Текст книги "Фаэтон со звездой"
Автор книги: Константин Волков
Соавторы: Марк Полыковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
Глава XII
НАПАДЕНИЯ ЖДАТЬ НА РАССВЕТЕ
– Возьмите документы и пистолет, товарищ Ушаров, – разрешил Петерс. Богомолов приблизился к нему и что-то тихо сказал. Петерс выслушал, наклонив тяжелую голову к левому плечу, улыбка едва тронула его тонкие губы, он кивнул головой: – Можно. – И обращаясь к Ушарову, оправлявшему гимнастерку под ремнем, сказал:
– Пройдите с Богомоловым к начальнику станции.
– Располагайтесь, товарищи. Нам придется здесь задержаться, – предложил Петерс, проводив взглядом Богомолова и Ушарова. – Положение осложнилось, как видите... Садитесь, товарищи, – предложил он четверым работникам особого отдела. – Вы нам понадобитесь... А его, – Петерс кивнул на Мирюшева, – в крепость... Уведите... Распорядитесь, товарищ Ходаровский...
– Кто участвовал в допросе Ильбигиева Камчибека? – спросил Петерс, когда Мирюшева увели.
– Разрешите доложить, товарищ полномочный представитель? – вскочил с места Петренко. – В допросе участвовали Мирюшев, Петренко, то есть я самый, и двое работников особого отдела – Фомичев и Демидович.
– Так... Фомичев и Демидович... При них допрашиваемый назвал фамилию Ушарова?
– Так точно. Мы все рты разинули от удивления. Но это было точно так...
– Больше никто не присутствовал? – уточнил Петерс.
– Никак нет.
– Куда поместили Ильбигиева?
– В гарнизонную тюрьму.
– Надо распорядиться, чтобы Фомичева и Демидовича изолировали на два дня... Да, на два! – распорядился Петерс. – Камчибека Ильбигиева и тех, кто с ним находится в одной камере, не перемещать в другие камеры, не освобождать из-под стражи до моего распоряжения. Это сделать следует немедленно, товарищ Ходаровский. Вы, товарищи, – Петерс встал, подошел к работникам особого отдела, – вы не взыщите, но я должен и вас изолировать от кого бы то ни было на двое суток. Так надо!.. Это не арест. Поймите меня правильно. Повторяю – это мера предосторожности, не больше.
Вернулись Ушаров и Богомолов, сели на скамью у двери.
– Всех, причастных в какой-то мере к аресту Ушарова, мы на время изолируем для того, чтобы об этом факте никто не узнал. В том числе и коменданта, и начальника вокзала. – Петерс позвал взглядом Ушарова и тот встал, приблизился к столу. – Ну, успокоили жену?.. Теперь пройдем в кабинет начальника станции, расскажите о встрече с курбаши. О самом главном.
– ...Он, похоже, готов на нападение. Мне поручено узнать время отправления эшелона, какова его охрана и количество боеприпасов, – закончил Николай Александрович.
– Медлить теперь нельзя, – произнес молчавший все время Паскуцкий.
– Да, – согласился Петерс. – Пусть он нападает через сутки, завтра на рассвете... – И повернувшись к Ушарову произнес тихо и строго: – Днем вам надо быть там... Еще раз напоминаю: как только сообщите ему нужные сведения, надобность у него в вас минует... Он понимает, что вы не идейный его сообщник. Подумайте, на что вам, Николай Александрович, предстоит идти... Мы не имеем права приказывать вам... Еще раз...
– Я все понял! – Николай встал. – Я готов!
– Спасибо! Если что случится... Одним словом, знайте, что Родина не забудет вас... Ну, да чего там... Может и обойдется... – Он все время внимательно смотрел в глаза Николая. – Мы очень волнуемся за вас... Как будете добираться до ставки? Опять фаэтон?..
– Да! Опять фаэтон... Разрешите идти?
И услышав одобрительное: «Действуйте!» – четко повернулся через левое плечо, пошел к двери. Глотнув на перроне ночного воздуха, почувствовал, как неимоверно устал за последние сутки. А отдыха впереди не предвиделось. Это он понимал.
Получасом позже Николай и Павел спешились перед квартирой Богомолова. На крыльцо вышла Мария Михайловна.
