Текст книги "Дом (ЛП)"

Автор книги: Кристина Лорен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

он не отпускал тебя?

Гэвин пожал плечами, мельком глянув на тропинку, а потом наклонился

помочь ей встать.

– Как ты можешь идти домой к родителям? – парировал он. – Разве это тебя

не угнетает?

Дэлайла нахмурилась.

– Это не одно и то же.

– Ты права. Дом меня удерживает. Твои родители совсем не удерживают

тебя. Они снова бы тебя отослали, будь у них деньги, и ты сама это знаешь.

Она промолчала, уязвленная этой правдой, а Гэвин переминался с ноги на

ногу. Его сожаление тяжело оседало между ними.

– Я не это хотел сказать, Лайла, – произнес он.

Дэлайла подняла голову – его глаза казались потемневшими. Ей нравилось, как он назвал ее, никто еще не называл ее так странно, но это сближало.

– Я знаю.

– Знаю, это сложно, но… Думаю, любому нужно время, чтобы привыкнуть.

Для всех нас, включая тебя, это в новинку, – напомнил ей он. – Ты тоже не все

можешь рассказать. И ты не можешь ожидать, что я когда-нибудь возьму и уйду

от своей единственной семьи.

На этом разговор и закончился. Они шли молча, держась за руки, и

добрались до развилки, которая при повороте налево вела к дому Дэлайлы, а

направо – к дому Гэвина. Дэлайла потянула его направо.

– Я тебя провожу, – сказала она в ответ на скептически приподнятую бровь.

– Это ведь прибавит мне дополнительных очков? Я же ведь верну тебя домой.

Он улыбнулся и поцеловал ее в макушку, и они шли, пока не добрались до

его ворот. Когда те со скрипом открылись, Дэлайла осторожно вошла, притворяясь, будто не чувствует, как подрагивает дорожка к дому. Она быстро

оглянулась, убедившись, что лозы обвивают железо, оставаясь там, где и

должны быть.

Может, на самом деле она и не могла чувствовать дрожь Дома, как и

холодок под свитером, пробежавший по ее спине. А может, все это было плодом

ее воображения, ведь Гэвин остановился и притянул ее к себе. Настолько

близко, что даже она при родителях не стала бы так делать.

– Ты в порядке? – спросил он, кончиками пальцев касаясь обнаженной кожи

под краем ее свитера.

– Да.

– Ты мне очень нравишься, – сказал он. Она приподнялась на носочках, желая так поцеловать его, чтобы у него не возникло вопросов, как сильно он ей

нравится, но шорох гравия и визг шин привлекли внимание их обоих на в

сторону проезжей части.

– Дэлайла Блу! – крикнул ее отец.

Подняв пыль, машина Франклина Блу остановилась на середине улицы

Гэвина.

Почему он именно сегодня поехал по этой улице? Желудок Дэлайлы

сжался, когда она заметила, как несколько лоз сползли с ограды и устремились

к шинам.

– Папа, – шагнув вперед, сказала она.

– Что ты здесь делаешь? В машину.

– Я должна идти, – сказала она Гэвину, неохотно убирая руку.

Он наблюдал за лозами, в смятении сдвинув брови.

– Увидимся завтра?

– Завтра, – согласилась она, направляясь к машине и умоляюще глядя на

него. Этот день можно официально назвать самым странным днем в ее жизни. –

Спокойной ночи.

Гэвин взглянул на нее с нечитаемым выражением лица.

– Спокойной ночи, Лайла.

Глава семнадцатая

Он

Гэвин злился. В венах гудела ярость, придавая ему сил, когда он большими

шагами уходил прочь, направляясь к тротуару и прочь от Дома. Он не мог идти

домой, пока чувствовал, как на щеках пылает яростный обжигающий румянец.

Он все еще чувствовал нежные прикосновения ветвей, когда они обхватили

его в парке, слышал шелест листьев, видел испуганное лицо Дэлайлы, когда она

поняла, что они не одни, и когда поняла, что они никогда не будут одни. Его

снова захлестнула ярость, он сжимал и разжимал кулаки, опустив руки. В

голове кружилась единственная мысль, становясь с каждым мигом все громче и

невыносимее.

Сколько это продлится? До окончания средней школы? Колледжа?

