Текст книги "Агнец"

Автор книги: Кристофер Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Мария из Магдалы, господин. – Она вытирала Джошуа лоб краем своего платка.

– Придет день, и разобьешь кому-нибудь сердце, а, малютка?

Мэгги не ответила. Но я, судя по всему, как-то отреагировал, потому что Юстус опять расхохотался:

– Или уже разбила, а, Шмяк?

– У нас так принято, господин. Именно поэтому мы, евреи, хороним своих женщин живьем. Разбитых сердец меньше.

Римлянин снял шлем и провел рукой по ежику волос, обдав меня брызгами пота.

– Ладно, тащите своего друга в тенек. Тут слишком жарко для больного мальчугана. Давайте.

Мы с Мэгги помогли Джошуа встать и повели его прочь, но не успели пройти и нескольких шагов, как он остановился и оглянулся на римлянина.

– Ты станешь резать мой народ, если мы будем поклоняться нашему Богу? – прокричал он.

Я залепил ему подзатыльник.

– Джош, ты совсем спятил?

Юстус прищурился, и улыбка пропала из его глаз.

– Что бы там тебе ни говорили, мальчик, в Риме есть только два правила: плати налоги и не бунтуй. Держись их, и останешься жив.

Мэгги дернула Джошуа за руку и улыбнулась римлянину:

– Благодарим тебя, господин, мы сейчас уведем его в тень. – А затем повернулась к нам: – Вы ничего мне рассказать не хотите?

– Это не я, – ответил я. – Это все он.

На следующий день мы впервые встретили ангела. Иосиф и Мария сказали, что Джошуа ушел из дома на самой заре и с тех пор не возвращался. Все утро я шлялся по деревне, искал его и надеялся где-нибудь наткнуться на Мэгги. Вся площадь кипела пересудами о шагающей покойнице, но ни одного из своих друзей я не нашел. В полдень мама велела мне присмотреть за младшими, пока сама вместе с другими женщинами будет работать в винограднике. Вернулась она только в сумерках – от нее пахло потом и сладким вином, а все ноги после давильни полиловели. Снова оказавшись на свободе, я обогнул холм, проверил все места, где мы любили играть, и наконец отыскал Джошуа – он стоял на коленях в оливковой роще и раскачивался взад-вперед, словно молился. Он весь был в поту, и я испугался, что у него лихорадка. Странно – собственные братья меня никогда так не заботили. С самого начала Джошуа наполнял меня какой-то боговдохновенной тревогой.

Я подождал, понаблюдал за ним, а когда он перестал раскачиваться и сел отдохнуть, нарочито кашлянул, чтобы он понял, что я рядом.

– Может, стоит пока ограничиться ящерками и птичками?

– Я неудачник. Я подвел своего отца.

– Это он тебе сказал или ты сам так решил?

Он на минуту задумался, хотел было смахнуть с лица волосы, но вспомнил, что они у него теперь короткие, и уронил руку на колени.

– Я прошу наставить меня, но нет мне ответа. Я должен что-то сделать, я чувствую, но толком не знаю что. И не знаю как.

– Фиг знает, но жреца ты сильно удивил. А уж как я удивился. И Мэгги тоже. Народ будет об этом жужжать еще много месяцев.

– Но я хотел, чтобы женщина ожила. Ходила среди нас. Рассказывала о чуде.

– Да ладно, сказано же: две удачные попытки из трех – уже неплохо.

– Где сказано?

– Далматинцы, глава девятая, стих семь, кажется. Неважно, все равно никому больше не под силу то, что сделал ты.

Джошуа кивнул.

– А что люди говорят?

– Все думают, что это женщины, которые труп обмывали, зелья какого-то подбросили. Но им самим еще два дня очищаться, поэтому у них никто спросить не может.

– Так они не знают, что это я?

– Надеюсь, что нет. Джошуа, неужели ты не понимаешь? Нельзя такие штуки при всем честном народе откалывать. Народ к этому не готов.

– Но им же хочется. Они же сами все время твердят о Мессии, который придет и всех нас освободит. Разве не должен я показать им, что он уже здесь?

