Текст книги "Когда дует северный ветер"

Автор книги: Куанг Нгуен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Проводив отца с матерью и братишкой до парохода, который увез их на Север, Нам Бо из Каоланя спустился на утлой лодчонке в Миань. Там поселился он у старого Бая, мастерившего ручные мельницы. Бай был последователем буддийской секты хоахао и, как все его собратья, никогда не стриг волос и поклонялся красному полотнищу[22]22
  Основатель секты хоахао Хюинь Фу Шо, отвергая сложный буддийский пантеон и храмовый ритуал, призывал поклоняться лишь красному цвету – как символу учения и духа Будды.


[Закрыть]. По его словам, красное полотнище это было знаменем Революции. Он отмежевался напрочь от реакционеров и сына своего отпустил в отряды защиты Отечества[23]23
  Речь идет о патриотических вооруженных формированиях.


[Закрыть].

– Там-то, в Миане, – сказал Нам, – я и столкнулся с этим Ба, нынешним начальником полиции.

– Да ну? – удивился я.

Дело вот в чем: вчера Шау Линь говорила, будто у Нама с шефом полиции какие-то счеты; я полюбопытствовал, какие именно, и она начала было рассказывать, а потом вдруг раздумала. Такова уж их женская натура! Теперь, услыхав его слова, я вдруг почувствовал: спать мне совсем расхотелось. Я повернулся на другой бок, опять закурил, свесил ногу к земле и, оттолкнувшись раз-другой, раскачал посильнее гамак. В конце концов я боком задел Нама – это и было тайной моей целью: пусть, мол, видит, что я не думаю засыпать, слушаю с увлечением его историю.

В тот год регулярные части Нго Динь Зьема нанесли урон отрядам хоахао, которыми командовал Нам Лыа, и здорово теснили их. Нам Лыа пришлось оставить район Кайвон и бежать в беспорядке с остатками своих войск. Зьем хотел, чтобы вооруженные силы хоахао вошли в регулярную армию, а руководство секты стремилось любой ценой сохранить их, как было когда-то при французах. Бежавшие отряды хоахао осели в деревнях, расположенных в глубине Тростниковой долины, куда войска Нго Динь Зьема еще не успели добраться. Отряды хоахао строились на основе личной власти, чуть ли не по-семейному. Кому удалось сколотить силой взвод, становился взводным, кто умудрился набрать роту, командовал ротой, и так – сверху донизу. Это было воинство религиозных фанатиков, невежд и бродяг. Они хотели опереться на народ, оставаясь закоренелыми мародерами, намеревались сопротивляться неприятелю, не изжив капитулянтства.

Рота, которой командовал Ба, расположилась на постой – пять-семь солдат в каждом доме – по обе стороны канала. Сам Ба облюбовал для себя большой дом посреди хутора, но частенько захаживал к старому Баю: он положил глаз на младшую дочь старика. Ут Хао – так звали ее – была в самом расцвете девичества. Здесь-то, у старого мастера, Нам и столкнулся впервые с Ба. Было тогда ротному под сорок – сам дородный и рослый, в черном мундире, на одном боку здоровенный револьвер в кобуре, свисавшей до колен, на другом – длинная сабля; выходец из главарей воровской шайки, орудовавшей на вокзалах, он пялил на окружающих вечно налитые кровью глаза, во всю грудь татуировка – оскаленная тигриная морда, на запястье наколка: 20/10/1920 – дата его рождения. Дыша винным перегаром, выкатив зенки, мутные и красные, как у уклеи, он схватил Нама за плечи:

– Экий здоровый парнище, почему не в солдатах? Хочешь к нам? Давай, я тут главный! Беру тебя в меньшие братья.

Наму как раз и дано было такое партийное поручение, он ждал лишь подходящего момента. Ясное дело, Нам сразу кивнул: согласен, мол.

– Но пока, – продолжал ротный, – оставайся дома. Будешь у меня по провиантской части.

Ба явно надумал поживиться дармовой рыбкой: в ту пору Нам Бо и Ут Хао каждую ночь на утлой своей лодчонке выходили удить рыбу.

