Текст книги "Критические рассказы"

Автор книги: Корней Чуковский

 
Пиши – прошу я одного.
Мне эти письма будут милы
И святы, как цветы с могилы —
С могилы сердца моего.
 

Но внезапно в том же 1855 году его отношения к ней круто меняются и он пишет восьмистишье «Ты меня отослала далеко», в котором есть такие суровые и скорбные строки:

 
Друг, во мне поколеблена вера
В благородное сердце твое.
 

За этим следует жестокое стихотворение «Не гордись, что в цветущие лета», относящееся к тому же циклу 1855–1856 гг. Здесь он высмеивает миф о ее неприступности.

Утратив веру в ее «благородное сердце», он чувствует себя прозревшим слепцом, которому впервые стало ясно, что она недостойна его доверчивой, «всеукрашающей» любви. И в его тетради появляются горькие строки:

 
Кто долго так способен был
Прощать, не понимать, не видеть,
Тот, верно, глубоко любил.
Но глубже будет ненавидеть.
 

Впрочем, вскоре он убеждается, что, как бы ни было велико его разочарование в ней, ненавидеть ее он неспособен:

 
О сердце бедное мое!
Боюсь, ты скоро изнеможешь…
Простить не можешь ты ее…
Зачем же не любить не можешь?
 

Все эти стихотворения, за исключением первого, были впервые опубликованы мною, и таким образом мне стал еще более отчетливо виден весь богатый спектр некрасовской лирики, совмещающий восторженное преклонение перед любимой женщиной с чувствами разочарования, презрения и гнева.

1968

Кнутом иссеченная музаI

Весною 1853 года Некрасов заболел.

Он был молодой человек, ему шел тридцать третий год, у него заболело горло, заболела грудь, он охрип, стал кашлять и вскоре лишился голоса, уже не говорил, а шептал. Кашель у него был нехороший: сухой и звенящий. По ночам его знобила лихорадка. Он обратился к лучшим докторам, к Пирогову, Экку, Шипулинскому, Иноземцеву, но те почему-то решили, что это простуда, и не приняли мер против болезни. Язва изо дня в день разъедала его гортань, а профессор Иноземцев прописывал ему искусственные минеральные воды и советовал для окончательного излечения поселиться под Москвою на даче!

Непостижимое ослепление медиков! – «Чего же они смотрели два года! – восклицал в отчаяньи Некрасов, – что я в эти два года вытерпел, а главное, за что погибли мои легкие, которых бы мне хватило еще на двадцать лет!»

И в самом деле, не странно ли? – первейшие светила медицинской науки исследуют больного много раз и даже не догадываются, что у него за болезнь. Организм его разрушается у них на глазах, у больного гибнут затылочные и шейные железы, а его пользуют какой то водичкой. Лишь через два с половиною года, когда болезнь непоправимо надорвала здоровье поэта, он снова пригласил Шипулинского, и тот с «торжеством и радостью» объявил ему, что у него за болезнь, и назначил втирание ртути[181]181
  А. Н. Пыпин. Н. А. Некрасов. СПб., 1905, с. 118–134. Н. А. Белоголовый. Воспоминания и другие статьи. М., 1897, с. 438–476.


[Закрыть]

«О, доктора! О, доктиссимусы! О, рутина! О, невежество! Прибавь еще 1000 разных О – и все-таки это не выразит моего изумления от их невежества – а главное невнимания!»– писал поэту его друг Василий Боткин в сентябре 1855 года.[182]182
  «Голос Минувшего», 1916, № 9, с. 172.


[Закрыть]

Мудрено ли, что состояние духа было в то время у поэта убийственное. На него то и дело нападали приступы лютой хандры, и он оплакивал себя в стихах, как покойника: «…очнулся я на рубеже могилы»… «а рано смерть идет, и жизни жаль мучительно»… «настанет утро, солнышко осветит бездушный труп»…

Мудрено ли, что в 1856 году он начал три свои стихотворения подряд одним и тем же словом тяжелый:

 
Тяжелый крест…
Тяжел мой крест…
Тяжелый год.
 

Мудрено ли, что в тогдашних письмах, хотя бы к Тургеневу, он жаловался на свою хандру беспрестанно.

… «Голубчик мой! очень тошно!»… – «Точит меня червь, точит»… «Очень худо жить… я таки хандрю»… – … «Я был в такой хандре, что боялся испортить общее веселье»…

Это почти в каждом письме:

«Тоска, хандра, недовольство, злость»… – «У меня припадки такой хандры бывают, что, боюсь, брошусь в море»… – «Не мни, что я раздуваю в себе хандру, нет, а донимает она меня изрядно»…

Это и в шестнадцатом письме, и в двадцать шестом, и в сорок пятом.

