Текст книги "Гламур"

Автор книги: Кристофер Прист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

4

Прошло три года. Студенчество – время серьезных перемен в жизни. Это период взросления, когда рвутся привычные связи детства – со школьными друзьями, с семьей. Это время, когда недавний подросток ищет свое место в новой, незнакомой компании сверстников, обретает знания и навыки, необходимые во взрослой жизни, когда полностью вызревает личность – независимое человеческое существо. Происходило все это и со мной, но одновременно и те, особые, качества тоже менялись. Я окончательно примирилась с собственной невидимостью, поняв, что она присуща мне от природы и никуда не денется.

Я снимала квартиру вместе с двумя соседками – тоже студентками из колледжа. Хотя при них я старалась оставаться видимой, все эти три года обе девушки пребывали в уверенности, что большую часть времени я провожу отдельно от них, скажем в собственной спальне. С этим пришлось смириться в первую очередь. Благодаря моим соседкам я поняла, что невидимый существует в сознании окружающих – они знают его, помнят о нем и даже воспринимают его физическое присутствие, однако попросту игнорируют его: с ним нечего делать. Соседки замечали меня только тогда, когда я сама этого хотела и прилагала усилия, а остальное время они вели себя так, будто меня нет вовсе.

В колледже было еще труднее. Само собой, я должна была не просто посещать занятия, но и быть замеченной: выполнять задания, сдавать зачеты и представлять готовые работы – в общем, требовалось ощутимое присутствие. Первый курс я продержалась, доведя себя при этом до полного изнеможения. В итоге мне удалось закрепить в сознании преподавателей факт собственного существования – но ценой здоровья. На втором курсе, по идее, должно было стать полегче, поскольку нам разрешали больше работать самостоятельно. Я выбрала общий курс коммерческой живописи, один из самых посещаемых, получив таким образом возможность затеряться в толпе студентов во время совместных занятий. И все же я постоянно находилась в жутком напряжении: быть видимой становилось все трудней, и я чувствовала себя измотанной до крайности. Я худела, страдала от приступов головной боли, меня то и дело тошнило.

Жизнь в Лондоне привела и к другим переменам. Дома я привыкла ускользать безнаказанной. В школе были дурацкие проделки и бессмысленное воровство. Но вне школы я очень быстро поняла, что легко могу смыться откуда угодно, не заплатив, что трата денег для меня – это вопрос желания. Теперь, оказавшись в Лондоне почти без средств, я потихоньку начала пользоваться этой возможностью и скоро вошла во вкус. Мало-помалу привычка превратилась в образ жизни.

Жизнь в большом городе вообще предрасполагает к пороку: и нормальному-то человеку затеряться в лондонской толпе ничего не стоит. Попав в Лондон, я всего за пару недель психологически приспособилась к переменам. Наконец-то я была по-настоящему дома! Лондон буквально создан для невидимых людей. Он усилил мою безвестность, позволив природному состоянию стать способом выживания. В Лондоне никто не обладает личностью, пока не потребуется ее удостоверить.

Я заплатила за проезд в метро лишь однажды, когда впервые села в подземку и еще не знала, как себя вести. Подавив страх перед людской толпой, я ездила в поездах и автобусах, как в личной машине с шофером, свободно проходила в театры и кино. Невидимость вдохнула в меня новую жизнь. Мне казалось, что этот мир принадлежит мне одной. Невидимая, я могла свободно бродить вдоль улиц, тенью проникать внутрь любых зданий, не боясь быть обнаруженной. Невидимость раздвигала внешние границы моего мира, сама же я оставалась надежно укрытой от посторонних глаз. Каждый день такой жизни давал мне ощущение полновластия, и я никогда не уставала от нее. Я ускользала в мир теней, лишь там находя исцеление от эмоционального и физического истощения, которое приносили мои усилия быть реальной.

Поскольку на первых порах я была слишком озабочена собственной персоной и к тому же не сразу научилась правильно смотреть, понадобилось несколько месяцев, чтобы осознать: я – не единственная. В Лондоне были, конечно, и другие невидимые, с которыми мне неизбежно предстояло встретиться.