Итак, Нама приняли в солдаты, выдали ему допотопный французский «мушкетон». И он, как все прочие воины Ба, начал поститься по полнолуниям, хоть они вечно бранились на чем свет стоит, короче – стал побратимом ротного. Потом, в один прекрасный день, сторговавшись со зьемовскими офицерами за «справедливую» цену, вся банда смылась куда-то. Но вскоре вернулась назад и, желая выслужиться перед новыми хозяевами, принялась жечь дома бывших участников Сопротивления и убивать их на месте. Однако ротный не стал поджигать дом старого Бая: они, мол, единоверцы. Он лишь обратился к старику с одной-единственной просьбой – отпустить с ним Ут Хао. А в подкрепление просьбы ткнул дулом своего револьвера в грудь девушке, чтоб поскорее спускалась в лодку.

Ут Хао не сопротивлялась.

– Ведь вы увезете меня в город? – спросила она.

– Конечно, куда же еще.

– Дайте я хоть одежду соберу.

Ротный возликовал. Он подмигнул солдату, стоявшему рядом с веревкою наготове, чтоб, если понадобится, скрутить девушку: отойди, дескать, в сторонку.

Ут Хао, увязав кое-что из платья в синий с полосками платок, спустилась следом за Ба в лодку. Она даже вызвалась править кормовым веслом, а один из телохранителей ротного греб на носу. Сам же он, как законный хозяин, расселся посередке, скрестив ноги. Уже затемно десятки лодок с награбленным добром отчалили от пристани и вереницей тронулись в путь.

Вдруг, как гром среди ясного неба, прозвучал выстрел. Это Нам Бо, притаившийся за широченными банановыми листьями, подал условный знак. Те из солдат, кого Нам успел сагитировать, тоже начали палить в воздух. Ба не успел понять, что к чему, как на плечо его с силой обрушилось весло. Лодка перевернулась. А вокруг громыхали выстрелы – сущая баталия. Сам Ба во французском своем мундире, с болтающимся у колена револьвером и длиннющей саблей, с распухшим от удара плечом барахтался в воде, как собака. Солдаты, стоя на мелководье, переворачивали опрокинутые лодки. Когда суматоха улеглась, стало ясно: исчезли сорок с лишним солдат вместе с оружием – выбрались небось на берег, а там их и след простыл. Ротный вдобавок лишился девушки, а он-то уж видел ее своей младшей женой, да и с плечом дело худо. Оставшиеся снова сели в лодки и молча поплыли дальше, к большой реке, – сдаваться войскам Нго Динь Зьема.

Ну а Нам Бо, едва обзавелся он сорока с лишком винтовками солдат хоахао, получил приказ приступить к организации в здешних местах боевой зоны. Оказалось, винтовки эти – первое оружие, захваченное в ходе восстания, и их распределили по всей дельте Меконга.

– Останься Ут жива, – сказал До, – у вас был бы уже взрослый ребенок, правда, Нам?

– Она погибла в ту ночь? – спросил я Нама.

– Нет, позже, за несколько дней до всеобщего восстания.

Что ж, теперь я знал: Нам Бо пережил свою первую любовь. Понял, почему он до сих пор одинок и нет у него ни жены, ни детей. Теперь он полюбил опять. Любимая его где-то там, вдали, пробирается сейчас во вражескую зону, ему не спится, вот он и рад перемолвиться словом с друзьями. Я собрался было расспросить его о смерти Ут Хао, но До опередил меня:

– Во время всеобщего восстания я, мальчишка лет четырнадцати, партизанский связной, вдруг узнал: бойцы Нам Бо на подходе, они будут штурмовать форты. И я вообразил вас почтенным старцем с длинной бородой, как у единорога. Когда Шау впервые привела вас к нам создавать кордон, она поделилась со мной: мол, поначалу решила вас звать «дядей»… Я уж тогда сразу подумал… Ну, Тханг, – обратился он вдруг ко мне, – теперь ваш черед. Расскажите о своей девушке, развлеките какой-нибудь историей. Давайте, давайте…

Мысли мои и впрямь были о девушке. Нет-нет, не о какой-то конкретной особе во плоти и крови… Так, некий изменчивый образ, то близкий, то далекий, ни разу не виданный наяву. Я думал о ней. Нет, это была не Малышка Ба, но на шее у нее розовела родинка, и не Шау Линь, но глаза ее, черные, бездонные, влажные, мерцали, словно вобрав в себя лунный свет… Чтобы развлечь Ут До, я мог бы припомнить немало забавных историй: желаете о войне – извольте, расскажу о боях в Сайгоне весной шестьдесят восьмого; о тяготах и лишениях – подойдет описание перехода по горным тропам Чыонгшона, где вместо риса пришлось есть коренья и листья…

