Текст книги "Слуга Смерти"
Автор книги: Константин Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
Глава 2
Вызов люфтмейстера можно сравнить с ударом кистеня по затылку. Сперва в основании шеи возникает зудящее ощущение, от которого ноют зубы, а спина передергивается, точно под порывом ледяного ветра, от которого невозможно укрыться. Это ощущение растет, становится сильнее, до тех пор, пока крепко стиснутые зубы не начинают скрипеть, а позвоночник не превращается в онемевшую негнущуюся жердь. Разум подсказывает, что это лишь люфтмейстер нашел твою телесную оболочку в окружающем эфире и сейчас пытается настроить канал, но тело, сколь много раз ему этого ни испытать, все равно обмирает, цепенеет, становится непослушным, чужим и громоздким. В этот момент управлять им практически невозможно, оно застывает в той позе, в которой его застал вызов, и лишь несколькими секундами спустя, когда твой разум нащупает чья-то невидимая, сотканная из ветра, рука, обретет возможность чувствовать и двигаться. Если люфтмейстер неопытен или же поспешен, мука растягивается – кроме прочего возникает ноющая тупая боль в висках, которая стискивает мозг стальным обручем все туже и туже. Иногда при этом у человека на губах выступает пена, иногда подкашиваются ноги.
Один мой сослуживец по «Фридхофу» утверждал, что имел знакомство с неким штабс-люфтмейстером из печально известного после «Побоища на Рейне» девяносто седьмого года «Вирбельштурма». Этот штабс-люфтмейстер, по утверждению сослуживца, был известен тем, что за время своей службы перекалечил человек двадцать – в основном из нижних чинов. «Придет от него вызов – как оглоблей промеж глаз, – рассказывал он мне. – Мир кругами перед глазами… Мы-то с ним еще со Франкфурта рядом бились, опыт какой-то имели. Кто покрепче – просто блевал после вызова, выворачивало начисто, как от холеры. Если послабее – дела плохи: руки-ноги скручивало, не соображал ничего… Хуже новичкам было. Получит такой вызов – побледнеет, но вроде ничего, на ногах стоит. А отойдет через полчаса в кусты – и на землю хлоп! Фельдшер говорил, в голове у них излияние какое-то происходило, от него и мерли. Начальство, понятно, землю рыло, да люфтмейстеров тогда мало было, а француз пер как остервенелый со всех сторон, тут каждая секунда на счету, куда уж мелочиться… Кончилось тем, что пришибли его при Гогенлиндене – пуля аккурат в черепушку пришлась, только после боя и откопали его. Меня на освидетельствование пригласили – тогда с этим делом строго было, все ж штабс-люфтмейстер… Поднял я его и гляжу, что пуля, вроде как, сзади пришла, затылочную кость первым делом разворотила. Но и ухом не виду – морду делаю каменную, как у господина оберста, рапортую: так, мол, и так, погиб через дырку от пули со стороны лба. Штабс-люфтмейстера схоронили по-быстрому, а нижние чины с роты мне потом три дюжины рейнского выставили, вот такие дела были…»
Хороший грамотный люфтмейстер устанавливает канал за несколько секунд, и оттого особенно ценен. Судя по тому, что зуд прошел почти мгновенно, и я лишь ощутил глухой удар, от которого зазвенело в голове, меня вызывал специалист своего дела.
– Кто? – спросил я, стараясь говорить без злобы. Впрочем, это лишь называется «говорить», на самом деле губы в такие моменты даже не шевелятся, а научиться думать без злобы – дело долгое и непростое. Раздражение пришлось спрятать в дальний темный угол мозга, туда, где его не достали бы невидимые пальцы собеседника – вызвать посреди дня без серьезной на то причины решился бы не каждый.
– Господин Корф? Вы можете принять вызов?
Голос из числа тех, что сразу узнаешь. Спокойный, рассудительный, слова произносит с расстановкой, осторожно – как дробинки, одна к одной.
– Так точно, господин полицай-гауптман, слушаю вас.
