Текст книги "Вкус греха. Долгое прощание"
Автор книги: Ксения Васильева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Она вдруг погладила его по волосам, удивившись этому своему жесту так же, как и сегодняшнему Митиному состоянию.
…Митя, Митя, – сказочник!.. Мальчик-с-пальчик, уводящий бедняжку Гретель к пряничному домику.
Он торжественно ввел ее в столовую.
За обедом, который сам и подавал, он рассказывал о своем походе на рынок, о том, как и что там продается, сознавшись, что больше всего он любит рынки и шлянье по ним, и что в воскресенье они вместе пойдут туда.
Так они обедали, болтали, и Вера, следя за ним, подумала, что Митя талантливо и самозабвенно играет роль ее мужа настолько искренне, что и она начинает не только подыгрывать ему, но и вживается в эту роль, которая отдана другой по праву.
Ведь она, Вера, сидит на чужом месте, ходит по чужим половицам и, как в той сказке о медведях, находясь в чужой постели, вынуждена будет бежать из нее при появлении истинной хозяйки. Хотя Митя сделал все, чтобы присутствие другой, настоящей, никак не чувствовалось в квартире.
После обеда они не помчались как оглашенные в постель, а сидели на диване, прижавшись друг к другу, и курили.
И Митя вдруг сказал: «Я о тебе часто думал там…»
Вера улыбнулась, и улыбка почему-то получилась снисходительной, и это огорчило Митю. Но положа руку на сердце – огорчился он раньше, когда ни с того ни с сего соврал.
Он заупрямился: «Нет, это правда. Тебе кажется, что я придумываю, хочу себя реабилитировать? Нет. Я думал о тебе странно: никогда и всегда… А изредка совсем реально, – будто рядом не жена, а ты… И знал, что увижу тебя здесь и все будет примерно, как сейчас».
Он спокойно произнес это запретное слово – «жена», как бы мелкой украдкой, как подбрасывают крапленую карту во время игры. Ему было необходимо, чтобы ничего запретного не оставалось меж ними, чтобы обо всем можно было говорить.
Вера все правильно поняла, но неожиданно расстроилась: ей бы хотелось, чтобы это слово было запретом, лежало на задворках…
Она коротко ответила на его тираду: «Я верю, Митя».
Небольшая размолвка эта вроде бы ушла, но Митя про себя все еще доказывал себе, кому-то, уговаривал, что помнил Веру там.
Чтобы совсем снять небольшое напряжение, возникшее неожиданно между ними, Вера спросила Митю о его стихах и не покажет ли он ей что-то новое?..
Хуже она ничего не смогла бы придумать!
Он странно недовольным тоном сказал, что сейчас долго искать, как-нибудь потом, а в душе его возникла маленькая злоба – ну, не больше горошины, – на самого себя, раннего, пишущего стихи и песни, выступающего в роли доморощенного Леннона…
– Зачем тебе мои стихи? – спросил он с какой-то подозрительностью. – Тебе мало меня самого?
Она поспешила уверить его, что нет, обратив внимание на некую горечь, прозвучавшую в тоне. Понять она этого не смогла, но тему стихов они оставили.
Митя включил магнитофон, и полилась тягучая восточная музыка. Митя слушал, закрыв глаза.
А Вера почувствовала себя лишней и – более того – постылой. Она подумала, что, если он сейчас же не откроет глаза и не скажет ей хоть слово, она или тихо уйдет, или станет биться головой о стену, – такова его власть над нею.
Он как почувствовал это, открыл глаза и прижался лицом к ее коленям, бормоча: «Прости меня, прости», – слишком горячо шептал он для подобного пустяка.
И она против воли ответила значительно, следуя велению: «Я простила, Митя, я все простила».
И ночь у них была другая – полная нежности, томительной и всепроникающей.
И погода была другой: шел мелкий шелестящий дождь, и тьма долго не уходила, и оттого было уютно, тепло и отделено ото всего мира.
Митя несколько раз за ночь сказал ей – и не во время самого акта: «Я люблю тебя, слышишь?»
Вера была потрясена его превращением и полна любовью к нему, как соты – медом, которые тронь – и прольется сладкий прозрачный тягучий нектар.