Вечность? Он понимал, что драматизировал, когда сказал Дэлайле, что им

нужно к этому привыкнуть, но разве он мог? И почему он задумался об этом

только сейчас? Он молод, будущее казалось ему таким неясным, полным

бесконечных дней и смутных догадок о годах, что будут тянуться один за

другим, но будут ли все они проведены в Доме?

И даст ли он ему уйти?

Гэвин споткнулся о неровный участок тротуара, почувствовав

беспомощность от таких мыслей. Изменятся стены, могут раздвинуться

комнаты – уменьшиться или увеличиться – но все останется прежним. Он сам

останется прежним. Пусть станет старше, но так и не вырастет в этом доме. И

никогда не узнает что-то другое, не узнает любви, желания или ненависти…

Нет. Он познает ненависть. Теперь годами будет чувствовать ненависть и

обиду, потому что уже ощущал в себе их горечь. Словно потерпев поражение, он хотел кричать, вопить и злиться. Дом должен остановиться, должен

перестать управлять его временем и жизнью, потому что, как бы он ни любил

его – а он всегда его любил– он должен отпустить. Не сейчас, но однажды.

Скоро.

Он повернул за угол, сделав длинный круг, прежде чем пойти домой.

Словно чувствуя его настроение, Ворота раскрылись, и петли громко

заскрипели в тишине вечера. Лозы не потянулись его встречать, не обвились

вокруг его рук. Ничто не выдохнуло с нежностью в его волосы. Все во дворе

замкнулось в себе, листья дрожали, словно их шевелил ветер.

Шумно шагая по дорожке, он не сводил взгляда с входной двери. Гэвин

задумался, ждет ли Дом, насторожившись, что он ворвется внутрь. Он должен

понимать, какой будет его реакция, и что он будет злиться. Если бы их заметил

кто-то другой, они с Дэлайлой выглядели бы как очередная пара целующихся

подростков в парке.

Но то, что сделал Дом, было безумием. Деревья не трогают людей, ветви не

цепляются за вещи людей, словно ревнивая девчонка. Кто-нибудь мог пройти

мимо и увидеть ветви под его одеждой и эту сплетенную мрачную пещеру над

ними, и что тогда? На что это было бы похоже? Кто-то мог обнаружить их.

С Домом все было в порядке, когда он уходил утром, – и было очень тихо.

Как и в последние несколько дней. И, если подумать, было слишком тихо.

Словно Дом ждал. Выжидал, когда Гэвин встретится с Дэлайлой.

Он в спешке зашагал быстрее, топая еще громче. Обычно он не топал, когда

злился, – это было неуважительно. Он никогда не хлопал выдвижными

ящиками и не тащил по полу стулья, всегда контролируя свои шаги и голос. Но

теперь ему было плевать. Он даже хотел сходить с ума. Это было бы так

хорошо. Гэвин собирался кричать и вопить, положить конец этому безумию, пока не случилось чего-нибудь ужасного. Он вдруг обеспокоился, мог ли

слышать Дом его в кабинете музыки или где-нибудь еще, мог ли наказывать не

только за то, что у него появилась девушка. Он знал, что это невозможно, но

разум, погрузившись в паранойю, заставлял его вспоминать все разговоры, что

случились за последние несколько недель.

Он вошел в прихожую и прислушался – теперь его очередь ждать. Гэвин

смотрел на пол, на коврик, что лежал у входа, сколько он себя помнил.

Он играл здесь машинками из спичечных коробков, читал множество книг, строил небоскребы из лего, такие высокие, что ему нужно было встать на стул, чтобы их закончить. Коврик был мягким, бежевым с синим, привычно уютным, а узор был таким знакомым, что он мог легко представлять его в голове, – но

сейчас тот казался ему чужим.

Как и все остальное.

Гэвин все еще помнил каждый раз, когда играл в одиночестве, а Дом за ним

присматривал. Он никогда не задавал вопросов о голосах, доносившихся

снаружи, о смехе детей примерно его возраста. Порой он видел в окно, как они

на велосипедах проезжают мимо Ворот, случайно находил мяч, закатившийся с

соседнего двора.

Как-то раз по пути домой он увидел группу детей. И за ужином он

рассказывал, что они делали и во что играли, а на следующий день после школы

на заднем дворе появился батут, собранный и стоящий на влажной траве. Он

вышел во двор, жмурясь от косых лучей солнца, решив, что ему мерещится.

