Текст книги "Шмотки"
Автор книги: Кристин Орбэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Бог настоящий – из Рая и Ада. Бог ненастоящий – из Ламорлэ и больницы Салыгетриер
Достаточно сидеть и дожидаться звонка мужчины, чтобы он не позвонил. Эта банальная истина известна всем женщинам. В этом плане телефоны похожи на чайник: если на него смотришь, он ни за что не закипит.
Отсюда до заключения о том, что мужские реакции подобны батарее кастрюлек, всего один шаг. И я его делаю: мужчины, если их разогреть, становятся опасными, если их охладить – скучными.
В конце концов, если бы мне сегодня удалось выдумать платье, способное вдохновить мужчину на телефонный звонок, я была бы счастлива.
Нет более идиотского занятия, чем влюбиться безответно. Как бы то ни было, это наиболее простой и наиболее верный вид идиотизма. Когда вас двое, вещи усложняются, и дело венчает скука. Я прокручиваю себе сцену встречи – первый взгляд, и все запускается вновь: платье Золушки незадолго до того, как часы пробьют полночь, сердечный трепет, приоткрытый рот – все как в кинофильме.
Когда мне впервые показалось, что я влюбилась, я заграбастала все, что было представлено в весенне-летней коллекции в отделе белья универмага «Самаритэн». Транжирить башли – это мой способ выразить радость любви и страх оказаться не на высоте. Стоял апрель, я тряслась от страха, думала, что меня арестуют за то, что выписала необеспеченный чек. Мне было восемнадцать.
Как же мне до сих пор было спокойно среди моих вешалок и незнакомцев! Мне, преследуемой теперь Богом и окруженной философом, который вовсе не одобрял – и я это ясно сознавала – моей страсти к тряпкам. Для мужчин шмотки не являются чем-то серьезным, а я люблю их именно за это. В качестве соседа по лестничной площадке мне бы, пожалуй, подошел Зигмунд Фрейд или Бодрийяр. В шмотках и правда нет ничего серьезного, кроме способа заполнить пустоту в ожидании смерти, и в этом отношении искусство кройки следует поставить выше, чем науку и литературу.
Зачем я оправдываюсь?
Ненавижу в себе эту вечную потребность снискать чье-то одобрение, ненавижу свои недостатки, противоречия. Презирая себя, я тем не менее не перестаю провоцировать других и бросать им любовный вызов: попробуйте полюбить меня даже под маской, попробуйте полюбить настолько, чтобы заставить меня сбросить ее.
Желание быть любимой – это недостаток или слабость? Каково различие между тем и другим? Является ли слабость простительным недостатком?
– Кокетство – это недостаток.
– Сражаться за то, чтобы вернуться в «Club 100» – слабость.
– Интриговать, чтобы быть приглашенной в Ламорлэ, – слабость.
– Заигрывать с власть имущими слабость.
– Обожать гламур – недостаток.
– Влезать в долги – недостаток.
– Заставлять ревновать себя – и недостаток, и слабость.
Короче, мир куда снисходительнее относится к интеллектуалам, чем к любителям шмоток, первым прощают даже противоречия.
Между тем если бы я претендовала на выполнение определенной функции: скажем, быть социологом одежды, – те, другие, выказывали бы мне презрение, прежде чем низвести меня с пьедестала. Звания устрашают, даже если ровно ничего не значат. Так же как у врачей: лучше быть специалистом, чем врачом общего профиля, лучше коллекционировать туфли или платья Пуаре, чем любить все шмотки без разбора, – это выглядит куда более серьезно.
Впрочем, кто это – другие? Бесформенное чудовище, луг, что всегда зеленее, мираж, пьянка без эйфории, невозможная любовь. «Другие» вызывали у меня более горькие слезы, чем незнакомец со своим серебристо-голубым автомобилем.
Я ощущаю, что стою на перекрестке,– в такие моменты женщины обычно начинают верить в звездные гороскопы, в предсказания астрологов и навещать гадалок.