Утром он провожал ее молча, без страстей и взрывов, и это вновь удивило ее, но не напугало: это был уже высший этап их отношений. А на работе она подумала о том, что же с ними будет…
Она знала, что его жена с ребенком на Украине. И Митя с женой был вовсе не в ссоре, как поначалу она решила, у них шла нормальная стандартная семейная жизнь, и вполне возможно, Митя любит свою жену Нэлю устоявшейся нормальной любовью.
Эта догадка принесла ей горе, и она не сумела от него отделаться – так и стало оно в ней жить, то разбухая, то съеживаясь до незаметности.
В квартире у Мити целый день звонил телефон: звонили все. Спартак, который работает, оказалось, в АПН, и страшенно хочет увидеть Митю. Они договорились, что обязательно днями встретятся, хотя Митя понимал, что с его стороны – это чистейшая отговорка, все складывалось по-другому. Но со Спартаком все же надо как-то… Как? Митя не знал.
Звонила мама, волновалась, почему он не едет?
Он сказал, что заболел немного – грипп, и как только, так сразу… Мама подуспокоилась, но не поверила, – в голосе это было.
Звонила Нэля, которая не удивилась, что он еще в Москве, и железненьким голосом спросила: «Чего тянешь с поездкой к матери?» И здесь он нужен не столько ей, усмехнулась она, сколько Митеньке, который скучает по нему.
Нэле он сказал то же самое, что приболел и скоро появится везде. Нэля совсем ему не поверила, но, конечно, и помыслить не могла, что в ЕЕ квартире живет другая женщина, которой ее Митя – не ежедневно! – ежечасно! – признается в любви.
И раздался еще звоночек.
Незнакомый женский голосок попросил Вадима Александровича… Что-то в этом голосочке было такое, от чего у Мити сжался желудок…
Риточка.
Его невенчанная очередная «жена». Пока он терялся перед ответом, ему мгновенно подумалось: может, ребенок не родился?..
Митя солидно произнес: «Да, это я, с кем имею честь?..»
– Имеешь честь, а может – бесчестье, говорить с матерью твоей дочери Анны, – ответила насмешливо, но не враждебно Риточка.
С Митей что-то произошло: он обрадовался. Девочка! Анна! Вспомнилась Анна Шимон и девочка, его дочь, представилась очаровашкой лет пяти, красавицей и принцессой… Но нельзя показывать Рите, что он обрадовался, и вместе с тем не злить ее.
И он сказал достаточно мило: «Риточка, дорогая, привет! Так все-таки дочь! Ну, как ты живешь? Что у тебя? Я только что прилетел, даже вещи еще валяются…»
Риточка ему не поверила, только сказала, мог бы уж позвонить, узнать, как и что…
Митя твердо решил, что ограничится разговором по телефону. Но ничего не мог с собой поделать – безумно захотел увидеть маленькую Анну! Ведь это – его дочь!
И когда Риточка сказала, что до встречи ничего рассказывать не будет, он решился: «Хорошо, давай днем, сама понимаешь, – вечером мне не с руки…»
Риточка была согласна на день, и они договорились: в двенадцать часов у Бауманского метро она его будет встречать, а то он их не найдет.
Митя увидел Риточку издали.
Она вполне «смотрелась», слегка пополнена, что ей, несомненно, шло, но за то время, что Митя подходил, ее лицо трижды перекосила судорога.
Мите сделалось не очень комфортно: «Не надо было идти, придурок, подумал он. – Распустил слюни по поводу дочери… Теперь вперед, папаша, раз уж признался!..»
Рита бросилась Мите на шею, – чего он, откровенно говоря, – не ожидал и потому неловко чмокнул ее в щеку. А она тащила его за собой, говоря: «Скорее, наш трамвай, бежим!» И они, запыхавшись, втиснулись в последнюю секунду в плотно набитый трамвай.
Она стояла, прижавшись к нему, – столько было народу! – и кажется, испытывала только удовольствие.
Митя ощущал, как колотится ее сердце и ее грудь упирается прямо ему в лопатку. Раньше у нее вообще груди не было, вспомнил он, но интереса у сексуального Мити эта новая деталь не вызвала, он думал о Вере…
Как сегодня? Сколько времени он пробудет у Риты?.. Надо бы побыстрее…
Какими-то древними улочками прошли они к деревянному трехэтажному домишке, построенному явно в начале века, – с финтифлюшками на коньке крыши, с чугунными витыми столбиками на входе.