«Нахожусь почти постоянно в таком мрачном состоянии духа, что вряд ли письма мои доставят тебе удовольствие»…

И в следующем – теми же словами:

«Нахожусь постоянно в таком духе, что самому скверно»…[183]183
  А. Н. Пыпин. Н. А. Некрасов. СПб., 1905, с. 111–193.


[Закрыть]

Ему даже странно, когда хандра покидает его. – «Вот уже восемь дней не хандрю!»– отмечает он словно какое-то чудо. Для него это блаженство неслыханное – целую неделю не хандрить! «Целые восемь дней я был доволен своей судьбой; это так много, что я и не ожидал», – пишет он из-за границы Тургеневу. И Чернышевскому – с таким же удивлением.

Это у него бывало припадками. Из азартного и энергического человека он превращался в такие дни в полутруп и валился на диван, как отравленный (у него был специальный диван – для хандры). Все так и знали: «Некрасов в хандре», и старались не заговаривать с ним – пусть отлежится в молчании. Часто он по нескольку дней коченел на диване в сосредоточенной апатии. «Он иногда по целым дням ни с кем не говорил ни слова, – вспоминает его бывшая жена. – Он по двое суток лежал у себя в кабинете в страшной хандре, твердя в нервном раздражении, что ему все опротивело в жизни и, главное, он сам себе противен».[184]184
  Воспоминания Авдотьи Панаевой. Л., 1929, с. 274–275.


[Закрыть]

Сам себе противен, – это чувство гадливости по отношению к себе часто посещало его во время болезни, и тогда он желал лишь одного, – умереть:

«Поглядываю на потолочные крючки» (т. е. выбираю, на котором повеситься), – писал он в откровенную минуту Тургеневу.

«В день двадцать раз приходит мне на ум пистолет, и тотчас делается при этой мысли легче», – сообщает он ему в другом письме.

«Чувствую, в такие дни могу убиться».

С отчаяния он чуть было не ушел на войну, в Севастополь, чуть было не кинулся в Волгу и твердил самому себе в предсмертном восторге:

 
Дожигай последние остатки
Жизни, брошенной в огонь!
 

И когда по каким-то ничтожнейшим поводам его два раза вызвали в ту пору на дуэль, он с радостью принял вызовы. «Мне все равно ведь недолго жить!» И поставил противникам такие условия, которые превращали поединок в самоубийство. – «Хоть сегодня, но не позже, чем завтра, на пистолетах, через платок!» – говорил он своему секунданту, посылая его к барону Б. А. Фредериксу, с которым не поладил за картами.[185]185
  Воспоминания Валериана Александровича Панаева. – «Русская Старина», 1901, т. 107, сентябрь, с. 495–496.


[Закрыть]

– Вуй, вуй, – твердил он проходимцу-французу, когда тот, задетый его стихотворением «Княгиня», приехал вызвать его на дуэль. – Вуй, вуй!

И объяснял своим встревоженным близким: «Я рад этому случаю… Лучше разом покончить с жизнью»…

II

Казалось бы, это понятно и естественно. Подобные чувства не редкость у страдающих тяжкой болезнью; мало ли между ними таких, что и вправду стреляются, топятся, вешаются?

«Вы просто хандрите, – писал ему Н. Г. Чернышевский, – и главная причина хандры – расстроенное здоровье. С болезнью пройдет и хандра».[186]186
  «Современный Мир», 1911, № 9, с. 178.


[Закрыть]

Все это очень похоже на правду. Но правда ли это? Нет. В том-то и дело, что задолго до этой болезни, независимо от этой болезни, у Некрасова бывали такие же припадки хандры. Он хандрил отнюдь не от болезни. Хандра была его природное качество. Еще в ранних стихах, еще юношей, когда он был совершенно здоров, он отметил в себе хандру как болезнь:

 
И в новый путь с хандрой, болезненно развитой,
Пошел без цели я тогда, —
 

писал он о своих первых шагах в Петербурге, о той поре, когда ему не было еще семнадцати лет. Годом позже, в 1839 году, восемнадцатилетним подростком, Некрасов, по воспоминаниям Ф. С. Глинки, пролеживает целые дни на диване в своей излюбленной ипохондрической позе.[187]187
  «Исторический Вестник», 1891, т. 43, февраль, с. 585–586.


[Закрыть] Вот когда появился этот зловещий диван, который в позднейшие дни стал неизбежным аксессуаром его меланхолии, вот когда началось то лежание, о котором мы знаем из его позднейших стихов: «хандрит – и ничего не пишет…», «лежит и еле дышит»… «лежать умеет дикий зверь»…

«Он постоянно был или казался угрюмым», – говорит о юноше Некрасове Глинка. «Апатия его дошла до нестерпимой отвратительности», – писал Белинский о двадцатишестилетнем Некрасове, на которого вдруг налетела хандра, отбив у него всякую охоту к труду.