– Я же вам говорил, что все будет в порядке! – весело воскликнул Павел. – Ну, зайдем ко мне, – предложил он супругам. – Чайком побалуемся...
– Да нет. Домой доберемся. – Ушаров осторожно погладил жену по щеке холодной ладонью.
Богомолов сказал Марии Михайловне:
– Всякое может с нами случиться... Вы знайте, пожалуйста, что Николай – отличнейший человек!
– Спасибо, Павел Михайлович!..
Светало. Дождь утих. С гор потянул ветер. С крыш и деревьев капало.
– Ну, пока... Спасибо, дружище! – произнес и Николай. – Мы, пожалуй, пойдем потихоньку...
– А ты так и прибежала сюда в одном платке, без пальто, – заметил Николай. – Ну можно ли так?!.
– Так и прибежала... Мне не холодно...
Он стал снимать шинель, чтобы надеть на жену, но Павел опередил его:
– Я уже дома. А ты, того, не простудись, смотри. Сам понимаешь...
– Совсем зарос, – говорила Мария часом позже. – Все лицо у меня горит от твоей щетины... Ну, спи...
Она поцеловала его в губы, в глаза, прижалась щекой к щеке.
Он лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог. Волосы Марии запутались в отросшей бороде и щекотали. Он ощущал на лице ее спокойное дыхание и с болью думал, что, может, все это – в последний раз. Он не раз ходил в атаку и в пешем строю, и в конной лаве, и перед каждым боем знал, что может умереть, даже думал об этом. Но мысли эти были где-то на втором плане, были не главными может потому, что сама обстановка боя не позволяла размышлять о смерти. А сейчас все обстояло иначе, не как в бою, где многое зависело от случая и где всегда, и слева, и справа, были друзья. Сейчас он знал: жизнь его зависела от прихоти и воли другого. Он был один и никто не мог придти к нему на помощь, как бы трудно ему не пришлось.
Жена спала. Он тихо, боясь разбудить ее, встал, затопил печь. Согрел воду и побрился. И что бы ни делал, одна мысль не оставляла его – все это, может, в последний раз. В последний раз правил золингеновскую бритву на ремне, разжигал огонь, ходил по комнате и смотрел с нежностью и болью в груди на любимую женщину.
Он не хотел ее будить, боялся, что выдаст свое состояние словом или жестом, но не смог отказаться от желания последний раз поговорить с ней, поглядеть в ее лицо, сознавая, что он знает то, чего не знает она.
Он разбудил ее и будничным, как казалось ему, тоном сказал:
– Ну, я пошел. Ты запрись. И спи... Я вернусь, наверное, завтра... Дров до завтра хватит...
Ушаров зашел к Ходаровскому. Начальник штаба был с ним внимателен и предупредителен, когда на плане города показывал места сосредоточения полка Обухова, которому было поручено ночью скрытно выйти в район станции, пропустить курширматовскую банду и ударить ей в спину.
– Артиллерия и пулеметный взвод ночью же выйдут на Соборную площадь. На всякий случай, если он надумает напасть не на эшелон, а пойдет на штаб фронта... Вот и все... Дай вам бог, дорогой мой... Ступайте! И скорее домой...
Фаэтон с красной звездой ждал на тихой улочке перед разведотделом. Ушаров кивнул кучеру, прошел в свой кабинет, убрал кое-какие документы. Подумал, что надо оставить Маше записку, и усмехнулся: «Послание с того света! Сентименты»... Он решительно вышел на улицу.
– Трогай! – сказал он извозчику, удобнее приваливаясь на кожаные подушки. – Быстрее!
– Хоп! – и неразговорчивый извозчик огрел коренника концами длинных сыромятных вожжей.
Миновали последние дачи и сады Скобелева. Перед Яр-Мазаром извозчик свернул на проселочную дорогу, круто сбегавшую к Шахимардан-саю, по старенькому мосту переехал бурный поток.
– Куда едем? – спросил Ушаров. Извозчик оглянулся, но ничего не ответил.
– Куда, спрашиваю, едем? – повторил он вопрос.
– В Гарбуа...