– Вот и наш дом, – сказала Риточка, – скоро нас выселять будут, здесь все снесут. Нам из этого района уезжать не хочется…
Они поднялись по скрипучей деревянной лестнице на третий этаж и вошли в отдельную квартиру, странную для такого дома.
В крохотной передней их встретила толстая тетка с опухшей физиономией, за руку с крошкой-девочкой в белом пикейном вышитом платьице, с длинными светло-золотыми кудрями, Митиным носом с горбинкой и его длинными узкими глазами.
Девочка выглядела аристократично, не в пример своей бабушке.
Бабушка улыбалась широко, во весь щербатый рот, а девочка сосала палец и хмурилась – того и гляди сейчас задергается, как мама.
Возникло некоторое замешательство оттого, что, стоя несколько позади Мити, Риточка что-то впихнула ему в руку… Шоколадку! Ах, какой же он! Болван и дрянь! Он же ехал к ребенку!.. Деньги он взял… А вот игрушку ребенку или конфету – на это его не хватило.
Если бы он рассказал Вере, та бы посоветовала, но Вере – про РИТУ? Это невозможно, немыслимо!
Да она бы бросила его тут же, пошляка нечистоплотного… А каков он есть? Так, по чести…
Но его размышления прервала бабушка: она, все так же улыбаясь, протянула лодочкой руку и, поклонившись, представилась: «Раиса Артемовна, бабушка вашей… – она замялась, – нашей Анечки…» «…Так, – понял Митя, – не велено называть меня папой…» Но девочка еще маленькая! Будет постарше – он сам решит, как ей его называть.
Ему захотелось утащить эту очаровательную куклу к себе домой и как-нибудь упросить, умолить наконец! – Нэлю, чтобы она приняла Анну, чтобы жила девочка не в этой развалюхе с пьянчугой бабкой, а у них, с ним, с Нэлей, Митенькой… и называла его папой.
Митя протянул девочке шоколадку, та взяла ее, посмотрела и бросила на пол.
Бабка замельтешила: «Анечка, чего ж ты, деточка, конфетку на пол бросаешь? Надо бумажку снять, а потом скушать». Раиса, кряхтя, наклонилась, развернула шоколадку, отломила кусочек и вложила Ане в ротик. Та вяло пожевала и выплюнула прямо на белое платьице.
Начались бабкины ахи и вопли Риты: «Ты что, зараза такая, с платьем чистым делаешь? Нарочно ведь! Конфетку тебе хороший дядя принес! Дядя Митя!»
…Ах, вот оно! – он дядя! Этому не бывать, – подумал Митя, но его несколько смутила какая-то злобность девчушки: она вроде бы нарочно выплюнула шоколадку на платье… А что с ней будет дальше в этой семейке?..
Наконец конфликт разрешился: Аню переодели в менее торжественную одежку: ситцевый комбинезончик, застиранный, не раз, видно, видавший виды Аниного характера. Но все равно девочка до щемящей нежности нравилась Мите. Он уже любил ее.
Раиса опять, поклонившись ему («Что ж она так кланяется? Будто я – ее помещик, хозяин?», – подумал Митя), пригласила за стол, отведать, что Бог послал.
Митя пробормотал, что ему нужно идти и есть он не хочет, но понял, что застолья не избежать, да и ел он давно, вернее совсем не ел: кофе они выпили с Верой…
Митю провели в большую комнату, где было вполне прилично для средней руки семьи, – стенка, тахта, телевизор цветной…
Неужели Анатолий за три проведенных в Нью-Йорке года не привез никакой техники?..
Митя удивился. Вообще, в комнате было незаметно присутствие приехавших из-за границы – ни одной вещицы не было…
Стол был уже уставлен к его приходу.
Настоящее российское застолье: грибочки и холодец, два салата, селедка под шубой, пироги, маринованные огурцы, в одной тарелке два сорта колбас, и только заграничными были две бутылки: виски и полиэтиленовый литровый контейнер с содовой.
Митя давно ничего подобного не ел и чуть руки не потер от предвкушения, – аж слюна наполнила рот.
Раиса увидела его загоревшиеся глаза и запела: «Все своими ручками Риточка заделала, до единой капелюшечки. Кушайте на здоровье, как вас? Дмитрий?..»