Передо мной открывались два пути: первый – спокойная прогулка от бутика к бутику по кварталу Марэ или Сен-Жермен-де-Пре. С приходом весны в витринах появляются пиджаки новых фасонов, брюки, новая гамма цветов. Я должна одеться как блондинка, можно выбрать кислотные цвета или нежно-розовый и небесно-голубой; цвета, предназначенные брюнеткам – оранжевый, лимонный и вся эта цитрусовая гамма, – мне не подходят. Глубокие тона и удлиненные юбки отяжеляют фигуру, мне нужны укороченные брючки или ажурно– кружевные. Я делаю рывок к сорок седьмым по счету черным брюкам из-за каймы с едва заметной светлой прошивкой. Благоразумная девица, насколько мне известно, скорее предприняла бы прогулку по лесу, по музейным залам или венецианской лагуне, но я искусству или даже природе предпочту моду. И потом, мужчина, которому принадлежит ваше сердце, не только снимает с вас шмотки, он отнимает у вас деревья, картины Караваджо и Боттичелли, запахи, вкусы, муссоны, деревенские закаты, краски дня.
Достаточно выбрать другой путь, скользнув вниз по горнолыжному спуску, – и вот уже существует лишь ночь, его объятия, его запах и дыхание. Шмотки превращаются в ловушку для сердца и тела, поступают в услужение к любви.
Бог ли внушил мне это желание или же мое желание выдумало Бога?
У Бога сохранилось впечатление от несколько моих личин, несколько ложных и неблагоприятных впечатлений, воспоминание о накидке из розового кроличьего меха от Дольче-Габбана. И вот он с помощью встроенного в нем компьютера анализирует все это. Округлость сложно переварить; Бог принимает решения с просветленным сознанием, плоть укрощена, подавлена, побеждена, пройдена, вещь становится дремлющей и размягченной. Мужчины, перегруженные работой, – скверные любовники, секс требует времени.
Бог не звонит. Бог должен все обдумать, восседая на вершине любовной горнолыжной трассы.
Девять женщин из десяти скользнут по трассе любви, они неустрашимы, и тем хуже для горных склонов и впивающихся в сердце заноз, а также для кружевных трусиков. Для женщин любовь – это батарейка «Duracel», запускающая когорту зайчиков: без страсти зайчик не сможет сдвинуться с места, не ударит в свой крошечный барабанчик, он застынет навеки.
Бог думает как мужчина, потому что в этом они едины.
Он опасается стать чересчур счастливым. Чтобы принять счастье, нужна ведь известная храбрость. Он опасается рискнуть, чтобы не остаться в одиночестве, боится крутого спуска, препятствий, за которые можно зацепиться, сосущей боли внизу живота, когда оказываешься вдали от любимой, прерывающегося дыхания, когда ты рядом с ней; он боится ощущения, что ты бессмертен, напрочь опрокидывающего привычный порядок вещей; оно возникает, если чувство взаимно, потому что, несмотря на странный розовый мех, ему открылось нечто куда более серьезное, нечто уж не знаю чем несхожее, неуловимое – затылок, жест, колебание, опрокидывающее враз опостылевшее равновесие, когда внезапно сжавшееся сердце вдруг открывается навстречу жизни, и Бог уже не знает, слушать ли пение сирен или спасаться бегством, попытавшись укрыться за удалением гипофиза, гипоплактозом, томографией с помощью проекций, расчетов, рентгеновских лучей, сканеров, схем магнитного резонанса, которые выявляют столь сложную структуру внутренних тканей и органов, что отвлекают от мыслей обо мне.
Бог оценивает, сколько времени я похищу у него, сравнивает, насколько ночь любви интереснее, чем ночь, проведенная за изучением температуры возбудителей болезни или парастреловидного сектора мозга кошки. Он боится ручьев и потоков, знает, что очаг влечения находится где-то в мозгу, но не знает, где точно, и еще менее, почему именно я, а не какая-то другая, внешне более подходящая. Внутренний профессор указывает ему на сложность химических комбинаций, на хрупкость душевных состояний, возникающих в сопряжении этих комбинаций: противостояние между эмотивным и познавательным, между эмоциональным и инстинктивным, между чувствами и мыслью, между неясным кипением одного и сухой точностью другого, между расплывчатостью и прямотой. Между платьем и костюмом. Как в искусстве кройки и шитья.