Но нынче ночью, как, впрочем, и всякий раз, стоило завязаться душевному разговору, меня подмывало рассказать об отце. Вспоминая заветное, личное, чаще всего заводят речь о матери… Маме – ласковой и доброй… Ну а я… Мама умерла, когда мне не было и десяти лет. Повязав голову траурной повязкой, я провожал маму к месту последнего ее успокоения, но глаза мои оставались сухими, я не умел плакать. Старший брат – первенец, вечный баловень семьи, учился неважно. Сам я был четвертым ребенком; но, так уж вышло, едва взявшись за азбуку, обнаружил способности и смекалку. Со временем все упования и надежды, возлагавшиеся на старшего сына, отец перенес на меня. Он отослал меня из дому – учиться. Так я с семи лет оказался в уезде, оторванный от материнской заботы и ласки. От нашей деревни до уездного городка было двенадцать километров; путь шел прямиком вдоль реки по мощенной камнем дороге. Раза два-три в месяц, по воскресным дням, отец приезжал на извозчике проведать меня, а иной раз даже забирал домой на часок-другой, потом отводил меня за руку на стоянку и, отыскав знакомого извозчика, поручал ему доставить меня в школу. Мама моя редко отлучалась из дому, жизнь ее замыкалась семейным кругом, и я сохранил лишь немногие смутные воспоминания о ней. Тот день, когда я без слез провожал ее в последний путь, пожалуй, глубже всего врезался мне в память. И стоит услыхать разговоры о маме, воспоминание это оживает во мне отчетливой болью.

Овдовев, отец сам растил детей – петух, как говорится, вывел цыплят. Был он человек обыкновенный, вроде не выделялся ничем, но я всегда горжусь, что у меня именно такой отец. И если бы мне – вообразим на минуту нечто подобное – дали возможность выбрать себе отца из всех людей на свете, я выбрал бы только его…

– Ну, что же вы молчите, Тханг? – стал подзуживать меня Ут До. – Давайте начинайте…

– Ладно, расскажу вам, как я искал своего отца.

– Валяйте, любая история сойдет.

И я начал рассказ. В шестьдесят шестом, в самый сезон дождей, перейдя Чыонгшон, я прибыл к месту назначения. Там-то и признал меня один мой давний знакомец, человек уже пожилой.

Я называл его дядя Ты – Четвертый. Отец, сообщил он мне, перебрался в Сайгон и живет в пригородном поселке Бангко. Деревню нашу он покинул во время кампании по «изобличению коммунистов». Дядя Ты видел отца каждый день. Худой, с лысеющим лбом, отец в черной выцветшей баба́ обходил с ящичком в руке улицу за улицей и в домах, где жил простой люд, стриг детей и взрослых. Я сразу вспомнил ящичек, о котором говорил дядя Ты: красный – кое-где краска уже облупилась, – с медной ручкой, изнутри к крышке его было прикреплено зеркало. В ящичке умещались машинка для стрижки волос, ножницы, тонкая роговая гребенка, бритва, пудреница, приспособления для чистки ушей от серы, оселок. С нехитрым этим прибором отец прокормил и вывел в люди целую ораву детей. Он помогал отцу добывать средства к существованию, находить друзей и единомышленников. По словам дяди Ты, отец день за днем, как челнок, протягивал связующую нить между нашими организациями в дни самого черного террора.

Итак, впервые за двенадцать лет я получил известия об отце. Мне повезло куда больше, чем многим нашим товарищам. На Юге после всех этих кампаний по «изобличению коммунистов», выселению, переселению, расселению многие, вернувшись на родину, и два и три года спустя не могут отыскать следов своих близких, не знают, куда запропали их родители, жены, дети!

Дядя Ты время от времени захаживал к моему отцу. Домик отца об одну комнату, крытый жестью, ютился в кривом переулке, поблизости от пагоды. Дядя Ты знал название поселка, помнил дорогу, только, увы, не обратил внимания на одну деталь – номер отцовского дома.

По его совету я отправился в «дома счастья». Ими ведал отдел парткома. Здесь занимались розыском семей кадровых работников и солдат, предоставляли временные пристанища (они-то и назывались «домами счастья») родным и близким, приехавшим на свидание с командирами и бойцами. Маленькие домики – простые, но приятные с виду и со всеми удобствами – стояли на лесной опушке. Отсюда разбегались две тропки, вели они к рынку; рынок этот находился в освобожденной зоне, ряды его вместе с жилыми домами расположились по обе стороны реки. На реке была пристань, к ней два раза в день причаливали рейсовые катера.