– Александрович… – подсказал Митя.
Первый тост произнесли за Анечку. Она сидела тут же на довольно стареньком высоком детском стульчике и возила пальцем по тарелке с салатом.
Потом выпили за Анечкину мамочку, потом за бабушку, потом… за папу. Какого?.. Не уточнялось.
Рюмки были с хорошую четвертинку, и Митя «поехал».
Он как можно твердо сказал: «За Анатолия!»
За столом наступила тишина, и Раиса вдруг снова запела-запричитала: «Ой, да знаю я все, Митрий…»
– Зовите меня Митя, – разрешил он.
Раиса обрадовалась: «Вот-вот, Митя, мне так и дочка говорила… Да чего тут таиться-то, все свои! За папу, Анечка, за твоего папаню Митю!»
– Мама, я же говорила, не лезь! – закричала Рита и щеки ее пошли пятнами. – Мы сами разберемся!
Митя хоть и был в подпитии, однако ему не понравился этот хозяйский тон Риты, – она говорила под стать Нэле.
…Почему к нему липнут такие трудные бабы? Одна Вера! Только она! Нежная, тонкая, только его и ничья больше.
Ему уже перестала нравиться даже его дочь Анечка, он и пьяной головой, но понял, что Анечка УЖЕ НЕ ЕГО ДОЧЬ. Она – их…
А Раиса и Риточка пытались подпоить Митю окончательно, чтобы он проснулся у них в квартире и все решилось само собой.
За те полтора-два года, что Рита и Анатолий провели в Союзе, отношения между мужем и женой не улучшились, а ухудшились.
Анатолий купил себе квартиру, хотя Раиса уговаривала его не выписываться от них и не тратить деньги зря: их хибару вот-вот должны снести, а им дать жилье в соседних строящихся домах – так было обещано.
Анатолия же заело как старую пластинку: «Нет, твердил он, я мечтаю отсюда поскорее отвалить – я вас видеть не могу!»
И это было так.
Итак, Анатолий ненавидел Ритку, тещу Раиску и… «свою» дочь.
Чем больше девочка становилась человечком, тем явственнее проступали в ее личике зловредные Митькины черты: его нос, глаза, рот, волосы… Ну и крепкая же у этого поганца порода, думал Анатолий, рассматривая девочку, и злился, злился, до одури.
А тут еще эта хитрожопая дура-теща: как увидит, что он смотрит на девочку, так и начинает сусально сюсюкать: «Ой, Толичек (был Толиком, теперь в ранге повысила – стал ТОЛИЧЕКОМ, недобро усмехался Анатолий), смотришь на девочку? Вылитая Риточка!»
Анатолию очень хотелось треснуть тяжелым предметом ее по голове – еле сдерживался.
И однажды понял, что больше ни дня не сможет провести здесь – кого-нибудь грохнет и присядет лет на десять – пятнадцать.
Он поспешил с кооперативом. Дал взятку. Деньги понадобились немалые, но у него они были. Мебель он из загранки привез, все хозяйственные причиндалы – тоже.
Этим ничего не оставит. Пусть их Митька обеспечивает.
И съехал.
Вот таково было состояние дел в семье у Риточки.
Она звонила Мите не для того, чтобы он пришел сюда и остался насовсем. Она знала, что это невозможно. Да и что бы он дал ей, останься у нее в семье? Шиш с маком! – Вот что бы он дал. И еще его семейка бы Рите понаддала! Она хотела, чтобы он остался ее любовником и чтобы у них было все, как тогда, в Нью-Йорке, и Анечка узнала бы, кто ее папа.
Поэтому Рита откровенно спаивала Митю. И вообще, у нее опять начались нервные срывы: мужчин не было. Не то чтоб за ней уж никто не ухлестывал, нет! Начинали, но, увидев ее психованность, нервность, попросту… сбегали, потому что в основном это мужики были простые, из таких же соседних домов, и таких женщин пугались. А с кем еще могла познакомиться Риточка, сидя с маленькой дочерью, Раиса ведь по-прежнему работала кладовщицей.
Анечку бабка утащила спать, заставив поцеловать «папу» или «дядю», но та ни того ни другого целовать не хотела и смотрела на Митю каким-то взросло злым взглядом, – будто что-то понимала и этого папу-дядю уже ненавидела.