Носок моего правого сапога оказался заляпан жидкой грязью – видно, ступил в лужу, пока шел вызов. Злость зашевелилась где-то внутри, как спрятавшийся в глубокой норе грызун, но выпускать ее на свободу было бы опрометчиво – господин полицай-гауптман Виктор фон Хаккль ценил в своих подчиненных дисциплинированность, выдержку и вежливость. И хоть я, принадлежа Ордену тоттмейстеров, а не городскому полицай-президиуму, формально не был его подчиненным, работал я в каком-то смысле под его началом.
– Вы, кажется, живете на Флидерштрассе?
– Так точно, господин полицай-гауптман.
– Тогда вам будет удобно… Неподалеку от вас нашли тело. Где это… Ага, Стромштрассе, дом за номером сорок семь. Вам не сложно будет заглянуть?
– Я в двух или трех кварталов от него, – сказал я, стараясь говорить почтительно. – Разумеется, я узнаю, в чем дело.
– Свободных тоттмейстеров сейчас нет, – сказал фон Хаккль, в его голосе появилась непривычная, будто бы извиняющаяся интонация, но, скорее всего, это было дефектом связи – господин полицай-гауптман славился тем, что к подчиненным относился без лишних сантиментов. – Но раз вы неподалеку, навестите… Может, кто-то раньше вас поспеет, тогда оставьте дело ему. Вряд ли там что-то настолько сложное, что понадобятся два тоттмейстера. В любом случае, жду донесения.
Связь оборвалась так же, как и возникла, – внезапно. Ощущения, испытываемые при этом, тоже не отнесешь к разряду приятных: шумит в голове и плывут перед глазами разноцветные круги, но это вполне терпимо. Я еще раз оглядел заляпанный носок и, вздохнув, свернул на Стромштрассе.
Улица здесь была пошире, даже не улица – проспект. По мостовой с лязгом катились экипажи, но останавливать ни один из них я не стал: расстояние небольшое, можно и пройтись. Арнольд безропотно двигался за мной, как и прежде с опущенным на лицо капюшоном. Никто из встречных прохожих не любопытствовал, отчего мой спутник потеет под плотной тканью в теплый весенний день. Или же – я хмыкнул себе под нос – мой мундир был достаточным основанием для того, чтоб обходить моих спутников стороной. Любых моих спутников.
* * *
Судьба любит устраивать подтверждения даже очевидным вещам, и иногда в ее проявлениях сквозит самый откровенный сарказм. Не успел я пройти и квартала по Стромштрассе, как услышал гомон детских голосов. В небольшом аккуратном палисаднике, примостившемся к боку чистого кирпичного дома, играли дети – человек пять розовощеких мальчуганов в накрахмаленных бдительной экономкой рубашках и с непременными галстуками, по моде Альтштадта, не имевшей снисхождения даже к детям. Когда я поравнялся с палисадником, голоса стихли. Резко, как оборвались. Так затихает птичий гомон, стоит рядом с гнездом показаться змее. Я не поворачивался в сторону дома, но и без того слышал приглушенное детское дыхание. Несколько пар блестящих детских глаз наблюдали за мной через увитую плющом изгородь.
– Тише, Янек… – громко прошептал кто-то по другую ее сторону. – Молчи! Молчи!
– Молчу я, – обиженно пробубнил другой голос и почти тотчас раздался гулкий хлопок – такой звук может получиться, если отвесить хороший крепкий подзатыльник. – Ай!
– Молчи, говорят! Заметит…
– А точно смертоед?
– Он самый. Глянь, шеврон… Да на рукаве, дубина!.. Видишь?
– Косточки…
– Косточки, – передразнил другой голос. – Ну видишь? Смертоед. А ниже видишь?
– Герб, что ли?
– Герб и есть, – авторитетно заявил тот же голос. – Это полка «Фридхоф» герб. Они в городе расквартированы.
– И все смертоеды?
– До единого. Мне Вилли рассказывал, что детей они крадут… Убивают и в слуги берут. Видишь, нож какой на поясе?