Гарбуа был небольшой, десятка в полтора мазанок кишлак, расположенный, если ехать из Скобелева, правее Маргилана и ближе к Ташкенту. Лежал он в стороне от больших дорог в заболоченной, поросшей камышом долине. Это была вотчина Курширмата. Сюда он стягивал свои силы перед большими походами и здесь прятался, зализывал раны и отдыхал после очередных боев, которые последнее время кончались для него бегством.
Курширматовский дозор встретил фаэтон в глубокой лощине, по дну которой несся неширокий поток. Остальную часть пути их все время сопровождали до десятка джигитов, одетых в черные халаты, с черными мохнатыми папахами, надвинутыми до бровей.
Гарбуа укрылся меж песчаными, поросшими джангилом и саксаульником холмами и прежде, чем показались его подслеповатые дома, Николай увидел две большие мачты и протянутый меж ними канат, и канатоходца, балансировавшего на нем с длинным шестом в руках, услышал гул толпы.
«Хорошо, что он выступит из Гарбуа... До Скобелева измотает коней... Чего думали Ситняковский и Половцев? Тоже мне, военные советники!..» – подумал Ушаров, и мысль эта не только обрадовала его, но как-то даже примирила с собственным положением.
Кони перевалили через последний холм, и фаэтон выкатился на небольшую кишлачную площадь. Крыши домов, глинобитные дувалы, нижние ветви нескольких тополей и орешин были усеяны басмачами. Задрав головы, они наблюдали за ловким акробатом и на каждую его остроту отвечали дружным хохотом и одобрительными возгласами. Главнокомандующий басмаческим войском сидел в кругу приближенных курбаши на деревянной супе, вынесенной из ближнего дома. Николай узнал Половцева, Ситняковского и Ненсберга, восседавших вокруг дастархана курбаши.
Спускались сумерки, но Курширмат был в своих синих очках, не только скрывавших кривизну, но и позволявших прятать выражение единственного глаза от собеседников.
– Ха!.. Говорили, не приедет Петух! Вот! Приехал! – самодовольно и со вздохом облегчения воскликнул Курширмат.
Ловкий канатоходец прекратил свои головокружительные трюки и скабрезные остроты, когда фаэтон остановился невдалеке от супы главаря. Смолк гул толпы. В наступившей тишине Николай Александрович вышел из экипажа и под тысячами любопытных глаз направился к супе, в трех-четырех шагах остановился и почтительно доложил:
– Ваша светлость! Поручение выполнено!..
Курширмат милостиво разрешил приблизиться и занять место за дастарханом:
– Самые важные новости лучше говорить на сытый желудок... Бери! – Он сделал правой рукой широкий жест над дастарханом.
«Что ж, буду ждать, когда соблаговолишь поинтересоваться подробностями, – решил Николай. – А пока поем»... Сидевшие за дастарханом молчали, наблюдали за Николаем. Молчал и Курширмат. Тишина казалась Ушарову настораживающей, зловещей. Он неторопливо выбирал с большого блюда кусочки белого куриного мяса и ждал, когда Курширмат первый обратится к нему с вопросом. Аулиахан-тюря кончиком ножа пододвигал на край лягана, под руку Николая, кусочки пожирнее, улыбался. Настороженное молчание как бы подчеркивало, что он, Ушаров, здесь чужой.
На дальние холмы легли вечерние тени. Стало холоднее. Острее ощущались запахи болота, окружавшего кишлак с трех сторон. Курширмат не меньше трех раз уходил этими болотами от преследования и полного разгрома.
Николай, уже насытившись, решил растянуть трапезу и позлить Курширмата, явно игравшего роль радушного и нелюбопытного хозяина.
– Здесь холодно. Наш гость может простудиться, – произнес, наконец, Курширмат. – Не перейти ли нам в помещение...
Свита Курширмата осталась в первой большой комнате, где на полу, устланном кошмами, на деревянных колышках, вбитых в стены, висели карабины, винтовки. В нише на груде одеял стоял бешик – выкрашенная в яркие цвета детская кроватка. Курширмат, Ситняковский, Аулиахан-тюря и Ушаров прошли через низенькую дверь в следующую комнату. Аулиахан внес керосиновую лампу, поставил на низенький столик. Но никто не опустился к столу.
– Говори! – приказал Курширмат.
– Состав с оружием будет отправлен в семь утра. – Николай поглядел на часы. – Сейчас двадцать часов без пяти... Сейчас началась погрузка патронов.