Этот взгляд дочери отрезвил Митю. И когда Раиса, притворно потягиваясь, заявила, что надо хотя б проведать своих друзей-картежников, с которыми в теплое время допоздна резалась в карты. Ну и без бутылочки, конечно, не обходилось…
Митя поднялся и тоже притворно нехотя сказал: «Ритуля, я побежал, мне все же не в двенадцать ночи домой появляться! Бегу. Буду не очень скоро. Надо слетать к маме, она ждет. После приезда – заскочу, теперь адрес знаю».
Его еще мучила мысль об Анатолии, но он не спрашивал. И о звонке Вере, но время было уже не для звонка на работу… Молодец он, что дал ей ключ, но ведь она такая! Не войдет без него… Хорошо бы вошла. Он открывает дверь, а там – Вера, любимая Вера!
Но Риточка безапелляционно заявила: «Сначала мы сделаем это, а потом беги куда хочешь – к тестю, теще, хоть к е…. матери!»
И стала быстро раздеваться. Митя почувствовал себя полным идиотом, когда она, бросив на тахту простыню, разлеглась совершенно бесстыдно.
Она и впрямь пополнела, и это ей шло, и фигурка у нее была не из плохих – все это Митя отметил, но! Трахаться? Он же любит Веру?!
И он, одетый, сидел и тупо смотрел на Риточку, а та уже в томлении извивалась как кошка, которой немедленно нужен кот.
Митя цинично и спокойно подумал, что проще все исполнить и освободиться, чем начинать разговоры-переговоры, которые закончатся истерикой.
Он вздохнул и стал раздеваться.
Митя совершил действие вполне хорошо, не наспех, Риточка с ее страстями раскачала его.
И тут он испугался: что за дурак! Неужели нельзя было предохраниться! Забыл! Идиот! А если она родит еще?
Риточка будто прочла его мысли, усмехнулась, щелкнула его смешливо по чувствительному месту и сказала: «Не бойся, я принимаю таблетки. Думаешь, мне охота рожать безотцовщину?»
И все-таки! – Зарыдала.
Ему пришлось утешать ее. Но чем он мог утешить? Надеждами? Не мог и не хотел.
Оставалось единственное средство, которое он и применил снова. Риточка, кажется, немного успокоилась, хотя сказала – останься. Все равно уже двенадцатый… Чего-нибудь наврешь… Он, может быть, уже бы и остался… Но мысль о Вере, которая одиноко бродит в чужой квартире, травила как ядом.
– Нет, Ритуля, мне нужно идти. В другой раз – останусь, даю слово.
Он оделся, а Рита так и осталась лежать – голая, расслабленная, не утерявшая желания. Он на нее старался не смотреть. Уже собрался уходить, чмокнув ее куда-то в нежное местечко, и вдруг вспомнил, что не отдал деньги. Вытащил из кармана и положил пачечку ей на грудь.
– Платишь? – лениво поинтересовалась она, посмотрела на деньги: – Хорошо, хоть дорого ценишь.
Он не принял этой полушутки: «Я принес для вас, для Анны, сразу забыл отдать. Ты скажи маме, не утаивай… Пусть знает, девочку я не брошу».
Раиса во дворе резалась с мужиками в карты и, как только увидела выскочившего из подъезда Митю, тут же рванула домой. Подскочила к закрытой двери Риткиной и зашептала: «Рит, можно, зайду?» Но оттуда не доносилось ни звука, и Раиса, пооколачивавшись возле нее и поругиваясь про себя, ушла спать. А так хотелось по горячим следам обсудить и папашу Анечкиного, и все-все.
Утром она вперлась безо всяких стуков.
Рита лежала на тахте, покрытая по грудь простыней, голая. «…Значит, было, – удовлетворенно подумала Раиса и сладенько спросила: – Риточка, кофейку тебе принесть?»
Та хмуро глянула на мать и процедила: «Принеси».
Раиса скоренько притащила кофе Ритке и чай – себе – пока не проснулась Анечка, успеть поговорить. А то проснется – сразу затребует то то, то это – с таким норовом девка растет! А папаня-то не поймешь какой… Ритка говорит на министерской дочке женился. Не гляди, что мал да тих, – в тихом омуте черти водятся.