Отдел, ведавший «домами счастья», состоял из двух секторов. В первом работали четверо пожилых людей, собственные их сыновья служили в армии; две женщины занимались розыском семей, находившихся в освобожденных районах, двое мужчин – розыском семей, проживавших в городах, занятых неприятелем. Во втором секторе, отвечавшем за прием и размещение гостей, работали молодые девушки.

Я сфотографировался, дал свое фото старому Шау из первого сектора и рассказал ему кое-какие семейные наши истории: при встрече он должен был пересказать их отцу, чтоб заручиться его доверием. Так как номера отцовского дома мы не знали, старый Шау решил зайти домой к дяде Ты и обратиться за помощью к его жене.

На этот раз Шау предстояло разыскать пять семей, он торопился и уехал с утренним катером.

Чтобы заполнить чем-то долгие дни ожидания, я прибрал отведенный мне домик, укрепил стены и перекрытие бомбоубежища, сходил в лес за дровами, нарубил их помельче, высушил на солнце… Хотел заранее позаботиться об отце – о его питании, отдыхе. Поездка старого Шау была рассчитана на пять дней. Я знал это и все-таки – вместе с четырьмя товарищами, ждавшими, как и я, близких из Сайгона, – каждый день ходил на пристань и высматривал катер.

Под вечер пятого дня мы все пятеро, конечно, сидели на пристани. Наконец до нашего слуха долетел гул мотора, самого катера пока не было видно за лесистой излучиной. Потом катер причалил к пристани. Вместе со старым Шау на берег сошли четыре женщины – матери моих компаньонов.

– А вы как же? – спросил Ут До; он снова уселся в гамаке, поджав ноги.

– Ко мне никто не приехал.

– Но почему?

– Дайте же все рассказать по порядку… Шау обнял меня за плечи и сказал: «На сей раз я виноват перед тобой!» Оказалось, жену-то дяди Ты он отыскал, но позабыл имя моего отца. А там, в Бангко, конечно же, не один бродячий парикмахер. Тетушка Ты обошла с моей фотографией всех знакомых: может, кто узнает меня в лицо. Но кто в Сайгоне мог знать меня?

– Надо же было старику позабыть самое главное! – возмутился Ут До, вновь чиркнул спичкой и закурил. Ему, понял я, стало обидно за меня. – Ну а дальше-то что? – В голосе его слышалось нетерпение.

– Пришлось ждать следующей поездки. Теперь уж Шау перед отплытием протянул мне мое фото и попросил написать на обороте имя и фамилию отца – для гарантии. Явился он опять к тетушке Ты. Взяла она фотографию, прочитала надпись и говорит: «Уж кого-кого, а старого парикмахера Хая знаю как облупленного. Только он здесь больше не живет, вернулся обратно в деревню. Год прошел, нет – поболее…»

Дело вроде давнее, но теперь, чувствовал я, даже досадное это невезение обернулось для меня приятным воспоминанием, и я ряд был поделиться им с друзьями. Я засмеялся. Нам Бо тоже смеялся, ворочаясь в гамаке. Зато Ут, раздосадованный, рухнул навзничь в гамак и вздохнул.

– Пришлось, – продолжал я, – просить старого Шау съездить в третий раз, теперь уж в мою деревню.

Ут До снова уселся и уставился на меня:

– Ну, встретились вы наконец?

– Сейчас расскажу.

Но у него не было больше терпения.

– Сперва скажите, нашли вы отца или нет? – потребовал он. – А после рассказывайте сколько хотите.

– Нашел!

– Значит, порядок.

Тут в хижину к нам ворвался грозовой ветер. Туго натянутые веревки лопнули, и нейлоновые накидки, захлопав, взметнулись вверх. Слышно было, как по всему саду стукаются оземь плоды манго. Мы вскочили и принялись ловить и привязывать снова к бамбуковым стоякам взбесившиеся накидки. Вдруг загромыхали пушки; так уж заведено: в непогоду вражеская артиллерия всегда открывает огонь. Шквальный ветер и дождь заглушают вой снаряда, и узнаешь о «гостинце», лишь когда он разорвется поблизости. Этой методы неприятель придерживается на всех участках фронта.

