Текст книги "Когда дует северный ветер"

Автор книги: Куанг Нгуен

Глава 14

Со временем капитан Лонг свыкся с присутствием в доме тетушки Тин и младшей ее дочери. И стоило им почему-либо не явиться, сама Ут Ньо или ее невестка с малышом на руках отправлялись к Тин узнать, все ли у нее в порядке. Конечно, первопричиной этих взаимных визитов был ребенок. Здоров ли он был, весел, или случалось что-нибудь – всегда и по любому поводу требовались советы и присмотр тетушки Тин. Она стала как бы личным врачом мальчика, и даже отец его выказывал ей всяческое почтение.

Вот и наутро после дня рождения, должно быть из-за перемены погоды, у ребенка поднялась температура. В таких случаях капитан, как бы ни был он занят, бросал все и ехал домой – побыть рядом с сыном. Госпожа Ут Ньо зашла к тетушке Тин и попросила прийти осмотреть ребенка. Тетушка, само собой, явилась, подруги разговорились, и заодно Тин услыхала беседу капитана Лонга с его другом-журналистом.

Старухи, устроившись в доме на длинном китайском диване, жевали бетель. А на веранде, за темно-коричневой стеной из досок – на них пошло дорогое дерево чу, – друзья пили кофе. Капитан сидел в кресле, а журналист расхаживал по веранде: подойдет иногда к столу, отхлебнет глоток, поставит чашку на место и снова ходит взад-вперед. Ходил он медленно, дойдя до стены, резко, как солдат, поворачивал назад и опять шел неторопливым, размеренным шагом. Так они и говорили друг с другом. Вспоминали Сайгон и тамошние злачные места, свое золотое время, когда один был лейтенантом парашютистов, любимцем президента Нго, а другой – модным журналистом.

– Только теперь, – Шон стоял посреди веранды, как актер на сцене, – когда вот-вот стукнет сорок, у меня открылись глаза: что же, собственно, представляет собой наш идеал? – Он пожал плечами, нижняя губа его еще сильнее выдалась вперед. – Твои ровесники, кем они стали теперь? Генералами! А ты по-прежнему проливаешь кровь… Или возьми моих однокашников. Все как на подбор парламентарии, политические боссы, а я… Я здесь болтаю всякий вздор.

Он повернулся спиной к собеседнику и зашагал к противоположной стене, но вдруг резко обернулся:

– Судя по вчерашней операции, ты стал отличным офицером. Рад за тебя. Противник даже не оказал сопротивления!..

Вчера капитан Лонг вел себя осторожней, чем в предыдущих карательных операциях, проводившихся с тех пор, как его перевели сюда. По идее это была операция по «искоренению» партизан, но он так наметил направления для действий своих солдат, что они практически оставались вне досягаемости партизанского огня. Не решившись бросить их на сады, он предоставил им обыскивать и прочесывать заведомо пустые заросли тростника и бурьяна в диком поле. И сам он тоже курсировал по этому полю под заслоном целого подразделения и надежно прикрытый с воздуха вертолетами… За все годы своей военной службы он лишь однажды испытал такой страх, что потом никак не мог его забыть. Тогда он в чине лейтенанта служил комендантом форта на острове Фукуок. После государственного переворота подобная незавидная участь постигла всех любимцев покойного президента Нго. Парашютные части были расформированы, офицеров отправили кого куда. Лонг, угодивший на этот жалкий, затерянный в океане клочок суши, ожесточился и решил при каждом удобном случае выказывать свое бунтарство. В этом он, надо сказать, быстро преуспел. Так, он перестал отдавать честь даже начальству. Зато всякий раз, зайдя в питейное заведение, прежде чем откупорить бутылку, ставил ее на самое видное место, а сам, щелкнув каблуками, становился навытяжку и козырял, точно национальному знамени. Чем и прославился среди солдатни и завсегдатаев пивных, получив кличку «винопоклонник».