Некрасов объяснял свою хандру самыми разнообразными причинами, – то будто он надорвался в работе, то будто у него больная печень.[188]188
  «Доктор Циммерман объявил, что у меня расстроена печень. Итак, я дурю от расстроенной печонки. Слава богу, хоть причина нашлась», – писал он Тургеневу в апреле 1857 г. И в 1873 г. жене брата то же самое: «я болен печенью, и если год еще не полечусь, то, пожалуй, начну кусаться» (Архив села Карабихи. М., 1916, с. 13).


[Закрыть] Но печень у него была здоровая. И доктор Белоголовый, и проф. Грубер, производившие после его смерти вскрытие его тела, нашли у него вполне нормальную печень. Значит, его «дурь» была не от этого., – но в сущности и сам понимал, что хандра у него – беспричинная, что она родилacь вместе с ним, что, как бы счастливо ни сложилась его жизнь, он все равно тосковал бы, ибо такой у него был темперамент:

«Всему этому есть причина, а пожалуй, и нет! – догадывался он иногда. – В этом никто, кроме моей хандрящей натуры, не виноват».

Нет никакой причины, никто не виноват в его хандре, просто у него такая натура – хандрящая.

Ту женщину, с которою он жил во время болезни, он подвергал особой пытке – пытке молчания. Он молчал по целым дням, не произнося ни единого слова, не отвечая ни на какие вопросы. Все объясняли это молчание болезнью.

Но вот оказывается, что еще за десять лет до того, – молодой, вполне здоровый человек, – он, живя с какою-то другою женщиною, пытал ее таким же молчанием и доводил ее нередко до истерики. Она к нему с нежностью, а он молчалив, как мертвец, – окаменел от хандры.[189]189
  «Голос Москвы», 1912, № 221; Н. Вильде. Литература и совесть. – «Северный Вестник», 1887, № 2, с. 43.


[Закрыть]

Значит, болезнь и здесь ни при чем. Ведь и до болезни он вел себя точно так же. Я только что приводил его жалобные письма к Тургеневу, но не поразительно ли, что прототипом всех этих жалобных писем является его юношеское, давнишнее письмо к сестре, самое раннее изо всех его писем, дошедших покуда до нас: там те же жалобы на хандру, какие слышатся в его позднейших письмах, написанных во время болезни. Можно сказать, что все позднейшие его письма суть варианты этого письма, написанного за 14 лет до болезни.

Вот что пишет девятнадцатилетний Некрасов 9 ноября 1840 г.:

«Вчера целый день мне было скучно. Вечером скука усилилась… Какая-то безотчетная грусть мучила меня. Я сам не понимал, что со мной делалось. Все занятия мои мне опротивели, все предположения показались мне жалкими. Я не мог ни за что приняться и со злостью изорвал начало одной срочной статьи. Мне было не до того… я чуть не плакал. И, право, заплакал бы, если бы не стыдился себя самого»…[190]190
  «Русская Старина», 1889, т. 61, февраль, с. 349–351.


[Закрыть]

Это письмо длинное, его нужно прочесть до конца, оно – эмбрион всех позднейших: та же ничем необъяснимая грусть, имеющая характер припадка, те же самоупреки, самообвинения, та же внезапная гадливость к себе, ко всем своим делам и суетам, и тот же внезапный прилив равнодушия, которое впоследствии часто отбивало его от любимейших и неотложнейших дел. Письмо написано в самый разгар увлекательной, горячей работы. Как раз в ту пору Некрасов сочинял своего «Провинциального подьячего», Феоктиста Онуфриевича Боба, который так понравился читателям, – даже Белинскому, – ставил на сцене свою первую пьесу, писал рассказы для журнала «Пантеон» и вообще очень азартно боролся за свое литературное бытие. И вдруг ни с того ни с сего – «все занятия мне опротивели, все предположения показались мне жалкими».

«Да, дни летят… летят и месяцы… летят самые годы… А грустно… все так же грустно… Когда же мне будет весело?.. Что это за странная, за беспокойная жизнь человеческая, которая сама не знает, чего ищет, чего ждет. Пройдут годы – нет и в помине прежних чувств, прежних желаний, все они кажутся уже глупыми, не стоившими ни труда, ни борьбы с препятствиями. Грустно…»

 
Грустно… Совсем в суете утонул я,
Бедному сердцу простора я не дал…
Тяжко… за что сам себя обманул я?
Сам себя мрачным терзаниям предал?
 

Таков тон этого письма. Тут на 30 лет вперед предуказаны все основные мотивы будущих писем Некрасова, а между тем, повторяю, оно написано за четырнадцать лет до болезни.

Значит, болезнь была ни при чем.