Буря в его голове.
Бог боится того, чего не понимает.
Я боюсь того, что предчувствую.
Я опускаюсь на колени перед горой моих свежесобранных в «Бон Марше» шмоток, перед километрами металлических вешалок и молюсь; я клянусь Богу, тому, настоящему, что из Рая и Ада, что тот, другой Бог, ненастоящий, из Ламорлэ и Сальпетриер, был не прихотью, что он не отправится на кладбище, подобно вышедшему из моды платью, ему не будет присвоен номер, как вульгарному незнакомцу.
Я клянусь Богу, что если мой Бог – маленький – отважится ступить на горнолыжную трассу любви, я приму его честь по чести, я больше не надену розовую накидку, я выброшу все тряпки от «Дольче-Габбана» и если он любит меня сильнее, чем сканирование сосудов головного мозга, чем магнитную томографию, то мне, чтобы утешиться, больше не понадобятся ни тафта, ни шелк, ни кружева на манжетах.
Закрыв лицо руками, сдавленным голосом я молю:
– Боже всесильный, прости мне мои покупки «Дольче–Габбана», «Донна Кэран», «Бэрберриз», «Черрути», буфы на рукавах, тренч «Victor et Rolf», обманки Клемента Рибейро, отделку в стиле «трэш», «Persons», сделай так, чтобы он полюбил меня больше, чем науку.
Я долго молилась здесь, скорчившись напротив своего гардероба, готовая принести в жертву все мои шмотки, включая курточку «сафари» от Ива Сен-Лорана, во имя любви к Богу-профессору как к Царю Небесному – подобно тому как Иисус принес в жертву Своего Сына. Мне внезапно показалось, что моей жертвы будет недостаточно. И тогда я бросилась в ванную, намылила лицо, чтобы растворить макияж. Я сняла одежду, спустилась с каблуков, чтобы между Царем Небесным и мною не было ничего искусственного, чтобы он поверил в мою искренность.
В шестнадцать часов прогремел телефонный звонок.
Я стояла голая, на мне не было ни единой тряпки. Что, если это звонит Бог из Сальпетриер?
Философ в гардеробной
Звонок в дверь...
Бог, что, если это Бог?
Невозможно, ведь это книга, а не фильм.
На часах было шестнадцать тридцать, пришел философ, пунктуальный до мозга костей. Я стою голая, как восковые манекены в витрине, раздумывая, что надеть.
Открываю входную дверь и, едва узрев плечо соседа, извинившись, прошу его подождать пару минут, чтобы успеть одеться – уже не обдумывая наряд, лишь бы что-нибудь накинуть на себя.
Три минуты спустя он все еще здесь, спокойно стоит, прислонившись к стене на лестничной площадке, читает «Монд». Интеллектуалы умеют ждать, у них всегда есть с собой книга или свернутая газета в изрядно обвисшем кармане.
– Чем это ты занимаешься голышом?
– Молюсь.
– Какому богу?
В голосе сквозит ирония, я взглядом указываю на небо, чтобы дать ему понять, что речь идет о Всевышнем, а не о профессоре.
– Ах!.. – понимающе произносит он, будто существует закономерность, в силу которой к Богу Всевышнему должно обращаться не иначе как нагишом, в то время как к Богу-профессору – лишь завернувшись в кучу тряпок.
Подтверждая мои предположения, он добавляет:
– Ты боишься мужчин.
– Разве я не права?
– Чуточку страха – это уже неплохо, это подливает масла в огонь. Предпочитаю, чтобы твои обрывки ткани, пусть даже красивые, не превращались в щит.
– Это всего лишь уловка, ложный след.
– А ты все же забавная штучка. Зачем пускать мужчину по ложному следу, если ты желаешь, чтобы тебя обнаружили? К счастью, ему не приглянулся твой желтый кролик... Вообрази, какая трагедия! Дарлинг, приговоренная к пожизненному заключению в желтом кролике...
