Текст книги "Гнилушкина гать (СИ)"
Автор книги: Ксения Кулина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
– А что? – смутилась Кирка.
– Ну Кирочка... Как же ты будешь царевича загадывать, если в царевны совсем-пресовсем не годишься?! – С искренним изумлением развела рукими Любаша.
– Почему это?
– Потому, – ответила Аленка, – что все царевны красивые. Волосы у них золотистые, как солнечный свет, или серебристые – как лунный. Мне дед рассказывал. Когда он к городскому голове ездил, то там, в главном тереме, горница была большая – зала называется. Так вот, в зале той портретов царевн этих видимо не видимо – целых два! И все светловолосые, кудрявые.
Девчонки дружно закивали, подтверждая правдивость информации, хотя никто из них отродясь не бывал в городской зале.
– Что же это они, простоволосые, на портретах твоих? – Недоверчиво буркнула Кирка.
Старостина внучка закатила глаза:
– Это же иноземные царевны. Прически у них! При-чес-ки. Каждая прядь волос цветами да жемчугами украшена, а поверх – венец.
– И очи у них голубые или синие. Мой батюшка тоже в той зале бывал. – Любаша сочувственно посмотрела на Кирку васильковыми глазищами, ленно поправляя свои золотистые локоны.
– А вот и бывают царевны и темноволосые, и темноглазые. Просто в зале вашей места мало, чтоб все портреты поместились! – Решила не сдаваться Кира.
– Даже если так, – легко согласилась купеческая дочка. – Но как же может быть царевна и совсем без приданного?
Кирка нахмурилась. Жили они с матушкой Тасютой действительно небогато.
– У тебя ведь даже своей избы нет. Двор-то ваш общинный, отдан в пользование пока травница деревне нужна. Мне дед так сказал, – фыркнула старостина внучка.
Кира потупила взгляд.
– У тебя же вообще ничего нет – ни бусиков, ни сапожек. И зеркальца, наверное, нет – в лужи глядишься, – Аленка вошла в злобный азарт.
Девчонки мерзко захихикали. Кирка раскраснелась, шмыгнула носом, изо всех сил стараясь не расплакаться.
– Царевна в лаптях, голова в саже! И к царевичу заморскому на козе своей старой приедешь!
– А мой батюшка на днях рассказывал, что у них даже козы теперь нет. С голодухи съели! – Засмеялась Любашка.
Подружки громко захохотали. Но глупый смех этот Кирка уже не слышала. Образ Маньки вспышкой мелькнул в памяти. Девочка одним резким движением наклонилась и схватила руками снег, вырывая зацепившуюся траву вместе с дерном, и со всей дури и злости швырнула получившийся ком в купеческую дочку. Та не успела среагировать и «снежок» метко попал в ее голову. Любаша не удержалась и упала. По ее личику разлетелись, размазались ошметки мокрой грязи и травинок. От места удара по прилипшему тающему снегу потекло что-то красное.
Мгновение царила тишина, а затем раздался жуткий вопль, быстро переросший в завывание-рыдание.
Первой прибежала, как всегда оказавшаяся неподалеку, бабка Авдотья.
– Убили! Убили! – истошно заверещала старушка, заметив раскрасневшийся снег на лице девчонки. – Любашу уби-и-и-и-ли!
Тут же из калитки показались Любашкины родители. Мать девочки издала краткий пронзительный крик и кинулась к своему дитятку.
– Как же это? Что же это? Любаша! Любаша-а-а, – зарыдала женщина, оттирая грязь с лица дочери.
Матвей Борисович тоже подошел и с тревогой осмотрел дочь. Выражение его лица быстро изменилось – он нахмурился и обвел взглядом детей, ожидая объяснений. Аленка под этим суровым взором будто ожила:
– Это все она, Кирка! Мы бабу слепили... а она... кидается... а мы... – и девочка тоже заревела.
– Да, да, это она виновата, – разом закивали девчонки.
А Кирка не слышала никого. Она стояла и глядела на красный снег на лице ревущей подруги. Мир будто застыл, пропала вся злость, обида. Вообще все мысли. Все.