Но вот в один прекрасный день на этот богом забытый остров прибыл в качестве советника американский офицер, тоже в чине лейтенанта. Звали его Джим. Он был сослан сюда за контрабандную торговлю. Отныне в ссылке в одинаково незавидном положении томились два лейтенанта. Но Джим ни на минуту не забывал, что он является подданным Соединенных Штатов, и жаждал совершить какой-нибудь подвиг, чтобы со славой вернуться в веселый Сайгон. Лейтенант Джим говорил Лонгу: «Я слышал, вы способный офицер, но только талант ваш направлен не на искоренение Вьетконга, а на всякие лихие выходки и бахвальство. В джунгли, где засели партизаны, вы и носа не кажете, зато регулярно совершаете набеги на местные бары и пивные. Не иначе сам господь бог послал меня вам в помощь, чтобы умиротворить весь остров». «Что ж, завтра и начнем!» – ответил ему Лонг. (Историю эту он рассказывал сейчас своему другу-журналисту.) На следующее утро они выступили в поход против ближайшей из партизанских деревень. Двигались по проселку. Впереди шел Джим, за ним Лонг с полусотней солдат. Все местные жители куда-то попрятались. С шести часов и до девяти им не встретилась ни одна живая душа, не раздалось ни единого выстрела. Они все шли и шли. (Так продолжал свой рассказ капитан Лонг.) Вдруг американец обернулся. Он был очень бледен. Лонг даже испугался. «Почему? – закричал Джим. – Почему вокруг такая дьявольская тишина, лейтенант?!» Лонгу невольно стало жаль его. «Здесь ви-си раз два и обчелся, – ответил он. – Я сам исходил все вдоль и поперек и не встречал ни малейшего противодействия. Под конец надоело даже». Лицо Джима сразу повеселело.

Отряд двинулся дальше по безлюдному проселку. «Знайте же, – расхвастался американец, – во имя торжества антикоммунизма я исколесил весь мир. Был в Корее, в Малайе, а теперь…» Он сорвал с головы фуражку и громко крикнул что-то, готовясь во главе отряда преодолеть темневший впереди перелесок. Перехватил – так он выглядел повнушительней – автомат и ринулся вперед… И тут прозвучал выстрел! Неожиданный одиночный выстрел, показавшийся среди этой немыслимой тишины просто ошеломляющим. Лонг, не успев еще сообразить, что к чему, увидел, как американский лейтенант – он мог до него дотянуться рукой – вдруг схватился за грудь, покачнулся и рухнул наземь. Отряд моментально залег и открыл ответный огонь. Но на этом все кончилось. Противник сделал всего один выстрел – этим выстрелом был убит американский советник – и замолчал… После боя – если можно его так назвать – на Лонга пало подозрение: не он ли убил американца. К счастью, один младший лейтенант сил безопасности, свидетельствуя в его пользу, восстановил истину. Это был постоянный собутыльник Лонга, пропивавший ежемесячно треть его зарплаты…

– На поле боя, – сказал капитан, завершая свой рассказ, – если обе стороны ведут перестрелку, я сразу вспыхиваю как порох. Единственное, чего я боюсь, – это внезапных одиночных выстрелов, одной-единственной пули… Планируя вчерашнюю операцию, я знал: сады на берегу канала – боевая позиция партизан. И потому с самого начала боя держался от них подальше. Хочешь верь, хочешь нет, я извелся от страха – все ждал одиночного выстрела. И конечно, хотелось вернуться на день рождения сына.

– Ну что ж, ты умеешь жить! – Чан Хоай Шон снова резко остановился посреди веранды. – А я… Да, чуть не забыл рассказать. Твой начальник полиции не понравился мне с первого взгляда. И интуиция не подвела. Вчера вечером зашел к одному знакомому и услыхал прелестную историю. Господин Ба вымогал у него деньги, и тот взмолился: «Сжальтесь, скостите сумму! И благородство ваше зачтется вашим потомкам…» Знаешь, что он ответил? «Кто печется о грядущих поколениях, идут во Вьетконг. А я – изменник, и мне подавай все сейчас же». – Журналист расхохотался: – Человек избрал свой жизненный принцип и действует прямо как рыцарь – в открытую! Ты, друг мой, тоже сам себе судья. Ну а я – я хочу воссоздать историю такой, как она есть. Что творится здесь, на вашей стороне, я уже знаю – желаю теперь взглянуть, каково там, на другой стороне.

Вдруг он повернулся и шагнул во внутренние покои, где шептались на диване старые подруги. Хозяйка все вспоминала прошлое, давно отлетевшие прекрасные дни, когда, после смерти старшей жены ее мужа, она, в прошлом простая служанка, стала хозяйкой дома, супругой деятеля Льен-Вьета. Как часто собирались тогда в их доме друзья… Тин кивала, поддакивала, а сама прислушивалась к голосам на веранде. Глянув на вошедшего журналиста, она сразу поняла: он хочет поговорить с нею, и поздоровалась первой.