Разве у него день рождения? Или он забыл о каком-то празднике? Вроде нет.

Решетчатая Дверь подпихнула его спуститься по ступенькам во двор, и

Гэвин понял, что батут стоит там для него. В подарок. Дом без причины сделал

ему подарок, чтобы увидеть его счастливым.

Гэвин тогда прыгал весь день. Он научился делать сальто назад и вперед и

обернулся, только когда услышал смех и аплодисменты по другую сторону

забора. За ним наблюдали дети из школы; его было видно только на вершине

каждого прыжка. Гэвин улыбался им и махал, превратив в игру каждый раз, когда их головы появлялись и исчезали, пока он прыгал.

Они играли на улице, даже звали его и спрашивали, могут ли зайти

поиграть. Гэвин не знал, что им сказать. Разрешит ли Дом зайти друзьям? Никто

его никогда не просил об этом, и Гэвин не знал, можно ли так делать. Он

спрыгнул на траву, споткнувшись и быстро вернув равновесие, и взбежал по

ступенькам внутрь. Но Дома его уже ждал ужин, Задняя Дверь закрылась на

замок, окна закрыли шторы, и нового батута не стало видно.

А на следующее утром батут пропал.

Гэвин никогда не спрашивал о нем, как никогда всерьез не задавался

вопросами о том, что делает Дом.

Когда исчезла книга, которую он читал, и Гэвин начал ее искать, его

толкнул шкаф с книгами. Когда однажды не включился телевизор, он было

решил, что на то должна быть веская причина… Он всегда считал, что Дом

поступал так, как будет лучше для него.

Но теперь все изменилось. Ему почти восемнадцать. Он мог найти себе

девушку и привести ее домой, если захочет. Гэвин и Дэлайла целовались в

парке, это не преступление. Он всегда делал то, что должен. Получал хорошие

оценки и избегал проблем. Зачем Дом так поступал? Он только-только нашел ту, кто не будет смотреть на него, как на сумасшедшего, ту, кто приняла Дом. Разве

Дом этого не понимает?

Разве не видит, как сильно ему нужен кто-нибудь похожий на него?

И от этой мысли его гнев вырвался наружу.

– Зачем ты это делаешь? – прокричал он, и голос эхом разнесся над

ступеньками. – Ты ее напугал!

Вокруг звенела тишина, были слышны лишь звуки с улицы, пронзающие

зловещее молчание. Гэвин сделал еще шаг вперед, не зная, хочет он закрывать

Дверь или нет. И не стал закрывать.

– Дэлайла славная. Она хорошая, – настаивал он, пытаясь придать голосу

спокойствие, которого не чувствовал. – Она мне нравится. Она – моя девушка, и тебе придется смириться с этим. И с ней.

Тишина.

Злость начала таять, и по спине пробежал холодок страха; из-за холодного

пота Гэвин почувствовал одновременно жар и прохладу. С крыльца подул

ветерок, и он поежился.

Гэвин всегда жил здесь один, и, кроме телевизора и радио, он помнил

только голос Дэлайлы, звучащий в этих стенах, но он никогда не чувствовал

себя по-настоящему одиноким. Дом не говорил словами, но Гэвин знал, что

именно сказал бы, если мог. А сейчас он ничего не говорил. Это было

действенное наказание Дома – закрыться и замолчать – и Гэвин ощутил

наступление долго подавляемой паники. А если он останется один? Если после

всех лет его все же бросят? Снова.

В камине тлели угли. Пианино молчало и не двигалось. Лампа не светилась, хотя солнце уже начало садиться, скользя все ниже по небу. Гэвину в

воображении нарисовался череп, такой же пустой и безжизненный.

«Не уходи», – подумал он, слова наполнили его печалью, которую он не

знал, как вынести. Дом знал, что таким образом вызывал у него панику. Когда

Гэвин еще ребенком делал что-то неправильно, вроде мелких выходок типа

нежелания идти спать или разбросать по полу игрушки – воздух становился

холодным, а в комнатах воцарялась тишина, как на кладбище. И в семнадцать

лет он реагировал на это так же, как и в семь.

Дом знал, как играть с ним, знал, что может заставить его вести себя, как

нужно.

