Текст книги "Фаэтон со звездой"
Автор книги: Константин Волков
Соавторы: Марк Полыковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
К. Волков, М. Полыковский
Фаэтон со звездой
Повесть
Вместо предисловия
Передо мной на столе письма, копии документов, фотографии, старая карта Ферганской долины.
Вот удостоверение № 269: «Сим удостоверяю, что золотые часы за № 5199939 с надписью «От ВЧК. т. Ушарову за энергичную работу по раскрытию басмаческого шпионажа» выданы т. Ушарову Николаю Александровичу за его энергичную работу во время раскрытия басмаческой шпионской организации в г. Скобелеве[1]1
Сейчас город Фергана, административный центр Ферганской области.
[Закрыть] в октябре месяце 1920 года.
Подлинное подписал Полномочный представитель ВЧК на территории Туркестанской республики 1 ноября 1921 года».
А вот фото Николая Александровича Ушарова. На груди орден Боевого Красного Знамени, высшие боевые ордена первой и второй степени Бухарской Советской Республики. Каждый орден – награда за беззаветное мужество, за воинский подвиг, совершенный во имя революции и свободы. Вот выписка из приказа № 103 по Реввоенсовету Советской Республики от 23 июня 1923 года. «Награждается орденом «Красного Знамени» начальник разведывательного отдела штаба войск Бухарской группы Ушаров Николай Александрович за то, что, добровольно участвуя в боях в Западной Бухаре, в ночь с 10 на 11 октября 1922 года у Тикай-Гудука во главе эскадрона, увлекая бойцов личным примером, бросился в атаку и, будучи окружен превосходными силами противника, не растерялся и, убив трех человек в рукопашном бою, обратил остальных в бегство, чем много способствовал ликвидации банды...». Справка: Выдан знак ордена «Красное Знамя» за № 8361.
Николай сфотографировался после того, как последний эмир Бухары Сейид-Алим-Хан бежал за рубеж и для молодой Туркестанской республики наступили относительно мирные дни.
Нашей дружбе с Николаем Ушаровым без малого полвека. Я гляжу на его фотографию и вспоминаю огневую нашу молодость. В девятнадцатом году Николай был рядовым бойцом у меня в отряде, тогда же вступил в партию большевиков. Помню, как незадолго до гибели ко мне обратился мой друг Федор Михайлович Зазвонов, командовавший Андижан-Ошской группой красногвардейских войск:
– Маркович! Дай мне хорошего бойца в адъютанты. Только, чтобы собой повиднее. И грамотного обязательно. Ну мне подстать, одним словом, – улыбнулся он.
– Возьми Ушарова Николая!
Я выглянул в окно. Николай был во дворе, расседлывал коня у коновязи.
Через две-три минуты в комнату вошел молодой, лет двадцати красногвардеец.
– По вашему вызову, товарищ командующий, рядовой Ушаров явился, – отрапортовал он, взяв под козырек.
Ушаров был хорош собой: высокий, стройный, с густым румянцем на щеках.
– Стоять вольно, – произнес Зазвонов, оглядывая с головы до ног пришедшего. Николай, видимо, ему понравился.
– Грамотный? – спросил он.
– Так точно! Пять классов коммерческого училища.
– Службу знаешь?
– Второй год в эскадроне!
– Маркович, – обратился ко мне Федор Михайлович, – пиши приказ: рядовой Николай Ушаров отчисляется в штаб Андижан-Ошской группы войск.
Так из рядовых Николай стал неожиданно адъютантом одного из видных руководителей Ферганской Красной гвардии.
Ни тогда, ни много лет спустя я, впрочем, как и другие непосвященные, не догадывался, что Николай Ушаров – разведчик. Даже тогда, когда он был назначен начальником разведотдела Ферганского фронта, я не ведал, что он ведет невидимую и самую опасную борьбу с врагами революции, что его прямым начальником является Ян Петерс – сподвижник Дзержинского, полномочный представитель ВЧК в Туркестане. Именные часы и то руководство ВЧК сочло нужным вручить Николаю Александровичу спустя год после того, как Кривой Ширмат с остатками разгромленного войска ислама бежал из Ферганской долины.
Эта повесть воскрешает события двадцатого года – борьбу молодой Советской Туркестанской Республики с одним из своих многочисленных врагов – Курширматом, эмиром ляшкар баши – главнокомандующим войском ислама. Многие события повести рассказаны участником операции с эшелоном, ныне подполковником в отставке инвалидом Великой Отечественной войны – Николаем Александровичем Ушаровым.
Повествование ведется от лица Марка Полыковского.