– Простите, почтенная тетушка, могу ли я вам задать вопрос?

– Конечно, спрашивайте, дружок. – Она старалась быть любезной.

– Скажите, нет ли у вас в семье или среди ваших близких сторонников Вьетконга?

– Да, есть! – Он, признаться, застал ее врасплох, но она быстро овладела собой. – Это мой сын.

– Неужели? – Журналист явно обрадовался, даже лицо его посветлело.

– Но его уже нет в живых: он погиб в сорок восьмом году, в бою с французами, близ устья реки, за базаром.

– Ах, как жаль! – разочарованный журналист вздохнул. – Если вы кого-нибудь знаете там… на той стороне, прошу, передайте им, что я хотел бы побывать у них. Как журналист, всего несколько дней.

– Что вы! Вот и госпожа Ут Ньо подтвердит, я все эти годы прожила здесь, где власть принадлежит нашему «национальному государству». Стараюсь забыть прошлое и ни с кем с той стороны не имею дела.

Он поглядел на нее и усмехнулся как-то непонятно, но злости в улыбке его явно не было.

– А у меня, – сказал он, – тоже есть родственник на стороне Вьетконга. Мой старший брат живет сейчас на Севере. Что ж, благодарю вас, тетушка.

Он поклонился, прощаясь с ней, и вышел. Вернувшись на веранду, он заявил капитану:

– Нет, я должен стать свидетелем истории! – Он был явно взволнован, голос его срывался, и даже руки дрожали.

После разговора, подслушанного тетушкой Тин, она поняла, как много внешнего, показного в характере капитана Лонга. Самонадеянность его, удаль, жажда подвигов – все оказалось сплошной бравадой. Нет, это вовсе не богатырь могучий и непреклонный. Страх овладевал им теперь, и жизнь его, наполняясь горечью, рушилась.

И, спускаясь по лестнице капитанского дома, она подумала: надо непременно ввести сюда Шау Линь…

А нынче вечером она пришла к супругам Бай Тха, чтобы встретиться с Шау Линь и увести ее к себе домой.

– Ну ладно, надо идти, – сказала тетушка Тин. – В следующий раз продолжим наш разговор. Не стоит возвращаться слишком поздно. Собирайся-ка, милая! Привет от меня всем передавайте.

Глава 15

На наблюдательный пункт Ут До мы вернулись в полночь – на моих часах было 0 часов 15 минут. Отсюда партизаны разошлись – каждый в свою сторону. Малышка Ба с подругами спустились к причалу, сели в лодку и уплыли куда-то вниз по течению: завтра с утра им надо было продолжать сбор манго. Тяу с парнями отправились пешим ходом по большаку вдоль канала.

Лишь мы втроем остаемся ночевать на наблюдательном пункте – Ут До, Нам Бо и я. При тусклом свете коптилки – все с той же фотографией улыбающейся девушки – мы разворачиваем нейлоновые накидки и прикрепляем их к бамбуковым стоякам знакомого дома, спрятавшегося под кронами манговых деревьев. Мы с Ут До подвешиваем свои гамаки по краям, уступив средние стояки Нам Бо – в случае дождя его не зальет водой.

Выглядит он после приступа лихорадки усталым и изможденным, но рассказ тетушки Тин, судя по всему, не выходит у него из головы. Мы гасим коптилку, и ночной мрак в саду сразу сгущается, друг друга уже не разглядеть; но по голосу Нама я понимаю: он лежит на спине, глядя на небо сквозь просветы в листве, и спать не собирается, напротив – возбужден и взволнован.

– Ну как, прав я был? – спрашивает он и так сильно раскачивает свой гамак, что толкает меня в бок.

– В чем прав? – переспрашиваю я.

– Теперь главная сила – женщины. Разве не так?

– Но… – Я все равно не понимаю его.

– Мы с вами обречены сидмя сидеть тут!

Наконец мне все становится ясно. Мы с ним, двое мужчин, прибывшие сюда из штаба, лежим себе прохлаждаемся на НП, а Шау Линь в нескольких километрах от нас, рискуя жизнью, пробирается в оккупированную зону.