– Он был розовый, – сухо замечаю я.
– Ах, прости. Чего тебе в сущности от меня надо? Я не кутюрье, не модистка, не визажист, могу лишь указать, где ты права – с помощью Бодлера, Мольера и великого денди Браммеля – и где не права – с помощью Лабрюйера. Могу воззвать к твоему здравому смыслу: будь сама собой. Если тебе это не нравится, пойдем ко мне, сварим спагетти и попытаемся посмеяться над всем этим...
– Послушай, вы оба мужчины, ты тоже профессор, помоги мне подыскать платье, которое его доконает.
– Посторонний взгляд всегда...
– Да Именно посторонний. Взгляд, который одевает меня, возвращает к жизни. Я сама уже не в счет. Я ощущаю внутри пустоту, «будь сама собой» – я понятия не имею, что это означает. Только если он любит меня, я смогла бы полюбить себя и оторваться от своих шмоток.
– Послушай, каждое из твоих появлений на этой невзрачной лестничной площадке мне представляется пощечиной банальности. Меня восхищает выпавший на твою долю шанс, твоя сила: не имея никаких оправданий, ты отстаиваешь собственную свободу, да, для тебя быть самой собой есть главный урок свободы. Ты являешься миру то Марией-Антуанеттой, то романтической Мата Хари, то женой индейского вождя на тропе войны, то крылатой волшебницей в расшитом блестками платье, и мне кажется, что и мужика ты предпочла бы такого, чтобы идеально подходил к твоему платью. Ты не вернешься в общий строй, чтобы носить черные платья на бретельках, сделаться сентиментальной, избрав вульгарного профессора-медика, который заставляет называть себя Богом. В сущности, ты представляешь собой невероятную смесь пустоты и...
– Отчаяния... – заявила я философу, подавив печаль, которую не любила показывать, это порой проскальзывало в глубине души и, должно быть, сквозило во взгляде. – Предпочитаю шмотки психоанализу, предпочитаю покровы самокопанию. Бог растерялся при виде розового кролика, он оседлал свою «Весту» и смылся. Я всего лишь прошу тебя помочь мне разобраться во вкусах профессора. Мне знакомы снобы, эксцентрики, криэйторы, гуляки, янки, продавщицы бутиков и «Бон Марше», автогонщики, несколько проституток, но я понятия не имею о том, какими могут быть фантазмы у типа, посвятившего двадцать лет жизни изучению биологического детерминизма, сартровского экзистенциализма, кантовского категорического императива и тому подобного. Если неподвижность, очертания линий, жадно заглатываемые взором, усиливают либидо, то, скажи на милость, какие разновидности фантазма рождаются из определения «человек – это ничто»? Потому что я, забравшись в свой шкаф, не расстаюсь с этой идеей. Почему Бог вечно одет подобным образом, почему он не выражает то, что чувствует? Разве горизонт не суживается от чрезмерного изучения? Смотри, ты безостановочно эксплуатируешь свой мозг, ты пожух, как пересушенный гренок, из вечера в вечер ужиная тарелкой лапши с кетчупом. И вот если я вознамерюсь навестить тебя, то, пожалуй, не решусь заявиться к тебе а-ля Клеопатра в исполнении Сары Бернар. Чтобы не шокировать тебя, я уж скорее выберу теплые домашние тапочки и прозрачные гольфы DIM.
Чтобы не заходить так далеко, помоги мне найти такое платье, которое, не перепугав профессора, заставило бы его погрузиться в грезы. Дело повернулось не слишком благоприятно: он боится; мои намерения не должны быть слишком очевидными. Оставь мне всего лишь вкусовую погрешность, безуминку, алиби на случай поражения.
– Голубой кролик.
Мы все еще стояли в прихожей моей маленькой квартирки, что-то вроде безликого тамбура для почтальонов и посыльных; я не хотела, чтобы здесь проявились следы моих модных пристрастий, исключение составляла лишь стена, выкрашенная в цвет индийской розы, на манер Энди Уорхола, где висели несколько фетровых и соломенных шляп, служивших предзнаменованием.