Глава I
ОТСТУПЛЕНИЕ
Кровь, пролитая на раскаленные солнцем барханы, спекалась, не успев впитаться в песок. И у красноармейцев, и у джигитов из банды Кривого Ширмата она была одного цвета. Сперва алого, а позднее – почти черного.
Изнурительный кровопролитный бой с бандой Курширмата в песках Десяти Дервишей мог кончиться трагически для измученных длительной погоней за войском ислама полков Петра Митрофановича Парамонова. Уставшие сверх меры бойцы сделали все, что могли, и совершили невозможное: поднялись в атаку. Эта атака могла бы стать для них последней потому, что красноармейцы поклялись погибнуть, но не выпустить «эмира ляшкар баши».
Когда атака должна была вот-вот захлебнуться, громовое «ура» прокатилось над местом неравного поединка. Повторенный сыпучими барханами воинственный клич опрокинул, смял банду Курширмата. Это в бой влился полк особого назначения под командованием чеха интернационалиста Приходы.
Еще некоторое время слышались ружейные выстрелы. Потом наступила тишина, нарушаемая стонами раненых, конским ржаньем да бряцаньем оружия.
Курширмат, как затравленный зверь, вот уже несколько месяцев рыскал по Ферганской долине. Он оказался в положении волка, попавшего в облаву: куда бы ни кидался, повсюду натыкался на цепочку пугающих уже одним своим видом красных флажков – настороженных охотников, расставленных по номерам опытным егерем.
Курширмат уходил в Язъяванскую степь, окруженный мюридами, телохранителями, белым офицерьем, нашедшим у него временное спасение от неминуемой расплаты. Всё глубже и глубже в пески, усеянные сахарно-белыми костями погибших людей и коней. Банда двигалась под развернутым зеленым знаменем газавата – священной борьбы с Советской властью, оставляя след из трупов умерших на марше от ран.
«Эмир ляшкар баши» – главнокомандующий войском ислама (это звание Курширмат присвоил себе после зверской расправы над заманенным в ловушку Мадаминбеком, недавно сдавшимся Красной Армии) – иногда поднимался на гребень бархана, протирал полой халата запыленные синие стекла защитных очков, оглядывал единственным воспаленным глазом окрестности. Мельчайшая пыль разъедала веки. Он облизывал сухие, потрескавшиеся губы, слюна была горько-соленой.
Люди из его личной охраны разбили легкий шатер. Вокруг расположились джигиты, жгут костры. Курбаши уселся на белый войлочный коврик – привилегия, которой раньше пользовались только эмиры Бухары.
Скоро пять месяцев как случилось то, о чем долго тайно мечтал Курширмат: он смог назвать себя эмиром ляшкар баши и сесть на белый коврик. Огромный бриллиант кошачьим глазом светится на его руке. Перстень был доставлен ему вместе с пальцем убитого Мадамина. Голова же Мадаминбека досталась Халходже. Из одного кишлака в другой возил Халходжа голову изменника, надетую на пику, сея ужас среди населения, облагая данью и богатых и бедных во имя газавата.
...Курширмат потягивает чилим[2]2
Чилим – небольшая курительная трубка, изготавливаемая из глины или дерева. – Прим. Tiger’а.
[Закрыть]. Чуть сладковатый, с привкусом гнильцы, дым анаши туманит голову. Сердце бьется все слабее, слабее: сейчас наступит кейф. Курширмат делает еще одну глубокую затяжку. Черная ночь опускается на пески. Сквозь синее стекло единственный глаз с трудом различает лица приближенных, расположившихся по другую сторону низенького, украшенного тонкой резьбой складного столика. Чуть поблескивают высокие бутылки на столике. Он снимает очки и исподлобья оглядывает сидящих. Вот Алексей Ситняковский, казачий есаул. Раньше он служил Мадаминбеку. Когда тот сдался Фрунзе, Ситняковский переметнулся к новому эмиру ляшкар баши. Военный советник полулежит, опираясь локтем на свернутый халат. Он цедит коньяк и изредка забрасывает в рот несколько сухих ягод винограда. Пьет и не пьянеет.
Начальник разведки красавец и весельчак Аулиахан-тюря пьет шампанское: и пьянит, и утоляет жажду. Вода в хурджунах на исходе, надо беречь.
А вот Ненсберг. Тоже достался по наследству от Мадамина. «Министром юстиции был в правительстве Мадамина, мне теперь служит... Раньше приди к этому адвокату, небось пиалы чая не послал бы в прихожую. Теперь мой коньяк пьет, ош-пош ест, бумажки разные и приказы пишет. Теперь я – эмир-уль-муслимин – повелитель, и мне служат все, в том числе царские и турецкие офицеры. И сам эмир святой Бухары хочет, чтобы я командовал его войском... Ну, это подождет... Он – у себя эмир, я – здесь»...