Нынче ночью Шау Линь – под видом Ут Шыонг, младшей дочери тетушки Тин, – отправилась вместе с нею в стратегическое поселение. Шау надела широкие, схваченные у щиколоток штаны и белую блузу, деревянные сандалии на высоких каблуках, повязала голову синим полосатым платком так, чтобы он прикрыл и большую часть лица, как это делает Ут Шыонг, когда на своем велосипеде везет мать по проселочной дороге на глазах у односельчан. Шау Линь повезла тетушку Тин домой по этому самому проселку. Ну а Ут Шыонг заночевала у супругов Бай Тха; утром вместе с хозяйкой отвезет на базар плоды манго, а оттуда, как ни в чем не бывало, вернется домой.

Готовя заранее появление Шау Линь, Ут Шыонг сперва притворилась, будто ее сразил тяжкий недуг, слегла и несколько дней не вставала с постели. Потом соседям сказали: она, мол, стала плохо слышать и разговаривать с ней надо погромче. И хоть она не совсем еще оглохла, люди прозвали ее Глухая Ут. «Занедужив», Ут все чаще затворялась дома, почти не выходила без матери. И начала укутывать голову синим полосатым платком, да так, словно хотела и лицо свое скрыть от чужих глаз. Холостые парни – они повадились было прогуливаться перед ее воротами – все реже появлялись у дома. Если при встрече знакомые здоровались с нею, Ут не оборачивалась даже, никому не отвечала. Кое-кому из парней, не ведавших про ее хворь и потому считавших, что она загордилась, тетушке Тин пришлось давать объяснения. «Какая там гордыня, – говорила тетушка, – она уж месяц, считай, как оглохла. Зря только здороваетесь с нею!» Соседи жалели Ут: надо же, девушке только-только двадцать лет исполнилось, собою пригожая, добрая, покладистая, и вдруг – такая беда. И поделать ничего нельзя! Жалеть-то они ее жалели, но при встрече уже не здоровались, не заговаривали.

Когда Шау Линь садилась на велосипед, мы с восхищением взирали на нее сквозь ночной сумрак – до чего похожа на Ут! Жена Бая прямо слов не находила: «Ну и ну! Вылитые близняшки! Помни только, ни с кем не здоровайся…»

На самом деле Ут Шыонг и Шау Линь совершенно разные. Шау – двадцать шесть, Ут – двадцать. Одна смуглая, у другой лицо посветлее. Волосы, глаза, жесты – все у них разное. Только ростом схожи – обе невелички. Спутать их никак невозможно. И все же сегодня Шау, одетая точь-в-точь как Ут Шыонг, должна пройти сквозь частую сеть вражеского контроля. Тут завалиться можно за здорово живешь. Беспокойство, тревога томили меня. Да, я слышал последнюю фразу Нам Бо, но не нашелся с ответом.

– Скажи, Ут, – спрашиваю я молчавшего до сих пор Ут До, – если все обошлось, Шау уже у цели?

– Сам волнуюсь ужасно, – отвечает он. – Ее запросто могли задержать… – Он вдруг садится в своем гамаке, повернувшись, глядит на меня и говорит: – Да нет, вы успокойтесь. Она ведь отправилась туда во второй раз. Считайте, ей лучше, чем нам. Мы вот лежим здесь, а в полночь обстрел бывает. Влепят сюда снаряд за милую душу. А она отоспится, понежится. Утром тетушка Тин сходит купит ей большую пиалу хутиеу[17]17
  Хутиеу – сборное блюдо из мелко нарезанного жареного мяса, свежего салата, ростков зеленого гороха и рисовой лапши с горячей острой подливкой.


[Закрыть]. Прямо тебе рай.

Я не знаю, кому предназначается эта утешительная речь – мне или Наму? Ут открывает пачку сигарет «Руби» – подарок тетушки Тин.

– Тханг, Нам, курить хотите?

Мы трое лежим в своих гамаках, три сигареты то дымят, как пароходные трубы, то едва мерцают светлячками. Ут До с силой отталкивается от земли, и гамак его раскачивается так, что скрипят столбы.

– Зря, зря я болтаю, – говорит он, – если по правде, там нелегко. Я-то помаялся у них в зоне не один день. Бомбы да снаряды на тебя не валятся, но и покоя нет. Лежишь, бывало, в доме, услышишь шаги за стеной – прямо дрожь пробирает. Что ни съешь – безвкусным кажется, как солома, то ли дело здесь, на воле. Я все время думал: нет, по мне, лучше в поле под пулями.