Всю жизнь он боялся хандры и придумывал всевозможные средства, чтобы спастись от нее. По словам Ипполита Панаева, он и картежником сделался главным образом «для отвлечения от тягостных и мрачных дум». «Он был болен, хандрил, собирался умирать, – рассказывает Ипполит Панаев, – и натура его жаждала сильных ощущений, могущих отрывать его от его обычно-грустных мыслей». Той же цели служила охота.[191]191
  Цитировано у В. Евгеньева «Н. А. Некрасов. Сборник статей и материалов». М., 1914, с. 136.


[Закрыть] Кто хочет понять, что это была за болезнь, пусть обратится к его поэме «Уныние», где Некрасов с клинической точностью изображает один из припадков хандры, случившийся с ним в Грешневе, в Ярославской губернии, в середине семидесятых годов.

 
Мне совестно признаться: я томлюсь,
Читатель мой, мучительным недугом.
Чтоб от него отделаться, делюсь
Я им с тобой: ты быть умеешь другом,
Довериться тебе я не боюсь.
Недуг не нов (но сила вся в размере).
Его зовут уныньем: в старину
Я храбро с ним выдерживал войну.
 

Эта война с унынием продолжалась у него всю жизнь. Он пробует воевать и теперь:

 
Вот дождь пошел, и гром готов уж грянуть,
Косцы бегут проворно под шатры,
А я дождем спасаюсь от хандры.
 

Наивное, беспомощное средство! Мокнет под дождем, чтобы спастись от хандры! Мокрый слоняется по мокрому полю, и все, что он видит, и все, что он думает, внушает ему омерзение. Он словно опившийся уксусом; каждое впечатление для него как бы новый глоток нестерпимо терпкой, до судороги мерзкой кислятины, которую насильно вливают в него. И конечно, – как всегда в такие дни, – он видит похороны, он слышит панихидное пение, он натыкается на окровавленную клячу, которая умирает у него на глазах. И – как всегда в такие дни, – ему хочется ненавидеть себя, каяться в каких-то грехах, просить у кого-то прощения, потому что, каясь, авось он заплачет, а поплакав, успокоится и отойдет.

Но слез у него нет в этот день, – и поэма с замечательной лирической силой изображает тупую, бесслезную боль мечущегося в тоске человека, спасающегося от себя самого. Характерно для этой поэмы изобилие двух звуков у и ы, передающих именно тупость, безысходность не облегчаемого слезами страдания: понуренный, понурый, уныние, пустынный, увы.

И как всегда бывало, во время этой беспричинной тоски, он тщился отыскать ее причину. Ему нужно было, хотя бы post factum придумать для нее какой-нибудь предлог или повод. На этот раз он пробует объяснить ее старостью: ему пошел пятидесятый год. Как будто в сорок лет, и в тридцать, и в двадцать, и в юности, и в детстве он не испытывал такой же хандры! Как будто мы не знаем, что он страдал от нее еще восьмилетним ребенком!

III

Это был гений уныния. В его душе звучала великолепная заупокойная музыка, и слушать в себе эту музыку, и передавать ее людям и значило для него творить. Даже когда он смеялся, вы чувствовали, что это смех ипохондрика. Даже в его ералашных стишках, в каком-нибудь «Говоруне» или «Аргусе», только глухой не услышит тоски.

Его излюбленный стихотворный размер есть по самому существу своему панихида. Если бы этого размера не было раньше, Некрасов сам изобрел бы его, чтобы хоть как-нибудь выразить ту звериную, волчью тоску, которая всю жизнь выла в нем. Да он и вправду изобрел этот стих, эту особенную, специально-некрасовскую пульсацию стиха, в которой главное очарование его лирики. Отнимите у него этот ритм, и у него ничего не останется. Некрасов не хандрящий – не поэт. Нет уныния – нет вдохновения. Пока он не нашел в себе этого ритма, он был литературный ремесленник, но едва этот ритм открылся ему, он сделался могучий поэт.

У Пушкина и у Лермонтова слово угрюмый было случайное, малозаметное слово, а у Некрасова оно выпятилось на первое место и заслонило все другие эпитеты… Кажется, угрюмость – это главное свойство всех вещей и людей, которое он подметил в природе. «Угрюмы лавки, как тюрьма»… «Угрюмый дом, похожий на тюрьму»… «Леса у нас угрюмые»… «Все лес кругом, угрюмый лес»… И бурлак у него «угрюм», и мужик «угрюм», тучи «угрюмы», и горы «угрюмы»,[192]192
  См. его юношеское стихотворение «Горы»: «Цепи гор белоголовой угрюмо-дикая краса».


[Закрыть] и сосны «угрюмы», и пустыня «угрюма», и каморка «угрюма», и Нева «угрюма», и Кама «угрюма», и Иван «угрюм», – и декабрист Трубецкой:

О, милый, что ты так угрюм?