Рита, глотнув кофе, чуток подобрела и сама первая спросила: «Ну, как тебе Митька?..»
Раиса не знала, правду ли говорить, нет ли?.. но решила – лучше правду, обсудить такое дело не щи хлебать! И она сказала: «Хлипковат, а вишь, сама ты говорила, что боек… Вы с ним вчера того?..»
– Этого, – отрезала Рита, злясь на весь мир: она думала, что Митя останется, рассиропился вроде бы, а он просто-напросто сбежал. Девку наверное завел, он на это дело прыткий.
Раиса обиделась. Какого рожна Ритке надо! Вчера Раиса употела на кухне, разготавливая всякие разности, а этой все не так. Сама мужика не удержала, а мать виноватая.
Но долго она молчать не умела и не любила, это умеет Ритка: молчит днями, ежели что не по ней. Раиса вернулась к животрепещущей теме: «Смотри-ка, Анечка его не приняла! Обижается на папаню! И шоколадку не взяла. Он тоже хорош гусь – ребенку ничего не принес! Я ж видела, как ты ту шоколадку ему сунула!»
Рита на это сама злилась и крикнула: «Да на фиг мы ему сдались! Он и пришел-то только из-за страха! Боится, сученок, что я кое-чего шепну на ушко его женушке!»
– А может, шепнуть? – спросила-подумала Раиса, – тогда ему деться некуда будет, суда припожалует.
– А на кой он нам! – заявила Рита, – у него ни кола, ни двора, он с юга откуда-то! Отовсюду выгонят, и ему – крышка!
– А он тебе-то чего-нибудь дал? – задала главный вопрос Раиса. Рита нехотя ответила:
– Дал, – порылась под подушкой, достала деньги и дала матери: – Вот, для Аньки… Распределяй, как знаешь.
– А себе-то, себе, оставила? – спросила заботливо напоказ Раиса, не столько беспокоясь о дочери, сколько желая узнать количество денег…
– Оставила, – нехотя откликнулась Рита и добавила: – Особо на него не рассчитывай. Он скоро опять туда уедет и неизвестно, на какой срок… Надо бы еще разок его ухватить – Анька ему, по-моему, понравилась, – она усмехнулась, – больше, чем я…
Тут затараторила Раиса: «Ой, мамоньки, я думала, об пол грянусь, когда их рядышком увидела! Ну копия дочка в папаньку! Я-то всегда Анатолию говорила, что, мол, в него, – ни зги не в него! Вылитая Митька! Как не понравиться! Анатолий потому и озлился так, – видит же, не слепой!.. А этот твой Митька – ничего из себя, только вот тощий…»
Рита усмехнулась, знала бы мать… Но ведь уедет – и все!
– А как Анатолий, – спросила Раиса, – не получшел?
– Да наплевать мне на него, – спокойно ответила Риточка, – он все равно от меня никуда не денется. Если в загранку пошлют, то только с женой, развода он как огня боится, разведенных не посылают никуда.
– Ну и позови Анатолия! – поучала Раиса. – Жратвы осталось – некуда девать! Приласкай. Чего вам ругаться? Все ж таки муж и жена – одна сатана.
– Я ему позвоню и кое-что скажу… – загадочно сообщила Рита. – А теперь иди, я посплю.
Мать подобострастно хихикнула и ушла, плотно закрыв за собой дверь. А за другой дверью уже криком надрывалась Анечка: «Баба! А-а-а! Иди!»
Такси как назло не было, и Митя метался по незнакомым улицам, костеря себя последними словами. Увидел бабу и про все забыл! Мог бы уйти раньше и не идти на поводу у сексуально озабоченной Ритки, но опять на него надавила, как и в Нью-Йорке, в их советской резервации. Просто вломилась к нему в квартиру… А он… дерьмо, слабак! Пусть бы Ритка орала и визжала, во всяком случае, неповадно было б в следующий раз… Следующего раза не должно быть, подумал он резко и тут же понял, что врет даже себе: он еще и еще будет приезжать к ним из-за этой девочки, так разительно похожей на него, и пытаться сделать из нее нормального доброго ребенка, как Митенька…
Ведь Нэля – не сахар, он – тоже, а Митенька растет просто святым. Анечка пока дичок, волчонок. А откуда ей взять доброту и все остальное подобное? От тещи-пьянчужки?.. А уж орут они друг на друга с Риткой только так! – дом трясется и, гляди, развалится! Ритка – бешеная.