Верно ли мое решение впустить философа в мой шкаф? Помимо прочего, он ведь не психиатр. Не слишком ли скоро я доверилась ему, будто в охватившем меня смятении, мне на помощь мог прийти первый встречный?
– Итак, – произнес он, – мы идем?
Впуская его к себе, я рисковала потерять друга, рассудительного друга, единственного мужчину, способного спать с женщиной, уважая ее колебания, обладателя ученой степени по философии и древней литературе, единственного известного мне обладателя ученой степени; это изумляет меня, хоть и ни к чему не ведет. Итак, я сказала ему, что, похоже, делаю страшную глупость, что он первый мужчина...
– Но вы все так говорите...
– Нет, воистину, до тебя ни один мужчина не входил в мой шкаф. Я дурочка, но не до такой степени... Они пугались и сбегали отсюда.
– Несмотря на мой шарф и вульгарный вид, мне время от времени случалось проникать – я не играю словами – в мир женщин... Мне знакома их вселенная. Депилирующие кремы на бортике ванной, кремы для тела у радиатора и флакончики лака для ногтей, валяющиеся на тумбочке у кровати...
– Ничего подобного... Считай, что ты ничего не видел, в отношении шмоток ты девственник... Не смейся... Идем же, тем хуже,– добавила я.
И широко распахнула дверь.
После настороженного молчания воздух дрогнул от крика индейцев племени сиу, – крика, который я в последний раз слышала давным-давно на школьном дворе, похожего на долгий рык, который испускают некоторые псы или волки, попавшие в засаду в вечернем лесу. Короче, совершенно немыслимый крик в устах мужчины, тем более философа.
В сильном беспокойстве философ нервно поскреб подбородок, потом взъерошил волосы на голове. Он совершенно утратил облик ученого, долгие годы корпевшего над трудами Спинозы, Штайнера и Хайдеггера, ничего общего с профессором, проводящим в Сорбонне семинары по «метаморфозам человеческого сознания в искусстве итальянского Ренессанса на рубеже четвертой–пятой эпох после гибели цивилизации Атлантиды». Передо мной был гуляка, человек, готовый подобрать окурок с мостовой и затянуться.
Оригинал – вот подходящее слово. Внезапно он превратился в экстравагантного типа, испускающего неожиданные крики.
– Прошу прощения, я была не права, ты играешь по-крупному, как те парни, видавшие виды, я не должна была доверять тебе. Такого ты еще не видал, не правда ли? Теперь, из этой точки, где ты находишься, бежать уже поздно. Представь, что мой платяной шкаф – это женщина, уже миновавшая стадию продвинутого флирта, при встрече с ней было бы невежливо подкалывать друг друга Даже если ты обнаружил грудные протезы и накачанные силиконом губы, с этим следует смириться. На войне как на войне. Ты не можешь обмануть ее. Поговори с ней...
– Что? Ты теперь хочешь, чтобы я разговаривал с твоим платяным шкафом? Полный абсурд.
– Мой шкаф понимает все. Это специалист по человеческим душам, хамелеон, он может превратиться во все, чего бы ты ни пожелал. Ты не представляешь себе, как это забавно, какие штуки можно проделывать с его участием... На самом деле, я знакомлю тебя со своим лучшим другом.
– И ты полагаешь, что мантия делает кардинала?.. Что достаточно разыграть комедию, чтобы она стала реальностью? Фолкнер всю жизнь провел в самообмане!
– Здесь нет никакого Фолкнера. Напротив, у меня здесь ансамбли Ферре, Феррагамо, Фенди, Фортюни, Фата и две новинки от Марианны Фэйсфул и Тома Форда.
– Но это... Это галлюцинация. Настоящий магазин!
– Хорошо подмечено. Это называется магазином, потому что здесь я храню еще ни разу не надеванные вещи. Это важное помещение. Представить себе не могу, как можно одеваться без примеси новизны.