– В конце концов ко всему привыкаешь, – произносит Нам Бо; его сигарета ярко вспыхивает, сам он лежит в гамаке без движения.

– Вот-вот, – подхватывает Ут До. – Нам верно говорит. Сам я к нужде и бедам так привык, сжился с ними, можно сказать.

Не знаю, с чего это вдруг его потянуло на воспоминания. Ут снова садится в своем гамаке. Несмотря на темень, мне кажется, будто я вижу, как он сидит, поджав под себя ноги. Начинает он издалека: мол, не ведает, чем промышляли прадеды его и еще более далекие предки; но зато твердо знает – и дед его, и отец, и все братья с сестрами были прислугой в богатых домах. Почти все, живущие в услужении в соседних деревнях у реки, – его родичи. А ведь на свете столько занятий и ремесел: тут тебе и плотники, и портные, цирюльники, серебряных дел мастера…

Отец его каждому из своих детей, едва тот рождался на свет, выбирал какую-нибудь профессию. «Этого малого, – говорил он, – в прислугу не отдадим. Вон какой костистый – быть ему плотником!..» Малыш подрастал – вот ему уже десять лет, но кормить его нечем, не во что одеть, да и ремеслу учить некому. А одному человеку по соседству нужен был мальчик на побегушках за харчи и две смены одежки в год. И отец, махнув рукой, говорил: «Что ж, сынок, ступай в услужение!» Потом снова рождался мальчик, отец брал в руки крохотные ладошки его и приговаривал: «Ну, этот вырастет искусником в рукомесле. Быть тебе, сынок, серебряных дел мастером. От девушек отбою не будет…» И, воспарив душой, запевал песню:

 
О-хо-хо!
Вон корабль средь высоких волн,
Не прельщайтесь его красой.
Корабли эти, да-да-да,
Хоть и парус широк, велико колесо,
Южный ветер сердитый утопит.
Да, на дно все пойдут, а-а-ах!
И не зарьтесь на толмачей,
      письмоводов с тугой мошной,
Среброделов берите в мужья —
      щеголять вам в серьгах и браслетах.
 

Но подрастал будущий серебряных дел мастер, и его, как и старшего брата, отдавали пасти буйволов – девяти лет от роду.

Другому ребенку, дочери, отец определил быть швеей. Сперва она-де наймется в помощницы, а там откроет свою мастерскую – вроде хозяйки «Осенней ласточки», заведения на базаре. Но не собрались еще ей состричь детский клок волос на темени[18]18
  По старинному обычаю, во Вьетнаме маленьких детей стригли наголо, оставляя у мальчиков прядь волос на макушке, а у девочек три пряди – на темени и на висках; прическа эта сохранялась до 12—13 лет.


[Закрыть], как одному китайцу, державшему мелочную лавку возле базара, понадобилась нянька для грудного младенца. «Так и быть, – говорил отец, – отдадим ее на годик-другой в дом китайцу. Да и кухня у них получше нашей». Девочке этой, старшей сестре Ут До, так и не довелось обучиться шитью. «Полно, полно, доченька, самое легкое дело – услужать в дому», – сказал отец, приведя ее в лавку, погладил по голове и направился в кабак.

Но когда родился Ут До, восьмой, самый младший ребенок, мать сказала отцу: «Всем нашим детям ты выбирал ремесло на будущее, хоть этого уступи мне». – «Ладно, – отвечал отец, – невезучий я, так уж будь по-твоему». «А я, – сказала мать, – предрекаю сразу: быть ему слугой, как и всем в роду. И имя ему даю «До»[19]19
  Прислужник.


[Закрыть], чтоб было удобнее…»

Но вырос Ут До, и ему не пришлось идти в услужение – ни к кому, ни на один день. Однако прежнюю жизнь семьи – нищету и маету – запомнил он навсегда. В пятьдесят пятом, год спустя после ухода Народной армии на Север (ему тогда было одиннадцать лет), стал он связным у подпольщика. Партиец этот оказался его земляком и даже дальней роднею, работал он в Крестьянском союзе. Теперь он – секретарь уездного комитета партии. А сам Ут До был особенно счастлив потому, что мать его, прежде чем закрыть навеки глаза, узнала: нет, младшенький ее не пошел в услужение, он стал человеком Революции, бойцом с винтовкой. И отец, до того как умер от старости, увидел: меньшой его сын теперь в почете, шутка ли – помощник партизанского командира всей общины. Всякий раз, как заходила о нем речь, друзья-старики говорили отцу: «Да-да, ваш партизанский начальник, он…» И отец хоть остаток дней своих прожил ни перед кем не опуская глаз.