Сейчас он не испытывал к ней ничего, кроме злости, – все-таки купила его на слабину… Ну, почему он такой? Откуда это?..
Такси нашлось, и он, плюхнувшись рядом с шофером, сказал: «Только по-быстрому, начальник!»
У своего дома он внимательно осмотрел окна – они были темны… Значит, Веры нет. Она уехала домой, и ему предстоит еще одно объяснение. Но завтра. А сегодня он ни о чем думать не будет – бухнется в постель и спать.
Открыв дверь ключом, он зажег в холле свет. В квартире стояла тишина, но он все-таки, ни на что, правда, не надеясь, позвал: «Вера!»
Через секунду на кухне зажегся свет, и она ответила: «Да».
Он кинулся на кухню, понимая, что хотел именно этого! Хотел, чтобы она была здесь! Что его мысли насчет «выспаться», были лишь ширмой, которой он прикрывал желание увидеть ее здесь и, – главное! – рассказать ей все. Всю правду. Кроме, конечно, «спанья» с Риточкой.
Она сама догадается и, он надеялся, простит.
– Вера, Вера… – шептал он, стоя перед ней на коленях, зарывшись в душистые складки юбки.
Она съездила домой, сварила на быструю руку брату суп-кондей, как они называли густую похлебку с мясом и овощами, и поменяла одежду.
Пусть Митечка немножко поволнуется. Оказалось, волноваться было некому. Она несколько раз звонила из дома – никто не брал трубку. Тогда она решила ехать: он же знает, что она придет!
Подходя к Митиному дому, вдруг засомневалась – не зря ли она так легкомысленно отправилась сюда? Мало ли что может вывернуть Митя? Она его уже знала чуть-чуть. Пометавшись по улице, решилась: если его не будет до двенадцати, она уедет, оставив ему записку, какую, – она еще не придумала, как раз собиралась писать и уезжать.
И тут – Митя.
С каким-то виноватым, опрокинутым лицом, любовью к ней – она это видела – и желанием исповеди, она это тоже чувствовала. Но ей вовсе не хотелось никаких исповедей!
Митя все лежал у нее в коленях и уже ничего не говорил, горячие капли слез прожигали ей колени сквозь тонюсенькую индийскую юбку…
…Что он натворил? Господи! Только бы он остался на ее вершине…
Она пошевелилась, и Митя встал с колен. Лицо его было опухшим, глаза мокры. Он молча вышел.
Вера из дома привезла в банке своего супа, оладий, которые напекла, и теперь стала хлопотать, стараясь занять себя готовкой, чтобы не думать и не размышлять о том, что произошло.
Он пришел в кухню умытый, причесанный (Митя принял душ, с отвращением глядя на свое подлое тело), в велюровом коричневом халате, так шедшем ему.
Вера обернулась к нему:
– Голодный? Я ездила домой, сварила суп и нажарила оладий… Будешь? – спросила она ласково и весело.
…Ничего она у него выспрашивать не будет! Пусть выспрашивают жены – это их прерогатива, обязанность, а она – всего-то недавняя любовница, какое право она имеет что-то вызнавать, а там и устраивать скандал? Он должен знать, что этого она никогда делать не будет. Она знает свое место, он, кстати, сегодня ясно определил ей это место. И она не собирается по этому поводу истерить. Истерить она может сама с собой, у себя дома.
Митя странно смотрел на нее, как она пробует суп, берет сковороду… И на душе у него становилось все гаже и гаже.
Эта женщина… нет, эта девушка, которую он сделал женщиной, и не подозревает до какой низости опустился ее любимый человек!.. Если ей скажут – она не поверит. А если скажет он? Поверит. И тогда конец всему, конец его спасению, ибо в ней он вдруг увидел свое спасение! От чего? Он точно не сформулировал бы ответ. Наверное, от безлюбия, разъедающего сердце.
– Нет, – сказал он, – спасибо, дорогая, я не хочу есть.
Он и вправду не хотел – так наперся пирогами, холодцами, салатами у Риточки…
– А кофе? – спросила она.
– Я бы чего-нибудь покрепче, – ответил он, зная, что вместе со спиртным войдет и некая легкость и уйдет страх. Наступят минуты спиртной отваги и такого же мужества, но зато станет легко.