– Невероятно. Ощущение такое, что я попал в филиал «Галери Лафайет».
– Здесь у меня еще две комнаты. Пойдем, я отведу тебя на кладбище!
– На кладбище?
– В жизни никого не убила, даже парикмахера. Я имею в виду кладбище шмоток, тех, что даровали мне дивные минуты, и поэтому я их канонизировала. Понимаешь, их нельзя больше носить, они принадлежат конкретному мужчине, конкретному моменту. Это мой способ хранить верность. Верность – это целый раздел моей шмоткотеки. У тебя же есть библиотека. Видишь, вот в этом креслице, установленном под юбочным сводом, я усаживаюсь, когда у меня возникает желание вновь пережить какое-нибудь волнующее или забавное воспоминание. Ты только посмотри на себя: ты напряжен, будто вышагиваешь среди яиц в лыжных башмаках... Я задаю себе вопрос: неужто ты по жизни рак?
Философ и вправду колебался, борясь с желанием поскорее юркнуть в свою берлогу. Я подвинула ему креслице для медитаций, он уселся и попросил стакан воды.
Просвещение философа
У себя на кухне я подогрела сваренный утром кофе. Когда я вернулась к философу, он опять завел свою шарманку.
– Итак, ты читала Жюля Ренара? – спросил он с ученым видом.
– Ренара? Нет, но у меня есть шмотки с лейблом «Рабанн», «де ла Рента», «Риччи», «Роша», «Рикель», «Родье», «Ревийон»...
– Жюль Ренар в своем Дневнике упоминает также о прирожденных скрягах. И в самом деле, стоя перед твоим шкафом, я кажусь себе таковым!
– Идем же, здесь есть на что посмотреть. Здесь есть музей, шмоткотека, где сосредоточена классика – мои «Литпамятники», – магазин. Чтобы дать обоснованный совет, нужно осмотреть весь лабиринт. Веди себя как в Лувре или в музее д'Орсэ, разглядывай все спокойно. Разрешаю даже дотрагиваться. Потом ощути себя мужчиной, забудь, что ты философ, закрой глаза, представь, что тебе предстоит свидание с женщиной... В какой одежде ты бы хотел ее увидеть? Вот главный вопрос. В юбке, в брюках? Деловой женщиной, как в сериале «Даллас», горожанкой, одетой с легким этническим акцентом, в чем-то домашнем, в старье или бобо, куку?
– Не понимаю, что это означает.
– Ты никогда не читал «Elle», «Мадам Фигаро»?
– Не нападай на меня, и так все слишком сложно! Мои знакомые девушки носят черные брюки или джинсы и, кажется, футболки и сверху черный пиджак, а зимой еще черную куртку.
– Какая чернуха! Бедный амурчик, тебе никогда не попадалась женщина, одетая просто, но не дебильно. Ты никогда не встречался с женщиной, одетой в длинное трансформирующееся пальто, накинутое на двубортный пиджак из верблюжьей шерсти, свитер под горло из двустороннего бежевого кашемира? А корсет из сетчатого нейлона, бретельки которого перекрещиваются на спине, и юбка из органзы с застежкой-молния на боку, а комплект «Highlander» из тартан-меланж?
– У тебя нет словаря под рукой?
– Описание требует некоторой эрудиции, но девушки никогда не разъясняют, что на них надето. На первый взгляд все выглядит просто. Ты ведь не выкладываешь при первом появлении все, что у тебя в голове, про раннехристианскую скульптуру и рельефы на древних саркофагах! Ты не сообщаешь, что способен остро переживать образы, созданные Джотто и Чимабуэ тьму веков назад! Я мельком заглянула в те книжки, что лежат у тебя возле изголовья!
– В жизни не встречал особу в сетчатом корсаже на бретельках или в тартан-меланж.
– А в перышках или в платье из экологической ткани? Эстетика простоты, контраста, рафинированные, мягкие формы – все пронизано гармоничными диссонансами, позволяющими ощутить новую манеру мировосприятия вопреки намеренной сдержанности. Понимаешь ты? Девушки, одетые в модели от Жиль Сандер, просто созданы для тебя.