– Да не нож это, а…
– Взрослых мертвецов в прислужники брать им жандармы запрещают, а детей не хватится никто… Говорят, у них в казарме детей двести душ служит. Ну, тех, что еще в детстве убили, мертвые ж не растут… Полы драят, сапоги чистят, комнаты убирают… Как пажи, только мертвые все.
– Дурак твой Вилли, и не нож это вовсе, а…
Повинуясь моему мысленному приказу, Арнольд немного задержался у изгороди, пользуясь тем, что взгляды прильнувших к ней наблюдателей сосредоточены на мне, а потом внезапно, одним быстрым шагом, оказался у них перед носом и утробно зарычал, потрясая руками. Эффект вышел примечательный – из палисадника раздался визг, треск ветвей, чьи-то вскрики, сменившиеся топотом детских ног и удаляющимися подвываниями. Я усмехнулся – шутка вышла не оригинальная, но забавная. Что ж, Арнольду на своем веку доводилось нагонять страху и на людей куда старше. И куда как опаснее.
– Пажи… – пробормотал я, миновав палисадник. – Придумают же вздор…
Нужный дом нашелся сам, как это обычно и бывает. Запах нашел меня, как находит хорошо натренированную гончую, четкий и безошибочный, как любой запах мертвечины. Концентрированный, сильный – в такие моменты у меня обычно немного кружилась голова, но проходило это быстро, оставался только сладковатый привкус на языке и возбуждение, охватывавшее тело в подобных случаях. Я перестал чувствовать прикосновения солнечных лучей, перестал ощущать твердость булыжников под ногами. Все мое тело в этот момент оказалось полуоглушенным, нечувствительным, обмершим. И смерть опять любезно указала мне след – след из числа тех, с которых нельзя сбиться даже в темноте. Однако вел он совсем не туда, куда я думал направиться, – по крайней мере, не к двухэтажному чистому домику под черепичной крышей и с цифрой сорок семь на чугунной ограде. Вильнув, он устремился куда-то через задний двор, в сплетение узких переулков и маленьких покосившихся домов. Здесь было уже не так чисто, как на улице, здесь царил кислый запах кухонь, нужников и столярных мастерских, слабо прикрытый терпким ароматом распускающейся сирени.
Убийство на Стромштрассе – дело чрезвычайное, но редкое. Люди здесь живут не богатые, в меру. Это не задворки Альтштадта, откуда поутру тела можно выметать метлой, как осыпавшиеся груши. Смерть не делает различий между сословиями, с равным интересом она смотрит и в трущобы, и в богато отделанные особняки, но все же в этом районе по делам службы появляться мне приходилось нечасто. Дела обычно скучные, домашние. То жена ткнет подгулявшего мужа ножом, то, напротив, муж, застав благоверную в пикантных сношениях с посторонним господином, посчитает долгом достать пистолет и украсить прихожую мозгами последнего – всякое бывает. Бывают детоубийства, бывают и вовсе обычные смерти – в таких случаях я ухожу, оставив дело на жандармов. Смерть никогда нельзя было упрекнуть в однообразии.
Но след вел не в дом, и это показалось мне необычным. Значит, не тихое «домашнее убийство», как принято говорить среди нашего брата, не моя специальность. Но вызов есть – и это значит, что придется заглянуть – если, конечно, раньше меня не поспел кто-нибудь более шустрый из Ордена. Это было бы неплохо.
Тело обнаружилось в узком тупике между домов, я бы не сразу разглядел его, если б рядом не топтались несколько жандармов. Двое стояли поодаль, куря папиросы и косясь в сторону мертвеца безо всякого выражения, еще один заполнял бумаги, видимо, составлял протокол. Работа у жандармов подчас не интереснее моей.
– Курт!
В просветах сирени мелькнул синий мундир. Шеврона я не разглядел, но тон сукна спутать было невозможно – более темный, чем у прочих магильеров, не такой насыщенный, как у люфтмейстеров с их небесной лазурью, просто приглушенно-синий, скорее даже серо-синий цвет. В точности такой же, как у меня. Я вздохнул с облегчением – кажется, кто-то все же успел раньше. Ну и отлично. В такой день нечего дышать некротичными миазмами и глядеть на стылое тело, можно сдать дело и отправляться восвояси, прежде отыскав люфтмейстера и отправив донесение господину фон Хакклю.