– Это не означает, что я не люблю тебя, – продолжил он и тут же уловил

едва заметную вспышку в тлеющих углях. В его груди вспыхнуло облегчение.

До этого он ни разу всерьез не ссорился с Домом, и Гэвин гадал, не так ли

ругаются с братом или сестрой, или с родителями. – Разве я не могу любить вас

обоих?

Он не успел обдумать сказанное – о возможности любить Дэлайлу –

потому что Пианино шумно дернулось, словно сверху упала наковальня, и

струны внутри него зазвенели так громко, что звук отразился дрожью в его

груди.

– Не нужно так себя вес… – начал говорить он, когда его альбом раскрылся

на кофейном столике. Вздохнув, Гэвин подошел к нему.

Альбом был открыт на рисунке Гэвина, улыбающегося летнему дню, за его

спиной был Дом. Он срисовал его с фотографии, висевшей в коридоре, и до сих

пор гордился, что смог сделать рисунок почти неотличимым, прорисовав даже

рожок того мороженого со вкусом ванили, что таял, стекая по его пальцам.

Альбом безмолвно перевернул страницу: одна из Яблонь на заднем дворе, его

любимые качели, свисавшие с крепких ветвей. Страницы переворачивались, показывая ему рисунки Дома, его любимых частей.

«Меня, – словно говорил он. – Выбери меня».

Камин в углу ожил, согревая комнату, пламя росло и разгоралось. Гэвин мог

представить, как из Дымохода вырывается черный дым, словно облачка

торопливого дыхания.

– Знаю, что это сложно, но я хочу, чтобы и Дэлайла была частью моей

жизни. Я не хочу, чтобы ты прогонял ее. Мне будет плохо без нее.

Сзади к нему придвинулось кресло, уткнувшись под коленями. Он тут же

рухнул в него, и кресло пошатнулось на двух ножках.

– Прости, – начал он, но Кресло уже понесло его, вжав в спинку, через всю

комнату, остановившись в Гостиной. Между Диваном и Телевизором тут стояла

старая алюминиевая Подставка под телевизор, ее покрытие вытерлось от

времени и потускнело, мерцая коричневатым оттенком. Но не это привлекло его

внимание, потому что на подставке стояла тарелка с едой.

У него почти сразу заурчало в животе.

Тонкий голосок в его голове говорил ему остановиться и подумать. С чего

это здесь тарелка с его любимым ужином – жареной курицей, картофельным

пюре и горячими роллами с соусом? До этого момента он и не осознавал, что

голоден. Но от запаха курицы потекли слюнки.

«Выбери нас! Видишь? Смотри, что мы можем сделать для тебя».

Гэвин не хотел есть из принципа, но запах жареной курицы окружил его.

Он переключил внимание на экран Телевизора, кода тот внезапно вспыхнул и

ожил.

Соседние дома были удивительно знакомыми: вдоль пустой улицы росли

высокие дубы, мимо пролетела пара певчих птиц. Вдали, на верхушке старой

церкви, он узнал виднеющуюся статую, что стояла на башенке и возвышалась

над домами в округе. Это улица Гэвина; камера развернулась, и на экране

появился Дом, высокий и изогнутый, из стекла и камня, из теплого старого

дерева, мерцающий в лучах вечернего солнца.

Миновав Ворота, изображение увеличилось и показало дорожку, а потом

мальчика, скрестив ноги, сидевшего на траве и окруженного целым парком

игрушечных грузовичков.

Это был оживший рисунок из альбома Гэвина – как он сам играл под

присмотром Дома. Ветви дерева сблизились, защищая его от жары.

Дом убрал шланг, лозы и ветви, длинные тонкие листья тюльпанов, чтобы

по траве и сделанным им грязным дорожкам могли проехать его грузовички.

Ему не раз приходило в голову, что его мир чем-то отличается, ведь с ним играл

Дом, а не кто-то из мальчиков, живущих по соседству. Гэвину это нравилось.

В его жизни всегда были только он, потому и не удивительно, что Дом не

хотел мириться с происходившими переменами.

Словно ощутив, что ему стало легче, свет стал слабее, превратившись в

теплое и уютное свечение. Уголки пледа погладили его по щеке и крепко обняли

его.