Есаул Половцев – его присутствие можно угадать только по пыльным и старым лакированным сапогам, торчащим из-за спины Ненсберга, спит, воспользовавшись привалом. Злой, как камышовый кот, хитрый, как шейх Шахимардана...
Сердце стучит гулко, как прогретый над костром бубен. Сквозь невнятный разговор окружающих, звон посуды все явственней раздается в ушах эмира ляшкар баши незнакомая волнующая мелодия. Курширмат знает, что стоит ему пошевелить рукой в локте – зазвенят струны дутара, пальцами – зазвенят серебряные украшения на запястьях невидимой желанной танцовщицы. Он один наслаждается райской музыкой. Один ждет появления танцовщицы. Пусть громче играет волшебная музыка! Единственный глаз возбужденно блестит на потном лице извивающегося в конвульсиях Курширмата.
– Кейфует эмир ляшкар, – с завистью произносит Ситняковский. Полные влажные губы его кривятся в брезгливой усмешке. – Надраться бы самому до положения риз! Так ведь не берет коньяк. Самогонки бы русской!...
– Можно и коньяком надраться, – замечает Ненсберг. – Больше настойчивости, есаул! Цель близка! – приглаживает ладонью рыжеватые волосы, зачесанные на прямой пробор.
– Иди ты к черту, немецкая свинья...
– Ты дурак, Ситняковский. Я с тобой поссорюсь! – длиннее «остзейское» лицо его брезгливо морщится.
– Ну и иди ты...
Курширмат не видит окружающих. Он раскачивается в такт ему одному слышной мелодии. Синие очки в серебряной оправе валяются у ног.
Приближенные знают, что скоро кейф кончится, и Курширмат начнет пить все подряд – и коньяк, и чай, и воду, от которой пахнет мокрой кожей, а когда утолит жажду – будет испытывать не менее мучительный голод. Эту сухость во рту и голод все они испытывали не раз после анаши.
– Все равно самогон лучше, – опять с сожалением произносит Ситняковский. – Давай выпьем, господин бывший адвокат! Я согласен выпить с тобой...
Курширмат обводит их потухшим глазом, хрипит: – Пить!...
Недвижимо стоят около шатра два рослых бородатых телохранителя. Руки на эфесах сабель. Иногда переминаются на затекших ногах. Доносятся голоса, конское ржание. Отсветы костров всполохами вспыхивают на тонких стенах шатра.
...Их не преследовали. Могли отдохнуть спокойно и люди, и лошади. Бегством для главнокомандующего басмаческими отрядами кончалась последнее время каждая встреча с противником. Выручали выносливые быстроногие кони и отличное знание местности. Каждая стычка, каждый бой, навязанные частями Ферганской группы Туркестанского фронта, могли завершиться окружением. Курширмат не принимал боя с сильным противником, уходил в горы или, покружив по долине, оказывался за спиной красноармейских подразделений.
К лету 1920 года басмачество пошло на убыль. После неудачной попытки уйти от разгрома через заснеженный перевал Джиптик в Алайскую долину признал советскую власть и сдался со всем многочисленным отрядом Мадаминбек. В марте же в Оше сложили оружие банды Халходжи и Юлчи. Сам Халходжа с небольшой группой головорезов попытался уйти в Кашгарию и погиб, попав под снежную лавину на перевале Шарт-Давон. Горы похоронили и награбленные Халходжой богатство и голову Мадаминбека, с которой не расставался этот курбаши.
Главным руководителем басмаческого движения теперь оказался Курширмат. Правда, кроме него в долине бесчинствовало еще несколько банд. В Кокандском уезде сидел Иргаш, не признавший главенства нового эмира ляшкар баши, и небольшие шайки Ишмата-байбачи и Исламкула. Под Наманганом закрепился Аман-палван, в Андижанском районе и Ашабе – Рахманкул. Бродил по долине с небольшой шайкой брат Курширмата Нурмат. Главари басмаческих шаек были безраздельными хозяевами занятых кишлаков. За счет насильственной мобилизации они пополняли свои редеющие банды не только бедняками, но и членами байских семейств. Они отнимали у населения коней, скот, продукты. Основная тяжесть по содержанию банд легла на плечи бедняков: баи, охотно поддерживавшие контрреволюцию «в принципе», всё менее охотно снабжали басмачей.