– Нет, – вдруг как-то раздраженно ответила она, – мне хочется, чтобы сегодня мы были трезвыми…
Он удивился:
– А разве мы с тобой пьем?.. Мы что, напиваемся?
– Нет, – качнула она головой, – но всегда присутствует некая чужеродная эйфория, которую можно принять за любовь или хотя бы за ее половину… А мне этого не хочется. Давай посмотрим друг на друга, наконец, ничем не замутненными глазами, идет?
Она смотрела ему прямо в глаза, и он дрогнул, отвел взгляд и сказал:
– Хорошо, давай кофе… Хотя я не понимаю… – но продолжать не стал.
Вера похолодела.
…Что-то с ним произошло, но что? Познакомился с какой-то девкой?.. Нет, все-таки нет!.. Позвонил с переговорного пункта жене?.. Но днем он один и может говорить с кем хочет… Кто-нибудь из старых друзей?..
Ей вдруг вспомнилась забытая давно Леля, Елена Николаевна… Как она страдала тогда, бедняжка, когда она, Вера, в ярости своей молодости и красоты просто оттянула Митю на себя… Теперь отливаются кошке мышкины слезки. Где она сейчас, Леля? Сначала они перезванивались, когда Вера перешла работать на Радио, потом все реже и реже, и вот совсем перестали, с год, наверное. Кстати, Леля никогда не поминала тот злополучный вечер, давший толчок сегодняшним отношениям с Митей… Леля вела себя так, будто не было никакого Мити. Никогда.
…Если это она? Если Митя был с Лелькой? Первая любовь не забывается… Да что гадать! По его виду можно догадаться, что ей сегодня придется выслушать немало и надо собраться. Жаль, не взяла с собой элениума…
Они выпили кофе, и Митя сказал: «Давай перейдем в спальню или гостиную… Что мы сидим здесь как нанятые?»
Она засмеялась и первой прошла в гостиную, захватив кофейник. Она понимала, что удивляет его тем, что не идет в спальню, но ей не хотелось подчинять сегодня себя ему, а в спальне так и было бы.
Они сели на диван, и Вера побоялась, что он включит музыку, – ей не хотелось посторонних звуков, даже прекрасных.
Но он только выключил верхний свет, оставив торшер с рассеянным светом.
Митя маялся, маялся и наконец сказал жалобно: «Вера, пойдем в постель?.. я устал зверски…»
Он понял, что вот так, чуть ли не в храмовой тишине, он вообще ничего не скажет, а должен, для их дальнейших отношений.
Расставаться он с ней не собирался.
И она неожиданно согласилась: «Пойдем…»
Она вдруг прониклась его состоянием и подумала, что она создала атмосферу такой холодности и отчужденности, что вспоминается зал суда…
Они легли в постель, и Митя потянулся к ней как-то неуверенно и робко, а она, уже соскучившись по нему и став женщиной по-настоящему, взяла инициативу в свои руки в прямом смысле, и им было хорошо.
А потом Митя запросил бокальчик вина…
Она засмеялась и сказала: «Ну, Митя, ты можешь делать что хочешь в своем доме! Как я могу что-то запрещать?»
Он выскочил из постели, и Вера в который раз восхитилась его телом, изяществом линий и вовсе не слабостью!..
Он налил и ей красного рубинового вина, и они выпили. А потом он сказал: «Сейчас я буду рассказывать, вопросы потом, ладно?»
Это уже была такая серьезная заявка, что Вера содрогнулась: убил он, что ли, кого? Или собирается? Ее? Нэлю?..
Митя начал говорить. Он рассказал Вере о том, как приехал в Америку, как шастал по улицам, как за ним следили, и его начальник порекомендовал: ему лучше быть со своими… И Митя стал с ними бывать. И там была пара… Он представил Анатолия много хуже, чем тот был, нарисовал Риточку как можно жалобнее…
Вера сжалась, когда Митя о них рассказывал, и поняла, что вот сейчас он скажет самое главное…
А он все описывал вечеринку, рыдания Риточки… Описал ее: какая она тощая и нервная…
И через паузу сказал: «В эту же ночь она билась ко мне в дверь с истерикой. Я открыл…»
Он замолчал, закурил.