– Никогда не слышал про Жиль Сандер.
– Тут нечем хвастаться, это важно. Это куда более тесно связано с современностью, чем Дюрер.
– Сандер – это псевдоним? Как Жорж Санд вместо Аврора Дюпен?
– Не знаю. Главное – ее творчество, ведь так? Она придумывает новые формы, чтобы сделать женщин прекраснее. Ну ладно, не разбрасывайся. Сосредоточься. Врач, профессор – это ведь ограничивает воображение, так? Не лучше ли облегчить ему задачу, разжевать решение? Может, лучше показаться в декольте, чем с глухим вырезом?
– Глубокое декольте исключается.
– Почему?
– Он может испугаться.
– Тогда будем действовать методом исключения: никакой эксцентричности вроде розового кролика, никаких декольте... Ты ратуешь за что? За платье гимназистки?
– Меня заклинило. Ничего не понимаю, не знаю даже, как привлечь обыкновенную девушку.
– Как одевается твоя подружка?
– Не помню, знаю только, что во что-то неброское, а снять это нелегко.
– Должно быть, она носит джинсы с заниженной талией??? Ужас! Это совсем по-деревенски – затягиваться подобным образом; мучаешься, приходится звать на помощь, когда нужно расстегнуть молнию... это скорее нелепо! Для флирта не выдумали ничего лучше юбки, правда же?
– Ну, такие вещи должны решаться спонтанно. Если ты перед каждым свиданием должна изучать вкус того, с кем предстоит встретиться, – эдакий зондаж мужских желаний, их воспоминаний о шмотках и вызываемом ими сексуальном влечении, – то остается пожелать тебе запастись мужеством!
– Лучше выбрать одежду заранее: если он позвонит, я не могу броситься стремглав к нему! Выбрать – значит от чего-то отказаться. Реши за меня, и что бы ни случилось, я последую твоему совету.
– Понимаю... А если Бог окажется не настолько предупредительным, кто будет в этом повинен – ты или я?
– Хорошая мысль.
– Ладно, веди меня в свой магазин. Готов подчиниться и подвергнуться социологическому шоку. Мне кажется, если бы я оказался на Марсе перед гардеробом марсианки, ощущения были бы сходными: расширенные зрачки, потрескивание. Кардиопатия сердечных клапанов, я на грани раптуса.
– Это еще что?
– Разбалансированность, возникающая в результате невозможности адаптации к новой ситуации. Отсюда пароксизмы поведения, полная путаница в мыслях, ступор, прогрессирующий упадок сил, то есть безумие.
– Раптус? Рэп? Рэпер? Итак, да здравствует раптус, но будем серьезнее: как мне одеться для свидания с Богом?
– Ты будешь выглядеть сногсшибательно в черных чулках в сеточку, с поясом, в юбке с разрезом до... ну ты меня поняла, в том корсете, про который ты говорила, из которого выпирает грудь.
– Ну ты просто тяжелобольной, ты описываешь нелепый наряд шлюхи из берлинского борделя шестидесятых годов! Стыдись! Даже на площади Дофин на них вещи «Prada». Такого больше не сыщешь. Я-то думала, что философ даст мне утонченный совет, но, кажется, мне следовало обратиться к водителю грузовика.
– Послушай, поверь мне, мужчины устроены довольно просто. Сначала заставь его прийти в возбуждение, а уж потом можешь атаковать его со своими кутюрье, зеленой овчиной, кроваво-красными розами, с ночным горшком на голове – ему все покажется замечательным! Важно, чтобы он возбудился... Дарлинг, мне пора, мне еще нужно написать о законах зрительного восприятия: почему желтый цвет возбуждает в нас радостные чувства, а голубой погружает в грустное состояние? Почему наше зрение воспринимает зеленый как красный и наоборот? Ньютоновская теория не в состоянии ответить на эти вопросы, поскольку она основана на предположении, что все цвета уже содержатся в белом цвете.