Но тут, с совершенно не свойственной для столь почтенного возраста прытью, к Кирке подскочила Авдоха. Старуха с криками принялась тягать девочку за волосы, при этом пытаясь еще и стукнуть «убивицу» клюкой. После пары болезненных ударов, Кирка вывернулась из старушечьих рук и под визгливую брань и проклятия припустила со всех ног.
Тем временем на крики стягивались соседи. Бабы охали, мужики осеняли себя знаком Велесия. Матвей Борисович, кряхтя и краснея, поднял жену и дочь на ноги и сбросил с головы Любаши венок.
– А ну! – зычно гаркнул купец.– Хватит реветь, бабы. Никто никого не убил, спасибо Велесию да Яролике! Не кровь это, сок. Ягоды, видать, подавило. И вы, люди добрые, расходитесь. Ничего не случилось, детишки пошалили. И ты, Авдотья Семеновна, угомонись уже.
Но Кирка этого уже не слышала. Она бежала прочь из деревни и из-под лаптей в стороны разлеталась слякоть с раскисшей дороги. Окончательно промокли ноги, по щекам, не переставая, текли слезы, нещадно болели ушибы. Но хуже всего было у нее внутри. «Не справедливо. Все не справедливо!» – Противной, зубной болью пульсировала обида. «Так Любашке и надо! Сама виновата!» – Громовыми раскатами хохотало злорадство. «Я одна. Совсем одна. Манька-а-а-а...» – Тягучей смолой спутывала, цементировала остальные мысли жалость к себе. И весь мир увяз, утонул в этой слякоти душевной.
Наконец, девочка выбилась из сил. Она зацепилась за что-то ногой, плюхнулась в грязь и зарыдала. Но сидеть так было очень холодно, так что Кирка с трудом поднялась и медленно куда-то побрела. Так она шла какое-то время, пока вдруг где-то из-за спины не донесся странный, тихий звук:
– ...а-а-а-а.!
Девочка сдержала слезы и прислушалась. Может показалось? Нет, вот опять. Очень далеко. И тут Кирка опомнилась и удивленно огляделась. А... где это она? Вокруг сплошной бурелом. Под ногами гнилые остатки бревен и хлюпанье пресыщенного влагой мха. Да это же Старая гать! Та самая, что пугала ее с самого детства. И Кирка уже прошла пару саженей от перекрестка. Вон он, позади. Вроде близко, да столько кустарника, поваленных деревьев, что его почти уже не видно. Как же она через эти дебри прошла и не заметила? А дальше, наоборот, дорога будто бы суше, будто бы кем-то очищена. Или может это лес сам расступился? И зовет, и манит теперь ее, Кирку, идти дальше.
Стоило девочке об этом подумать, как впереди на тропинке возникла темная фигура. Впечатление было такое, что она просто проявилась из воздуха! Кирка вздрогнула и попятилась обратно, к перекрестку. Идти так было очень сложно, она спотыкалась, практически падала, но повернуться к незнакомцу спиной не решалась. Ей казалось, что стоит только отвернуться, выпустить его из поля зрения, как он тут же окажется рядом, схватит заблудившуюся глупую девчонку и утащит в топи!
Но фигура не двигалась.
– Кира-а-а! – Снова раздался крик за спиной. Еще далекий, но девочка узнала Тасин голос. Это матушка Тасюта! Мама!
Девочка остановилась и сделала глубокий вдох, а затем резко развернулась и рванула к перекрестку, не замечая полощущие по лицу ветки и заливающуюся в лапти ледяную воду. На самом выходе из зарослей она споткнулась и больно растянулась на бревенчатой дороге.
Девочка быстро перевернулась на бок и посмотрела в сторону топи – никто за ней не гнался. Она поспешила подняться и как могла быстро побежала в сторону деревни.
– Кирка! – Крикнула Тася, когда из-за деревьев показалась дочь.
Женщина все это время шла с твердым намерением проучить девчонку. Это же надо, грязью в людей кидаться!