У населения захваченных басмачами районов не было уверенности в том, что хлеб и хлопок, посеянные ими, не будут вытоптаны, собранный урожай – конфискован воителями ислама: голые поля лежали за кишлаками, неподрезанные виноградные лозы стлались по земле, засыхали фруктовые деревья. В редком дворе слышалось мычание коровы или блеяние овцы. Курбаши и голод были хозяевами нищих кишлаков.
Ближе к ночи похолодало. Покрылись пеплом костры. Басмаческий лагерь забылся настороженным сном. По расчетам Курширмата, предстоял еще один длительный переход. Там – оазис, вода! И – неизвестность, подстерегающая в каждом кишлаке, за любым холмом и дувалом. Зеленые кишлаки с глинобитными дувалами высотой в 3-4 пахсы, складки местности пугают предательством, но и сулят надежное укрытие.
Курширмат проснулся. Телохранители опустили до земли поднятый край шатра. Они же укрыли своего вождя шелковым халатом. Но было все равно зябко. Курширмат-гази открыл единственный глаз, приподнялся на локте и огляделся молча. Едва различимые тела разметались на ковре и кошмах. Силуэты дежурных телохранителей – они стояли снаружи – отражались на ткани. Он протянул руку к столику, на котором чуть поблескивали бутылки, потрогал одну – пустая, другую – тоже пустая.
– Все вылакали, верблюды... – сказал беззлобно, шепотом. В одной бутылке – квадратной с коротким горлышком – еще оставался напиток, и Курширмат отпил глоток. Накинул халат на плечи, вышел из шатра. Чуть щербатая луна перевалила зенит и освещала мертвенным синеватым светом близкие и далекие холмы, кусты саксаульника и турангила, спавших небольшими группами басмачей.
Увязая в песке, курбаши неторопливо двинулся вдоль лагеря. Вскоре остановился, движением руки подозвал телохранителей, приказал:
– Разбудить штаб!
Через несколько минут у курбаши собрались начальник разведки франтоватый Аулиахан-тюря, грузный Половцев, высокий и чуть сутуловатый Ситняковский, Ненсберг... Половцев и Ситняковский надели поверх офицерских кителей халаты и на головы – мохнатые бараньи папахи. Подпоясались бельбогами – пестрыми ручной вышивки платками – и ничем не выделялись среди узбеков и киргизов.
Совещались недолго.
– Поднять джигитов! – распорядился Курширмат. Раздался резкий гортанный крик. Он, как хлыст, стегнул по спящим. Курширмату и его свите подали лошадей. Джигиты из личной сотни свернули палатку, ковры и кошмы, погрузили на лошадей обоза.
Басмачи разбились на отряды. Лошадей держали под уздцы. Вперед сотен вышли юзбаши[3]3
Юзбаши – командир сотни, сотский.
[Закрыть].
– Алла, иль алла, Магомет расуль Алла! – раздался протяжный голос, призывающий правоверных на молитву. – Нет бога, кроме бога...
Все повернулись лицом к Мекке, опустились на колени, бормоча строки из корана, трижды коснулись лбами холодного, за ночь ставшего плотным песка, провели ладонями по неумытым лицам...
Аулиахан-тюря выслал вперед дозоры. Конники ускакали. Через несколько минут Курширмат легко, не опираясь о стремя, бросил свое сухощавое крепкое тело в седло. Вперед выехал знаменосец, за ним часть телохранителей, потом эмир ляшкар баши со штабом, опять телохранители и уже за ними – сотня за сотней басмачи.
Перед рассветом со стороны далекой Сырдарьи подул ветер. Поднялась соленая пыль. Заржали, замотали головами кони, укрыли рты и носы поясными платками, полами халатов джигиты. Но пыль проникала через ткань и шерсть. Последние сотни двигались, скрытые завесой пыли. Постепенно отряд перестроился, пошел развернутым фронтом через барханы и солончаки. Поднялось нежаркое, огромное солнце, кроваво-красного цвета. Вот оно на мгновенье остановилось на линии горизонта, как огромный медный поднос, и покатилось вверх, становясь золотистее, ярче и горячее.
Топот сотен копыт и ржанье коней услышали джайраны. Тонконогие животные секунду-другую разглядывали поднявшуюся над горизонтом пыль. В круглых агатовых глазах их отразился испуг. Над стадом раздался тихий свист – сигнал вожака, и оно ринулось к далеким холмам. Суслики, черепахи и змеи прятались в норы, заслышав топот и бряцанье оружия.
Прошло несколько часов. Теперь солнце палило нещадно. Песчаные барханы кончились давно. Ехали степью, покрытой верблюжьей колючкой, по берегам высохших саев[4]4
Сай – в Средней Азии овраг, по дну которого протекает ручей. – Прим. Tiger’а.