– И ты хочешь, чтобы я оделась в белое?
– В этом случае, согласно Ньютону, ты привнесешь с собой все цвета; но по Гете – выходит наоборот, он утверждает, что цвет рождается в сопоставлении, в диалоге между светом и тенью: цвета есть «действия и страдания света».
– Если я верно поняла, по Ньютону, мне нужно одеться в белое, по Гёте – в черное с белым, а ты советуешь напялить на себя наряд путаны!
– Позволь, я пойду доделывать текст, посвященный взаимосвязи светотени и цвета, а по возвращении я дам тебе разъяснения по данному вопросу.
– Пожалуй, может, мне поработать над твоим текстом? Этот раздел науки мне знаком куда лучше, чем тебе. Послушай, я готова принести соболезнования Ньютону и Гёте, но и черный, и белый подлежат изгнанию: белый – потому что он превращает тебя в ту, что перескакивает через промежуточные этапы, предшествующие свадьбе, а черный переносит тебя в следующую, вдовью, фазу. И тот и другой знаменуют катастрофу; их сочетание еще хуже: черное с белым – это «Courreges»! Я готова наградить девицу, способную преуспеть в любви, разодевшись в черное с белым; шахматная клетка, геометрия, то вверх, то вниз, черное с белым – это совсем не сексуально! Что касается ощущения грусти, излучаемого синим, и чрезмерной ясности, исходящей от желтого цвета, – здесь я склонна согласиться. Но давай упростим все, забудем о цвете. Я отложу решение до того момента, как прочту твой текст. Давай сосредоточимся на форме. Я считаю, что мне необходима свободная юбка, уж точно не стягивающая бедра.
Верх должен быть прилегающим, нужно подчеркнуть линию плеч, грудь, талию. Чтобы поддерживать напряжение, необходимы пуговицы. Следует предпочесть комплект, отказавшись от платья – его приходится снимать через голову, при этом оно задевает уши и портит прическу; длина юбки – до середины колена, не выше и не ниже: в одном случае выглядит слишком строго, в другом – провокационно. Длина до середины колена – это завуалированное приглашение, приоткрытая дверь, легкая закуска.
Чулки могут быть на резинке или в сочетании с поясом, главное Ы телесного цвета, черные и цветные чулки необходимо исключить. Речь идет о коже, а вовсе не о похоронах или карнавале. Чулки тонкие, не более восьми ден, они поскрипывают под пальцами, поддаваясь ласке. Обувь – туфли из тонко выделанной кожи, они хорошо сидят на ноге – можно сказать, как влитые, они поддерживают ступни, ласкают их, обнимают, не травмируя. Каблук – сантиметров шесть максимум. Мужчина влюбляется в женщину, а в не шест для прыжков. Шесть сантиметров достаточно, во избежание опущения почек; выгода в том, чтобы приподнять низ и подчеркнуть грудь: слегка выпятить зад и подчеркнуть талию. Грудь вносит противовес в этот беспорядок, sex-appeal – это вопрос равновесия. Прочее не столь важно. Привлекательный силуэт исходит из пропорций, а не из роста.
– Интересно, зачем ты спрашивала мое мнение?! У меня голова идет кругом от всех этих уточнений, я под угрозой расстрела не смог бы рассуждать о «физическом воздействии, о психологии цвета», у меня из-за тебя просто завихрение мозгов.
– У тебя все прекрасно получится, внесешь наконец в свои мудреные статьи чуточку плоти, чуточку эмоций. В журнале «Point» не поймут, как это у тебя получилось; обопрись на мой шкаф, обопрись на конкретику, на реальность, и ты припрешь их к стенке.
Перед тем как закрыть за собой дверь, ведущую на площадку, философ обернулся и произнес:
– Дарлинг, я хочу задать тебе вопрос: неужели ты не ценишь любовь больше всего на свете, больше, чем шмотки?
– Прежде чем доверить тебе, что я ценю в жизни больше всего, сообщу тебе важнейшую вещь: тебе не следует носить носки с ботинками «дерби».