Когда на двор пожаловала Авдоха и еще две деревенские бабы в поддержку, травница занималась рутинными делами по хозяйству. Но когда гостьи в самых ярких красках рассказали о происшествии, день перестал быть заурядным. По всему выходило, что Любашка при смерти, а Кирка, «убивица и змеюка вертлявая», отделалась старушечьими тумаками и сбежала. Женщина, конечно, делила на двое каждое Авдохино слово. Уж та-то язва и склочница известная. Но ясно было, что дочка все-таки что-то натворила. И как же было стыдно перед Матвеем Борисовичам и его женой, когда те показали Любашку со смачным фингалом и ссадиной на лбу. Тася, конечно, извинилась, принесла припарок и мазей для скорейшего заживления, но выслушать всякого все равно пришлось. Женщина злилась. Но больше всего ее волновало, что маленькая паршивка куда-то сбежала. Можно было дождаться ее и дома: замерзнет – вернется. Но беспокойство взяло вверх.
Однако, как только девочка подошла ближе, все воспитательные планы улетучились.
– Батюшки светы! – Всплеснула руками женщина, глядя на чумазую, промокшую, исцарапанную и заплаканную Кирку. – Это Авдоха тебя так?!
Кирка мотнула головой:
– Сама... Оступилась. – Хлюпнула носом понурившая голову девочка.
Мать и дочь молчали. Травница не знала, браниться ей или броситься обнимать глупую девчонку, а девочка была сбита с толку и сегодняшними событиям, и вообще всем, что с ней приключилось за последнее время. Она просто радовалась, что Тася ее нашла.
– Значит, напортачила и сбежала в лес, прятаться? – Желая нарушить тишину, спросила женщина.
– Я с Любкой поссорилась. Снегом кинула, а там камень наверное был. Не хотела... чтоб до крови. Испугалась. – Неловко оправдалась Кирка и снова хлюпнула носом.
Девочке совсем не хотелось рассказывать про то, что она убежала не просто в лес, а была на старой гати. Ведь Кирка и сама не знала, почему ноги привели ее именно туда. И этот странный человек. Или дух? Девочка вздрогнула.
– Да ничего с Любкой не случилось. Калину только хорошую извели. – Проговорила Тася, с беспокойством глядя на ребенка. – Ладно, дочка, пойдем-ка домой, а то так и заболеть недолго.
Женщина собралась уже было идти, но Кирка одернула ее за руку:
– Ты мне расскажешь... про Маньку... Зачем?
– Я же тебе говорила, старая она была уже, – отвела глаза травница.
– А ухо ты ей срезала тоже от того, что она старая была? Я ведь видела. Почему ты не можешь сказать мне правду? – Не отставала Кирка. – Я может сама уже догадалась... Ты на тетки Рады ребеночка ворожила, да? А ведь говорила, что колдовать нельзя!
Тася встретилась с требовательным взглядом девочки. В темно-фиолетовых глазенках разгоралось пламя.
Женщина утвердительно кивнула.
– Говорила. – Тихо ответила она. Что еще могла она сказать?
Так и стояли они, молча, глядя другу другу в глаза. И каждый со своей тайной.
А потом отправились вместе домой.
Через несколько дней Тася принесла в дом котенка: рыжего в белую полоску, с белым же хвостом.
– Вот. У Онисима кошка разродилась. Двух котят он уже утопил. Этого я выменяла, а то мышей у нас что-то развелось. – Нарочито безучастно пробормотала женщина, кивая на пушистый комочек в руках.
Киркины глазки засияли. Она расплылась в улыбке.
– Ой, какой маленький! – Умилилась девочка, разглядывая нового жильца. – Игренька. Давай назовем его Игренькой!
Женщина с радостью согласилась. Тася уже давно не видела дочь такой счастливой.
4. Старая ведьма
После той ссоры с Любашей, деревенские дети с Киркой почти не общались и играть не желали. Точнее как не желали: Любашка с Аленкой выдвинули ультиматум – или водитесь с нами, или с этим подкидышем. Выбор был очевидным. Ну, а если кто-то из детей ошибался, то ему объясняли уже родители с кем в деревне дружить выгодней. И хоть прошло больше четырех лет, а кто-нибудь из домочадцев Матвея Борисовича нет-нет, да и плевал в след проходящей мимо Кирки. Правда, сам купец такого поведения и не одобрял.
Тася расстраивалась за дочь, которая становилась все молчаливей и скрытней. Женщине эти перемены не нравились, хотя и сама она была не очень-то разговорчивой. А может, именно поэтому мать так и переживала.