«Беден и зол был отец твой угрюмый», – говорит он об отце любимой женщины. И о своем отце: «угрюмый невежда». И о своей музе: «угрюмая муза». Даже описывая радостный праздник весны, он и там нашел угрюмые звуки; он услыхал голос, который —

 
Чу! кричит заунывно: ay!
 

Потом через несколько лет он зачеркнул это непраздничное слово и написал:

Чу! кричит: «Парасковья, ау!»[193]193
  Ср. «Стихотворения Н. Некрасова». 1864, ч. III, с. 124, с изданием 1873, т. II/


[Закрыть]

Иногда вместо угрюмый он пишет унылый, это ведь так зловеще рифмуется с другим его излюбленным словом, – могила:

 
Не говори, что дни твои унылы…
Передо мной холодный мрак могилы…
Знаю, день проваляюсь уныло…
И пугать меня будет могила…
Сопрутся люди, смущены, унылы…
И подвезут охотно до могилы…
Словно как мать над сыновней могилой…
Стонет кулик над равниной унылой…
Касатка порхает над братней могилой…
И плющ зеленеет, и ветер унылый…
 

Он по самой своей природе – могильщик. Похороны – его специальность. В его книге столько гробов и покойников, что хватило бы на несколько погостов. И какие погребальные заглавия: «Смертушка», «Смерть крестьянина», «Похороны», «Кладбище»,[194]194
  Стихотворение Некрасова «Утренняя прогулка» первоначально называлось «Кладбище». А. В. Никитенко. Моя повесть о самом себе. СПб., 1905, т. I, с. 548.


[Закрыть] «Гробок», «Могила брата». Один из его романов так и назывался «Озеро Смерти» – а потом стал называться «Мертвым Озером».[195]195
  «Современник», 1850, т. XIX.


[Закрыть] И какие погребальные метафоры! – людей он называет червями, которые копошатся на трупе:

 
И на остатках жилья погорелого
Люди, как черви, на трупе копошатся,—
 

тучи – гробами, Неву – гробницей, землю – мертвецом:

 
Земля не одевается
Зеленым ярким бархатом
И, как мертвец без савана,
Лежит под небом пасмурным
Печальна и нага.
 

Снег – это, конечно, «саван», «погребальный покров»!

 
Как саваном, снегом одета
Избушка в деревне стоит…
 

 
В белом саване смерти земля…
 

 
На белом, снежном саване…
 

 
Словно до-сердца поезд печальный,
Через белый покров погребальный
Режет землю…
 

И туман у него тоже саван:

 
В саван окутался Чертов овраг.
 

Деревенские зимние сумерки для него как бы всемирная смерть:

 
Как будто весь мир умирает.
 

Даже литеры в руках у наборщиков кажутся ему мертвецами:

 
мы литеры бросаем,
Как в яму мертвецов.
 

Взглянув в окно вагона и увидев дым паровоза, он опрашивает:

 
Что там? Толпа мертвецов?
 

Увидев зимний деревенский пейзаж, восклицает:

 
Картина эта такова, что тут
Гробам бы только двигаться уместно.
 

Даже на небе у него гробы:

 
На небо взглянешь – какие-то гробы,
Цепи да гири выходят из туч.
 

Срубленный лес, по его ощущению, мертвецкая:

 
Трупы деревьев недвижно лежали.
 

Похоронив друга и вернувшись с кладбища домой, он продолжает видеть его и сквозь землю в гробу:

 
Жадный червь не коснулся тебя,
На лицо, через щели гробовые,
Проступить не успела вода.
Ты лежишь как сейчас похороненный,
Только словно длинней и белей
Пальцы рук, на груди твоей сложенных.
 

Следить за разложением зарытого в землю покойника – обычное пристрастие Некрасова; при этом почти никогда не забывает он могильных червей:

 
То-то, чай, холодно, страшно в могилушке,
Чай, уж теперь ее гложет, сердечную,
Червь подземельный.
 

Или:

 
Гроб бросят не в лужу,
Червь не скоро в него заползет.
Сам покойник в жестокую стужу
Дольше важный свой вид сбережет.
 

Гробовым, замогильным голосом читал он вслух эти гробовые стихи. «Некрасов читает каким-то гробовым голосом», – записала о нем Штакеншнейдер. «Голос Некрасова звучал совсем замогильной нотой», – вспоминает П. Гайдебуров. «Читал он тихим, замогильным голосом», – вспоминает Л. Ф. Пантелеев.

Некий А. Р. вспоминал: «…манера его [читать стихи] поражала однообразием и унылою монотонностью. Ни понижений, ни повышений тона, все ровно, все одинаково, как шорох песку под колесами медленно-медленно движущегося воза… И манера и слабый голос Некрасова вызвали в слушателях скорбное кладбищенское настроение»[196]196
  «усская Старина», 1901, № 9, с. 381–382.