– Сколько будет боеприпасов? – спросил Ситняковский.
– Четыреста «цинок» и, кроме того, тридцать тысяч в пулеметных лентах.
– Всего сто тридцать тысяч, – подсчитал Ситняковский.
– Какова численность охраны? Чем вооружена? – спросил Аулиахан-тюря, присевший в неудобной позе к низенькому столику и вынувший из полевой сумки блокнот и карандаш. – Что за маневры происходят на Соборной площади перед большевистским штабом?
– Не все вопросы сразу, – попросил Ушаров. – Разрешите, ваша светлость, я набросаю на память план станции и покажу, где и сколько выставлено охраны...
– У него есть такая бумага, – кивнул Курширмат на своего военного советника. – Покажи ему карту, подполковник...
– Вас произвели в подполковники, господин есаул? – спросил Ушаров, присаживаясь к столику. – Поздравляю с повышением в чине!... Прыгаете через ступеньку?
Ситняковский нахмурился, но сдержался и не ответил, откинул обложку блокнота и несколько страниц. Ушаров увидел четко вычерченный план станции и окрестности.
– Очень точно изображено, господин подполковник, – похвалил Николай. – Так, вот, смотрите... На самой станции сейчас находятся два эскадрона и рота пехоты. К ночи в район станции будет выведен еще эскадрон. Они перекроют вот эту дорогу. – Он перечеркнул короткой и жирной линией дорогу, ведущую от города на Маргилан. – Командование опасается, что нападения можно ожидать с этой стороны.
– Где стоят орудия, пулеметы? – спросил Аулиахан-тюря.
Ушаров нарисовал кружочки по краям перрона и на крыше одного из четырех вагонов «с оружием».
– Артиллерии не будет, – сообщил Николай. – Станция и подступы к ней простреливаются крепостной батареей.
– Так что за движение происходит на Соборной площади? – напомнил Ситняковский.
– Город готовится отметить третью годовщину Революции... Перед штабом состоятся военный парад и демонстрация... На площади будет дан артиллерийский салют.
– Так... – произнес Ситняковский. – Значит в район станции ночью будет стянуто три эскадрона конницы и рота пеших... Около тысячи штыков...
– Так точно!
– Камчибека задержали вы? – спросил Аулиахан-тюря.
– Камчибека Ильбигиева? – переспросил Николай. – Нет. Мои люди его не задерживали... А он точно арестован?
– Да... Его задержали в районе станции.
– Его многие знают. Молодой человек храбр, но рисковал зря... Ему не следовало появляться в районе станции в такое время... На станции много моих людей и людей из особого отдела... Очевидно, его взяли работники Мирюшева...
– Это точно? – переспросил с недоверием Аулиахан.
– Что не мои – точно. Мне бы сегодня доложили. Он что-нибудь знает о ваших планах, ваша светлость? – с нарочитым беспокойством в голосе поинтересовался Ушаров.
– Он знает мало, – сообщил Аулиахан-тюря. – Знает столько, сколько положено моему адъютанту.
– Если он будет молчать, мне легче удастся выручить его из беды. Я завтра же затребую его дело к себе.
– Завтра? – переспросил Курширмат, молча стоявший за спиной Аулиахана. – Хорошо.
И, обращаясь к Ситняковскому, произнес:
– Вы свободны, подполковник. Мне нужно поговорить с Петухом...
Ситняковский встал, спрятал блокнот в полевую сумку и вышел, оставив сумку на столе. Курширмат опустился на его место, уставился в лицо Ушарова.
– Молодец, Петух! – промолвил он, наконец. – Я очень тебе признателен за ценные сведения. Но они, – он кивнул на низкую дверь, за которой скрылся Ситняковский, – русские офицеры, требуют твоей смерти, Петух... Они утверждают, что ты все равно большевик. Половцев хочет нарезать звезд на твоей спине... Таких больших, как нарисованы на фаэтоне... Мой отказ обидит их и вызовет недовольство у моих курбаши. Как мне быть, Петух?..
«Началось», – спокойно, как ему показалось, подумал Николай и машинально пригладил ладонью ровный пробор. – Петерс был прав... И я, в общем, тоже знал это... Я же был готов к такому исходу»...