Гэвин попробовал ужин и удовлетворенно замурлыкал. Идеально.

– Спасибо, – сказал он, отломив кусочек ролла и обмакнув его в теплый

соус. – Вкусно. Я и не думал, что так голоден. Спасибо, что подумал за меня.

Лампа замерцала в ответ и разгорелась ярче.

Гэвин почувствовал наполнившие его радость и надежду. Никто не

выбирает семью, в которой рождается, и, если говорить о семьях, несмотря на

то, что думала Дэлайла, он считал себя счастливчиком. Дом, может, и

любопытный и чересчур опекающий, но это его Дом, и он любит его. Ведь

нельзя винить родителей в том, что они слишком сильно вас любят. И брата с

сестрой никто вам не поменяет, если те, что есть, вам не нравятся.

Он с этим как-нибудь разберется. Дому лишь нужно увидеть, какая Дэлайла

замечательная, только и всего. А его любви хватит, чтобы поделиться ею.

Нужно лишь найти способ им обоим это показать.

Глава восемнадцатая

Она

Этой ночью Дэлайла старалась не уснуть. Усталость давила на сознание, мысли становились вялыми и медленными, но пока под подушкой не зазвенел

телефон, сообщая, что Гэвин дома и в безопасности, ей не хотелось закрывать

глаза.

Вместо этого она встала с кровати в час ночи и села за стол. На нетронутой

поверхности примостилась фотография в блестящей серебряной рамке Дэлайлы

с родителями, сделанная прошлым летом. Это был ее самый короткий визит из

Массачусетса, но хотя она была дома всего неделю, отец взял выходной, чтобы

провести с ней время. Фотографию сделали в выходной, в ближайшем парке, где мама Дэлайла старалась устроить веселый пикник с бутербродами и

яблоками. Большую часть еды съели муравьи, а отец ушел через час, сообщив, что он нужен в офисе.

Она вытащила фотографию из рамки и посмотрела на одутловатое лицо

отца. Как кажутся написанными с ошибками слова, если смотреть на них

слишком долго, так и его лицо становилось тем больше незнакомым, чем

дольше она вглядывалась в него. Вытащив из сумки черный маркер, она

принялась подрисовывать ему густые брови вместо его бледных, сделала резко

очерченным его безвольный рот. И через несколько минут ее отец стал сердитой

горгульей.

Дэлайла не тронула простое, но всегда удивленное выражение лица матери, зато закрасила синим ей губы, пририсовала изогнутые черные рога и добавила

оранжевые ресницы, почти достающие до волос, попутно вспоминая о

странном визите домой.

– Разве они не хотят увидеть меня подольше? – спросила она у Нонны, когда вернулась в тихое спокойствие школьного городка посреди лета.

– А ты хочешь видеть их дольше? – в ответ спросила Нонна. Это был один

из редких моментов, когда ее взгляд прояснялся, и она знала то, что знала

всегда, не терялась в приступе паники и не искала что-нибудь, что сама

переложила.

Дэлайла росла тихой и неуверенной в себе. Она не знала, хотела ли видеть

родителей подольше, но надеялась, что, возвращаясь домой, будет чувствовать

себя нужной.

– Малышка, если я что и выучила за последние шестнадцать лет, то вот это: когда дело доходит до твоих родителей, нам обеим нужно снижать планку

ожиданий. Не обращай пристальное внимание на то, чего не хочешь видеть, –

Нонна вышла из комнаты, а через пару минут вернулась с огромной тарелкой

печенья и поцеловала Дэлайлу в лоб.

Две недели спустя Нонна даже не помнила этот разговор. Если бы та

Нонна, из прошлого лета, знала, что Дэлайла вернется домой в этом году после

Рождества, и что она будет жить с родителями и заканчивать старшую школу в

родном городе, она бы рассердилась.

К сожалению, теперь Нонна не помнила Дэлайлу.

А тем летом она была уверена, что уже не вернется к Нонне. Ее

забывчивость и провалы в памяти ухудшались с тревожащей скоростью, и хотя

ее родители не задумывались особо о том, чем Дэлайла обычно занята каждый

день, она точно знала: они не позволят ей вернуться тем летом, если узнают о

прогрессирующей болезни Нонны.