Снаряды перелетали через наш сад и с глухим уханьем рвались в глубине поля.

Закрепив наконец накидки, мы опять улеглись в гамаки. С неба сеялся дождь.

– После такого дождичка, – сказал Ут До, – еще денек-другой – и на манго распустятся почки. И мы вас попотчуем сео[24]24
  Сео – тонкие блины из рисовой муки, в которые завернута начинка – креветки, рубленое мясо и ростки фасоли.


[Закрыть].

Слова его направили наш разговор в новое русло, мы перебрали названия блюд, какие готовят обычно в сезон дождей, помянули селедку, раков с креветками, потом перешли к рыбацким байкам…

С ночными разговорами так всегда и бывает: переходят вольготно с одного на другое, переплетаются, точно уто́к с основой, дальше – больше, а там, глядишь, и соткется из них ткань – сама жизнь.

Глава 16

– Эй, Ут Шыонг, куда идешь?

Тетушка Тин узнала голос, прозвучавший во тьме. Вот кто, оказывается, так долго шел за ними по пятам – Мыой[25]25
  Десятая.


[Закрыть], соседская дочка, вступила, дуреха, в «гражданскую охрану».

– А ты-то куда собралась, Мыой, на ночь глядя?

Тетушка – у нее уже это вошло в привычку – остановилась и вместо «дочери» вступила в разговор. Шау Линь, ростом и статью схожая с Ут Шыонг, закутав синим полосатым платком голову, так что не видно было лица, стояла на обочине дороги за спиною «матери» и, отвернувшись, смотрела в темноту.

– Я? – переспросила Мыонг. – Я иду домой с учений.

– А-а… Там, на хуторе, мальчишку продуло, занемог. Ладно, я пойду, ждут ведь. У тебя ноги молодые, крепкие, ступай-ка вперед.

– Хорошо! – ответила девушка, поправив винтовку, прошла мимо уступившей ей дорогу тетушки Тин и бодро зашагала прочь. Вскоре фигура ее растворилась во мраке, старая Тин и Шау Линь не спеша побрели следом.

Наконец обе свернули в один из дворов. Тотчас отрывисто тявкнула собака. Врагам мало было частой сети сыска и слежки, которой они накрыли всю округу, они заставили еще в каждом дворе держать собаку. По ночам, стоило где-то забрехать собакам, солдаты, полиция, «вооруженная охрана» – все тут как тут. Деревенские ребятишки иногда нарочно дразнили собак среди ночи, и вся банда сломя голову прибегала на шум. Ничего, думали сельчане, пусть помотаются, попотеют, разоспались небось…

Тин негромко крикнула псу:

– Черныш, свои!

– Черныш! – прикрикнула на него уже хозяйка дома. – Тебе что, жизнь надоела?!

Но умный пес, подав голос, лаять не стал. Да и учуял уже знакомых.

Хозяйка, ее звали Но, уложила сегодня детей пораньше, они спали во внутренней комнате. А сама, оставив дверь полуоткрытой, сидела и ждала. Днем ее предупредили заранее, но стоило Шау Линь, войдя в дом, сдвинуть платок на затылок: мол, вот она я, и Но не совладала с собой.

– О небо! Шау, ты! – Правда, возглас ее прозвучал тихо, как вздох, но глаза сразу покраснели. – Ну как, Шау, все наши здоровы? – спросила она мгновение спустя.

– Здоровы.

– Да ты садись вот здесь. А вы, тетушка, сюда присядьте.

Обрадованная и встревоженная, Но растерялась. Две табуретки заранее были поставлены у стены в укромном местечке: заглянешь в дом – и то не углядишь. Она зачем-то схватила их, но, опомнясь, тотчас опустила на место, вдруг снова взяла и опять поставила. Чайник с заваренным загодя чаем стоял на столе, но хозяйка о нем позабыла.

– Да уймись ты, сядь, посиди с нами, – сказала ей Шау.

Но села и снова давай разглядывать Шау Линь.

– Ты уж лучше повяжись платком, – сказала она гостье и вновь спросила: – Наши все ли здоровы?

– Да-да. Просили непременно зайти проведать тебя.

– Вот как. Беда-то какая! Все ждем не дождемся, когда наконец будем вместе.

– Мы там разделились, ходим собирать для вас манго. В твоем саду небось урожай уже собран.

– Ешьте на здоровье!