– Эй, Курт! – кричавший, наконец, продрался сквозь сирень, хоть и не без потерь – кивер его сполз набок, ворот мундира расстегнулся, на щеке алело несколько царапин, отчего я не сразу признал его, а признав, удивился: – Вот те на! Где встретились, подумать только, а?
– Макс? Однако… Даже меня опередил?
Макс Майер, Его Императорского Величества обер-тоттмейстер второй категории, рассмеялся самым естественным образом, отчего его полное лицо пошло розовыми складками:
– Отчего бы и нет? Ты на живот-то не смотри, как до дела дойдет, еще и вас, молодежь, обгоню. Ну, здравствуй, здравствуй! – он пожал мне руку, искренне, крепко. – Вовремя ты, сейчас жандармы шушукаться начнут – гиены, мол, на пир сбегаются…
Внезапно он замер, напрягся, тело его, со стороны кажущееся неповоротливым, как у отяжелевшего с годами быка, застыло, точно в оцепенении, а на лице появилось странное выражение. «Точнее, даже не выражение, – поправил я сам себя, – а всякое отсутствие выражения». Должно быть, парой минут раньше и я выглядел не лучше. Правду говорят, ни к чему смотреть за тоттмейстером на службе.
– Это всего лишь Арнольд, – сказал я. – Он при мне. А ты, смотрю, не утратил нюха.
Оцепенение сошло, и Макс Майер рассмеялся:
– Ах, верно, я и забыл, что ты таскаешься в компании с этим висельником! Неудивительно, что в полицай-президиуме на тебя так косятся. И охота тебе с мертвецом гулять…
– Охота или нет, а он полезнее многих живых, – заметил я. – К тому же я успел к нему привыкнуть.
– Ты – да, но окружающие?.. Была б моя воля, Курт, приказал бы упокоить этого бедолагу в городском рву. – Макс постучал толстым пальцем по моему эполету. – Это из-за таких, как ты, горожане смотрят на тоттмейстеров, как на чудовищ.
– Ерунда, – сказал я, может, излишне грубовато – реплика Макса все же задела меня, хотя тема и успела стать привычной. – Арнольд зарегистрирован и стоит на учете, а устав Ордена разрешает каждому тоттмейстеру иметь в услужении покойника, если этот покойник был умерщвлен с соблюдением закона. Я в своем праве, Макс.
– И по-прежнему упрям, как старый мерин, – кивнул он. – И как ты его терпишь, Арнольд?
Арнольд, стоявший до этого времени молча, внезапно приподнял голову, так что стал виден его рот – запекшиеся узкие губы и посеревшие неровные зубы за ними. Когда они разомкнулись, один из жандармом, тот, что стоял ближе, едва не отпрыгнул.
– Уж лучше он, чем такой хитрый обжора, как ты.
Голос у Арнольда был низкий, гудящий, ровный – как гул горного ветра в расщелине. И я знал, что дело тут не в искажающем звук капюшоне.
Макс опять рассмеялся – судя по морщинам на его лице, смеялся он часто – и в восторге хлопнул себя руками по ляжкам:
– Ай, молодец, Шутник! Ах-ха-ха… Не лезешь, я погляжу, еще за словом в карман. Спасибо, повеселил.
Жандармы, курившие неподалеку от тела, глядели на нас с явным неодобрением. В глаза, однако, старательно не смотрели. «Была бы их воля, – подумалось мне, – и нас бы упокоили – в городском рву».
– Отстань от него, – сказал я вслух, глядя, как Макс пытается подавить рвущийся из него смех. – Что за тело-то?
– А, тело… – выдохнул он, остывая. – Да забудь. Я уже закончил здесь. Если хочешь, можешь сам попытаться.
– Ты его поднял?
Макс хмыкнул.