Но Николаю Ушарову, двадцатитрехлетнему парню, очень хотелось жить. И он произнес горячо:
– Я сделал все, что мне было поручено, гази. Я не буду утверждать, что мне было трудно узнать интересующие вас сведения... Но я ведь мог не приезжать сюда сам сегодня, если бы знал, что так обернется для меня эта история. Я мог договориться с вами о том, что вы пришлете ко мне своего человека!
Курширмат рассмеялся:
– Это верно! Но это ты придумал только что. Теперь ты, Петух, в курятнике и повара точат ножи. Скажи, Петух, я честно с тобой рассчитался заранее? Я тебе ничего не должен?
– Вы щедры, джан-додхо. Если вы так же великодушны и справедливы, то сохраните мне жизнь.
Николай подумал, что, если Курширмат уже решил выдать его на расправу белогвардейцам, то не стал бы сообщать об этом. «Видимо, он расправится со мной иначе или позже. Но зачем я ему понадоблюсь позже? Ведь он может не сомневаться, что теперь я не захочу ему служить ни за какие коврижки!..»
Курширмат полез за пазуху и извлек небольшой мешочек, развязал шнурок и сказал с улыбкой:
– Сейчас мы узнаем, как с тобой поступить... Кости покажут твою судьбу... Ты веришь в гадания? Нет! Ты ведь – большевик, Петух...
– Я не верю гаданиям, – согласился Ушаров.
– Это твое дело. А я верю! И он – верит! – сказал Курширмат, кивнув на Аулиахана. – Ты можешь не верить, но что кости скажут мне, так и будет, Петух!
Он уложил ашички одна к другой на пальцах правой руки и ловким движением кисти швырнул их на стол.
– Тава... тава... чик... одна – алчи!
Он собрал кости и ссыпал в мешочек.
– Так ты сказал, что кызыл аскеры перекроют только дорогу из Маргилана? Одну ее? – спросил он, спрятав мешочек за пазуху. – Но ведь ты можешь солгать и послать моих джигитов на смерть! Чем ты докажешь, что сказал правду и остальные дороги станции не охраняются?
Николай пожал плечами.
– Кости показали, что ты еще будешь кукарекать, Петух. Ты мне нужен. Я даю тебе возможность выбора: или тебя зарежут сегодня, или ты докажешь мне, что все сказанное – правда. Ты поведешь на станцию мою первую отборную сотню. Выбирай! Если в бою останешься жив – такова воля аллаха! Ну?!
Ушаров задумался.
– Командующий добр к вам, – промолвил Аулиахан-тюря. – Не исключена возможность, что Камчибек уже выдал вас Мирюшеву... Вы вернетесь и будете расстреляны своими же как предатель.
– Если ты согласишься вести мое войско и останешься жив, я назначу тебя мингбаши, полковником и дам тебе тысячу джигитов, – опять заговорил Курширмат. – Говорят, что у тебя красивая жена... Но ведь у нее глаза зелены, как старая вода в хаузе... Я дам тебе в жены девочек с глазами черными, как ночь... И подарю своего любимого карабаира... Султана подарю... Ну, соглашайся!
– Мне нужно подумать, – произнес Николай. – Дайте мне выпить...
Аулиахан хлопнул в ладоши, в дверь согнувшись вошел рослый джигит.
– Коньяку! – приказал Аулиахан и, обращаясь к Ушарову, воскликнул: – Соглашайтесь! Предложение эмира ляшкар баши делает вам честь!
«Я поведу их меж холмами на Кашгарчи, потом берегом сая к кишлаку Беш-бала и выведу к фруктовому саду... В саду три пулемета... За спиной останутся два эскадрона полка Обухова и шестидюймовки, – размышлял Николай, отпивая мелкими глотками коньяк. Аулиахан размял гранат и, сделав в кожуре отверстие, цедил пенный сок в пиалу. – Допью коньяк и соглашусь... Двум смертям не бывать»...
– У меня нет другого выбора. Камчибек может выдать меня... – сказал он. – Я согласен, гази!
– Правильно! – заключил Аулиахан. – Иначе твои кости уже к утру обглодали бы шакалы... как это случилось с Карапетом...