Первой, кого я заметила, была молодая женщина примерно моего возраста. Я ждала поезда метро на станции Тоттенхем-Кортроуд и, бесцельно оглядывая платформу, случайно обратила внимание на нее. Она сидела на скамейке, привалившись спиной к керамической плитке тоннеля. Одежда на ней была грязная, выглядела она усталой, взгляд ее показался мне лихорадочным. Я решила, что она, скорее всего, больна, и в первый момент испытала желание как-то позаботиться о незнакомке. В лондонском метро, особенно зимой, болтается множество таких несчастных: бродяг, алкоголиков – одиноких, потерпевших жизненный крах, всеми брошенных и бездомных. Потом, присмотревшись к ней повнимательнее, я вдруг уловила что-то неопределенно знакомое и, невольно сжавшись, попыталась отогнать набежавшие мысли. Мне стало ясно, что в этом взъерошенном жалком создании я узнаю себя.

Внезапно она шевельнулась, выпрямилась на скамейке и уставилась прямо на меня. На ее лице отразилось мгновенное удивление, но оно тут же сменилось безразличием, и она снова отвернулась.

Она заметила меня! Но я же была невидимой, защищенной внутри своего сумеречного мира!

Я бросилась прочь, свернув в первый попавшийся переход, испугавшись того, как легко ей удалось проникнуть сквозь мое облако. Выскочив в главный вестибюль, я остановилась возле эскалаторов, в самой гуще толпы. Все спешили: одни наверх, другие вниз, чтобы вскочить в поезд. Люди двигались мимо, но никто не обращал на меня внимания, никто не замечал, будто меня и не было. Я вновь почувствовала себя уверенно и успокоилась. Страх уступил о, место любопытству. Кто была та женщина? Как ей удалось меня увидеть?

Чувствуя, что ответ мне уже ясен, я вернулась назад, на платформу, но поезда за это время успели пройти в обоих направлениях, и женщина исчезла.

Второй раз я столкнулась с одним из тех типов – невидимых мужчин средних лет, – которых, как я позднее узнала, называют Гарри. Я увидела его в супермаркете «Селфридж». Он шел по продуктовому отделу, таща за собой огромный пластиковый мешок. Он неторопливо двигался вдоль прилавков, рассматривая товары, брал банки и пакеты, швыряя их в мешок. Я сразу почувствовала скрывавшую его ауру невидимости, но еще не была вполне уверена и продолжала незаметно следить за ним, пока не убедилась окончательно. Тогда я обошла его и оказалась впереди.

Теперь и он заметил меня. Реакция его была мгновенной и испугала меня не на шутку. Лицо его выразило удивление, но вовсе не оттого, что я тоже была невидимкой, – он воспринял мой открытый взгляд и улыбку как откровенный сексуальный призыв. Он оглядел меня с ног до головы, затем, к моему ужасу, подхватил с пола мешок и, сунув его под мышку, двинулся на меня, раздвинув рот в отвратительной плотоядной ухмылке. Какое-то мгновение я видела один этот омерзительный рот: гнилые зубы, черные и щербатые, и обвислые мокрые губы. В страхе я попятилась, но он уже выбрал жертву и хотел ее получить. Он что-то произнес. К счастью, шум внутри магазина уберег мой слух: я не разобрала слов, хотя смысл был и без того ясен. Мужчина казался громадным. Мне хотелось только одного – исправить свой промах, улизнув от него побыстрее. Я бросилась бежать, но тут же столкнулась с каким-то покупателем – нормальным, который не мог меня видеть и даже не подумал посторониться. А тот, невидимый, почти настиг меня и уже протягивал свободную руку, шевеля пальцами, готовый в меня вцепиться. Я понимала, что никакая толпа меня не спасет. Хоть мы и в людном месте, если он поймает меня, то сделает все, что захочет, прямо на глазах у публики, и никто ничего не заметит. В жизни я не была так напугана. Я бросилась прочь, лавируя между покупателями и чувствуя, что он не отстает ни на шаг. Я хотела закричать, но меня бы все равно не услышали! Был будний день, время обеда, магазин был битком набит народом, но никто даже не пытался уступить мне дорогу. В этой толпе меня ожидала не рука помощи, а только лишние препятствия. Я еще раз оглянулась. Мой преследователь больше не улыбался, он мчался с ужасающим проворством, с откровенной злобой на лице, – злобой хищника, от которого ускользает добыча. Это зрелище устрашило меня до полусмерти. Страх буквально парализовал меня: у меня подкосились ноги, и я чувствовала, что погружаюсь все глубже в невидимость. Увы, эта бессознательная реакция на опасность сейчас оказалась совершенно бесполезной, хуже того, я делалась еще более уязвимой и беспомощной перед невидимым преследователем. Из последних сил я рванулась сквозь толпу к ближайшему выходу.