Зато у Кирки был Игренька. Из маленького пушистого котенка он превратился в уважаемого всеми дворовыми курами кошару – грозу мышей домовых, полевых и вообще любых, какие только попадались на его пути. Нет, Кирка не забыла Маньку, но и в новом питомце души не чаяла. Тайком, чтоб Тася не ругалась, она подкармливала кота сметаной. И Игреня любил свою юную хозяйку – ластился, когда та возвращалась в дом после работ во дворе, вечерами запрыгивал на колени и, свернувшись в клубок, тихо урчал, пока девушка занималась вышивкой. Временами он приносил девушке охотничьи трофеи в виде свежеубиенных мышей, за что удостаивался похвалы и внеочередной плошки молока.
Радушка, раньше заходившая в гости вместе с младшеньким Ванькой, стала все чаще прихватывать с собой и старшего, Фильку. А паренек с каждым новым визитом становился все более неуклюжим и все чаще краснел, когда встречался взглядом с Киркой. Тогда девушка тоже начинала краснеть: ей думалось, что у нее, наверное, снова испачкано лицо или одежда и гостю неудобно за неряшливую хозяйку. Так что она потихоньку ускользала на улицу, к кадке с чистой водой. Радушка, замечая на смущение сына и побеги девушки, весело подмигивала Таське. Но коварному заговору двух подруг не суждено было сбыться. Паренька – удачливого охотника и меткого лучника, без промахов поражающего все мишени на городских ярмарочных потехах – заприметил воевода и забрал на службу в царское войско. Даже дурная слава Гнилушек не помешала.
Случилось это еще год назад. А теперь, к своему неудовольствию, Тася заметила, что вокруг Кирки стал увиваться Васька – Марфин сынок. Да и девушка сама с него глаз не сводит. Парень-то, конечно, симпатичный, статный, да только лентяй да пустобрех каких еще поискать! В свои восемнадцать годков он все еще ходил в пастушках да играл на дудочке, пока старая мать пыталась хоть как-то подлатать прохудившуюся избу. Других деревенских девушек, что заглядывались на Ваську, матери уже за косы оттягали – гнилой кусок, никакого прока с такого мужа. Вот и Тася думала, как бы этого ухажера отвадить. Пыталась она с дочерью поговорить, но когда это юное сердце прислушивалось к словам мудрости?
Женщина, вспомнив о давнем разговоре, когда Кирка просила ее переехать из Гнилушек, решилась даже потихоньку разузнать у Филимона, не примут ли их с дочерью в Вороничах. И со слов хранителя выходило, что деревенский голова совсем не прочь заполучить в свое поселение травницу и обещает всякое вспоможение на первое время.
Тася уже собиралась обсудить переезд с дочерью, но тут случилась беда. А она, как известно, не приходит одна...
Гулким звоном пронесся над Гнилушками голос растревоженного колокола. Деревенские высыпали на центральную улицу и устремились к двору Тимофея Федоровича, по пути взволновано обсуждая, что могло стать причиной набата. Тася и Кира вместе со всеми спешили по неверной мартовской дороге: в основном еще мерзлой, но местами все-таки слякотной.
Тимофей Федорович велел открыть не только основные ворота, но и дополнительную широкую створку, построенную вместо части забора. Так уж повелось, что двор старосты был местом для деревенского схода по обсуждению важных вопросов или новостей. А поскольку людей собиралось обычно больше сотни и внутреннего пространства для всех не хватало – и пришлось придумать еще одну створку, чтобы оставшийся на улице народ не пялились в заборные доски. Хоть Тася с Кирой шли далеко не первыми, они все же успели попасть внутрь двора и заметить, как группа деревенских мужиков спешно покидает владения Тимофея Федоровича через дальнюю калитку. Это было довольно странно.
Между тем остальной народ стягивался ближе к терему. Там, на крыльце, стояла маленькая девочка лет восьми-девяти, одетая в непомерно большой для нее тулуп. Кира пригляделась и узнала в ней Варю – дочь хромого Онисима. Она что-то говорила и периодически плакала. Тася пыталась тихонько расспросить близстоящих людей о причине переполоха, но никто ничего толком не знал. «С детями чой-то», – пожал плечами щуплый старичок. – «Вона, слухай, чаво соплюха лепечет».