– Когда будем выступать? – посоветовался Курширмат, взял из рук Аулиахана пиалу с рубиновым соком, поставил перед Ушаровым, что должно было выражать особое расположение.
– Надо двигаться не спеша, чтобы не утомить лошадей, и перед рассветом ворваться на станцию... Советую выступать в три часа утра.
– Будет, как ты сказал, мой будущий эмир ляшкар. – Курширмат дружески похлопал Николая по плечу, потом потрогал ткань гимнастерки, добавил: – В поход наденешь халат и папаху!.. Иначе тебя примут за офицера и убьют раньше, чем мне этого хочется. – Рассмеялся недобро своей шутке.
– Я хочу спать, – сказал Ушаров устало.
– Спи! Будем спать здесь, – кивнул Аулиахан-тюря на курпачи, раскиданные вокруг.
Ушарову показалось, что он совсем не спал, когда рев медноголосых карнаев ворвался в душную комнату. Ни Аулиахана, ни Курширмата в помещении не было. Он плеснул на лицо несколько пригоршней воды из кумгана и вышел в первую комнату, где спали мингбаши и русские офицеры. Их тоже поднял трубный голос карнаев. Одни подпоясывали халаты поясами с подсумками для патронов, другие – бельбогами, еще не пришедшие в себя, были сосредоточенны и молчаливы.
На кишлачной площади перед домом жарко разгорался хворост в огромном костре. Сквозь рев карнаев доносилось конское ржание, выкрики команд, позвякивание трензелей.
Гази стоял на деревянной супе. Рядом на земле собрались командиры подразделений, их адъютанты и связные. Чуть подальше в отблесках костра угадывались оседланные кони. Николай приблизился к супе, среди приближенных Курширмата узнал по цивильному платью Ненсберга. Тот тоже увидел Ушарова и подошел к нему, произнес торжественно:
– Я рад, что вы с нами... Берегите себя, батенька мой... Да хранит вас бог!.. Жду вас с победой...
Министр юстиции при несуществующем «правительстве» последнего эмира ляшкар баши газавата произнес еще несколько банальных фраз. Карнаи смолкли. В наступившей тишине прозвучали протяжные слова молитвы. Все повернулись лицом на восток. Воинство ислама молилось о даровании ему победы...
Николаю подвели гнедого в белых «чулках» карабаира. Конь испуганно косился на пламя, нервно подрагивался и бил копытом землю. Неожиданно для Николая прозвучала русская команда:
– По ко-ня-ам!..
Курширмату подвели коня к супе. Он легко прыгнул в седло и конюхи предусмотрительно отскочили в стороны, остерегаясь копыт Султана.
– Ну пошел, пошел! – выкрикнул Курширмат.
Войско, разбитое на сотни, двинулось мимо Курширмата и его курбашей.
– Петух! – позвал главарь. – Вот твоя сотня. Не будь глупым волком, будь хитрой лисой, и я сделаю тебя эмир ляшкаром мингбаши...
Николай молча вывел коня вперед своей сотни. К нему стремя в стремя тут же пристроился на рослом коне юзбаши – командир личного конвоя Курширмата. И Ушаров подумал, что этому басмачу поручено наблюдать за каждым его шагом. Сотня поднялась на первый холм. Снизу, от Гарбуа, доносилось ржание коней, цоканье копыт, невнятный говор. Впереди на болотах истерично хохотали, по-детски плакали и заходились в кашле потревоженные шакалы.
Басмаческое войско двигалось шагом. Следом за отборной сотней головорезов, отданных под начало Ушарова, шла тысяча ляшкара баши Амана-палвана, любимца Курширмата, следом двигалась тысяча Юлчибека и последней – тысяча джигитов Ахмата-палвана. Курширмат был с третьей тысячей.
Стороной объехали большой кишлак Кашгарчи, вот и Баш-бала. На единственной улице под ноги коней бросились кишлачные собаки. Пахло кизячным дымом очагов и овцами. Кишлак затаился, испуганный движением армии.
До Скобелева оставалось меньше четырех километров.
«Пора вести в атаку. Надо до холмов, – подумал Николай, – за которыми укрылись два эскадрона Обухова, перевести всю банду с шага на крупную рысь. В стремительном движении не будет слышно, если заржет конь у кого-нибудь из красноармейцев».