– Так что, – повторил Ут До, – мне любые тяготы нипочем!

Тут он не удержался и завел речь о самых что ни на есть тягостных днях, выпавших на его долю. Когда неприятель развернул операцию по «умиротворению», на хуторе Садовом не осталось никого из бывших его товарищей. Пришлось ему зарыть винтовку в землю, уйти в подполье и силою убеждения завоевывать на свою сторону каждого земляка. «Миротворцы» в черных баба́ и с пистолетами под одеждой, как орда муравьев, расползлись по домам. Ут До, вымазав лицо илом, затаился в банановых зарослях за домом знакомца своего Бай Тха и сидел там с утра до вечера без еды и питья. По вечерам он ощупью доползал до канавы, выбирался в поле и, добравшись до партизанской стоянки, закусывал чем бог пошлет и брел обратно. К полуночи он возвращался в сад Бай Тха и снова застывал без движения, точно глыба земли. Наконец на третий день жена Бая вышла в сад – срезать цветок банана[20]20
  Кожура банановых соцветий употребляется в пищу.


[Закрыть].

– Сестрица Бай! – раздался вдруг чей-то голос.

Та огляделась в удивлении, но, никого не увидев, снова подняла тесак.

– Сестрица Бай! – Голос зазвучал погромче.

На этот раз она выронила тесак, вонзившийся острием в землю.

– Не бойся, сестрица, это я, Ут До. Обмазался илом и сижу здесь.

Пригляделась она и видит: глыба земли за соседним стволом банана вроде глазами моргает. Побледнела, затряслась.

– Не бойся, – говорит голос, – это же я, Ут До!

– О небо, это и вправду ты, Ут?.. – Она запиналась. – Мне-то и невдомек, что ты тут сидишь. Как там наши, все живы-здоровы?

– Ты как-нибудь проведи меня в дом. Когда стемнеет и эти молодчики пойдут ужинать, договорились? А теперь возвращайся и виду не подавай…

В доме у супругов Бай Тха дежурили трое «миротворцев» – заняли широченный топчан посреди комнаты.

Под вечер, едва стало смеркаться, вся троица отправилась на другой конец деревни: там один фермер, из тех, что побогаче, устраивал для «миротворцев» угощение. Тем временем Ут До пробрался в дом и притаился в боковой комнатушке.

– Скрючился в три погибели, лишь бы господ «миротворцев» не беспокоить. Перегородка меж нами тонюсенькая, из расплющенных бамбучин. Страшное дело, не то что здесь – качаемся в гамаках…

Он затянулся сигаретой, отбросил подальше окурок и, откинувшись, растянулся в гамаке; столбы под его тяжестью дрогнули и заскрипели.

Разговор, затеянный Нам Бо, сам собою повернул, как говорится, в другую сторону – на дела Ут До. Не знаю, что думал сам Нам Бо, но меня хитросплетения жизни Ут До увлекли чрезвычайно.

Мы замолчали, каждый думал о своем. Время перевалило за полночь, стало свежо. Я достал кусок парашютной ткани, накрылся с головой и решил: помолчу-ка и ни о чем больше не буду спрашивать, пусть ребята поспят. Но Ут До знай себе раскачивался со скрипом в гамаке. Вспыхнула спичка – он прикурил новую сигарету. И вот уже три гамака качаются и три сигареты дымят, как паровозные трубы.

– Что ж, – опять заговорил Ут До, – так и будем качаться до скончания века? Когда же управимся, братцы? Половодья дожидаемся или суши?

Я понимал: он прежде всего ждет ответа от Нам Бо. И промолчал. Да и что я мог ему сказать? Нам Бо тоже медлил с ответом: жизнь – сложная штука, сколько всего наверчено; поди разберись, когда это все разрешится? Наконец огонек сигареты зарделся поярче, и Нам подал голос:

– Придется еще потерпеть, вот задует северный ветер…

Услышав слова Нама, я повернулся в гамаке; упоминание о северном ветре заставило сердце мое забиться сильнее. Я знал его, этот ветер, осушающий поверхность земли, едва отступает паводок. Он дышит прохладой и приносит с собой воспоминания далекого детства… Красные ломти арбузов… Быстрые ласточки, полевая страда… Парящие в небесах бумажные змеи.