Ну что на это скажешь? Конечно, он прав. Я и сам помнил – постоянно ходили какие-то разговоры о пришествии Мессии, наступлении Царства Божия, освобождении нашего народа от римлян. В горах кишмя кишели разнообразные фракции зилотов, которые то и дело нападали на римлян, надеясь, что так совершатся какие-то перемены. Мы – народ богоизбранный, благословенный и наказанный, как никто другой на земле. Когда говорят евреи, Бог слушает. А теперь говорить настал черед Богу. И мой друг, судя по всему, должен стать его рупором. Просто в тот момент я этому не поверил. Что бы я ни узрил, Джошуа – мой кореш, а никакой не Мессия. Я сказал:

– Я почти уверен, что у Мессии должна быть борода.

– Так ты хочешь сказать, просто время еще не пришло?

– Во-во, Джош. Я буду знать, когда ты сам еще ничего понять не успеешь. Господь мне отправил нарочного, и тот сказал: «И кстати, передай Джошуа, пусть сначала бриться начнет, а уж потом ведет мой народ из рабства».

– Правда, что ли?

– Чего ты у меня спрашиваешь? Спроси у Господа.

– Я это и делаю. А он не отвечает.

В оливковой роще темнело с каждой минутой, и я уже едва различал блеск в глазах Джошуа. Но вдруг вся местность вокруг нас осветилась, как днем. Мы задрали головы: из-за верхушек деревьев к нам спускался ужасный Разиил. В то время я, конечно, не знал, что это ужасный Разиил, – я просто онемел от ужаса. Ангел сиял над нами звездой, и черты лица его были настолько идеальны, что рядом с ним бледнела вся красота Мэгги. Джошуа закрыл лицо руками и вжался в ствол оливы. Наверное, его больше меня впечатляли сверхъестественные явления. А я стоял и лыбился, раззявив рот и пуская слюни, словно деревенский дурачок.

– Не страшись, но узри, ибо принес я тебе весть великую и радостную, и не только тебе, но и всем людям. Ибо в день сей в городе Давидовом родился Спаситель, Господь наш Христос. – И ангел на секунду завис, чтобы до нас дошло наверняка.

Джошуа оторвал от лица руки и рискнул взглянуть на ангела.

– Ну? – спросил ангел.

Я-то уже переварил информацию, поэтому ждал, что скажет Джошуа, но тот обратил лицо свое к небесам и явно просто нежился в сиянии. На его лице застыла преглупая ухмылка.

Наконец я ткнул в Джоша большим пальцем и ответил:

– Это он родился в городе Давидовом.

– Вот как? – спросил ангел.

– Ага.

– И мать его зовут Мария?

– Ага.

– И она девственница?

– У него сейчас четверо братьев и сестер, но когда-то была, да.

Ангел нервно огляделся, точно ожидая, что сейчас сюда нагрянет все воинство небесное.

– Тебе сколько лет, парнишка?

Джошуа таращился на него и ничего не отвечал.

– Ему десять.

Ангел откашлялся и немного помялся, опустившись при этом еще на несколько футов.

– У меня большие неприятности. По пути сюда остановился поболтать с Михаилом, а у него колода карт заначена. Я знал, конечно, что какое-то время прошло, но чтоб столько… – И Джошуа: – Парнишка, а ты родился не в конюшне? Обернутый свивальниками, не лежал в яслях?

Джошуа опять ничего не ответил.

– Так его мама об этом рассказывает, – встрял я.

– Он что – умственно отсталый?

– Мне кажется, ты – первый ангел в его жизни. Я думаю, он просто под впечатлением.

– А ты?

– А мне вообще кранты, потому что я уже на час к ужину опоздал.

– Я тебя понял. Я сейчас лучше вернусь и все еще раз проверю. Если вы по пути встретите каких-нибудь пастухов в ночном, скажите им… э-э, скажите им… что в какой-то момент, где-то… э-э, лет десять назад родился Спаситель. Сможете?

– А чего тут не смочь?

– Ну и ладненько. Хвала Всевышнему по самую рукоятку. Мир на землю и всем людям доброй воли.

– И тебе того же.

– Премного благодарен. Пока.

И так же быстро, как прилетел, ангел кометой взмыл над оливковой рощей, и на нас вновь опустилась темень. Я едва различал лицо Джошуа, когда он повернулся ко мне.

– Ну вот, пожалуйста, – сказал я. – Следующий вопрос.