– Ну попробуй, подними его, – он махнул рукой по направлению к мертвецу. – Сможешь – я тебе дюжину шампанского выставлю.
– Такой старый? Странно, по запаху, вроде, вполне свежий… Да и нашли бы тут тело, за несколько дней-то… Почти центр города, как ни крути.
– Вполне свежий, тут не в этом дело. Голова разбита. Как арбуз. Хочешь взглянуть?
Изучать мертвеца под деланно-безразличными взглядами жандармов, таящими желтую искру ненависти и отвращения, не хотелось.
– Не очень, – сказал я равнодушным тоном. – Вряд ли этот бедняга при жизни заслужил, чтоб его рассматривали два тоттмейстера. Велика честь. Так что с головой?
Макс сжал кулак и резко растопырил пальцы, изобразив что-то вроде взрыва пушечного ядра:
– Говорю же – как арбуз. Разбита в крошку.
– О.
– Булыжник, лучшее оружие улиц… Слушай, ты уже отобедать успел?
– Еще нет.
– Тогда пошли, – он ухватил меня под руку. – Хватит дышать мертвечиной, я имею счастье знать неподалеку чудесную ресторацию, где еще подают самый замечательный тыквенный баумкухен по эту сторону Рейна. Ты ведь составишь компанию? Не все же время столоваться с мертвецами, а?
Напор Макса был способен увлечь за собой кого угодно, он, как океанская волна, опустошающая берег, утягивал и парализовал волю. Собственный желудок, прежде молчавший, подал достаточно ясный сигнал. Я вздохнул:
– Веди уж. Но если она окажется не так хороша, как ты тут расписываешь, придется тебе составить Арнольду компанию.
Шутки на эту тему всегда были популярны среди тоттмейстеров. Макс с готовностью рассмеялся:
– Пошли, Шутник, увидишь, что все без обмана. Ты отощал, смотрю, кожа да кости, сам как покойник. Гоняет тебя господин полицай-гауптман, а?
– Работы немного, – ответил я сдержанно, – но и рассиживаться не приходится.
Макс фыркнул:
– Вы там у себя, в шестом округе, бездельничаете. Тебя бы к нам на месячишко…
– Я бы отъел такой животище, как у тебя?
– А то и побольше! Веришь ли, на аппетит у нас не жалуются. На той неделе что было… Смех и грех. Представляешь, притаскивают нам тело. Не тело – чистый винегрет. Ну, вот как есть притаскивают, в мешке… Высыпают, значит, на стол мне. Запашок, а?.. Оказалось, не из Альтштадта даже, из пригородной деревни. У них там с тоттмейстерами худо, вот и решили, значит, к нам везти. Так вот, высыпают из мешка… Нашинковано, как мясо для пирога, – где кость, где мышца… требуха, понятно… Не знал бы, что человек, – веришь ли, решил бы, что корм собачий. Девчонка одна в молотилку для льна угодила…
– И зачем им тоттмейстер?
– Дураки, – Макс отмахнулся. – Подумали: а нет ли тут умысла?.. И к нам повезли, значит. И вот, стоят эти балбесы, а Фридрих – он тогда как раз дежурил по управлению – меня вызывает. Я рядом проходил, думал уже сбежать по-тихому, да не вышло. Ну и прихожу я, как полагается, весь при параде, аксельбанты и пряжки сверкают, сапоги блестят… Ну как на Его Императорского Величества парад, ей-Богу. А там стоят эти… и останки на столе. Ну, голова уцелела, как ни странно, худо-бедно начал я это дело поднимать. Слышу, за спиной бульканье, гляжу – а это наши добытчики, староста да ребята его, что девушку притащили, по стене ползут, зеленые, как капуста. А по столу, значит, считай, голое мясо ползает… Рук нет, ног нет, а движется – мышцы сокращаются, суставы работают… У самого аж дыханье сперло. И все это, значит, шевелится…
– И не тошно тебе такое перед обедом рассказывать?
Макс добродушно усмехнулся.