Только выбравшись на улицу, я оглянулась назад и поняла, что насильник сдался. Он больше не гнался за мной. Я увидела его у входа в магазин. Он стоял, прислонившись к стене, и переводил дух, наблюдая за моим бегством. Даже в такой позе он все еще имел угрожающий вид, и я продолжала мчаться по Оксфорд-стрит со всех ног, пока силы окончательно не оставили меня. Больше я никогда его не видела.

Эти две случайные встречи стали прелюдией к моему знакомству с большим теневым миром, где обитают невидимые. После происшествия в «Селфридже» я стала замечать в Лондоне все больше и больше себе подобных, словно встреча с первыми двумя открыла мне глаза на существование остальных. Однако до поры я старалась держаться от них подальше. Вскоре я выяснила, где всегда можно встретить невидимых. Они есть повсюду, где можно легко затеряться в толпе, украсть еду или найти место для ночлега. Всякий раз, заходя в супермаркет, я обязательно замечала одного-двух. Часто они промышляют в больших универмагах, иные там и селятся. Популярны и мебельные магазины. Многие невидимые питают склонность к бродяжничеству: кочуют с места на место, спят то тут, то там – в гостиницах или в частных домах, где занимают пустующие постели либо устраиваются в гостиной на мягкой мебели. Позднее мне стало известно, что у невидимых широкая сеть контактов, есть и места постоянных сборищ. Концертные залы, театры и отели – вот где они предпочитают встречаться. Кроме того, известны два-три паба в различных частях Лондона, куда некоторые из них заходят вполне регулярно, чтобы пообщаться.

Волей-неволей я тоже прибилась к ним. Скоро я поняла, что мужчина, бросившийся на меня в «Селфридже», – скорее исключение, а не правило. Впрочем, ничего необычного в нем тоже не было. Когда невидимые мужчины стареют, они становятся все более одинокими и превращаются в изгоев среди изгоев: общество бывших товарищей отвергает пожилых одиночек, не желая больше знать, чем и как они живут, и тем более заботиться о них. Многие из этих людей серьезно нуждаются в медицинской помощи. Время от времени мне приходилось слышать о смерти того или иного невидимого. Тело чаще всего находят в магазине или в вестибюле общественного здания, иногда просто на скамейке у Темзы.

Властям трудно установить, что за человек отправился в мир иной, но невидимым это всегда известно.

Большинство невидимых, будь то женщины или мужчины – а их примерно поровну, – еще молоды или, по крайней мере, не стары. Как правило, еще детьми или подростками эти люди оказываются в изоляции; позднее, бежав из родительского дома, они тянутся в Лондон или другой большой город и застревают там навсегда. Мне не встречалось ни одного дожившего хотя бы до сорока, и не очень-то хотелось задумываться о том, почему они умирают так рано.

В целом невидимые – это масса параноиков, уверивших себя в том, что они отвергнуты обществом, презираемы и запуганы и что само общество вынуждает их к преступному образу жизни. Они чураются нормальных людей, но при этом глубоко им завидуют. Зачастую они боятся даже друг друга, но, собираясь вместе, не могут не хвастать, нелепо преувеличивая свои недавние подвиги. Есть, правда, среди них и параноики другого рода, склонные впадать в противоположную крайность. Эти заявляют о своем врожденном превосходстве, о силе и власти, которые дает им невидимость, о проистекающей из нее полной свободе. Почти все невидимые, которых я знала, – ипохондрики, и не случайно. Они одержимы заботой о своем здоровье, ибо медицинская помощь им недоступна и в случае недуга можно рассчитывать только на крепость собственного организма. Многие страдают венерическими и другими инфекционными заболеваниями. У всех поголовно – плохие зубы. Жизнь их по большей части коротка. Среди них немало алкоголиков или идущих по этой дорожке. Некоторые принимают наркотики, но особо остро проблема наркомании не стоит, зелье в их среду регулярно не поставляется. Практически все они – без работы и постоянного места жительства.