Наверное, каждый мальчишка задумывается о том, кем станет, когда вырастет. Наверное, многие смотрят, как их ровесники творят великие дела, и думают: «А я бы так смог?» Для меня же узнать в десять лет, что мой лучший друг – Мессия, а я проживу и умру обычным каменотесом, оказалось проклятьем просто непосильным. Поэтому на следующее утро я отправился на площадь и подсел к деревенскому дурачку Варфоломею: я надеялся, что Мэгги выйдет к колодцу. Если уж мне суждено быть простым каменотесом, по крайней мере, мне достанется любовь чарующей женщины. В те дни мы начинали учиться ремеслу в десять лет, потом в тринадцать получали талес и филактерию, и это означало, что мы стали мужчинами. Ожидалось, что вскоре мы заключим помолвку, а к четырнадцати годам женимся и уже заведем семью. Поэтому, как видите, я не слишком-то рано стал подумывать о Мэгги как о своей будущей жене (а кроме того, мне было куда отступать – я всегда мог жениться на матери Джошуа после смерти Иосифа).

Женщины приходили к колодцу и уходили, носили воду, стирали, солнце поднималось все выше, площадь опустела, а Варфоломей все сидел в тени драной финиковой пальмы и ковырял в носу. Мэгги не появилась. Смешно, как быстро разбиваются сердца. У меня всегда был к этому талант.

– Почему ты плачешь? – спросил Варфоломей.

Он был громаднее всех деревенских мужчин, волосы и борода – косматые и нечесаные, а от желтой пыли, покрывавшей его с головы до пят, походил на невероятно глупого льва. Туника у него была вся рваная, и он никогда не носил сандалий. Имелась у Варфоломея только одна вещь – деревянная миска; из нее он ел и всякий раз ее дочиста вылизывал. Существовал он на милостыню селян, да еще подбирал колосья на полях (Закон требовал, чтобы в полях всегда оставалось зерно для нищих). Я так и не выяснил, сколько ему лет. Целыми днями он просиживал на площади, играл с деревенскими собаками, хихикал себе под нос да чесал промежность. Когда мимо проходила женщина, он высовывал язык и говорил: «Бле-эээ». Моя мама утверждала, что у него – разум младенца. Она, как обычно, ошибалась.

Теперь он положил мне на плечо огромную лапу и погладил, оставив на рубахе пыльный отпечаток своей нежности.

– Почему ты плачешь? – снова спросил он.

– Мне просто грустно. Ты не поймешь.

Варфоломей огляделся и, увидев, что мы на площади остались одни, если не считать его приятелей собак, сказал:

– Ты слишком много думаешь. От дум тебе не будет ничего, кроме страданий. Стань проще.

– Чего? – То были первые внятные слова, что я от него услышал.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы я плакал? У меня нет ничего, а потому я ничему не раб. Мне нечего делать, поэтому меня ничто не порабощает.

– Да что ты понимаешь? – рявкнул я. – Живешь в грязи. Ты нечист! Ни черта не делаешь. А мне на работу через неделю, и я буду вкалывать всю жизнь, пока не сдохну, надорвав себе спину. Девчонка, которую я хочу, влюблена в моего лучшего друга, а он к тому же – Мессия. А я… я – никто. А ты – идиот.

– Я не идиот, я грек. Киник.

Тут я обернулся и по-настоящему на него посмотрел. Глаза его, обычно тусклые, как придорожная грязь, сияли черными алмазами в пыльной пустыне лица.

– А что такое «киник»?

– Философ. Я ученик Диогена. Диогена знаешь?

– Нет, но чему он мог тебя научить? Ты ж только с собаками дружишь.

– Диоген ходил по Афинам с фонарем средь бела дня, светил им в людские лица и говорил, что ищет честного человека.

– Так он, значит, был пророком идиотов?

– Нет, нет и нет. – Варф взял на руки маленького терьера и теперь размахивал им в такт своим словам. Песику, похоже, это нравилось. – Их там всех одурачила их культура. А Диоген учил, что вся эта манерность современной жизни – фальшивка, и человек должен жить просто, на природе, ничего за собой не таскать, не заниматься никаким искусством, поэзией, религией…

– Как собака, в общем, – сказал я.

– Именно! – Варф выписал в воздухе замысловатый росчерк. Крыса рода собачьих у него в лапе дрыгнулась так, точно ее укачало. Варф опустил песика на землю, и тот уволокся подальше.