– Нынче днем, – продолжал он, – мы с Шау так и рассудили. А ты не согласен, Ут? Сам посуди, наши силы сейчас все равно что разобранная бомба. Взрыватель, корпус, взрывчатка – все врозь. Каждая часть налицо, а взорваться бомба не может. После недавней операции по «умиротворению» народ угнали, да и наши люди рассыпались кто куда… Надо всех собрать, скрепить воедино. Вот мы с Шау и прикинули, как быть. Я просил подготовить все, хочу сходить в оккупированную зону…

Итак, Нам вместе с Шау будет работать во вражеском тылу. И сейчас, разговаривая с нами, он в мыслях своих был вместе с нею, не отставал от нее ни на шаг. Этой ночью Шау пройдет мимо его дома. Старый дом Нама на том же хуторе, что и дома повитухи Тин и капитана Лонга. Раньше его называли имение Митхань и относилось имение это к общине Михыонг. Если идти вдоль берега по течению, от базара Вам до дома Нам Бо будет шагов триста, а там – рукой подать – дом Лонга, потом дом тетушки Тин. Дом Нама у самой реки, крыльцом повернут к мощенному камнем большаку, пересекающему деревню. Сам-то дом невелик и стоит на сваях. Рядом у реки жили столяры да плотники, знаменитые на всю округу. Что ни день подходили к тамошней пристани лодки, баркасы; нагрузятся столами, стульями, шкафами, отчалят – и ходу: кто вверх по реке, кто к устью. А на их место подплывают другие. Люди называли хутор этот Коммунистическим.

Сам-то Нам Бо вопреки своему прозвищу Пятый Бо был в семье вовсе не пятым, а вторым ребенком – старшим из сыновей. Дед его по матери, искусный столяр, всегда имел множество учеников. А отец Нама родом вовсе не из их деревни, судьба занесла его сюда из городка Хокмона, что подле Сайгона. В тридцать первом году, когда дули северные ветры, наполняя паруса бежавших по реке джонок, отец Нама был гребцом на одном из таких суденышек, причаливших к здешней пристани. И хозяин джонки, прежде чем отойти от причала, упросил мастера взять к себе в обучение одного из гребцов, своего родича.

Лодочник этот – а он оказался искусником, весельчаком, да вдобавок еще и большим разумником – вышел вскоре в первые ученики. Однажды дочь мастера вытряхивала пыль из циновок и подушек, на которых спали отцовы ученики, и вдруг из одной наволочки выпало письмецо. Написано оно было первым учеником и адресовано его матери. Видно, отправить не успел. Строчки тянулись ровнехонько по нелинованному листку, буквы стояли чуть наискось, как бегущие рядком рисовые побеги под легким ветром. И был его почерк красивее даже, чем у сельской учительницы, обучавшей девушку грамоте. Дочь мастера залюбовалась сперва прекрасным почерком, потом – известно ведь, девичье любопытство неодолимо, – стала читать все подряд. А в письме говорилось:

«Уважаемая и любимая мама! Я наконец на месте. Вы уж не упрекайте меня, что давно не писал Вам, и пришлось Вам с утра до вечера стоять в дверях, прислонясь к косяку, дожидаясь моей весточки. Сын Ваш здоров по-прежнему, и дела у него в порядке. Не тревожьтесь обо мне, беспокойство да печаль в Ваши годы вредят здоровью. И простите мне, мама, что я, посвятив себя Родине нашей, не могу исполнить, как надо, свой сыновний долг…»

Дочитала она письмо, и даже слезы на глаза навернулись. Запомнилось оно ей от строчки до строчки, и полюбила она юношу, что пожертвовал всем ради служения Родине.

Потом поженились они, и в положенный срок родился у них сын, мой друг и спутник Нам Бо.