[Закрыть]

К кладбищенским темам его влекло постоянно.

Только что кончив «Смерть крестьянина», он пишет о смерти крестьянки. – «Темен вернулся с кладбища Трофим»… «Я покинул кладбище унылое»… «Я посетил твое кладбище»… – это у него постоянно. И когда в Риме он затеял описать Петербург, он начал с необозримых кладбищ этого «опоясанного гробами» города и перешел к подробнейшему описанию похорон:

 
Четверкой дроги, гроб угрюмый…
 

а потом вспомнил про глухой городишко:

 
Но есть и там свои могилы…
 

Когда же ему захотелось пошутить, изобразить нечто веселое и бодрое, – он написал:

 
Все полно жизни и тревоги,
Все лица блещут и цветут,
И с похорон обратно дроги
Пустые весело бегут.
 

Кого только он не оплакивает, не хоронит в стихах: и своего брата Андрея, и мать, и Прокла, и Белинского, и артистку Асенкову, и певицу Бозио, и сына Оринушки, и пахаря несжатой полосы, и Добролюбова, и Шевченка, и Писарева, и Крота, и свою Музу, и себя самого, – себя самого чаще всех. Такая у него была потребность – хоронить себя самого, плакать над собственным трупом. Чуть не за тридцать лет до кончины он уже начал причитать над собой:

– «Умру я скоро»… «Скоро я сгину»… «У двери гроба я стою»… «Один я умираю и молчу»… «Теперь мне пора умирать»…

Умирать – было перманентное его состояние. «Он был всегда какой-то умирающий», – выразился о нем Лев Толстой. И не потому, что он был болен, а потому, что такой был у него темперамент. Когда через тридцать лет ему и вправду пришлось умирать, его талант воспрянул и расцвел, словно он только и ждал этой минуты – и полтора года он изливал свои предсмертные вопли в панихидах над собственным гробом. Мастер надгробных рыданий, виртуоз-причитальщик, он был словно создан для кладбищенских плачей. Плакать он умел лучше всех, лучше Пушкина, лучше Лермонтова. Плакала ли Дарья по Прокле или безымянная старуха по Савве, или Орина по Ванюшке, или Матрена по Демушке, он неподражаемо голосил вместе с ними, подвывал их надгробному вою:

 
Уумер, Касьяновна, уумер, сердечная,
Уумер и в землю зарыт…
 

Кто, кроме Некрасова, мог бы написать эти строки? Кто мог бы создать это протяжное, троекратное у – для передачи сиротского воя?..

Это умер, дважды стоящее в начале стихов, снова повторяется с тем же эффектом в стихотворении «Мороз Красный Нос»:

 
Умер, не дожил ты веку.
Умер и в землю зарыт.
 

Кажется, ни один поэт не мог произнести это умер с таким пронзительным, хватающим за сердце выражением.

К звуку у он чувствовал большое пристрастие и часто пронизывал этим звуком весь стих:

 
Жену ему не умнуй-у
Чу! Как ухалица ухает.
Трудно, голубчик мой, трудно.
Добуду! (думает Наум).
Думай-у думу свой-у
Слушал имеющий уши,
Думушку думал свой-у[197]197
  отнюдь не думаю, что звук у сам по себе, как таковой, выражает в русской речи уныние. Давно миновало то время, когда каждому звуку приписывали постоянную, неизменную, таинственно в нем пребывающую, эмоциональную сущность. Здесь меня занимает лишь то, как это «у» ощущалось Некрасовым.


[Закрыть]
 

Это был его излюбленный оборот: «думать думу». Не потому ли он так любил это сочетание слов, что здесь ему были обеспечены по крайней мере три у:

– И думу думает она… – Думал я горькую думу… – И невольно думаю думу… – Одумал ты думушку эту… – Думал я невеселые думы… – Лежали, думу думали… – Да ту мы думу думали…

Пронзительным звуком звучит это у в панихидном причитании вдовы:

 
У-мер, не дожил ты веку,
У-мер и в землю зарыт.
 

Впрочем, недолго причитала вдова: Некрасов умертвил и ее. Она замерзла в лесу на глазах у читателя – и критика тогда же увидела в этих строках «сладострастное истолкование ужаса смерти».[198]198
  «День», 1864, № 43, 24 окт., с. 19.


[Закрыть]

IV

У него была жажда – рыдать над каким-нибудь обожаемым трупом, любя его в эти минуты так набожно, как не любил его при жизни никогда, ласкаясь и как бы прижимаясь к нему, открывая ему всю свою душу, – покойному, а не живому Белинскому, покойной, а не живой матери, – создавая себе из их могил алтари для изливания вечно кипевших в нем слез.