Жизнь без забот – в то мгновение звучало сказочно. То есть жить в грязи мне вовсе не улыбалось, да и не хотелось, чтобы народ держал меня за психа, как какого-нибудь Варфоломея. Но собачья жизнь – звучало неплохо. Все эти годы дурачок таил в себе глубокую мудрость.

– А сейчас я хочу научиться лизать себе яйца, – сказал Варф.

Только не это.

– Мне надо Джошуа найти.

– Ты ведь знаешь, что он Мессия, правда?

– Секундочку, ты же не еврей. Мне показалось, ты не веришь ни в какую религию.

– А мне собаки натявкали, что он Мессия. Им я верю. Передай Джошуа, что я им верю.

– Собаки натявкали?

– Они ж еврейские собаки.

– А, ну да. Расскажешь потом, как тебе с яйцами удалось.

– Шалом.

Кто бы мог подумать, что Джошуа найдет первого апостола в грязи, среди собак Назарета? Бле-эээ.

Джоша я отыскал в синагоге – он слушал лекцию фарисеев о Законе. Я пробрался через кучку мальчишек, сидевших на полу, и прошептал:

– Варфоломей знает, что ты Мессия.

– Дурачок? А ты не спросил, давно он это знает?

– Говорит, ему деревенские собаки натявкали.

– У собак спрашивать мне в голову не пришло.

– Еще говорит, мы должны жить просто, как собаки, ничего с собой не таскать, и главное – никакой манерности, что бы это ни значило.

– Это Варфоломей сказал? На ессеев похоже. А он гораздо умнее, чем кажется.

– Еще он хочет научиться лизать себе яйца.

– Я уверен, что в Законе это где-то запрещено. Спрошу у ребе.

– Не думаю, что тебе стоит заводить об этом речь с фарисеем.

– А ты отцу своему про ангела сказал? – Нет.

– Хорошо. Я поговорил с Иосифом, и он разрешил мне учиться с тобой вместе на каменотеса. Я не хочу, чтобы твой отец передумал меня учить. Ангел бы его, наверное, напугал. – Тут Джошуа посмотрел на меня, отвернувшись от фарисея, который продолжал гун-деть на иврите. – Ты что, плакал?

– Кто, я? Нет, это меня от Варфовой вони прошибло. Джошуа положил руку мне на лоб, и вся печаль и волнения моментально отхлынули. Он улыбнулся:

– Так лучше?

– Я ревную к тебе Мэгги.

– Это может быть вредно для шеи. – Что?

– Лизать себе яйца. Шея напрягается.

– Ты меня слышал? Я ревную Мэгги к тебе.

– Я еще учусь, Шмяк. И некоторых вещей пока не понимаю. Господь рек: «Я Бог ревнующий». Значит, ревность, наверное, – штука хорошая.

– Но мне от нее так фигово.

– Видишь, в чем закавыка, значит? Тебе от ревности фигово, но Господь ревнует, значит, это должно быть хорошо, однако если пес лижет себе яйца, ему это, похоже, нравится, но по Закону – плохо.

Неожиданно Джошуа вздернули за ухо на ноги. На него свирепо уставился фарисей:

– Закон Моисея слишком скучен для тебя, Джошуа бар Иосиф?

– У меня вопрос, ребе, – ответил Джошуа.

– О господи. – И я закрыл голову руками.

Глава 4

Вот еще почему я терпеть не могу эту небесную шваль, с которой вынужден делить номер: сегодня я обнаружил, что оскорбил нашего неустрашимого официанта Хесуса. Откуда мне было знать? Когда он принес нам на ужин пиццу, я дал ему одну из тех американских серебряных монеток, что мы получили в лавке сладостей «Кинобон» при аэропорте. Хесус фыркнул – фыркнул! – а затем, немного поразмыслив, сказал:

– Сеньор, мне известно, что вы иностранец, поэтому можете не знать. Такие чаевые – просто оскорбление. Вы лучше подпишите счет на обслуживание в номер, чтобы у меня к жалованью автоматически прибавлялось. Я вам это говорю, поскольку вы очень добры, и я знаю, что вы не хотели меня обидеть, но какой-нибудь другой официант плюнет вам в тарелку, если вы ему столько на чай дадите.