А дело было вот как: отца Нама, сельского учителя, послали к здешним столярам да плотникам с особым заданием. В сороковом году – хоть Наму и было тогда шесть лет, но он прекрасно все помнит – дед посадил его как-то себе на плечи, и пошли они к общинному дому поглядеть на флаг. Там на площади у ворот над верхушкой высокого дерева шао развевался на ветру красный флаг с серпом и молотом. Все, кто плыли на лодках вверх и вниз по реке, видели издалека это возвышавшееся над зубчатой зеленой стеною садов огромное древнее дерево, испокон веку наполнявшее всю округу шелестом своих листьев, сливавшимся с плеском волн. Северный ветер гнал купы облаков по бескрайнему прозрачному и синему небу. Флаг алел посреди неба, точно красный огонек. Его еще в полночь водрузил на верхушку дерева отец Нама вместе с друзьями-плотниками.

Красный флаг этот остался в памяти Нам Бо как путеводная звезда, светившая ему всю жизнь. В том же году отца Нам Бо арестовали и сослали на остров Пуло-Кондор[21]21
  На острове Пуло-Кондор у побережья Южного Вьетнама находилась каторжная тюрьма для политзаключенных.


[Закрыть]. О нем у Нама осталось совсем мало воспоминаний; но, странное дело, с годами они не стерлись из памяти, а становились яснее и ярче. Прошло четыре года, и отцу с товарищами удалось бежать с Пуло-Кондора на плоту, отданном на волю ветра и волн. Он вернулся домой в ненастную ночь, на дворе уныло шумел дождь. Спавший уже Нам вздрогнул от долгого поцелуя и чьего-то дыхания, согревшего его щеку. Еще не сообразив, кто это, он не хотел отрываться от горячих ласковых губ, поднял руки и, обняв склонившегося над ним человека, крикнул невольно:

– Папа!

Широкая ладонь накрыла его рот.

– Тише, сынок.

Через минуту он сидел на коленях у матери, обнимая за шею отца.

– Тебя, малыш, называют сыном коммуниста, – тихонько говорил отец, – даже в школу не принимают, правда? Не горюй, вот подрастешь годика через три, пошлю тебя учиться в Россию…

Той ночью он впервые услышал о стране Ленина, было ему тогда десять лет.

Теперь младший брат его, переехавший вместе с отцом и матерью на Север, воплотил в жизнь заветную мечту Нама – он учится в Москве.

Однажды летом отца пригласили в Советский Союз на отдых, и они встретились с братом. Тот потом прислал Наму длинное письмо – семь страниц, исписанных убористым почерком. Упоминалось в письме и о том, как отец когда-то давным-давно, вернувшись с Пуло-Кондора, обещал послать Нама учиться в Россию. «Этого сопливца, – подумал Нам Бо, – тогда и на свете не было, а пишет так, будто старший из нас он, а не я. И смех, и грех!» К письму приложена была фотография: трое людей стоят у мавзолея Ленина. Отца не узнать – в пальто до колен и в кепке, одной рукой обнимает за плечи сына, другой – русскую девушку, его подругу по институту.

– Вот счастье привалило! – радостно воскликнул молчавший прежде Ут До. Снова вспыхнула на миг спичка. И я увидел: он опять сидит, поджав ноги, в качающемся гамаке.

– Попади я на Север, – сказал Ут, – первым делом пошел бы к дедушке Хо. Ну а в Советском Союзе – сразу к Ленину. Раздобыл бы их фото, увеличил и повесил потом у себя в доме, пусть дети и внуки мои глядят.

Глубоко затянувшись, он снова откинулся в гамаке.

– И-и… еще-е… я-я… бы… – продолжал он, посасывая сигарету. Послушаешь – чуть ли не собрался уже в дорогу.

Мысленно он, наверно, и впрямь отправился в путь. Сигарета его, то алея, то исчезая в темноте, мерно попыхивала клубами дыма, точно паровозная труба, а стояки, к которым был подвешен гамак, поскрипывали, как весла в уключинах. И вдруг я почувствовал: обуревавшая его радость передается и мне.

А Нам Бо – сегодня впервые он раскрыл передо мной душу. Ведь больше месяца шли мы с ним вместе; сколько раз во время досуга, когда скука, как говорится, жалила до смерти, я старался завязать разговор, выведать о нем хоть что-то, но был он скуп на слова. Быть может, сегодня, простившись с любимой, он хотел задушевным разговором с друзьями рассеять свое одиночество? Шел второй час ночи, меня давно клонило в дрему, а он все говорил и говорил…