– А я-то что? Это же Фридрих. Зато, думаю, из той деревни к нам в Альтштадт больше гостей не будет. Насмотрелись, значит, на городскую ворожбу…
* * *
Ресторация в самом деле оказалась неподалеку – Макс еще не успел закончить, а мы уже стояли перед вывеской. Я пропустил Макса вперед, надеясь, что он позабудет про свой рассказ. Так и вышло, живая натура Майера не позволяла ему сосредоточиться на чем-то одном, за что он время от времени получал взыскания, однако это не отменяло его замечательной природной интуиции, благодаря которой мой приятель порой обходил многих из тоттмейстеров выше званием.
Арнольда я благоразумно оставил снаружи, но и без него компания из двух тоттмейстеров выглядела достаточно необычно, чтобы привлечь к себе внимание. Посетители, которых в связи с вечерним временем было предостаточно, враз смолкли, хотя среди них немного нашлось тех, что смотрели в нашу сторону. Меня всегда удивляла способность обычного человека распознать взглядом тоттмейстера. Пусть цвет нашего сукна темнее, чем у прочих магильеров, пусть на шевроне вместо лепестков пламени, как у фойрмейстеров, или крыльев лебенсмейстеров – пара скрещенных костей, все это трудно заметить, если нарочно не присматриваться. Может, и верно говорят – лица нас выдают?.. Какой-то особенный, присущий только нам запах, который окружающие чуют так же безошибочно, как мы сами – запах смерти?
Судя по всему, Макс и впрямь часто сюда заглядывал – хозяин кивнул ему, как знакомому, а прислужница уже ждала у столика. Судя по тому, что столик находился в боковом эркере, отдельно от всех других, я предположил, что держат его специально для Макса. В этом не было ничего странного: расположение тоттмейстера всегда ценилось.
– Картофельные клецки, ветчину с фасолью, два средних шницеля и тыквенные баумкухены, – Майер начал распоряжаться еще до того, как мы заняли свои места. – Курт, что ты предпочитаешь? Вайсбир? Может, рислинг?
– Хелль, если найдется.
Девушка покинула нас почти сразу. Я обратил внимание, что в глаза нам она старалась не смотреть. Едва ли разменявшая третий десяток, она спешила покинуть комнату с такой поспешностью, что это могло бы выглядеть нелепо.
– А ты здесь освоился, – сказал я, осматривая эркер. – По крайней мере, меню определенно знаешь не хуже хозяина.
Макс опять засмеялся довольным смехом человека, который справился со всеми хлопотами и теперь готовится вкусить вкусный и сытный обед. Если смех Макса Майера и отличался разнообразием, этот его вариант был мне наиболее знаком.
– Это что, по их винной карте я могу устраивать экскурсии! Папиросу?
– Благодарю.
Макс курил голландские папиросы – длинные и тонкие, непривычные мне. Табак в них горчил, но в то же время оставлял на языке интересный и непривычный привкус. Выпустив несколько колец, я, наконец, задал вопрос, который не шел у меня из головы всю дорогу:
– Так что там с телом?
– Тело? – удивление Макса не выглядело наигранным. Скорее я готов был поверить в то, что он действительно про него забыл. Непосредственность и жизнелюбие этого человека иной раз сказывались и не так.
– С разбитой головой. Кто это был?
– Ах да. Понятия не имею. Жандармы опросили местных, никто не признал… Мужчина, едва за сорок… Зачем он тебе?
Вопрос был разумный, естественный, но ответ на него долгое время не мог родиться у меня на языке. И в самом деле – зачем? Дело не мое, Майер осмотрел мертвеца, он же составит рапорт за своей подписью, участок это его и…
– Недавно я видел кое-что похожее.
Я ожидал, что Макс отпустит какую-нибудь остроту, вроде той, что все мертвецы похожи друг на друга, но тот на удивление был серьезен.
– Где же?
– Не здесь, около Кауфманн-Платц. Вчера, около полудня.
– Тело?
– Женщина, тридцати с небольшим. Несколько ножевых ран и размозженная голова.