Я злобно покосился на ангела: тот, как обычно, валялся на кровати и таращился в телевизор. И тут до меня впервые дошло, что он не понимает языка Хесуса. Ангел не обладал способностью к языкам, которой одарил меня. Со мной он разговаривал на арамейском, видимо, знал иврит, по-английски понимал ровно столько, что хватало на телевизор, но по-испански не петрил ни слова. Я извинился перед Хесусом и отправил его восвояси, пообещав, что ему воздастся сторицей. После чего повернулся к ангелу:

– Придурок, эти монеты, эти твои даймы – они в этой стране почти ничего не стоят!

– Ты о чем это? Они же похожи на те серебряные динары, которые мы выкопали в Иерусалиме. Они должны стоить целое состояние.

В каком-то смысле он, конечно, был прав. Восстав с его помощью из мертвых, я повел его на кладбище в долине Еннома, и там по-прежнему лежала кровавая плата – тридцать серебряных динаров, под камнем, куда их положил Иуда две тысячи лет назад. Чуть-чуть потускнели, а так – совсем как в тот день, когда я его там застал. И в точности похожие на здешнюю монету, которая называется «дайм» (только на динарах – лик Тиберия, а на этих – какого-то другого кесаря). Динары мы отнесли торговцу древностями в Старом городе (почти не изменившемся с тех пор, как я последний раз по нему ходил, вот только Храм исчез, а на его месте стояли две громадные мечети). Торговец дал нам за динары двадцать тысяч долларов американскими деньгами. На них мы сюда и приехали, а теперь положили у портье в сейф – на дальнейшие расходы. Ангел сказал мне, что даймы должны быть равной с динарами стоимости, и я, как последний дурак, ему поверил.

– Ты должен был меня предупредить, – сказал я ангелу. – Я бы и сам понял, если б вышел отсюда наружу.

– Тебе работу нужно закончить, – сказал ангел. А затем вскочил на ноги и завопил телевизору: – Гнев Господень на твою голову, Стефанос!

– Ты на кого, к чертям собачьим, орешь? Ангел затряс пальцем перед экраном:

– Он подменил младенца Катерины на его злобного близнеца, которого зачал с ее сестрой, пока та была в коме, однако Катерина не сознает сего греховного и злого деяния, поскольку он сменил ему лицо, чтоб походил на менеджера банка, который отказывает мужу Катерины в праве выкупа закладной на его бизнес вследствие просрочки. Если б я не сидел тут с тобой в западне, я бы лично отволок подонка прямо в ад!

Уже несколько дней ангел смотрел по телевизору одни сериалы – попеременно орал в экран и обливался слезами. Даже перестал заглядывать мне через плечо, и я просто пытался не обращать на него внимания, а тут понял вдруг, что происходит.

– Это все понарошку, Разиил.

– Ты это о чем?

– Это же драма. Такие у греков раньше были. Они все – актеры в пьесе.

– О нет, никому не под силу притворяться таким злом.

– Я больше тебе скажу. Человек-Паук и Доктор Осьминог? Тоже понарошку. Персонажи пьесы.

– Ах ты лживый пес!

– Ты б хоть раз из номера вышел да послушал, как настоящие люди разговаривают, кретин ты белобрысый. Сам бы дорубил. Но нет, ты уселся мне на плечо, как дрессированный попугай. Я две тысячи лет назад помер – и то знаю такие вещи.

(По-прежнему надо заглянуть в ту книгу из ящика. Я просто надеялся – такой крохотной надеждой – выцыганить у ангела хоть пять минут одиночества.)

– Ничего ты не знаешь, – ответил Разиил. – В свое время я ровнял с землей целые города.

– Вот я и думаю, а те ли города ты ровнял? Незадача выйдет, если ты снова перепутал?

И тут на экране возникла реклама журнала, обещавшего «заполнить все пробелы» и рассказать всю подноготную обо всех без исключения мыльных операх. Журнал так и назывался: «Дайджест мыльных опер». Глаза ангела расширились. Он схватил трубку и набрал номер портье.

– Что ты делаешь?

– Мне нужна эта книга.

– Попроси, чтобы прислали Хесуса, – сказал я. – Он тебе поможет ее достать.

В первый день работы мы с Джошуа поднялись ни свет ни заря. Встретились у колодца, наполнили водой бурдюки, которые дали нам отцы, а по пути в Сефо-рис позавтракали хлебом и сыром. По ровной дороге – хоть она и была большей частью просто утрамбованной землей – идти было легко. (Если Рим что-то и делал для своих колоний, так это следил за дорогами – войсковыми кровеносными артериями.) Каменистые холмы вокруг розовели, вставало солнце. Я вдруг заметил, что Джош дрожит, будто по его позвоночнику танцует сквознячок.