– Шашки во-он! – громко, чтобы слышали все – и первая тысяча джигитов, и окрестные холмы, и те, кто затаились за ними, скомандовал Ушаров, выхватил саблю из ножен и поднял ее над головой.
Сотня Ушарова первой вынеслась на равнину. Впереди в ночи сверкали редкие огни железнодорожной станции, справа угадывались сады, где укрылась батарея шестидюймовых.
Николай оглянулся. Темная масса конницы вливалась с холмов на равнину. Он развернул свою сотню в лаву.
– Ур! Ур-р! Ур! – воинственный клич перекатывался над неудержимо несущейся к станционным сооружениям лавиной коней. Между дувалами, за которыми укрылись сады, Ушаров перевел коня в карьер. До станционных путей оставалось триста-двести метров. И вдруг вспыхнул ослепительный прожектор на водокачке, яркий сноп света заскользил сперва в темном небе, потом ниже, и упал на безудержно мчавшуюся между глинобитными заборами массу басмачей. И в это же мгновение застрекотали пулеметы на водокачке, на перроне и за спиной в саду справа.
– Ур-р! Ур! Ур! – неслось над разбуженным пригородом. Копыта ушаровского коня гулко застучали по укатанной дороге, тянувшейся вдоль путей.
«Скорее бы... Скорее бы хоть какой-нибудь исход, – подумал Николай Александрович. – Как все глупо получилось».
В какую-то долю секунды он успел подумать и о Маше, и об отце, на могилу которого в этом году не смог сходить, вспомнил мать и двух братьев, сестру. Подумал еще, что в штабе сейчас сидят Петерс, Паскуцкий, Ходаровский. И черт знает почему до сих пор ни одна пуля не попала в него. Теперь – самая пора. Хотя бы потому, что вся шайка кривого курбаши втянулась на пристанционный пустырь, он сделал так, как следовало и большего совершить не сможет.
Он даже не успел понять толком, что произошло, когда удар в левое плечо выбил его из седла. Он упал недалеко от дувала. Превозмогая боль и тошноту, он привалился к нему спиной и тупо наблюдал, как мимо неслась орущая лавина.
«Выходит – жив», – сообразил он. Жажда жизни дала ему силы перекинуть тело через спасительный глинобитный дувал. Он упал и пополз сухим арыком, дно которого было устлано волглой листвой, потом – глыбистым виноградником.
В какой-то сотне метров гремел бой, ревела толпа и ржали кони, трещали выстрелы, смерть косила правых и неправых. Единственным желанием Николая было оказаться как можно дальше от места боя, от смерти. Кровь из раны стекала по ключице и груди к животу и скапливалась у пояса под гимнастеркой. И было, вроде, совсем не больно. Вот только пальцы левой руки он не чувствовал.
У него хватило сил развязать узел бельбога и снять стеганый халат. Чего он не мог сделать, так это перевязать сквозную рану. «Надо спешить домой... Иначе истеку кровью», – подумал Николай и медленно двинулся вдоль забора, ища калитку.
До самого дома провожал его гром боя. Он слышал, как заговорили шестидюймовки, бившие шрапнелью, и как позднее загрохотала крепостная батарея – она вела огонь уже по отступившему за холмы остатку курширматовского войска...
Обессиленный от потери крови, он опустился на тротуаре перед бывшим губернаторским дворцом и потерял сознание.
* * *
Это состояние похоже на медленный подъем из глубокого, темного и душного колодца. Всякий раз чего-то не хватало, чтобы выбраться на поверхность, к свету, и он плавно погружался в темную бездну, в небытие. Так было и на этот раз. Он всплывал выше и выше. Чувствовал, что становилось светлее. Вместе со светом возвращалось сознание. Он смутно воспринимал треск пулеметов и винтовочные выстрелы, дробный топот конских копыт, крики; понял, что идет бой, но что за бой, кого с кем, где – слабая память пока не могла подсказать. И только когда он поднялся, наконец, к яркому свету, события той ночи с необычайной четкостью прояснились. Он увидел себя во главе орущей грозной лавины конников и почувствовал удар в плечо, выбивший его из седла... Понял, что жив и всем телом ощутил мягкое тепло постели и открыл глаза.
– Ну, вот... – услышал он мужской голос. – Вот и ладно, генацвали... Молодец!