При желании они могли бы прекрасно одеваться – украсть одежду ничего не стоит, – но в подавляющем большинстве они лишены привычки следить за собой. Они таскают на себе одну и ту же вещь, пока не порвут до дыр и не провоняют окончательно, и только тогда озаботятся чем-то новым. Многие волокут за собой повсюду громадные чемоданы, а то и сундуки, набитые пожитками. Но больше всего их заботит собственное здоровье, эту тему они способны обсуждать без конца. Они всегда имеют при себе кучу всевозможных лекарств, регулярно посещают аптеки, крадут там все, что попадается под руку, и не упускают случая пополнить свои запасы.

Подобно другим группам неудачников, невидимые имеют собственный жаргон. Все они знают об ауре и называют ее «облаком». Есть среди них «шлепанцы» – это те, которые спят в универмагах или других больших магазинах; последние зовутся «базами». Любителей ночевать в чужих домах величают «надомниками». Любые краденые продукты называют «заправкой». О деньгах, которыми они никогда не пользуются, презрительно говорят «звон». Любого невидимого мужчину постарше другие мужчины обзывают «мешочником», а женщины зовут «Гарри». Обычные люди именуются «нормалами» или «плотными», и обитают они в «жестком» мире. Себя невидимые зовут «гламами». Разумеется, они предпочитают считать себя обладателями особых чар, гламура, хотя, по сути дела, все это – чистой воды бравада, параноидальная самозащита.

5

Я никогда не была одной из них. Я и сама это понимала, и они также. С их точки зрения, я была только наполовину гламом, поскольку могла входить в их мир и покидать его по своей воле. Я никогда не пользовалась их доверием, меня не держали за свою: выдавала чистая, хоть и не всегда новая одежда, спокойное отношение к болезням, неиспорченные, всегда вычищенные зубы. Я была закреплена в жестком мире: постоянное жилье, учеба в колледже, визиты к врачу и дантисту, поездки к родителям на Рождество и Пасху. Я постоянно ускользала в мир «плотных».

При всем том вхождение в гламурный мир было для меня важным шагом. Впервые с детских лет мне удалось встретить себе подобных – людей, среди которых я становилась нормальной. Пусть для гламов принципиальное значение имела степень моей невидимости, мне самой это не представлялось существенным. Я была скорее невидимой, чем наоборот, и это постоянно портило мне жизнь. Если гламы и пытались меня отвергнуть, то лишь потому, что большинству из них некуда было удрать из мира теней.

Общение с гламами имело еще одно достоинство. Погружение в невидимость действовало на меня освежающе, там я отдыхала, и следующий возврат в жесткий мир давался уже немного легче, требовал чуть меньших усилий, хотя бы только усилий при переходе. Встретив настоящих невидимых – жалких, запуганных и совершенно отрезанных от нормального мира, – я стала находить собственный вариант существования, оставлявший мне право выбора, вполне приемлемым. Поначалу их жизнь – без надежды на будущее и в постоянном навязчивом страхе перед настоящим – отталкивала меня. Но со временем я поняла, что для меня невидимые являются источником силы: соприкасаясь с их облаками, я черпала энергию для возвращения в реальный мир. С другой стороны, гламурная жизнь имеет свои прелести. Я была еще очень молода и столь же неопытна, и мне хотелось попробовать всего.

И вот, когда шел мой последний семестр в колледже и я понимала, что должна принять окончательное решение насчет будущего, но сама еще толком не знала, чего хочу от жизни, я встретила Найалла.

6

Найалл решительно отличался от других невидимых. Он был надежно укрыт от мира непроницаемым облаком, ни один нормальный человек не мог его увидеть. Он был погружен в невидимость гораздо глубже, чем все остальные, и существовал намного дальше от границы реальности, чем большинство гламов. Даже в мире теней он казался лишь бледным призраком.

Но эта отрешенность была ему изначально присуща. Прочие гламы глубоко страдали от собственной безликости, Найалл же наслаждался ею.