– Нет уж, оставим для тебя, детей-то надо кормить.

– Не выдумывай! Ешьте, испортятся ведь. Нам здесь и риса с солью хватит.

– Нет-нет. Если не выберешься за манго, пришлем на дом.

– Как тут выбраться?..

– Завтра все собираются на базаре. Потребуем у властей, чтоб отпустили собрать урожай в садах.

– Неужто? – Глаза у Но заблестели. – Вот это дело! Я-то еще с семьей перебиваюсь кое-как. А те, кто с дальних хуторов, бросили ведь и поля, и пруды рыбные. Ртов-то в каждом доме – сама знаешь, одна надежда на манго. Правильно вы решили! Люди пойдут, и я с ними… Тетушка Тин, вы уж простите, заварила я, растяпа этакая, чай и позабыла напрочь.

– Полно, какой уж тут чай. Лучше поговори с Шау, соскучилась ведь. У нас новость: Нам вернулся.

Но, оторопев, уставилась на Шау Линь:

– Правда, Шау?

– Ага, на днях объявился.

– Ну и как он?

– Да ничего. Ранен был, изменился немного, – ответила вместо Шау тетушка Тин. Потом добавила: – У вас и без меня найдется о чем поговорить, а я лучше выйду, гляну, как там.

Она вышла за дверь и стала ходить вокруг дома.

– Свадьбу-то когда решили справить? – спросила Но.

– Думаем, после освобождения деревни.

– Что ж, оно и верно. Завтра, кровь из носу, выберусь к вам. Столько лет его не видела. Смотри, Шау, Черныш-то как тебе рад.

Старый пес и впрямь признал знакомую. Он ведь был не из тех собак, что велела держать солдатня. Как-никак родился здесь в доме, да и к превратностям войны притерпелся. Вроде человека – заслышав канонаду или рев самолетов, бежал в убежище, опережая детишек, и устраивался там под самой стенкой. Во время паводка жил вместе с людьми в лодке; станет, бывало, на носовой скамейке, задерет морду и обозревает небо и воды. Случалось, он даже убегал следом за партизанами, преследовавшими карателей.

Едва Шау Линь уселась на табуретку, Черныш стал вертеться вокруг. Он вилял хвостом, весь изгибался и, словно зная, что шуметь даже на радостях нельзя, лишь чуть слышно поскуливал.

Шау, протянув руку, погладила его по голове:

– Помнишь Нама, Черныш?

– Как не помнить! – отвечала вместо него хозяйка.

Но пес и сам ответил по-своему: засуетился, завилял хвостом пуще прежнего, стал лизать ногу гостье, заглядывать ей в лицо.

– Хватит, хватит, Черныш, – сказала хозяйка, – иди-ка гулять. Завтра возьму тебя тоже в старую нашу деревню.

Пес послушался. Он положил лапы – в знак прощания – Шау на колени и выбежал за дверь.

– Скажи еще раз, – попросила Но, – что намечается на завтра?

– Я, почитай, всех тут сагитировала.

– Да уж слыхала.

– Завтра утром люди сойдутся на базаре.

– Ясно. Завтра поутру…

– Соберемся у здания местной управы, потребуем, чтоб отпустили собрать плоды в садах.

– Думаешь, они согласятся?

– А не согласятся – сделаем по-другому.

– Могу я тебе чем-то помочь?

– На этот раз просто пойдешь вместе со всеми. Потом, если что понадобится, скажу.

– Ладно, тебе виднее. Случись завтра все по-нашему, возьму с собой малышей: скучают по родным местам, сил нет.

Старая Тин, она успела дважды обойти вокруг дома, вернулась и спросила:

– Ну как, наговорились?

– Мне пора, сестрица, – сказала Шау.

– Да-да, иди.

– Позволь только, гляну краешком глаза на малышей.

– Конечно, сюда, пожалуйста. – Но взяла гостью за руку и завела в комнату. Потом приподняла край полога, чтобы Шау могла рассмотреть детей. Их было четверо. Дальше всех, у стены, лежала дочка – старшая, ей уже минуло четырнадцать лет; рядом спали трое мальчиков: одному было десять, другому – восемь, третьему – шесть.

– Ради нее-то я и собралась в освобожденную зону, – сказала, глядя на дочь, хозяйка. – Хочу отправить ее к отцу в джунгли, там поспокойнее.

– Завтра и поговорите об этом с Намом.