«Наверное, это я молодец... Ну, конечно, врач Чеишвили, как не догадался сразу», – подумал Николай, ощутил прикосновение легкой руки на щеке, перевел взгляд и увидел Марию.
Уже не ему, а кому-то невидимому Чеишвили сказал:
– Позвоните! Можно, скажите, навестить...
– Давно я здесь? – он высвободил здоровую руку из-под одеяла и потрогал подбородок, заросший мягкой щетиной, слабо улыбнулся:
– Дня три, да? Побриться бы.
– Да, четвертый день, Коля... Успеешь побриться.
У Маши вокруг рта обозначились морщинки, а под глазами синеватые тени, и наверное из-за этих теней глаза казались еще огромнее... Он положил ей руку на колени и она забрала пальцы в теплые ладони.
Николай боязливо пошевелил пальцами и кистью раненой руки: стало больно в плече. Спросил у Чеишвили, присевшего на край койки:
– Рана серьезная?
– Да нет, не очень... Сквозная... Немножко гноится... И ослабели вы сильно, генацвали... Крови много потеряли.
Николай огляделся. Палата была маленькая. Рядом с его кроватью стояла вторая, незанятая. На ее спинке висели пуховый платок и шубка Марии. Он поглядел в лицо жены:
– Ты здесь, да?
– Да... Чеишвили разрешил...
За дверью где-то вдали послышались шаги. Чем ближе – осторожнее. Открылась дверь и один за другим вошли в палату Петерс, Ходаровский, Богомолов, Обухов. Они приближались к кровати Ушарова на цыпочках, балансируя руками. Как будто подкрадывались. На лицах напряженная серьезность людей, старательно делающих непривычное дело. «Командиры не умеют ходить на цыпочках», – подумал Николай и сказал весело:
– Я не сплю...
Ян Христофорович вынул из глубоких карманов шинели и положил на тумбочку розовощекие яблоки:
– Вот, гостинцы вам, Николай Александрович. – И самое крупное вложил в ладони Марии, все еще державшей руку мужа.
Богомолов встал в ногах у Николая, облокотился на спинку кровати, Ходаровский сел на стул, предложенный врачом, Обухов пожав руку Ушарова отошел к окну, за которым стояла старая с мокрым и черным от дождя стволом акация. Паскуцкий и Петерс остались стоять.
– Извините, Мария Михайловна, – произнес Петерс, и Мария поняла, что гости хотят остаться с ее мужем наедине.
– Ну, что же дальше было? – спросил Петерс и, подвернув матрац, примостился на краешке кровати. – Итак, вы поехали к Курширмату... А дальше?.. Вам не трудно говорить?..
Неторопливо со всеми подробностями описал Ушаров события той ночи.
– Другого выхода не оставалось... Я вывел банду между холмами. И все боялся, что он, – Николай кивнул на Обухова, все еще глядевшего в окно, – что его эскадроны вступят в бой раньше, чем на станцию втянутся все басмачи.
– Это было исключено, – откликнулся командир полка. – Но вы!.. Вы-то как, дорогой, там...
Петерс склонил массивную голову к левому плечу, глядел на Ушарова молча и пристально, прежде чем последний услышал тихое и проникновенное: «Спасибо, Ушаров».
– Разгром Курширмата полный! – сказал Ходаровский. – В плен сдались сотни басмачей. И сейчас еще идут куршиматовцы сдаваться. Очень много убитых и раненых... Одним словом, победа быстрая и решающая! Остатки банды ушли из-под обстрела крепостной артиллерии не к Гарбуа, а в горы...
– Да, кстати, Елишенко и чайханщик арестованы. Чайханщик назвал на допросе еще нескольких. Один из них поселился напротив разведотдела, – сказал Петерс. – Около вашей квартиры третий день шляются какие-то типы, заходят во двор... Мы попросили Марию Михайловну перейти сюда... В квартире у вас устроили засаду...
Дверь открылась. Зашел Чеишвили, сказал:
– Свидание окончено...
– Еще пяток минут, – попросил Петерс. – Он у нас молодцом...
– Пять – не больше, – неохотно разрешил врач.
– Оставьте нас, товарищи, на пару минут, – попросил Петерс. – Посекретничать надо.