Желтый, обвислый, измученный хандрой, как чахоткой, он вяло поднимался с дивана и нудил себя выйти на улицу, –

 
Злость берет, сокрушает хандра,
Так и просятся слезы из глаз…
Нет, я лучше уйду со двора…
 

Уходил и натыкался на гроб и понуро плелся на Волкове, провожая незнакомого покойника, и все осклизлое петербургское утро бродил по осклизлому петербургскому кладбищу, тщетно отыскивая такую могилу, над которой можно отрыдаться, – и, конечно, он не был бы лириком, если бы, когда он рыдал, вместе с ним не рыдала вселенная, и небеса, и деревья, и птицы:

 
Сентябрь шумел, земля моя родная
Вся под дождем рыдала без конца,
И черных птиц за мной летела стая,
Как будто бы почуяв мертвеца!
 

«Черная птица» была его излюбленной птицей. Если Шелли пел жаворонка, Суинберн – ласточку, Китс – соловья, то Некрасову кого же и петь, как не черную птицу – ворону.

 
Каркает ворон над белой равниной…
 

 
Ворон над Яковом каркнул один…
 

 
Карканье, дикие стоны…
 

 
Кажется, с целого света вороны
По вечерам прилетают сюда…
 

Они каркают, а ему кажется: стонут. Изо всех звуков в природе он охотнее улавливал стоны: «Слышишь дикие стоны волков»… – «Голодный волк в лесной глуши пронзительно стонал»… – «Стонет кулик над равниной унылой»… – «Он (ветер) стоном-стонет над столицей»… – «Ель надломленная стонет»… −

И знаменитые мужицкие стоны в «Парадном подъезде»:

 
Стонет он по полям, по дорогам,
Стонет он по тюрьмам, по острогам…
 

 
Стонет он под овином, под стогом…
 

и бурлацкие стоны:

 
Ей снятся стоны бурлаков
На волжских берегах.
 

И вообще тот всемирный человеческий стон, не прекращающийся в течение веков, который звучал у него в ушах непрерывно, от которого он мог спастись лишь в могиле, ибо лишь мертвец, по его словам, не боится

 
Ни человеческого стона.
Ни человеческой слезы, —
 

а живой, даже за несколько дней до кончины, сам стонущий, он и за тысячу верст слышит эти человеческие стоны —

 
Человеческие стоны
Ясно слышны на заре.
 

Когда у поэта сплин, вместе с ним тоскует вся окрестность. Тогда каждая ворона рыдает, как он. Тогда для него что ни предмет, то носитель такой же тоски. Все вещи превращаются в его двойников. Вся природа – множество Некрасовых, источающих из себя ту же хандру:

 
Уныние в душе моей усталой,
Уныние – куда ни погляжу…
 

 
Что теперь ни встретишь,
На всем унынья след заметишь…
 

 
Бесконечно унылы и жалки
Эти пастбища, нивы, луга,
Эти мокрые, сонные галки,
Что сидят на вершине стога.
 

Не потому он уныл, что унылы они, а они унылы потому, что уныл он. Они только отражения его ипохондрии. Они только зеркала, в которых он видит себя. Именно зеркала, так как для истинного лирика – что такое природа, что такое все вещи, как не тысячи и тысячи зеркал, – целая зеркальная лавка, в которой, куда он ни глянет, он видит только себя? Он видит тучу, он видит клячу, он видит покойника, он видит мокрую галку, он видит каторжника, но все это те же Некрасовы, многоликие воплощения его естества. Во всем мире он не видит ничего, кроме них:

 
В целом городе нет человека,
В ком бы жолчь не кипела ключом, —
 

кажется ему в такие минуты. Он размножился и населил целый город огромною толпою Некрасовых, и вникните в его стихотворения: «Сумерки», «Утро», «Уныние», что это такое, как не каталоги, не перечни целой вереницы хандрящих Некрасовых, которые во множестве разнообразных обличий со всех сторон обступили его.

Вот вывеска, на ней написано: делают гробы… Вот лошадь – она плачет от боли. Вот арестант – его ждут палачи. Вот барка – на ней покойник.

«Чу! визгливые стоны собаки»… – «Чу! рыдание баб истеричное»… – «Чу! женщина поет: как будто в гроб кладет она подругу»… – даже звуки, которые он слышал в то время, и те становились Некрасовыми.

V

Но эти мучительные образы были бы совершенно беспомощны, если бы их не окрыляла могучая сила некрасовского ритма.

Если бы от всей книги Некрасова не уцелело ни единого слова, а осталась бы только эта мелодия, только напев стиха, мы знали бы и тогда, что пред нами угрюмейший во всей литературе поэт. Каково ему было носить этот ритм в душе? Ведь этим ритмом он не только писал, а и жил, ведь этот ритм есть биение его крови, темп его походки и дыхания.