– Представь, ей только четырнадцать стукнуло, а оберегаю ее, как девицу лет восемнадцати. Здесь, бывает, и таких малявок… Кругом дьяволы, душегубы.

Едва мать опустила полог, девочка – ее звали Тхиеу – вскочила и легко, как кошка, переступила через спящих братьев. Голос ее прошелестел чуть слышно:

– Тетя Шау!

И она обхватила сзади Шау Линь за плечи. Та обернулась, прижала к себе девочку.

– Вот я тебе задам, негодница! Небось и не думала спать? – ласково пожурила Тхиеу мать.

– Я все слышала, мама. Ни в какие джунгли меня не отправишь, уйду к тете Шау.

– Ладно, отпусти-ка тетю, ей пора уходить. Нагрянут, не ровен час…

Девочка тихонько вернулась на свое место.

Черныш проводил тетушку Тин и Шау до самой дороги.

Старая Тин опять услыхала за спиной чьи-то шаги.

– Что, Ут Шыонг, идешь домой?

Тетушка снова узнала голос Мыой из «гражданской охраны».

– Да, – ответила Тин, – мы к себе. А ты все ходишь взад-вперед?

– Прогуливаюсь, с вашего разрешения.

На этот раз Мыой не стала обгонять их, а замедлила шаг и пошла рядом с Шау Линь. Сердце старой Тин пронзила тревога. Она старалась идти помедленнее – пусть Мыой догонит ее. Но девушка тоже умерила шаг. Тин, не оглядываясь, знала: Мыой держится рядом с Шау. Неужто до самого дома не отстанет? Им оставалось пройти самое меньшее метров семьсот. Тетушка чуть было не свернула к соседям, благо до их дома рукой подать: уж очень хотелось ей отвязаться от непрошеной спутницы. Но Мыой опередила ее:

– Всего хорошего, тетушка Тин. До свидания, Ут Шыонг. Мне сюда…

– Ну а мы – домой. Всего доброго!

Мыой скрылась из виду. Обе женщины заторопились дальше.

До этого, возвращаясь по ночам от людей, с которыми она встречалась, заново налаживая связи, Шау Линь, поднимаясь по лестнице и слыша, как тихонько скрипят, прогибаясь под ногой, дощатые ступени, всякий раз чувствовала великое облегчение и успокаивалась, точно птица, долетевшая в бурю до родного гнезда. Она входила в комнату и, сняв первым делом платок, поправляла прическу, потом ложилась, грустила, предаваясь воспоминаниям, мысли ее то вились где-то рядом, то уносились вдаль…

Но сегодня, после двух встреч с этой Мыой, нервы Шау Линь были напряжены до предела. И она, стараясь не шуметь, ступала по половицам, так и не сняв платка, закрывавшего голову и лицо.

– Матушка, может, мне лучше переночевать в саду?

– Нет-нет, иди в комнату. Сними платок и отдохни хоть немного. Я обо всем позабочусь.

Старая Тин выкрутила повыше фитиль в лампе – уж очень темно было в комнате – и принялась готовить бетель, прислушиваясь к каждому шороху и поглядывая во двор.

Нет, не случайно сегодня они дважды столкнулись с Мыой. Она что-то заподозрила. Но почему же не задержала их? Поди ее пойми, эту девчонку! В шестьдесят восьмом году, когда шел второй этап наступления, наши бойцы, отражая контратаку неприятеля, дрались прямо в деревне. И надо же было шальной пуле, когда перестрелка уже смолкла, угодить в отца Мыой, давнего и доброго соседа Тин! Житель стратегического поселения мог получить медицинскую помощь только в уездной больнице. Пришлось отвезти туда старика. Он скончался прямо в операционной. Пулю, извлеченную из раны, отдали родственникам, объяснив: это, мол, пуля из автомата «АК», которым вооружен Вьетконг.

Кто знает, на самом ли деле эта пуля была вынута из раны? А может, ее нарочно подсунули родичам? В операционной-то никого из своих не было. Но Мыой поверила этим тварям. Допустим на миг: старика и впрямь убило этой пулей. Так ведь явно никто в него не целился, пуля была шальная, дурная, как говорится, пуля. На войне каких только несчастий не случается! А Мыой вот поверила подлецам, озлобилась, даже о мести заводила речь. Потом, когда сюда нахлынули «умиротворители», все в черном, как полчища муравьев, она записалась в отряд «гражданской охраны». Стала ходить на учения, даже винтовку получила. Соседи – кто ближе жил, кто подальше, и стар и мал – все в один голос отговаривали ее, да разве она послушает кого. Люди-то нрав ее знали. Была она обручена с соседским парнем, Фаем его звать. Только он ушел в Освободительную армию, теперь, говорят, взводом командует в батальоне «Плая-Хирон». А Мыой, невеста его, обучается военному делу в своей «гражданской охране». Но при этом замуж не выходит и вроде не гуляет ни с кем. Соседи думают: может, любит еще жениха-то, ждет его? Кто посмелее, спрашивали ее: «Слушай, Мыой, а ну как Фай вернется, что делать будешь?» – «Ну, – отвечала она, – стрелять я в него не буду, но пулю от «АК» ему покажу…» Люди терялись в догадках; кое-кто считал даже: она, мол, наш человек, засланный сюда. Но, будь это правдой, тетушка Тин и, уж во всяком случае, Шау Линь знали бы. Так нет ведь! А с тех пор как к ней зачастил помощник начальника полиции Минь, доброе отношение к Мыой, теплившееся еще в сердцах у соседей, улетучилось. Минь – сволочь! Раньше, не так уж давно, года два-три назад, когда янки торчали еще в Биньдыке, они нанимали на «службу» к себе (это так и называлось – «американская служба») молодых девушек. Каждая заводила вдобавок любовника из вьетнамцев. Продавая янки свои ласки, девки эти несли домой деньги, кормили полюбовников, избавляли их от солдатчины. Сами молодчики-то и пальца о палец не ударяли: знай себе полеживали, покуривали, дулись в карты; только и дел у них было – выслушивать сетования девиц да утешать их. Сколько состояло девиц на «американской службе», столько же числилось при них и этих молодчиков. Их прозвали «постельными трудягами». «Постельным трудягой» был и Минь. Потом янки убрались восвояси, девки лишились «работы», само собой, Минь оказался не при деле. Вот он и вернулся в деревню. Родители его торговали рыбой, но он предпочел другую «карьеру»: стал платным осведомителем полиции, опасным и злобным, как гадюка… Янки ушли, но следы их остались и то и дело дают о себе знать. Люди, завидев Миня, отворачивались. Теперь отвращение это перешло и на Мыой. Словно дух какого-то закоренелого негодяя вселился в нее. Но куда подевалась истинная ее душа? Землякам противно было смотреть на нее, вызывающий смех ее резал слух.

Точно одержимая, она пересмеивалась и перемигивалась с Минем, с солдатами. Во дворе у нее под деревом вушыа[26]26
  Вушыа (букв.: «грудь кормилицы») – дерево с крупными плодами, наполненными сладким соком.


[Закрыть] стояли теперь стол и стулья, здесь она принимала гостей. Минь приносил самогон, мясо и устраивал с солдатами попойки. На дворе ее, за зеленой изгородью, стоял шум, как в кабаке, точнее – как в солдатском кабаке. Однажды в полдень, когда в деревне покой и тишина, пьяные гуляки о чем-то заспорили; Мыой выхватила у кого-то из солдат винтовку и пальнула три раза подряд. Три выстрела – три кокоса с перебитыми черенками бултыхнулись в канал. Солдаты захлопали в ладоши, заорали и давай снова наливать друг другу водку…

Что учуяла Мыой этой ночью? Отчего так долго плелась за нами?

Чертово отродье! Тин налегла на мешалку, растирая бетель с известью в бамбуковой ступе.

Нет, Шау Линь не будет сегодня ночевать в саду. Но если увести ее отсюда, спрашивается – к кому? Так поздно и не упредив заранее?

Тин положила в рот порцию бетеля. «Нет, Мыой не посмеет причинить зло Шау Линь, не посмеет тронуть ее в моем доме, – думала она, старательно жуя бетель и наслаждаясь острым его вкусом. – Не могла она так низко пасть и стать соучастницей преступления. Под напускным поведением ее скрывается нечто неприметное, неясное покуда – то засветится вдруг, то угаснет. Я сердцем чувствую это… Кто, как не я, помог ей родиться на свет? Да и все сверстники ее здесь, в деревне, не миновали рук моих. Может, она и не всегда вспоминает об этом, но знает – знает наверняка. Ежели встретится где – приветлива, почтительна; в такие-то минуты невольно видишь в ней прежнюю Мыой…»