Но Дэлайла любила Нонну и готова была на любого напасть дикой кошкой, если они попытались бы разделить их, хотя днем ранее это казалось просто

необходимым. Мгновения, когда Нонна не помнила саму себя, были

кошмарными, но для Дэлайлы она всегда была самым любимым человеком на

свете, – той, кто ее на самом деле любил.

Наверное, что-то похожее она чувствовала по отношению к Гэвину.

Она снова была в своей комнате, уже не рядом с Нонной и не в тишине

школьного городка. Дэлайла уронила ручку и закрыла глаза. Она снова это

делала? Совала нос, куда не следует? Могла ли она вести себя лучше с Домом?

Вне его она хотела ему понравиться, хотела, чтобы он позволил чаще видеться

с Гэвином. Но когда была здесь, то казалось, что она не перестанет

сопротивляться. Дэлайла не могла понять, какова ежедневная реальность

Гэвина, как выглядит его обычный день, и почему Дом не может отпустить его

хотя бы ненадолго.

К сожалению, мысли о всяких страшилках казались лучше, чем такая

реальность. Живой Дом, его связь с тьмой, – все эти зловещие моменты были

полны риска. Но теперь по коже поползли мурашки, и ей показалось, что за ней

следят ее же глаза с фотографии, окна, стены и ковер. Ей показалось, что кресло

под ней дрогнуло? Показалось, что стены тихо гудят, держа ее словно в

ловушке? Если она попытается сбежать из комнаты и вниз по ступенькам, отпустит ли Дэлайлу ее собственный дом?

Внезапно почувствовав паническую дрожь, Дэлайла вскочила с кресла и

помчалась по коридору, вниз ступенькам, врываясь, тяжело дыша, в странно

ярко освещенную кухню. Она замерла, увидев отца, сидящего за кухонным

столом и положившего левую руку на горлышко бутылки с янтарной

жидкостью.

– Дэлайла, – его голос прозвучал низко, словно в горле застрял шарик.

Ее грудь вздымалась и опадала, пока пыталась восстановить дыхание и

осознать увиденное. Франклин Блу сидел пьяный на кухне посреди ночи.

Вокруг этого яркого пятна остальной дом стал серым, и мысль, что он может

быть живым, вылетела из головы. Она всегда видела отца только строгим и

одетым с иголочки, а теперь он грузно сидел на стуле.

– Что ты здесь делаешь в такой час? – спросил он, голос подвел на слове

«час», и получилось нечто вроде «ас». Дэлайла не сразу поняла его вопрос. Он

выглядел странно, не был похож на себя. Немного потрясенный.

– Не смогла уснуть, – ответила Дэлайла, прислонившись спиной к стойке. –

А потом испугалась.

Он рассмеялся, глядя на стол.

– Я понимаю, – сказал он, кивнув и надолго присосавшись к бутылке. Она

слышала, как он глотает, смотрела, как он немного кривится. Даже на таком

расстоянии ее глаза жгло от паров алкоголя.

– Ты в порядке, пап?

– Конечно.

– Не знала, что ты пьешь.

– Обычно не пью, – он отодвинул бутылку и протер глаза. – Думаю, это

объясняет, почему сижу тут, пьяный от двух глотков. И голова ужасно болит.

Дэлайла обдумала его слова, посмотрев на ополовиненную бутылку. Не

похоже, что он сделал всего два глотка. И вообще, он был… сам не свой?..

После того как забрал ее с подъездной дорожки Гэвина. Он почти ничего ей не

сказал, вместо этого покачал головой и потом попросил ее найти в бардачке

аспирин.

– Ты видела того парня? – он уставился на нее; она это чувствовала, даже

отведя взгляд. Дэлайла никогда не говорила с отцом ни о парнях, ни даже о

девушках. Он никогда не видел ее целующейся. Он оставался в стороне и в

безопасности, как и большинство отцов, спрашивая, что будет на ужин, или

когда она перестанет носить такие короткие юбки.

Дэлайла провела ногтем по щели между алюминием и огнеупорной

пластмассой на столе.

– Гэвина?

– Думаешь, я знаю его имя? Высокий худой мальчишка, выглядит так,

словно провалялся полдня в кровати. Сын старой хиппи.

Дэлайла застыла. Она могла поклясться: что-то снаружи зашелестело.

– Ты знаешь его маму?

Франклин Блу фыркнул и покачал головой.