Тайна его ритмики заключается в том, что он берет самый энергический, порывистый размер, анапест, богатый восходящими, словно в трубы трубящими звуками и на протяжении строки преобразует его в изнемогающий, расслабленный дактиль. Строка, начавшаяся так задорно и громко, с каждым слогом, чем ближе к концу, вянет, никнет, замирает и падает. Именно эта постепенность ее умирания, эти градации в понижении тона и вызывают в нас то щемящее чувство, которое неотделимо от некрасовской ритмики.[199]199
  То же он делает с хореем и ямбом в таких поэмах, как «Коробейники» и «Кому на Руси жить хорошо».


[Закрыть] Теперь это ритм всеобщий, но когда лет восемьдесят назад он послышался в поэзии Некрасова, то была новинка неслыханная, и нужна была вся лютая его ипохондрия, чтобы эту новинку создать. Поразительное его пристрастие к дактилическим окончаниям и рифмам объясняется – если не вполне, то отчасти – именно тем, что эти окончания в русской речи дают впечатление изматывающего душу нытья.[200]200
  Дактилические окончания – такие, которые имеют ударение на третьем слоге от конца: например, скудные – трудные; унылою – могилою.


[Закрыть]

Семьдесят пять процентов всех написанных Некрасовым стихов имеют именно такие окончания: вся огромная поэма «Кому на Руси жить хорошо», «Влас», «Коробейники», «Орина, мать солдатская», «Пожарище», «Кумушки», «Застенчивость», «Дешевая покупка», «Зеленый шум», «Детство», «Филантроп», «Говорун». И нередко бывало, что, начав стихотворение каким-нибудь случайным размером, он, чуть только дело доходило до особенно близкой, заветной (и потому наиболее волнующей) темы, переходил в середине пьесы к своим излюбленным дактилическим окончаниям стихов. Поэма «Рыцарь на час» начата у него в анапестах, но едва только он вспомнил о материнской могиле, как сейчас же в его стихе заголосили, завыли пронзительные и тягучие дактили:

 
Я кручину мою многолетнюю
На родимую грудь изолью
И тебе мою песню последнюю,
Мою горькую песню спою.
 

То же случилось, когда в стихотворениях «Железная дорога» и «Балет», он, по самому случайному поводу, коснулся любимейшей темы – народа:

 
Прямо дороженька: насыпи узкие.
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то все косточки русские…
Сколько их, Ваничка, знаешь ли ты?..
Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной.
Жили в землянках, боролися с голодом,
Мерзли и мокли, болели цингой.
 

В «Размышлении у парадного подъезда» это особенно ясно: покуда автор придерживался эпического повествовательного тона – рифмы были мужские и женские. Но едва повествование окончилось, и началось лирическое место – едва от слов «он» и «они» Некрасов перешел к слову «ты», тотчас же окончания стихов удлинились:

 
Ты, считающий жизнью завидною
Упоение лестью бесстыдною.
 

Но когда от слова «ты» Некрасов перешел опять к слову «он», дактилические окончания исчезли:

 
Впрочем, что ж мы такую особу
Беспокоим для мелких людей?
 

Подробнее об этом у нас говорится ниже, здесь же отметим еще одну особенность некрасовского стиха:

Некрасов умел писать как-то так, что гласные звуки у него тянулись дольше, чем у всякого другого поэта. Нет никакой возможности прочитать, например, его знаменитые строки:

 
Еду ли ночью по улице темной,
 

не вытягивая каждого ударяемого гласного звука:

 
Е-е-ду ли ноо-о-чью по у-лице те-омной,
Б-у-ри ль заслу-у-шаюсь в па-асмурный день…
 

В этой особой протяжности гласных – своеобразие и обаяние его лирики.[201]201
  Правильность этого наблюдения признал Роман Якобсон в своей брошюре «О чешском стихе», Берлин, 1923, с. 87. Виктор Шкловский еще в 1919 году отозвался на это мое наблюдение так: «Конечно, это сказано очень импрессионистично. Но факт возможен. Русский стих не просто тонический. Долгота гласных, количественная сторона их играет свою роль в русских стихах» («Жизнь искусства», 1919, 10 июня. № 185).


[Закрыть] Отсюда характер плача, свойственный его стихотворениям. Сам он говорил свои стихи протяжно, вытягивая гласные так, что они приобретали долготу, необычную в русской речи. Один из слышавших его чтение незадолго до его смерти вспоминает теперь: «слабым голосом, слегка нараспев, растягивая стих, прочел нам Николай Алексеевич свое стихотворение». Речь его и в обыденной жизни отличалась протяжностью гласных.[202]202
  «Книга и революция», 1921, № 2 (14), с. 55; «Всемирный Вестник», 1903, № 1. с. 130–132.


[Закрыть]