Только его, единственного среди невидимых, я находила физически привлекательным. Найалл был подтянут, красив, элегантен и отличался острым умом. Он регулярно мылся, следил за прической, от него пахло чистотой и здоровьем. Он всегда был в хорошей физической форме и думал о болезнях не больше моего. Одевался он вызывающе, предпочитал стильные современные наряды самых немыслимых расцветок. Курил сигареты «голуаз» и всегда путешествовал налегке – обычный глам слишком озабочен собственным здоровьем, чтобы курить, зато таскает за собой горы барахла. Найалл любил позубоскалить, открыто говорил все, что вздумается, не стесняясь грубил несимпатичным ему людям. Он был полон планов и амбиций и аморален до мозга костей. В отличие от меня и других гламов, тяготившихся собственным паразитизмом, Найалл воспринимал невидимость как свободу от рутины, как врожденное преимущество перед нормальными людьми, дававшее ему право выслеживать их, обкрадывать, обходить во всем.

Другим отличительным качеством Найалла, привлекательным для меня, была способность искренне загораться какой-нибудь идеей. Он мечтал стать писателем. Насколько мне известно, среди невидимых только Найалл крал книги. Он вечно сновал по библиотекам и книжным магазинам, где заимствовал – на время или насовсем – томики поэзии, романы, биографии, книги о путешествиях. Читал он без перерыва, нередко вслух, когда мы бывали вместе. Только книги обладали свойством будить его совесть: закончив чтение, он старался оставить книгу в таком месте, где ее легко могли найти, иногда даже относил назад. Особенно он любил Паддингтонскую библиотеку, регулярно посещал ее и, как любой добропорядочный читатель, честно возвращал книги. Иногда он сообщал мне с виноватым видом, что не сумел отдать книгу в срок.

Когда Найалл не читал, он писал. Он исписывал бесчисленные блокноты, неторопливо заполняя их изысканным, витиеватым почерком, тщательно выводя каждую букву. Мне никогда не дозволялось заглядывать туда, и сам он мне тоже ничего не читал. Но все равно это меня сильно впечатляло.

Таков был Найалл, когда я встретила его впервые, и он сразу очаровал меня. Он был на пару месяцев моложе меня, и все же он казался мне во всех отношениях гораздо мудрее и опытнее, чем любой из моих прежних знакомых. Он умел увлекать и воодушевлять. К тому времени, когда я окончила колледж и получила диплом, я уже знала совершенно точно, чем хочу заниматься и как жить. Гламур был надежным убежищем от тягот жесткого мира, и я укрылась в нем.

Возможность быть вместе с Найаллом представлялась настолько заманчивой, что последние сомнения были отброшены. Все, что мы тогда вытворяли, носило на себе печать полной безответственности. Мое преклонение перед Найаллом не знало границ, мне так хотелось произвести на него впечатление, что я старалась не отставать ни в чем и даже превзойти его. Мы будили друг в друге самое худшее: его безнравственность удовлетворяла мою страсть к красивой жизни.

Вскоре я полностью освоилась в кочевом мире гламура. Мы не имели постоянного жилья, нас носило из одного временного пристанища в другое. То мы спали в пустующей комнате частного дома, то в универмаге, то в отеле. Мы прекрасно питались, крали самые свежие продукты. Если нам хотелось отведать изысканных блюд, мы отправлялись на кухню хорошего отеля или ресторана. У нас не было проблем с новой одеждой, мы никогда не мерзли, не голодали, не ночевали на улице, не боялись быть пойманными, не испытывали никаких неудобств. Теперь я чувствую себя виноватой, но тогда Найалл был иголкой, а я ниткой. Он пробуждал мою неугомонность, не давал угаснуть последним порывам юности.

Мы вели беспечную жизнь года три. Все события тех лет перемешались в памяти и слились в общую смутную картину какой-то затянувшейся юношеской эскапады. Я часто вспоминаю отдельные случаи, и каждый раз, вновь переживая те пьянящие ощущения, не устаю удивляться тому, какими умными и превосходными во всех отношениях мы сами себе тогда казались. Да, о такой жизни можно только мечтать: все, чего бы мы ни пожелали, было буквально под рукой, и мы не отчитывались ни перед кем.

И все же мое ослепление не могло продолжаться вечно. Со временем я начала прозревать: я поняла, что Найалл не слишком-то оригинален, что в его яркой одежде, прическе, во французских сигаретах нет ничего необычного, что многие люди в реальном мире делают то же самое. Найалл мог казаться особенным только в сравнении с другими невидимыми, а невидимые меня уже не слишком интересовали. Его страсть к книгам и стремление стать писателем по-прежнему вызывали мое восхищение, но он упорно держал меня на почтительном расстоянии от своих литературных дел. Я продолжала находить его привлекательным, но чем ближе мы сходились, тем яснее становилось, насколько поверхностным было самое впечатляющее в нем.

Нашему союзу угрожало и еще кое-что: порочное семя раздора, которое неуклонно прорастало. Я использовала энергию его облака для перехода в реальный мир. С каждым днем это давалось мне все легче и легче, что несказанно радовало меня и злило Найалла. Стоило мне только стать видимой, как он тут же впадал в ярость и начинал обвинять меня во всех грехах: якобы я подвергаю нас обоих опасности и мы оба рискуем быть обнаруженными. На деле же все объяснялось иначе: он глубоко страдал из-за своей неспособности быть видимым и смертельно завидовал мне. Мысль о моих преимуществах была ему ненавистна. Парадокс же состоял в том, что своим мнимым превосходством и кажущейся свободой я была обязана только ему. Теперь я жаждала быть нормальной и жить в том реальном мире, которого так боялся Найалл, но для этого мне требовалась его помощь, и чем ближе я была к достижению своей мечты, тем все более становилась от него зависимой и все менее способной наслаждаться плодами собственной свободы.

Постепенно всплывали и другие проблемы. По мере взросления у меня обострялось и чувство вины. Мне становилось все труднее красть продукты и прочее, в чем мы нуждались. Решающим стал случай в Хорнси, в одном из магазинов сети «Сейнсбэри». Когда мы, нагруженные продуктами, покидали торговый зал, мне на глаза попался открытый ящик кассового аппарата, в котором было полно денег, и я, повинуясь внезапному порыву, захватила полную горсть десятифунтовых банкнот. Это была глупая и бессмысленная кража: деньги не представляли для нас никакой ценности. Через пару дней я узнала, что кассирша потеряла работу, и до меня впервые дошло, что мы причиняем вред другим людям. Это был момент отрезвления, и с тех пор все переменилось.

К тому времени я всерьез мечтала о самой обычной жизни. Я жаждала обрести чувство собственного достоинства, которое дает настоящее занятие, приносящее заработок. Я не желала больше жить даром, мне хотелось покупать продукты и одежду, платить за билеты в кино и за проезд. Но сильнее всего мне хотелось где-то обосноваться, найти место, которое я могла бы называть своим домом.

Но все это было немыслимо без долгой подготовки. Кроме того, я должна была иметь возможность оставаться видимой достаточно долго. С Найаллом об этом не стоило даже думать.

Наконец что-то начало вырисовываться. Я захотела поехать домой, навестить родителей и сестру, побродить по местам, памятным с детства. Я слишком долго была вдали от дома. После встречи с Найаллом я ни разу не ездила к своим, лишь изредка писала родителям. Но даже такая слабая – а для родителей просто ущербная – связь воспринималась Найаллом как нарушение неписаного договора двух невидимок. За весь последний год я написала домой одно-единственное письмо и всего раза три-четыре говорила по телефону.

В конце концов я начинала взрослеть, и дистанция между нами постепенно росла. Я хотела большего, мне уже было мало того, что давал Найалл. И уж точно я не желала провести всю оставшуюся жизнь в мире теней. Найалл чувствовал перемену во мне и понимал, что я пытаюсь вырваться из-под его влияния.

В итоге мы пришли к компромиссу и вместе отправились навестить моих родителей, хотя я с самого начала знала, что затея эта добром не кончится…

С первого дня все пошло не так. Никогда прежде я не замечала, как нормальные люди ведут себя в присутствии невидимого. Нормальными сейчас были мои собственные мама и папа, которых я любила, но от которых успела отдалиться, и это усиливало эмоциональное напряжение. Пока мы жили у моих, я все время оставалась видимой, за что следовало благодарить Найалла. Его самого, разумеется, никто не замечал.

Как только мы приехали, пришлось решать сразу множество проблем. Прежде всего мне хотелось вести себя с родными непринужденно, раскрепоститься, показать им, что я по-прежнему их люблю. Я хотела рассказать о своей жизни в Лондоне, не раскрыв, конечно, всей правды. Кроме того, мне хотелось попытаться хоть как-то загладить свою вину перед ними. Но как я могла расслабиться и держаться естественно, если знала, что они не способны даже увидеть человека, которого я привела в их дом, который все это время был рядом с ними и который разделяет со мной ту самую жизнь, о которой я пытаюсь им рассказать? Мешало, наконец, и присутствие самого Найалла. Здесь, перестав быть центром моих интересов, он начал вести себя не лучшим образом.

Найалл нагло пользовался тем, что мама и папа не подозревают о его присутствии. Когда они спрашивали меня, как я живу, где работаю, кто мои друзья, а я пыталась врать им, как делала в письмах, Найалл перебивал и вступал в разговор (хотя слышала его я одна), на ходу сочиняя за меня ответы. Когда вечером мы садились смотреть телевизор, Найалл, недовольный выбором программ, то и дело прикасался ко мне с единственной целью отвлечь мое внимание. Когда мы отправились навестить Розмари, недавно родившую малыша, Найалл уселся в машину рядом со мной, на заднем сиденье, и всю дорогу громко насвистывал и болтал, перебивая родителей. Все это приводило меня в ярость, но я была бессильна хоть как-то его урезонить. Весь уикенд Найалл ни на минуту не давал забыть о себе. Он слонялся вокруг да около, брал напитки и сигареты, не спускал за собой воду в туалете, начинал демонстративно зевать, стоило только отцу открыть рот, возражал на предложения куда-то пойти или с кем-то встретиться. Короче говоря, он делал все ему доступное, чтобы лишний раз напомнить, вокруг кого вертится моя жизнь.

Как мама и папа могли не замечать, что он здесь? Я страшилась и тревожилась, наблюдая это. Даже оставив в стороне гнусное поведение Найалла, я считала немыслимым, что родители даже не догадываются о его присутствии. И все же факт оставался фактом: меня встречали с распростертыми объятиями, а Найалла никто не замечал. Они не проявляли ни малейших признаков любопытства по поводу нежданного гостя – молодого человека, которого я привела в их дом. Они говорили только со мной, смотрели только на меня. Когда мы садились за стол, для него не ставили прибор. Они отвели мне мою прежнюю детскую спальню с единственной узкой кроватью. Даже когда мы ехали в тесной машине отца и Найалл дымил без перерыва, они не подали вида, что ощущают его присутствие. Когда он закурил третью сигарету подряд, мама просто открыла окно, этим все и кончилось. В эти два дня я безуспешно пыталась как-то сладить с вопиющим расхождением между действительным положением дел и поведением моих родителей. Я хорошо помнила, как в прежние дни они реагировали на мою собственную невидимость, но сейчас все было по-другому. Найалл подчеркивал свое присутствие ежеминутно, а родители ухитрялись не замечать его, и это выглядело крайне двусмысленно. Даже если они и вправду не могли его видеть, я не сомневалась, что где-то на подсознательном уровне они должны что-то улавливать. Его невидимое присутствие создавало ощущение вакуума, молчаливой зловещей пустоты, отравившей весь уикенд.

Я со всей ясностью осознала, что причина моего отъезда в Лондон – жажда оторваться от собственных истоков. Я находила папу скучным и однообразным, а маму – лицемерно озабоченной какой-то совершенно не интересовавшей меня ерундой. Я по-прежнему их любила, но они не желали замечать, что я выросла, что перестала быть и никогда не стану снова ребенком, которого они знали раньше, но теперь видели лишь урывками. Конечно же, это все было влияние Найалла, и его иронические замечания, доступные только моему слуху, лишь подтверждали мои собственные мысли.

Во время этого непродолжительного визита в отчий дом я все сильнее ощущала свое одиночество. Родители меня не понимали, Найалл вызывал отвращение. Мы намеревались уехать в понедельник утром, но после яростной ссоры в субботу вечером, когда, невидимые и неслышимые в коконе облаков, мы орали друг на друга, лежа на узкой кровати в моей спальне, я поняла, что больше не могу. Утром родители отвезли меня – вернее, нас – на станцию, и мы распрощались. Отец держался натянуто и весь побелел от еле сдерживаемого гнева, мать была в слезах. А Найалл ликовал, полагая, что уже тянет меня назад в наше невидимое житье-бытье в Лондоне.

Но с той поры стало невозможно вернуться к старому. Все рушилось. Вскоре после возвращения в Лондон я оставила Найалла. Я старалась быть видимой и влиться в реальный мир. Наконец-то мне удалось удрать от него, и я постаралась скрыться от него навсегда.