– Нет, конечно, не знаю. И никто не знает.

Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. Отец был пьян, напомнила себе

она. Он не знал имени Гэвина. Откуда он мог знать что-нибудь важное о нем?

– Его зовут Гэвин, и да, я с ним виделась.

– Ты все еще чиста?

Она взглянула на него, пораженная резкостью его голоса. Родители ее были

строгими и набожными, но они редко так лицемерили, как он сделал сейчас

этими словами. Глаза отца были остекленевшими и не могли толком

сфокусироваться, он смотрел, не мигая, на стул напротив него. Она проследила

за его взглядом, огляделась. Стены вокруг нее, казалось, пульсировали, сначала

тихо, но потом звук стал казаться пронзительным в ее воображении.

– Зависит от того, остаюсь ли я чистой, целуя его, – наконец ответила она.

– «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность» [Песнь Песней

Соломона – прим. перев.], – невнятно процитировал он, сплетая слова в одно.

Он говорил немного странно, и Дэлайла не знала, было ли это из-за

алкоголя, или из-за того, что он цитировал Священное Писание, словно читал

по бумажке, или причина была в чем-то совершенно другом. Ветер на улице

ударял веткой по кухонному окну.

– Ладно, пап. Думаю, мне пора в комнату, – Дэлайла тревожно взглянула на

него, отошла от стойки и направилась к двери, ведущей в гостиную, за которой

была лестница к ее убежищу – ее комнате. Справа от нее ящик стола

громыхнул, заставив ее подпрыгнуть, и в гостиную ворвался порыв ветра, ударив ее в лицо. Окно распахнулось, впуская холодный ночной воздух.

– «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я

принести, но меч» [Евангелие от Матфея 10:34 – прим. перев.], – голос отца эхом

раздался по кухне, но когда она обернулась, он уже спал, уткнувшись головой в

скрещенные на столе руки.

Поднявшись к себе, она вытащила из-под подушки телефон и написала

Гэвину.

«Нужно поговорить».

Через десять минут ответа так и не последовало, а ей показалось, что ее

комната пульсирует, словно вдыхает и выдыхает. Странно, но пока дом Гэвина

на нее злился, она даже не задумывалась о том, что он живой, но вот мысль, что

такое может передаваться, и что ненавидящий ее дом может повлиять и на ее

дом, ужасала.

«Это не нормально, – подумала она. – Даже если он был хорошим, живой

дом – это не нормально. Это не одно и то же, как сказала бы Нонна». Она

зажмурилась до искр в глазах. Почему она догадалась только сейчас? Ей

хотелось, чтобы мир был диким, пугающим и непонятным, но настолько

пугающий мир ее не устраивал.

Она написала Давалу.

«Не спишь?»

Через миг телефон завибрировал в руке.

«Теперь нет, когда телефон зазвонил прямо у головы».

«Прости».

«Все в порядке. Что случилось?»

Дэлайла посмотрела на телефон, а потом набрала его, желая услышать

человеческий голос, звучащий знакомо и не пьяно, или немного… одержимо.

Давал ответил, когда не успел прозвучать хоть один полный гудок.

– Принцесса Дэлайла, давно пора спать.

– Прости. Выдалась кошмарная ночка.

Она услышала шуршание на другом конце, словно он сел на кровати, потом

раздался его сонный голос:

– Ладно. Рассказывай.

– Давал, ты не замечал ничего странного в этом городе?

Минуту стояла тишина, она почти чувствовала озадаченный взгляд Давала.

– Ты серьезно? В Мортоне все странно. Он почти как город в «Эдварде

Руки-ножницы».

– Погоди, я про предметы, что преследуют тебя, хотя не должны.

– Пусть кто-нибудь отключит тебе «Нетфликс».

– Это не из фильма. Это из жизни. Боюсь, предметы в этом городе…

одержимы.

– Мне стоило бы записать этот разговор и включить тебе завтра. Ты будешь

в ужасе, – сказал он. – Да, Мортон странный. Но это из-за кучи людей, похожих

друг на друга, никогда не общающихся с чужаками и никогда никуда не

уезжающих.