[Закрыть], заросших тростником и пожелтевшей травой. Усталые кони часто останавливались, тяжело поводили боками. Люди облизывали опухшими языками сухие потрескавшиеся губы. С надеждой всматривались в даль.
Раньше, чем увидели зелень оазиса, напали на малонаезженную тропу. Это была даже не тропа, а широкая, уходящая вправо и вперед полоса как бы подметенной земли. Такой след оставляют снопы длинного камыша, привязанные по бокам лошади или осла.
Отряд спешился. По широкому следу выслали дозор. Прошло около трех томительных часов, когда разведчики вернулись и доложили, что верстах в семи – кишлак. Шесть кибиток. Кызыл аскеров[5]5
Кызыл аскеры – красноармейцы.
[Закрыть] нет. Дальше, километрах в трех, – кишлак побольше. Там старая мечеть и большой мазар[6]6
Мазар – кладбище.
[Закрыть]. Есть колодцы. Вода – рукой достать. Чуть соленая, но пить можно...
– Вперед! – скомандовал Курширмат. Повернувшись к Аулиахану, приказал: – Пошли своих в обход. Никого не выпускать из кишлаков!
Выполнить приказ курбаши охотно вызвался Камчибек Ильбигиев – адъютант начальника разведки, или, как его звали далеко не все, Борис Гнилицкий. Причем и то, и другое имя ему, собственно, не принадлежало: первое он присвоил себе сам, а второе ему дал приемный отец, богатый крестьянин – поселенец села Воздвиженского Андижанского уезда Василий Гнилицкий. Он подобрал мальчонку на дороге, около трупа матери – безвестной нищенки, усыновил его, окрестил в православную веру. Мальчик окончил сельскую школу, потом служил счетоводом в сельском кредитном товариществе. Борис-Камчибек отлично знал русский язык. Вместе с приемным отцом воевал он в частях крестьянской контрреволюционной армии Монстрова и после разгрома ее ушел сперва к Мадаминбеку, а позднее – к Курширмату.
Рослый, широкоплечий, темнокожий почти до черноты, отличный наездник, он быстро завоевал расположение Аулиахана-тюря. Лучшей аттестацией ему было знание русского языка, о чем не догадывались, между прочим, ни Половцев, ни Ситняковский, ни другие русские, попадавшие в банду Курширмата. Он негласно наблюдал за каждым русским, подслушивал их разговоры и часто приносил важные сведения.
Ильбигиев во главе двух десятков басмачей из личной охраны Курширмата ушел вперед, подхлестывая камчами усталых лошадей, часом позже вступила в кишлаки банда.
По приказу эмира ляшкар баши проверили оружие, подсчитали патроны, напоили коней и напились сами.
Армия Курширмата вооружена русскими трехлинейками, французскими, английскими и немецкими винтовками, «берданами», кое у кого из сотских и у джигитов из личной охраны были маузеры, пистолеты. Все виды оружия самые разнокалиберные, добыть к ним не только достаточное, но хотя бы минимальное количество патронов было не так-то просто. Правда, в армии главнокомандующего войска ислама имелась своя походная мастерская, в которой мастера-чехи из военнопленных отливали пули и перезаряжали стреляные гильзы, но патроны получались плохие, да и делали их мало.
Курширмат со своим «двором» отдыхал в затененной комнате одного из домов. Вокруг – за низким дувалом – расположились телохранители.
Сотня за сотней, выслав вперед дозоры, выезжала из неприветливого, голодного, палимого зноем кишлака туда, где виднелась на горизонте кромка зелени. Достигнув первого селения, отряды дальше двинулись разными дорогами: небольшой отряд меньше заметен, ему легче уйти, рассредоточиться в случае встречи с противником, легче прокормиться. Хитрая одноглазая лиса не очень опасалась встречи с красноармейскими частями.
К лету двадцатого года Красная Армия прочно овладела крупными городами долины и контролировала железную дорогу. Малочисленные гарнизоны ее стояли во многих районных центрах. В отдаленных же кишлаках полновластными хозяевами были басмаческие банды, подчиненные Курширмату или действовавшие самостоятельно.
Курширмат вел «войско» в свою вотчину – кишлак Гарбуа, расположенный недалеко от большой дороги Маргилан-Ташлак-Кува. Оттуда он рассчитывал совершать вылазки на богатый Маргилан, железнодорожные станции, соседние кишлаки. Он ждал помощи из-за рубежа. Патронов оставалось на один-два боя.