– Величие Божье – во всем, что мы видим, – сказал он. – Не грех это помнить всегда.

– Я только что ступил в верблюжью лепеху. Завтра надо будет выйти, когда рассветет.

– Я только что понял: потому старуха и не ожила. Я забыл, что не в моей власти оживить ее, а только в Божьей. Я оживил ее неправильно, из самонадеянности, поэтому она умерла вторично.

– Она мне всю сандалию обляпала. Вонять теперь до вечера будет.

– Но может, и потому, что я ее не коснулся. Когда я оживлял других, я всегда их трогал.

– А в Законе что-нибудь сказано о том, что верблюдов надо уводить с дороги, чтобы они в сторонке дела свои делали? Следовало бы сказать. Если и не у Моисея, то по крайней мере у римлян. Ведь если они без задней мысли распинают взбунтовавшегося еврея, за порчу дорог тоже должно быть какое-то наказание. Ты как считаешь? Я не говорю – распинать, но хотя бы хорошенько по сусалам или что-нибудь такое.

– Но с другой стороны: как я мог коснуться трупа, если это запрещено Законом? Мне бы скорбящие просто не дали.

– Может, остановимся, я хоть сандалию почищу? Найди мне палку, а? Там куча здоровая была, с мою голову.

– Шмяк, ты меня не слушаешь.

– Слушаю-слушаю. Знаешь, Джошуа, мне кажется, Закон не для тебя писан. В смысле, ты ж Мессия, правильно? Тебе сам Бог должен велеть то, чего ему хочется, или как?

– Я уже спрашивал, но не было мне ответа.

– Слушай, у тебя все здорово получается. Может, старуха снова жить не захотела, потому что упрямая была. Старики – они все такие. На моего деда целый кувшин воды нужно было вылить, чтоб он проснулся. Попробуй в следующий раз с молодым покойником.

– А если я не Мессия?

– То есть ты не уверен? Тебе что, ангел ничего не сказал? Или ты думаешь, Господь с тобой такие шутки шутит? Знаешь, вряд ли. Я, конечно, Тору знаю не так хорошо, как ты, но не помню, чтобы у Господа было чувство юмора.

Вот – улыбнулся наконец.

– Он же мне дал тебя в лучшие друзья, правда?

– Помог бы мне палку найти, друг.

– Как ты думаешь, из меня каменотес хороший выйдет?

– Главное, чтоб не лучше меня. Мне больше не надо.

– Ты смердишь.

– А я тебе всю дорогу о чем?

– Ты правда считаешь, что я Мэгги нравлюсь?

– Ты каждое утро так будешь? Потому что если да, на работу можешь один ходить.

Врата Сефориса походили на воронку всего человечества. Изнутри к своим полям и рощам текли крестьяне, внутрь – строители и ремесленники, по обочинам дороги торговцы всучивали прохожим товар, а в канавах стонали нищие. Мы с Джошуа остановились у ворот полюбоваться на это столпотворение, и нас чуть не затоптал караван ослов, груженных корзинами с камнем.

Нет, города-то мы и раньше видели. Иерусалим в пятьдесят раз больше Сефориса, и на праздники мы туда часто ходили, но то был еврейский город – самый еврейский город. Сефорис же – римская крепость в Галилее, и едва мы увидели у ворот статую Венеры, сразу поняли – заграница.

Локтем я ткнул Джошуа под ребра:

– Глянь – кумир. – Раньше я никогда не видел, чтобы так изображали человеческие формы.

– Грех, – ответил Джошуа.

– Голая.

– Не смотри.

– Совсем голая.

– Запрещено. Надо уйти отсюда и поискать твоего отца. – Джош поймал меня за рукав и втащил в ворота.

– И как только они такое позволяют? – спросил я. – Наши бы точно снесли.

– А они и сносили – банда зилотов. Мне Иосиф рассказывал. Римляне их поймали и распяли всех вдоль этой дороги.

– Ты не говорил.

– Иосиф не велел.

– А у нее груди было видно.

– Не думай о них.

– Как я могу о них не думать? Я никогда в жизни грудь не видал без прицепленного к ней младенца. А так они, если парами… более дружелюбные, что ли.

– Мы где должны работать?

– Отец велел прийти на западную окраину, и там увидим, где ведутся работы.

– Тогда пошли. – Он по-прежнему тянул меня, низко опустив голову, – точь-в-точь разгневанный мул.

– А как ты думаешь, у Мэгги груди тоже так выглядят?

Отца наняли строить дом для зажиточного грека. Когда мы с Джошем пришли на стройплощадку, отец уже был там – командовал рабами, которые поднимали обтесанный камень на стену. Видимо, я не этого ожидал. Наверное, удивился, что кто-то вдруг станет подчиняться распоряжениям моего отца. Рабами были нубийцы, египтяне, финикийцы, преступники, должники, военнопленные, незаконнорожденные: жилистые грязные люди в одних сандалиях и набедренных повязках. В другой жизни они бы командовали армиями или пировали во дворцах, но тут потели на утреннем холодке и ворочали камни, которые и ослу хребет переломят.

– Они твои рабы? – спросил у моего отца Джошуа. – Я разве богат, Джошуа? Нет, это рабы римлян.

Грек, который будет жить в этом доме, нанял их специально для строительства.

– А почему они делают то, что ты им говоришь? Их же так много. А ты – всего один.

Отец ссутулился.

– Надеюсь, ты никогда не увидишь, что свинчатка на римской плети делает с человеческим телом. А все эти люди видели – и одного взгляда хватает, чтобы подкосить человеческий дух. Я молюсь за них каждый вечер.

– Терпеть не могу римлян, – сказал я.

– Вот как, малец, значит, а? – раздался голос у меня за спиной.

– Привет тебе, центурион, – сказал отец, и глаза у него расширились от ужаса.

Мы с Джошуа обернулись и увидели Юстуса Галльского – центуриона с похорон в Яфии. Теперь он стоял среди рабов.

– Алфей, похоже, ты растишь целый помет зилотов. Отец положил руки нам с Джошуа на плечи:

– Это мой сын Левий и его друг Джошуа. Сегодня они поступают ко мне в ученики. Еще совсем мальчишки, – как бы извиняясь, прибавил он.

Юстус подошел, быстро глянул на меня и надолго уставился на Джошуа.

– Я тебя знаю, парнишка. Я тебя уже где-то видел.

– Похороны в Яфии, – быстро сказал я. Мои глаза просто прилипли к короткому мечу с осиной талией, что висел на поясе центуриона.

– Не-ет, – протянул центурион, как бы шаря в памяти. – Не в Яфии. Я видел это лицо на картинке.

– Не может быть, – сказал отец. – Нам вера запрещает изображать человеческие формы.

Юстус сердито посмотрел на него:

– Я знаком с примитивными поверьями твоего народа, Алфей. Но парнишка мне все равно известен.

Джошуа, задрав голову, с непроницаемым выражением таращился на центуриона.

– Так тебе, значит, рабов жалко, малец? Ты бы освободил их, если б смог?

Джош кивнул:

– Освободил бы. Дух человека должен принадлежать человеку, чтобы его можно было посвятить Господу.

– Знаешь, лет восемьдесят назад был один раб, и он говорил примерно то же самое. Собрал против Рима войско рабов, разбил две наши армии, захватил все территории к югу от столицы. Эту историю теперь должен знать каждый римский солдат.

– Почему? И что было дальше? – спросил я.

– Мы его распяли, – ответил Юстус. – У дороги. И тело его расклевали вороны. А урок, который мы все должны запомнить, – никто не смеет подняться против Рима. И тебе этот урок следует выучить, мальчик. Вместе с ремеслом каменотеса.

Тут к нам подошел еще один римский солдат – простой легионер, без плаща и красного гребня на шлеме. Юстусу он сказал что-то на латыни, посмотрел на Джошуа и замолчал. А потом сказал – по-арамейски, хоть и с сильным акцентом:

– Эй, а я ж этого парнишку на хлебе как-то видал.

– Это не он, – ответил я.

– В самом деле? А как похож.

– Не-а, на хлебе другой парнишка был.

– Это был я, – сказал Джошуа.

Я влепил ему запястьем прямо в лоб, и он брякнулся оземь.

– Не, не он. Этот ненормальный. Извини. Солдат покачал головой и поспешил вслед за командиром.

Я протянул Джошу руку и помог подняться.

– Тебе еще придется научиться врать.

– Правда? Но я чувствую, что я здесь для того, чтобы глаголить истину.

– Ну еще бы. Только не сейчас.

Трудно понять, как я представлял себе работу каменотеса, но вот что наверняка: уже через неделю Джошуа жалел, что не стал плотником. Тесать огромные валуны крохотным зубилом – работа не из легких. Но кто ж знал?

– «Оглядись, ты видишь вокруг деревья? – дразнился Джошуа. – Камни, Джош, камни».

– Трудно лишь потому, что мы толком не понимаем, что делаем. Потом станет легче.

Джошуа посмотрел на моего отца: голый по пояс, тот обтесывал камень величиной с целого осла. Дюжина рабов ждала, когда глыбу можно будет поднять на место. Отец был весь в серой пыли, а между напряженными мышцами по спине и рукам текли темные ручьи пота.

– Алфей, – окликнул его Джошуа, – а когда мы научимся, работать станет проще?

– Легкие забиваются каменной пылью, глаза начинает резать от солнца и крошки из-под зубила. Все силы и саму кровь свою вкладываешь в каменные постройки для римлян, а они отбирают твои заработанные деньги как налоги, чтобы кормить своих солдат, которые приколачивают к крестам твоих собратьев, поскольку те хотят быть свободными. Ты срываешь себе спину, кости скрипят, жена пилит, дети разевают голодные рты, будто птенцы в гнезде. Каждую ночь падаешь без сил в постель, усталый и избитый, молишь Господа, чтобы послал тебе ангела смерти и тот забрал бы тебя во сне, чтоб тебе не пришлось встречать новое утро. Но есть и свои минусы.

– Спасибо, – ответил Джошуа и посмотрел на меня, вопросительно воздев бровь.

– А мне, к примеру, нравится. Я готов камней потесать. Посторонись, Джош, у меня аж зубило горит. Перед нами вся жизнь разлеглась нескончаемым базаром, и я жду не дождусь, когда смогу вкусить всех сластей, что она сует нам прямо в рот.

Джош склонил голову набок, словно очень удивленная собака.

– Из ответа твоего отца я этого не понял.

– Это сарказм, Джош.

– Сарказм?

– От греческого «саркасмос». Кусать губы. Означает, что ты говоришь не то, что думаешь на самом деле, но люди тебя понимают. Изобрел я, назвал Варфоломей.

– Ну, если это назвал деревенский дурачок – штука стоящая, в этом я убежден.

– Вот видишь, ты все понял.

– Что понял?

– Сарказм.

– Да нет же, это я и хотел сказать.

– Ну еще бы.

– И это сарказм?

– Думаю, ирония.

– А какая разница?

– Понятия не имею.

– Так ты сейчас иронизируешь, да?

– Нет. Вообще-то не знаю.

– Может, лучше дурачка спросим?

– Во-от, теперь-то уж точно понял.

– Что?

– Сарказм.

– Шмяк, ты уверен, что тебя сюда не дьявол прислал, чтоб меня злить?

– Фиг знает. И как, у меня получается? Ты злишься?

– Ага. И руки болят от зубила и молотка. – И он дерябнул по зубилу деревянным молотком так, что нас обсыпало градом каменных осколков.

– Может, меня сюда послал Господь, чтобы я убедил тебя стать каменотесом, а тебя бы так достало камни тесать, что ты бы поскорее пошел и сделался Мессией.

Он снова ударил по зубилу, после чего долго отплевывался от каменной крошки.

– Я не умею быть Мессией.

– И что с того? Неделю назад мы не умели тесать камни, а погляди на нас теперь. Как только поймешь, что делаешь, все станет легче.

– Опять иронизируешь?

– Господи, надеюсь, что нет.

Грека, нанявшего моего отца строить дом, мы увидели только месяца через два. Низенький мягкотелый человечек в тоге такой же белой, как у жрецов-левитов, а по краю золотом выткан орнамент из сплетающихся прямоугольников. Грек прибыл на паре колесниц, за которыми своим ходом следовали два раба-прислужника и полдюжины телохранителей – похоже, финикийцев. На паре колесниц – потому что в первой с возничим ехал он сам, а к ней была прицеплена вторая, и в ней стояла десятифутовая мраморная статуя голого мужика. Грек выбрался из повозки и направился прямо к моему отцу. Мы с Джошуа месили раствор, но остановились посмотреть.