Макс покачал головой:
– Женщина, ай-яй-яй… Я понимаю, если бы мужчине… Помяни мое слово, лет через десять в этом городе никого не удивишь и убийством ребенка.
– Мне показалось это странным.
– А мне, напротив, никогда не казались странными мертвецы в Альтштадте. Куда более странным мне кажется то, что горожане еще не перерезали друг другу шеи… Виноват, не перебиваю.
– Убийства в том участке не редкость, но не такие. Женщину убили, судя по всему, ножом. Несколько ударов в грудь и живот, один из которых стал смертельным. И смерть наступила сразу же – я видел ее так же, как вижу тебя сейчас, и чувствовал это отлично. Кто бы ее ни бил, она упала после этого удара замертво. Но, – я сделал небольшую паузу, – убийце показалось этого мало, и он нанес ей сильнейший удар по голове, изрядно разворотив череп. Это совершенно излишний удар, Макс. Бессмысленный.
– Убийства редко когда носят осмысленный характер, – вставил он. – Видишь ли, не так уж часто мы обрываем чью-то жизнь с полным сознанием этого. Сам знаешь, как бывает чаще всего – кто-то перебрал шнапса, полез в драку, схватился за нож… Когда пыль осядет, у тебя на руках готовый труп, а то и пара. Все бессмысленно, нелепо и нелогично, – Макс бесцеремонно сплюнул табачной крошкой под стол. – Если бы все убийцы подчинялись логике, наша работа была бы попроще, верно? Да только такие мне пока не встречались.
Вернулась прислужница. Пока она расставляла тарелки, я молчал, наблюдая за тем, как поднимается к невысокому закопченному потолку призрачный дымок. Теперь я сам не понимал, отчего завел этот разговор, зачем затащил в уютную ресторацию отдающую скверным запахом тему, которую полагалось бы оставить снаружи. Но Макс, судя по лицу, терпеливо ожидал продолжения и, когда девушка удалилась, я сказал:
– Такого на моей памяти не случалось. Были пьяные драки в трактирах, была резня на почве ревности или нападения буйнопомешанных, но картина в каждом случае была проста и вполне ясна. К примеру убийца в приступе ярости мог схватить топор и в остервенении размолотить жертве голову. Такое бывало, и не раз. Или, скажем, какие-нибудь хулиганы забивали насмерть бродягу кольями – там тоже оставалась малоприятная картина, но ее можно было объяснить. Меня поразило, – я поискал нужное слово и на удивление быстро нашел, – несоответствие. С одной стороны, несколько сильных и точных ударов ножом. Это не работа профессионала, но все же говорит об изрядном хладнокровии убийцы, понимании им цели и способов ее достижения. С другой – разбитая, словно в приступе животной ярости, голова. Мне сложно увязать это в одну картину.
– Кажется, понимаю. У жандармов что-то есть? – осведомился Макс, поигрывая ложкой, почти терявшейся в его лапище.
– Ни черта. По крайней мере, вчера у них не было даже свидетелей. Тело я попытался поднять, но, сам понимаешь…
– Теперь ясно, почему ты вспомнил про это. Сегодняшнее тело на Стромштрассе?
– Да. Я не успел его осмотреть, но картина внешне показалась мне похожей. Удар чем-то острым в сердце и размозженная голова. Ты осматривал его, наверно, есть более точная информация?
– Ну, что-то есть, – сказал Макс без всякой охоты, одновременно ловко расправляясь со шницелем. – Мужчина, сорок два года, болен не был, в молодом возрасте перенес несколько переломов – ничего серьезного… Умер от удара узким длинным клинком в область сердца.
– Сколько ударов? – спросил я быстро.
– Один.
– Вот как?
– Нанесен довольно профессионально, быстро и сильно, – рассказ не мешал Максу опустошать тарелку. Его пальцы порхали с неожиданной для их размеров грацией, подхватывая куски мяса, обмакивая их в подливку и отправляя в рот. Туда же вслед за ними летели клецки, фасоль и шницель. – Не могу судить о том, насколько опытен был убийца, но что это не ребенок, не дурак и не слабак – свидетельствую. Ну и… голова. