Текст книги "Вкус греха. Долгое прощание"
Автор книги: Ксения Васильева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Ксения Васильева
ВКУС ГРЕХА
Долгое прощание
Москва. Лето. День. Душный, предвещающий грозу и ливень. В такой день невыносимо сидеть в канцелярской комнате, за неуютным столом, на жестком стуле. В такие дни не помогает даже букетик цветов в вазончике и открытое настежь окно, в которое видишь серый асфальт, жгучий и пахнущий варом, и стоящее почти впритык здание – тоже учреждение. Тоска.
Вот в такой день, в такой комнате и сидела Вера. К приближению четвертьвекового рубежа она полюбила серый цвет и сегодня была в тонком сером шелковом трикотажном платье. И притемненные очки были дымчатые, только оранжевые волосы остались прежними и спадали блестящей волной на плечи и спину.
Работать сил не было. Она курила, бездумно глядя в окно на входящих и выходящих людей из здания напротив. Это хоть как-то развлекало.
Она мельком глянула на невысокого молодого мужчину, идущего по тротуару. Перед ее глазами возник острый профиль с усмехающимся ртом и золотисто-каштановые волнистые волосы… Она не испугалась, ее не настигло сомнение, просто она вслух сказала: Боже, это же Митя прошел.
Открытие заставило ее вскочить с. места и заметаться по комнате. Как же так? Почему ни вчера, ни позавчера не было никаких предзнаменований или вещих снов?.. Увидеть его в окне в гнусный жаркий серый день?!
Она забыла, что должна ненавидеть его и презирать за пошлый обман три года назад, когда нужно было всего лишь позвонить и сказать: до свидания или… прощай!
Сейчас она об этом не помнила. Ее заливала радость оттого, что он наконец-то вернулся из своего Нью-Йорка и теперь здесь, в Москве!.. И может увидеть его, стоит только позвонить. Нужно только, чтобы он успел доехать. О том, что он мог идти не домой, ей в голову не приходило. Чтобы как-то занять себя, – о том, что она позвонит, уже было решено! – Вера вышла в коридор и стала прохаживаться как по прогулочной палубе…
С ней останавливались, заговаривали, она необычно радостно заводила разговоры, а время шло!
Она вернулась в комнату, решительно взяла трубку и набрала номер. И совсем не удивилась, когда услышала как бы всегда летящий навстречу его голос: да?
И, не справившись с собой, забыв придуманную элегантную фразу, она просто, до тупости, сказала: это я.
Митя тут же вскрикнул: Вера? Как странно, я только что вспоминал вас, клянусь!
И начался какой-то беспредметный сумбурный разговор, который Вере хотелось прервать тяжелым и тупым: я хочу вас видеть, Митя.
Но Митя не был бы Митей, если бы не понял все и сразу. И потому на половине какой-то незначащей фразы он спросил: мы увидимся? Сегодня вы можете?
Вера увидела свою побелевшую от напряжения руку на телефонной трубке и в полной тишине сказала: если вы меня хотите видеть, я – свободна.
Митя ощутил некую тяжесть этого ответа.
Конечно, заверил он, он хочет ее видеть и именно сегодня.
Они договорились встретиться через час.
Вера откинулась на стуле и закурила, а Митя, тоже закурив, посмотрел через балкон на бесцветное от жары небо, купы зелени… и пошел в ванную. Он был свободен как пташка. Жена Нэля и маленький сын Митенька уехали на Украину вместе с тестем, а он должен был улететь послезавтра наконец-то к маме, в родной южный город, где всегда тепло. Но два дня его!
Вера сразу увидела Митю.
Он стоял точно под часами. Вера издалека рассматривала его, чтобы как-то привыкнуть к тому, что к ней на свидание пришел не призрак, а живой, настоящий Митя, которого она так и не смогла забыть за три года.
Он был в светлых велюровых джинсах и тонкой более светлой рубашке, короткие рукава которой обнажали тонкие загорелые руки, гармонирующие с золотистым цветом волос.
Вера вжалась в кирпичную стену здания и подумала, что Митя вполне может разочароваться и что она, почувствовав это, должна будет сразу принимать решение. Она понимала также, что тут, на углу, ее может увидеть любой из сотрудников издательства – и удивится: высокомерная Вера? как девчонка смотрит из укрытия на незначительного молодого мужчину, стоявшего под часами.
Увидев, что Митя сверяет свои часы с городскими, поспешно вышла: не хватало, чтобы он ушел! Он – ее судьба, и этим все сказано.
Он скоро увидел ее – она приближалась к тротуару…
Митя не бросился к. ней, а продолжал стоять улыбаясь.
Глаза их смотрели друг на друга, но если Вера уже видела Митю и смогла хоть как-то к нему присмотреться, то он видел ее впервые за долгие годы.
Она вдохновила его: еще более красивая, с загадочным взглядом из-под притемненных очков, уверенная, крупная и вместе с тем изящная, она являла собой тип современной самодостаточной женщины, которую нужно завоевывать… А может случиться, что и не завоюешь.
Митя вспыхнул эмоционально, однако стараясь, чтобы это было не слишком заметно, – таким женщинам нельзя давать в руки ни одной «улики»!..
Они шли по Пушкинской и говорил Митя. Он восхищался. Ею.
Но нашел такую меру восторгов, которая сама по себе была как бы признанием в любви, вместе с тем походила на комплименты, то есть на восторги более низкого класса… – так нужно с такой женщиной, считал Митя.
Вера молчала. Она верила ему, но естественно, не безоговорочно.
Митя вдруг остановился посередине тротуара и, взяв ее руки в свои, – прохожие безмолвно обтекали их – сказал, проникая глубже и глубже в ее глаза, будоража и вспенивая ее чувства:
– Вера, я так взволнован, что даже не спросил, голодны ли вы, хотите ли выпить, устали? Куда мы пойдем – говорите, чтобы мы могли в прохладном зальчике сесть напротив друг друга, и я мог смотреть на вас без помех…
Она стояла и думала: вот теперь НАЧАЛО их отношений.
Они долго решали, куда пойти, и наконец сошлись на ресторанчике – пароходике, пришвартованном недалеко от Дома на Набережной.
– Там, наверное, прохладнее, – сказала Вера, вспоминая какие-то слухи о пароходике, не решаясь предложить что-то более приличное в центре: Митя – женатый дипломат, и этим все сказано.
Кстати, как-то уж очень свободно он себя ведет…
Они поехали туда на троллейбусе – настояла на том Вера. Она боялась такси, боялась так скоро очутиться с Митей в замкнутом пространстве машины, где все проще и ближе, а она к этому готова еще не была.
Митя это понял и подумал, что не зря именно его выбирают женщины из множества мужских особей – гораздо более совершенных, чем он: Митя представал таким, каким хотели его видеть женщины, и откликался на их причуды и загадки своей несколько женственной, родственной душой.
А вот и пароходик – задрипанный и облупившийся. Они взобрались по серым дощатым ступенькам, поднялись по маленькому покачивающемуся трапу и вошли в зал.
В зале было душно – первое разочарование… И слишком весело…
Краснолицые потные музыканты наяривали нечто невообразимое, а посередине зала плясала толпа, взявшись за плечи, – все они казались одной большой пьяноватой семьей.
Митя и Вера гляделись здесь нежелательными иностранцами. Окна-иллюминаторы были задраены, и табачному дыму было некуда деваться – он вольно плавал над пляшущими, выше, ниже, но не исчезал никуда.
В первую минуту Вера хотела повернуться и бежать, но во вторую рассудила здраво: посмотрим.
Официант, более-менее приличный на вид, провел их в закуток, который назвал пышно – кабинет. Закуток-кабинет задергивался белой больничной шторкой и находился в их собственном распоряжении.
Там стоял стол, два узких клеенчатых диванчика с твердейшими сиденьями и прямыми деревянными спинками.
«…Надо было сразу везти ее к себе, – с досадой подумал Митя. – Но! Но, во-первых, слишком рано, швейцарка, знавшая всю их семью и вообще весь дом и гостей всего дома, могла натворить беды… Во-вторых, Вера бы не поехала… Сразу тащит домой?!»
– Я негодяй и болван, – сказал он морщась, – привести вас в такое место! Но я как-то подзабыл наши совдеповские реалии… Простите, Вера, хотите – уйдем?
Ей было приятно видеть, что он расстроился, и уже не хотелось никуда двигаться. Он тонок и добр, подумала она и ответила улыбнувшись: «Какая чепуха! Здесь даже забавно! Клянусь вам, мне нравится на этом пиратском судне».
И Митя подумал о ней так же, как она минуту назад о нем: тонка и добра. Они остались довольны друг другом.
И вдруг им стало хорошо: смешило все, что должно было смешить, волновало то, что должно волновать. Митя, вглядевшись в затемненные очками глаза, уловил в них нежность и позволял себе легко касаться пальцами ее руки, говоря что-то…
Официант – усатый и с челочкой – показался им почти настоящим Чарли Чаплином, а когда он, представившись Георгием Ивановичем, разрешил называть его Жоржем, они оба расхохотались.
Теперь все объединяло их: и Жорж, и поганенький закуток, и цыганские песни, несущиеся из зала.
Жорж, понимая, что они отличаются от тех, кто выплясывает и поет, лихо маханул скатерть на обратную сторону, но там она оказалась уж вовсе неприличной, тогда Митя сунул Жоржу в карман купюру, и тот, просекши, что давать будут, тут же принес достаточно чистую, во всяком случае стиранную, похожую на простыню, скатерть и даже стаканчик с нарезанными маленькими бумажными уголками-салфетками.
– У вас что, благотворители – больница? – спросил Митя, скашивая веселый глаз на Веру, она прыснула, а Жорж ничего не понял, но на всякий случай ответил: конечно.
Заказ принес быстро, потому как кроме шашлыка и салата здесь ничего не изготавливалось, а когда еще одна купюра перекочевала в его карман, появился армянский коньяк.
Они еще ни о чем не говорили, только устраивались, вживались в обстановку, в жизнь на пароходике, в их закутке, будто предстояло им тут долго пробыть или вовсе – прожить…
Впрочем, почему – нет? Те часы, которые пройдут здесь – в грохоте, Жоржике, зыбком качании палубы и всем другим, были нечем иным, как самой жизнью, – долгой, чреватой неожиданностями и предвкушениями, полнящейся значительными и незначительными моментами и чувствами…
Митя разлил по рюмкам коньяк и сказал, что если Вера не возражает, то у него сегодня будет только один тост: за нее.
Вера ласково улыбнулась ему как избалованному ребенку и кивнула, хорошо, они будут пить за нее.
Митю стало лихорадить: у него похолодели руки, и ему было неловко касаться ее своими ледышками.
Но ничего не мог сделать – лихорадка не проходила даже от коньяка.
Вера попробовала салат и тут же снова расхохоталась: он был ледяным – прямо из морозилки. А шашлык на глазах потемнел и скукожился – видно, не раз и не два разогревали его.
– Я сейчас протрясу этого Жоржика, – рассердился Митя.
Вера остановила его: не надо, Митя, не трогайте его, он же хочет как лучше…
Митя невесело рассмеялся.
…Ах, если бы они сейчас были в Нью-Йорке! Сколько бы он показал Вере! Как прелестно бы они поужинали… И вдруг подумал, что, пожалуй, ни разу не вспомнил ее там. И Вера удивилась тени, проскользнувшей по его лицу, – неужели это из-за какого-то шашлыка?
– Как вы жили? – вдруг неожиданно даже для себя задал Митя вопрос, один из самых неловких и к тому же на который в принципе, нет ответа.
– Нормально, – ответила Вера, как и должна была ответить. Но тут произошел сбой, потому что Вера была неординарна, да и ее отношение к Мите – тоже, она добавила: – Пожалуй, я жила бы плохо, если бы так не любила вас.
Она увидела, что Митя принял это лишь как великолепную светскую браваду и хочет ответить столь же великолепно…
Но этого ей не было нужно, и, не дав ему ответить, она продолжила:
– Я любила вас все эти годы, Митя. Наверное, это болезнь и я представляю определенный интерес для медицины, – тяжеловесно пошутила она. – Знаете… ведь я ходила на почтамт. Через день. Мне казалось, что вы хоть однажды меня вспомните или вам станет тоскливо и вы захотите кому-то написать, и этим кем-то буду я… Глупо, конечно, но вот так. Меня уже узнавали девушки из международного окошка и говорили с сожалением: пока вам ничего нет. Пишут. Конечно, я понимала, что ничего не будет, но, сходив на почтамт один раз, я уже стала ходить из-за какой-то странно возникшей между нами связи… Пока я шла, я придумывала, что бы вы могли мне написать, и письма у меня получались разные…
Девчонки хорошо относились ко мне и, видимо, обо мне и о вас судачили. Они, конечно, придумывали, какой вы, – я думаю, вы были высоким брюнетом с синими глазами Алена Делона. А я уходила от почтамта и радовалась тому, что послезавтра я снова приду… Мне казалось, что когда я стою у окошка международной корреспонденции, вы думаете обо мне, и в эти моменты я вас так любила!..
– А сейчас? – механически откликнулся на последнее слово ошеломленный Митя.
– И сейчас, – ответила Вера, прямо глядя ему в глаза.
Он тоже смотрел на нее молча, потому что понимал, что ничего достойного этой потрясающей простоты он не скажет. И только через некоторое время он прошептал: «Вы необыкновенны, Вера. Я не достоин вас».
Это Митя сказал совершенно искренне.
Он вглядывался в эту, в сущности, малознакомую женщину и чувствовал себя подавленно, – мелким и ничтожным. И необоримо захотелось уйти и больше никогда не видеть ее.
Но Митя не был бы Митей, если бы среди свистящих пуль на баррикадах не вдел в петлицу цветок и встал во весь рост.
Он пригласил Веру танцевать и, вопреки ее ожиданию, вел себя в танце, как на официальном балу. Они танцевали, находясь на расстоянии друг от друга, и мешали стиснутым парочкам заниматься откровенным танцевальным флиртом.
Митя не шел банальными путями.
Когда они возвращались в свой закуток, он еще раз подумал, что ему было бы легче и спокойнее без этой любви…
Она поняла это и сказала, усаживаясь на твердый диванчик: Митя, только не считайте себя обязанным ответить мне. Прошло-проехало.
Но он-то знал, что не проехало и не ушло, но она уже задавала ему вопросы, как он жил там, в Нью-Йорке, каков сам Город – Большое Яблоко, и вообще пусть порассказывает ей, туземке, про ту жизнь…
Этим она закрывала тему любви: продолжать ее было бы бестактным.
Митя стал забавно и красочно рассказывать о В.В., парнях, их женах, вспомнив (про себя, конечно, еще одну «любовь» – Риточкину, и ухаясь внутренне от этого воспоминания), рассказал даже о своей невероятной страсти к стриптизерше Анне Шимон, о которой теперь мог говорить и вспоминать вполне спокойно.
Митя увлекся, а так как был артистичен, то действительно забавно рассказал и про грека и его лавку, и о том, как бесконечно глупо собирался подарить Анне старенькую машину, чисто по-советски…
Вера оживилась, хорошо смеялась и сейчас не выглядела Фудзиямой, закрывающей солнце.
Митя с радостью отметил это.
Снова стало легко и свободно.
Наконец буйный кораблик захотел спать.
Замолк оркестр, пошатывающиеся пары потянулись по протертой ковровой дорожке к «трапу», а Жорж снял с них за изысканный ужин приличную сумму, – но Митя не огорчился: он был не жаден и ему очень хотелось тратить деньги на Веру.
В такси она сразу села вперед, чем порадовала Митю, который не знал, что и как начинать или не начинать вовсе?..
Все же опыт-то у него был небольшой.
Вера быстро выскочила из машины у своего дома и, махнув Мите рукой, побежала к подъезду, каблучки ее четко постукивали по асфальту.
Митя мгновенно расплатился с шофером и окликнул ее, но она сделала вид, что не услышала и вбежала в подъезд. Митя увидел ее силуэт сквозь лестничное окно и, вздохнув, пошел прочь.
Пусть так.
Задолго до своего дома он вышел из машины и прошел пешком всю улицу, поднимающуюся круто вверх, мимо разрушенной заколоченной церкви, мимо тихих, еле шелестящих листвой деревьев, и искал эквивалент иксу, который встал перед ним во весь рост: что это было? И как дальше?.. И у него остается один день, потому что он уже позвонил маме и сказал, когда прилетает… Как неистово любит его Вера! Если все, что она сказала, – правда, а он чувствовал, что правда. За что? Как человека – Вера его не знала как мужчину – тоже… а внешне… трудно сказать. И вдруг он испугался, что потеряет эту любовь из-за своего легкомыслия, легковесности.
Он лег на кровать, не раздеваясь, и попытался уснуть, но это не получалось, – тогда он встал, выпил джина и вдруг до спазмов захотел, чтобы она оказалась здесь, рядом с ним, в этой квартире.
А Вера думала о нем и была благодарна, что он не испортил концовки вечера. Она готовила себя к завтрашнему дню… Не только морально. Выбрала лучшее свое белье: французское, синее, с белой пеной кружев. Волосы решила закрутить в узел на затылке и не надевать очки…
А вместо серенького платьица наденет джинсы и лиловой гаммы блузку…
На этом решении она заснула в кресле и проснулась в пять утра.
Встала разбитая, поблекшая, залезла под горячий душ и долго, будто мстя себе за что-то, стояла почти под кипящей струей.
Митя больше не позвонит ей, и она – тоже. Зачем ему, светскому легкому человеку, такая тяжеловесная дура?
На работе она пребывала в двойном мире: одна Вера делала четко и быстро свою работу, а другая – маялась от одиночества и бездействия.
Теперь даже на почтамт не пойдешь, хотя при ее идиотизме можно и сходить.
Скоро и совсем обычно зазвонил телефон, и Вера услышала Митин волшебный голос.
– Вера, – сказал он еще более звеняще, чем всегда, – я должен вас видеть. Когда? У меня нет сил ждать…
У нее закружилась голова, и она ничего не ответила.
Это молчание взволновало его больше, чем любые слова.
– Когда? – спросил снова он и, так и не услышав ответа, сказал сам: – В пять на том же месте?
Она ответила:
– Да.
Митя бешено прибирал в квартире, хотя времени до встречи было достаточно. Но надо все предусмотреть.
Подальше запихнуть Неллины и Митеньки-маленького вещи. Не забыть парфюмерию и косметику в ванной и на трюмо. Собрать игрушки из всех углов, тапочки и все прочее, могущее наглядно напомнить, что он женат и у него шестилетний сын.
Теперь, после уборки, квартира выглядела чисто мужской.
Примерно он уже мог предсказать, как все будет, но это ничуть не умаляло его вдохновения и ожидания.
Как прекрасно чувство влюбленности! И как давно он его не испытывал!
И наконец настал тот час, когда он встретил ее у табачного киоска. Они оба чуть смутились, ловя быстрыми взглядами изменения лица другого.
Митя крепко взял Веру под локоть и повел к себе, сегодня наплевав на бдительность швейцарки, – как-нибудь он обойдет старушку!
Вера понимала, куда они идут, и не задала вопроса даже ради приличия. Когда они стали подходить к его дому, он быстро объяснил ей, что квартира на шестом этаже направо, дверь будет полуоткрыта…
Если спросит швейцарка, сказать, что на девятый к Казакову: холостяк, что с него взять, женщины к нему ходят часто.
Митя исчез в подъезде.
Она выждала немного и пошла на ватных от нервности и страха ногах. Швейцарка ничего ее не спросила, – так уверенно и быстро Вера прошла к лифту.
Пот градом лил со лба.
…Господи! как же, оказалось, она боится!
Дверь в квартиру была полуоткрыта, и Вера проскользнула туда. Митя ждал ее в темноте прихожей, и она почти упала ему на руки…
И здесь, в темноте холла, у вешалки, прижав Веру к пальто и плащам, Митя стал неистово целовать ее, а рука его уже дернула «молнию» на ее джинсах…
Вера ощутила его пальцы и ахнула, как деревенская девка на сеновале, а он молча пробивался в нее.
Она собрала все силы, в голове мелькнуло: нельзя! Так сразу, здесь! Невозможно!
И, с силой оторвав его руку, прошептала задыхаясь: «Нельзя, Митя! Не надо… здесь…»
Он опомнился, хотя глаза его в темноте горели, но он уже был почти таким, как вчера, и говорил легко, но еще задыхаясь: «Прости, Вера, прости, я – сумасшедший, но я так ждал тебя!..»
Так они перешли на «ты».
Теперь они чинно прошли в гостиную, хотя трепетали оба и были не в себе.
Приготовлена гостиная, конечно, совсем для другой встречи: стояли на столе фрукты заморские и знакомые, какие-то шикарные закуски и красивые бутылки. Тихо звучала музыка…
А «встреча» произошла у вешалки, на чьих-то пальто…
Надо было все исправлять и вести светскую беседу, на которую ни у нее, ни у него сил не осталось.
Митя, побледневший и встрепанный, кинулся в кресло и закурил. Потом спохватился, налил в бокалы какого-то спиртного из квадратной бутылки. Предложил аперитив.
Вера все еще ощущала его сильные настойчивые пальцы… И сразу же выпила и закурила.
Они молчали.
Вера вдруг наткнулась взглядом на Митину фотографию, висевшую в рамке на стене: на ней он в строгом официальном костюме, с ровнейшим пробором, подает папку с документами какому-то чину.
И неожиданно этот чужой официальный Митя на фото вызвал у нее мысль о том, что он и так – чужой. Чужой муж, чужой мужчина с совершенно неизвестной ей жизнью… И он никогда не будет – ее, Верин. Она находится в чужой квартире, принадлежащей другой женщине. Она здесь так бесправна, что ее может выкинуть даже швейцарка…
… Как это?… На чужом празднике жизни. С такой, как она, так и надо – в прихожей!..
Она вспомнила вчерашнего Митю, его «Вы», его тонкость, понимание, духовность… А сегодня… А что ты хотела? Уважения и коленопреклонения? Откуда они появятся? Сама ввязалась? Сама. Вот и бери, что есть.
Невольно слезы потекли из глаз, хотя Вера не была плаксой, но тут как-то все сошлось. И очков как назло нет!
Она постаралась незаметно вытащить платок из сумки, но Митя остро чувствовал движения женской души, особенно той женщины, которая на данную минуту была его Королевой.
– Вера, – сказал он искренне огорченно, – не плачь, дорогая… Я виноват. У меня затмился разум… Прости, ради бога, я чувствую себя отвратительно. Ну, хочешь – ударь меня, дай по роже!
Это был вчерашний Митя.
Но ее убивала мысль о своей чужеродности в его жизни, к которой она не приблизится ни на миллиметр, хоть стань она сто раз его любовницей!..
Достав наконец платок, она промокнула глаза, собрала слезы и прошептала: «Ничего страшного, Митя… Ничего, все пройдет, ничего страшного, правда».
Но он чувствовал всей своей чуткой шкуркой, что страшное как раз есть, что, кроме его грубости, тут что-то еще, и ему сегодня предстоят сложности, которых вроде бы не предвиделось, – как говорится, в свете ее вчерашних признаний.
Он очень хотел ее, но уже знал, что неприкрытое желание таких женщин, как она, не возбуждает, а отталкивает – он уже примерно понимал ее характер.
Он встал, подошел к ней, легко положил на плечи руки и уловил еле заметный вздрог… Она тоже хочет его, но что-то… Надо сейчас же прервать это «что-то», пока оно не разрослось до размеров непреодолимых.
И Митя вдруг легко поднял ее с кресла и легко, удивляясь себе, понес в спальню, где бережно опустил на свою постель.
Глаза ее были закрыты, и тело напряжено.
Она не отвечала на его поцелуи, но и не сопротивлялась его рукам, которые постепенно, не суетливо раздевали ее. Когда она почувствовала, что обнажена совсем и рядом с ней он, Митя, его тело, которое оказалось более нежным и слабым, чем она представляла, Вера ощутила сумасшедшее желание, но никак не выразила его, а Митя, гладя ее лицо, шептал слова, какие шепчут на всех языках и на всех континентах в такие вот минуты.
Она будто не слышала, лежала, все так же вытянувшись.
Ее тело было прекрасно белым, как у рыжих, и груди вздымались двумя холмами с торчащими нежно-розовыми сосками, а треугольник волос внизу оказался еще более рыжим, чем ее апельсиновые волосы, убранные сегодня в косу.
Она была похожа на статую, картину, слепок… но не на живую любящую женщину.
Митя почувствовал, что его напряжение падает, и он начинает ощущать опустошенность. Он закурил и сел на постели, злясь на себя, на нее, на всю эту Совдепию, где живут такие женщины! Она не только не помогает ему, но, как нарочно, охлаждает его пыл!
…Может быть, она мстит за его порыв в прихожей?.. Но она добра и умна, она не может не знать, что делается с мужиком, когда он ждет и хочет!..
Он посмотрел на Веру и встретил ее взгляд – она с ужасом смотрела на его сигарету! Да она совсем чокнутая? Нельзя курить в постели? Или что это?..
И Митя пошел на новый приступ: «Верочка, радость моя, дорогая…» – шептал он, прижимаясь всем телом к ее бедру, руке, волосам, но чувствовал, что и слова какие-то затертые и нет горячности в его действиях.
Она его леденила, как Снежная королева.
Тело ее было прохладным, и она вздрагивала каждый раз, как только он прикасался к ней…
И вдруг в Мите стала пробиваться какая-то мысль… Вера сейчас так напоминала ему Нэлю в первую их ночь!.. Но этого не может быть! «Почему?» – спросил он себя. – Почему не может быть? В этой стране могут быть любые чудеса». И он шепнул ей на ухо: «Ты невинна?»
Она, закрыв глаза, еле видимо кивнула.
…Та-ак. Хорошенький сюрприз. Надо одеваться и быстренько проваживать ее домой. Не хватало ему еще и этого! Расхлебывать эту историю до конца дней… Как бы это сделать по-тактичнее?..
Но вдруг услышал ее шепот: «Митя, мне все равно… Нет! Я хочу, чтобы это был ты. Не бойся меня, я никогда… Не обращай ни на что внимания… Я хочу быть с тобой…»
Этот полудетский шепот взрослой женщины сначала привел его в шоковое состояние, потом вдруг страшно возбудил, как будто и сам он невинен и сейчас впервые познает женщину… Его подхватила волна вдохновения, и он бросился к Вере, целовал ее прекрасные пышные нежные груди и уже не мог сдержать себя – вошел в нее, не соблюдая осторожности, как хотел.
Она широко раскрыла глаза и вскрикнула, и этот крик отдался в нем бурей страсти, которая затопила его с головой, а бедная жертва корчилась под ним от боли и разочарования, но любила его еще больше.
Наконец он достиг разреженных вершин и в полубессознательном состоянии лег на нее, обливаясь потом.
Это было какое-то еще неизведанное им наслаждение. Он любил Веру безумно и, поцеловав ее долгим поцелуем, сказал: «Спасибо, любовь моя…»
Он снова жаждал ее, и в который-то раз она вдруг ощутила отголосок будущих наслаждений и заплакала от счастья. И он был счастлив.
Пришла ночь.
Митя наконец свалился, уничтоженный неистовством.
А Вера не спала. Она просто не могла спать, пока хаос, в котором она пребывала, не преобразится в привычный мир… Ее не отпускало родное теперь лицо Мити. Не искаженное страстью, – обычное мягкое лицо спящего человека.
Она смотрела на его тонкие губы, на еще пылающие жаром скулы, на волосы, волной спадающие на гладкий лоб… Лицо, которое стало главным в ее перевернутом мире.
«…Митя, Митя, – шептала она этому спокойному сейчас лицу, – я люблю тебя и буду любить всегда… но никто не узнает об этом. Я буду знать это и беречь…» – повторяла она.
И вдруг неожиданно заснула, кажется, даже прежде, чем закрылись глаза.
Когда она проснулась, серая пелена за окном уже просвечивала голубизной от восходящего, но еще невидимого солнца.
Комната тихо наполнялась утром, и стали четко вырисовываться чужие предметы – мебель, трюмо, окно, распахнутое прямо в небо, а у нее дома – купы деревьев затемняют всю ее светелку… Все было чужим и как бы враждебным.
Она села в постели и сразу же отразилась в зеркале напротив: растерянный взгляд, встрепанные волосы, большая грудь и белые прямые плечи. Она себе опять не понравилась. И взглянула на Митю – видит ли он ее? Но он спал, откинув простыню, открыв безволосую загорелую грудь с двумя темными сосками и впалый живот, по которому́ струйкой от пупка бежал темный ручеек волос…
…Вера вдруг поняла, что испытывает сейчас к нему скорее материнскую любовь, нежели женскую. Он был так спокоен во сне, так юн, не мужчина, а мальчик лежал, невинно обнажившись.
Она вдруг безудержно стала целовать его грудь, прикасаясь нежно губами к соскам, и почувствовала, как он напрягся…
Она посмотрела ему в лицо – оно еще было затуманенным, но Митя уже открыл глаза… Зачем она поцеловала его! Когда он спал, то был так прекрасен!..
Подчиняясь его необузданному, внезапному, как смерч, желанию, она, уже безвольно лежа на спине и принимая его в себя, с сожалением почувствовала, как уходит светлое, почти материнское чувство, и она наполняется, как и он, неистовством и желанием, даже сквозь боль.
Как покорна она была! Покорностью норовистой кобылицы, которая еще остерегается своего наездника, но уже готова взбрыкнуть и выкинуть его из седла. Это приводило его в восторг.
Вера собралась на работу, и Митя не смог ее уговорить остаться. Он сварил кофе, принес ей в постель.
Отвел в ванную и, пока она принимала душ, стоял в дверях полностью обнаженный, куря сигарету и обсуждая с ней меню обеда, который собирался приготовить для нее. А она, как посконная деревенщина, стеснялась и его и своей наготы – поворачивалась как бы невзначай спиной, боком, прикрывала опять-таки будто случайно грудь.
Он заметил: «Ты стесняешься? Но ты – изумительна, дурочка!»
Он засмеялся, подошел к ней и, протянув под душ руку, погладил одну из ее грудей. Глаза у него загорелись и он сказал, бросив сигарету в раковину: «А не принять ли мне душ с тобой?..»
Она тут же выключила воду, будто не услышав, и вышла из ванны, попав к нему в объятия, где он надолго задержал ее, и опять она была ему покорна.
Наконец-то она была у входной двери. Он поцеловал ее в щеку и попросил прощения за то, что не провожает. «Конспирация, – скривился он. – Что поделаешь».
По дороге на работу ей казалось, что день там будет для нее невыносимым. Но случилось наоборот. Каждая мелочь оказалась окрашенной по-новому, потому что была уже ПОСЛЕ… И во всем, в каждой мелочи был Митя.
Среди дня вдруг раздался звонок, которого она ждала с первой минуты прихода на работу. Митин голос был другим, чем утром, когда он провожал ее до двери, он сказал: «Девочка моя, я умираю, – и бесстыдно выдохнул: – я хочу тебя…»
Она вспыхнула, как могут вспыхивать рыжие: огненным цветом, и шепотом ответила: «Я – тоже. Если смогу – уйду сейчас».
– Смоги, – взмолился он. И оба замерли от жгучего яда, вошедшего им в плоть и кровь. Яда желания.
Она шла до Митиного дома пешком. Заходила в магазины, покупала всякую дребедень – просто так, от счастья, – в цветочном магазине купила букет цветов, который отдала через несколько минут девочке со скакалкой, даже не удосужившись понять, обрадовалась та или нет. А почти у дома Мити выбросила в урну носовые мужские платки, которые вдруг захотелось купить. И за эти все покупки стыдила себя и стыдилась их.
На шестой этаж она поднималась пешком – у лифта колготился народ и, вполне вероятно, тот самый Казаков – холостяк, к которому она «ходит». Она рассмеялась.
Утром Митя дал ей ключи, и она, открыв дверь, увидела его, ждущего ее у знаменитой теперь вешалки.
Но он не бросился ни на нее, ни к ней. Сегодня он был совсем другим. Нежным.
Он сказал: «Я так скучал по тебе, если бы ты не пришла еще пять – десять минут, бросился бы встречать, – и прислонился головой к ее плечу.