Тася с Киркой просочились сквозь толпу поближе к крыльцу.
– Ну не плачь, Варенька. Рассказывай, как дело-то было, – ласково подбадривала ребенка одна из женщин.
Девочка утерла нелепо длинным рукавом нос.
– Тятя по утру в Вороничи поехал, вместе с дядькой Савелием и теткой Радой. Сказал, что до вечера вернется. И чтоб нам с братиком Петькой дома сидеть, – подбородок у Вари задрожал. Она заплакала. – Тятька теперь ругать буде-е-ет.
– Да не реви ты. Рассказывай, что дальше-то было, – нетерпеливо выкрикнул кто-то из толпы.
– А Петька... а Петька сказал, что... – Варя снова всхлипнула, – что на болоте клюква после зимы сладкая-сладкая. А я сказала, что тятя ругать будет. А он сказал, что мы быстро сбегаем, тятя и не узнает. И надел на меня свой тулуп. Идти трудно было. А потом Петька сказал, пошли... пошли... пошли к Ярошке. Потому что Ярошка ему друг, и его тоже позвать надо. И мы пошли. А Ярошка сказал, что у него братик маленький. И ему нельзя никуда ходить, а надо за Ванькой следить. А Петька сказал, чтоб с собой его брал. Что мы быстро-быстро вернемся, никто и не заметит. Ярошка не хотел сначала идти. А потом согласился. Сам дядьки Савелия старый армяк одел, а Ваню в свой тулупчик закутал и на загривок посадил. Они его с Петькой потом еще по очереди несли.
Бабы вокруг охали, мужики хмурились и недовольно качали головой.
Девочка всхлипывала, но пока держалась.
– А когда мы дошли до перекрестка болотного, то братик с Ярошкой устали. И Петька сказал, чтоб мы с Ванькой стояли и ждали их. Что они быстро-быстро на болото сбегают, клюквы наберут и сразу воротятся. А я... а я...– голос девочки задрожал, – а я сказала, что страшно. Что не хочу оставаться. А они говорят, не бойся, мы быстро. И убежа-а-а-али... А тятя говорил, никуда не уходить. А они все равно-о-о-о...
Варька не выдержала и снова заревела.
Кто-то протянул руку и достаточно грубо одернул ребенка.
– А ну, хорош выть. Наворотили дел, чего уж теперь слезы лить. Рассказывай давай, как оно дальше было, – не узнать голос Авдохи было сложно. Три года назад подохла ее дворняга Тяпка, а прошлой зимой помер дед Степан. Оставшись одна, старушка окончательно осатанела и не упускала ни единой возможности, чтобы изрыгнуть свою злобу на окружающих.
Девочка в страхе попятилась подальше от края крыльца. Сжалась вся и продолжила:
– А дальше Петька с Ярошкой убежали. А Ванька стоял-стоял рядом, а потом вдруг говорит: «Косочка, косочка». И пальчиком показывает туда, где кусты одни и ничего не видно. А я не понимаю, что он говорит. А он опять – «косочка, косочка». А потом из армяка вылез и пошел туда, в чащу. А я ему кричу, чтоб не ходил, а он не слушается. А я за ним. И как хрустнуло что-то под ногой, и я как провалилась в сугроб, вот по сюда, – девочка показала себе на плечо. – И мне не вылезти было. Я испугалась, стала братика звать. А он не слышал. А потом... потом... потом вылезла. А Ванечки нет. Я кричала, кричала-а-а-а...
– Ой, как же это?! – вскинула к лицу руки одна из женщин.
– А потом мальчишки прибежали. Ярошка увидел, что Вани нету. У него шапка была, полная клюквы. Так и упала, и ягоды все порассыпались. И кричит на меня! А я ему говорю, куда Ваня ушел. Что я в сугроб провалилась. А он – Петьке, что следы на снегу видно, что надо скорее за Ванькой бежать. Маленький он, далеко не ушел. А братик мой говорит, что туда не пойдет, что это проклятая гать. Тогда Ярошка обозвался на Петьку и побежал за Ваней. А мы с братиком ждали. А потом звали Ярошку. Но он не вернулся. А потом Петька меня в деревню повел. Он сказал, что может тятя с дядькой Савелием уже вернулись. Но когда мы в деревню пришли, Тимофей Федорович нас увидал и давай спрашивать, почему мы одни шастаем. И Петька все ему рассказал. И они с другими дядьками пошли Ярошку с Ваней искать. А мне велели все рассказать.