– Я серьезно, – ответила она, чувствуя, как из-за подступающих

непривычных слез сжалось горло. Она уже не могла держаться. Дерево в парке

и, что хуже, совсем не удивленный Гэвин. Плюс странное поведение отца, словно кто-то говорил за него. Ей казалось, что Дом заражает все и всех вокруг

нее.

– Мне очень страшно.

После нескольких секунд молчания он произнес:

– Приходи.

***

Дэлайла перепрыгивала трещины на дороге и обходила каждую линию.

Тени от фонарей плясали на дороге, она чувствовала, как они извиваются за ее

спиной, как фонари поворачивают лампы, словно головы на длинной изогнутой

шее, чтобы посмотреть на нее. Дэлайла представляла это и не могла иначе; она

была напугана, а сил хватало лишь на то, чтобы не кричать и не звать Давала за

четыре квартала от его дома. Мрачные очертания деревьев и домов, машин и

почтовых ящиков словно цеплялись за ее тусклую тень, что казалась огромной, маяча сзади на дороге. Она словно несла за собой по улице черную дыру.

Дневная суета утихла, на место этим звукам пришло странное гудение

проводов, собачий лай, что раздавался все дальше, словно все вокруг медленно

ускользало от нее. Дэлайла наконец поддалась инстинкту и оставшиеся два

квартала к дому Давала бежала, топая по тротуару и размахивая руками, с

колотящимся сердцем и застрявшим в горле криком.

Взлетела по трем ступенькам на его крыльцо и, отбросив всю вежливость, застучала в дверь так сильно, как только могла, оглядываясь через плечо. Она

могла поклясться, что ветки каждого дерева тянулись к ней, а дорожка

изогнулась.

Но дверь открыл не Давал, а его мама, Вани, одетая в темно-зеленый халат.

Она широко распахнула дверь.

– Успокойся, – прошептала она, впустив Дэлайлу в дом и с тихим щелчком

закрыв дверь. Она коснулась теплыми ладонями щек Дэлайлы. – Успокойся, джаану. Ты выглядишь измотанной.

– Так и есть, – сказала Дэлайла, хватая ртом воздух и оглядываясь на

появившегося на лестнице Давала.

Но Вани покачала головой.

– Хм-м. Не совсем правильное слово. Ты будто обожжена, – прошептала

она, вглядываясь в лицо Дэлайлы. – Словно тебя обожгло током. Ты выжжена

изнутри.

– О… о чем вы?

Вани закрыла глаза, медленно вдохнула. И вместо ответа она сказала:

– Я заварю тебе чаю.

***

От матери Давала они ничего не узнали – та, казалось, была больше

сосредоточена на том, чтобы успокоить Дэлайлу, а не на причине ее прихода

сюда. Пока свистел чайник, она говорила Дэлайле дышать, уверяла, что все в

порядке, а потом отправила их наверх в комнату Давала с чаем и просьбой

вести себя тихо – то есть она либо знала, что ее сын – гей, либо просто поняла

по лицу Дэлайлы, насколько той сейчас не до шалостей сексуального характера.

Она даже не удивилась, увидев Дэлайлу на крыльце дома в два часа ночи и в

панике.

Давал закрыл за ними дверь и, подойдя к кровати, сел на ней, скрестив

ноги.

– Родители знают, что ты здесь?

Она покачала головой.

– Твой отец убьет тебя.

Пожав плечами, Дэлайла сказала:

– Уверена, отец еще будет спать, когда я вернусь. Он сегодня был в хлам.

Ее лучший друг склонил голову.

– Ты хотела сказать: напился?

– Да.

– Тебя это напугало?

Она отвела взгляд, увидев изображения Брахмы, Вишну и Шивы в рамках

на стене.

– Нет. Не совсем. Отчасти.

Он подождал десять секунд. Затем двадцать. Наконец Давал, никогда не

отличавшийся терпением, шумно выдохнул.

– Ты понимаешь, что я уже не смогу уснуть, а у меня завтра утром экзамен

по математике?

– Прости.

– Я тебя не виню. Но расскажи, зачем ты здесь, или ложись спать, а я буду

учить.

Дэлайла закрыла глаза и глубоко вдохнула, от чего легкие показались ей

воздушными шарами, и она могла взлететь с кровати. Она выдохнула и

посмотрела на Давала.

– Лоскутный Дом… странный и другой. Как мы всегда и думали. Он…

Его темные глаза округлились.