Это не я виновата! Это Петька все со своей поганой клюквой. И не сладкая она вовсе!
Девочка помолчала немного и, всхлипнув, добавила с надеждой:
– А они их найдут, Ваню да Ярошку?
Не нашли.
Поисковый отряд из деревенских мужиков не без страха ступил на старую гать. Селяне с трудом пробрались сквозь заросли к широкой поляне, которая оказалась берегом для большого болотного «окна» – топи, притворившейся озерцом. «Проклятое место», – зароптали люди. Поверхность водоема была затянута сплошным мутноватым льдом. Везде, кроме участка в пару саженей у самого берега, где на примятом снегу заканчивались следы пропавших детей, а по черной воде плавали острые осколки тонкого льда. Мужчины пытались высмотреть хоть что-то под поверхностью «окна», потом вслепую зацепить что-нибудь щупами из найденных длинных палок. Но все тщетно.
«Проклятое место», – повторяли они за чаркой мутного как болотный лед самогона, возвратившись домой.
Три дня Савелий и Рада не выходили со своего двора и никого к себе не пускали. Ни старосту, сообщившего через забор, что он отправил за хранителем для проведения похоронного обряда. Ни Петькиного отчима, который и сам не знал, что хотел сказать родителям, потерявшим двух сыновей. И даже Тасю Сава не пустил на порог:
– Никого видеть мочи нет, – выдавил серый с лица, разом постаревший мужчина.
А вечером пятого дня мельник, кое-как держась на ногах, сам пришел в деревню, ко двору Петькиного отчима. С топором. И если бы не был Онисим в доме, а Савелий не был бы в стельку пьян, то на том и закончилась бы Петькина жизнь, потому как не смог бы малец вырваться из крепкой мужицкой хватки, а отчим не успел бы бы прийти пасынку на выручку. Но знающий толк в потасовках Онисим быстро сориентировался и одним точным ударом уложил Савку на холодную землю, исхитрившись еще и поймать за обух топор, выроненный обидчиком. Опасный предмет мужчина спрятал за пояс. И только после этого Онисим позволил себе эмоции – схватил валявшегося в грязи мельника за грудки, рывком поставил на ноги и пригвоздил к забору.
– Ты это брось, сосед, – яростно зарычал мужик и с силой тряхнул Савку, еще раз ударив о забор. – Я тебе Петьку в обиду не дам, понял?
Мельник и не думал сопротивляться. Тело его обмякло, и хватка Онисима, призванная остановить разбуянившегося пьянчугу, оказалась единственным, что удерживало того на ногах. Из разбитой Савкиной губы засочилась кровь, перемешанная со слюной, а из глаз потекли слезы. Петькин отчим поостыл и теперь придерживал пьяного односельчанина, чтоб тот вновь не рухнул на землю. Он буркнул пасынку, чтобы тот шел в дом. Петька, ни живой ни мертвый, спрятался в избу и опасливо выглянул в окно. Там же показалось и испуганное личико Вареньки.
На крики ко двору уже сбегались соседи, в том числе Тася и Кира, а Онисим к своему не удовольствию отметил, что становится слишком людно.
Неожиданно Сава очнулся, крепко ухватил придерживающего его мужчину за плечи и горько зарыдал:
– Все отняли у меня. Все... Ванька. Ярошка. Радушка. Радушка-а-а-а...
Петькин отец смешался, не зная как поступить, а Сава уже перехватил его одной рукой за шею и уперся лбом в лоб:
– Проснулся с утра. А Радушки нет, – покачивая головой и заливаясь слюной и кровью, доверительно прошептал мельник. И хоть произнес он это негромко, но каждое слово разнеслось по двору отчаяяным эхом.
Старый вояка озадачено поглядел на пьяного мельника и... все понял. Сава обращался вовсе не к нему, не к Онисиму, и даже не к самому себе. А его красные, воспаленные глаза смотрели сейчас сквозь сам мир, мир живых...
– Спрашиваю, где же ты, Радушка? А она не отвечает. Шубка, сапожки – все в избе лежит. А женки мой нет. – Неторопливый шепот перешел в хрип. – Вышел я во двор. Не рассвело еще. Да снег свежий, белый-белый. Хорошо видать. А на снегу том следы от босых ступней. Те, значит, поглубже. А поверху, по самой поземке, легкий такой следок. Сорочица, значит, у Радушки длинная была. Как раз...
– Ну, я валенки нацепил на голу ногу, армяк набросил, да ее сапожки захватил и побежал... побежал. По следам, значит. А ведь знал уже. Знал. – Мужчина едва слышно зарыдал. – Нет больше Радушки. Все отняли у меня. Все.
Жуткая, густая тишину заполнила собой весь двор, всю деревню. И ничто, кроме скорбных слез вдовца не нарушило ее. Даже редкие снежинки, просыпавшиеся было из облаков, застыли в воздухе и не решались двигаться дальше.
И не то, чтобы повидавшему всякого на своем веку Онисиму было дело до чужих бед и страданий, но все-таки... Все-таки, спиной чувствуя обеспокоенные взгляды двух мордашек, так похожих на свою мать, он участливо похлопал рыдающего Савку по плечу.
– Сава... – дрожащим голосом позвала Тася.
Она подошла так незаметно, что Онисим вздрогнул. Мельник же, заслышав ее голос, дернулся и прекратил рыдать. И будто даже слегка протрезвел.
– Сава, пойдем со мной. Умоешься. Я рану посмотрю – кровит. – Сдерживая слезы проговорила женщина.
Мельник резко оттолкнулся от Петькиного отца, чем не мало того удивил, и едва не упал. Он сделал шаг и тяжело оперся теперь уже на Тасино плечо:
– А пошли. Нам есть о чем потолковать... – со злой ухмылкой процедил он.
Знахарка непонимающе поглядела на мужчину, но поддержала его.
Когда Тася вместе с Савелием покинули двор, Онисим облегченно выдохнул и отправился к встревоженным детям. Потому как все-таки... Все-таки понять горе Савелия он мог. А вот забыть занесенный топор над сыном навсегда любимой женщины – нет.
Тася с трудом довела Савелия до своей избы и усадила помятого мужичка на край лавки. Женщина подбирала нужные мази и травы для отвара и пыталась завести разговор, но мельник все помалкивал да угрюмо поглядывал на Кирку, суетившуюся между печкой и кадушкой с водой. Он будто чего-то выжидал. Тася списала странности в поведенииСавы на алкоголь и решила осмотреть его рану. Но стоило ей только вновь приблизиться, как Савка не выдержал. Он сильно оттолкнул женщину так, что та оказалась в другом конце комнаты, около стены. А затем вскочил на ноги и кинулся к ошарашенной Тасе, схватил ее за горло и принялся душить.
– Ну, признавайся, зачем ты сынков моих, Ванечку да Ярошку, сгубила? Зачем Радушку извела? Я ведь понял все! Ах, ты ведьма старая, удавлю! – Рычал разъяренный мужик.
Травница уцепилась за запястья обидчика, пытаясь разорвать хватку, но сил ей не доставало. Тася покачнулась и больно ударилась спиной о бревенчатую стену. Над ее головой дрогнула полка с припасенными лекарствами. От удара баночки и туески попадали, но бортик не позволил им свалиться на пол. Однако, у нескольких сосудов выскочили неплотно сидевшие пробки, и их содержимое – порошки, измельченные травы – посыпалось вниз, на отчаянно хватающую ртом воздух женщину и пунцового от гнева, бешеного Савку, продолжающего орать и извергать проклятия.
Кирка вначале ошарашено глядела на разворачивающуюся баталию, но уже через пару мгновений вышла из ступора. Она вцепилась в гладкое древко старого ухвата и, нацелившись Савелию в плечо, кинулась на обезумевшего мужчину. Промахнулась. Железная рогатина впадиной грубо врезалась мельнику в шею. Тот поспешно отпустил свою жертву и, держась за горло, теперь сам уже ловил ртом воздух. Он привалился боком к стене и осел на пол.
– А-а-а, ведьмино отродье, – прохрипел, задыхаясь и корчась, разом протрезвевший Савка. – Хотел пожалеть, но теперь нет. Не-е-ет... Все хранителю доложу, старосте... пусть суд вершат!
Кирка мелко дрожала, но ухват, направленный в сторону мужика, держала крепко. Тася, придя в себя и откашлявшись, подошла к дочери и перехватила древко спасительной кухонной утвари.
– Ну ты даешь, девка, – тяжело дыша, проговорила женщина. – Отойди теперь, беги во двор. Да в дом не ходи, пока не позову. Нам тут с дядькой Савелием потолковать надобно.
– Матушка, да как же я тебя с этим тартыгой одну брошу? А если он опять? – Испугалась девушка.
– Ступай, говорю. Не перечь. – Закашлялась Тася и поудобнее взялась за ухват. – И под окном не сиди. Нечего тебе тут слушать. Наслушалась уже.
Кирку трясло. Она никак не могла поверить, что Сава – дядька Сава, муж тетки Радушки – пришел в их с матерью дом, чтобы причинить вред. Но она послушалась Тасю. Опасливо поглядывая в сторону дебошира, Кирка на всякий случай прихватила кочергу, прислоненную к печке, и вышла во двор.
Тася дождалась глухого стука входной двери. Она пристально посмотрела на так и оставшегося сидеть на полу мужчину. Тот в ответ злобно зыркнул на нее из-под бровей.
– Что же ты, кум, белены объелся? – С холодным гневом начала она. – Горе у тебя, плохо тебе? Так и у меня горе, и мне плохо! Радушка – единственная подруга, как сестра мне была; Ярошка, Ванечка – как родные детки... А ты что же, в час беды напраслину пришел возводить, меня во всем винить? Да как додумался-то!
– А-а-а, трепи языком ведьма, трепи. Да меня не обманешь! – Плюнул в сторону женщины Савка.
– А коли ведьма, – голос женщины дрогнул, – так не с твоего ли вспоможения? Не ты ли меня сам молил жену твою да не рожденного ребеночка спасти?
– Спасти просил, да! Да только почем мне знать было, что ты в ту ночь с нечистью сговариваться пойдешь? Ванечка, Радушка, да еще и Ярошка – уж не это ли твое «спасение», ведьма?! – Прорычал мужик, поднимаясь. – Ничего, дай только из логова твоего выбраться!
Тася взбеленилась:
– Да ты что, Савка! Что городишь-то? Какая нечисть? Ты же мне сам на место тайное указал, где твоя прабабка с духом тем общалась. Рассказывал, что тот помогал ей не раз, убеждал, что зла в том нет, что он как обережный вашей семье. А я на Радушку смотрела, на мучения ее... и поверила тебе! Это ведь ты уговаривал меня пойти да попросить у духа хотя бы за Ванечку. Сказал, что и сам пытался, да не вышло у тебя, не мужицкое дело. А я, мол, повитухой здесь, так может что и получится. Вот, получилось, – женщина отпустила левой рукой древко ухвата и потрясла в воздухе кистью с обрубленным мизинцем.
– Да ты ополоумела, баба? Врала, врала, да завралась? Я прабабки своей в глаза не видел! Она померла, когда я еще на свет не родился, – злобно прорычал мельник. – А уж дух обережный, так это...
И тут Савка осекся на полуслове. На лице его отобразилась странная гримаса. Мужик побледнел, затрясся, ноги его подкосились и он снова сполз на пол. Мельник поднял на женщину глаза полные ужаса:
– А ведь и правда... говорил... про духа, – запинаясь, сказал он. – Вот сейчас, слова эти произнес и будто пелена спала – вспомнил! Говорил. Но... будто я и не я... Как же это, а? Да ведь не знал я прабабки-то своей.
– Как это ты не знал, ты что? – Не поверила разъяренная женщина. – Набрехал мне? Зачем, Савка?
Но Сава не ответил. Он удивленно мотал головой и будто сам с собой о чем-то спорил. Теперь уже побледнела Тася. Гнев улетучился как и не было. Ухват выпал из ее рук, но женщина этого будто и не заметила. Она медленно осела на лавку и закашлялась.
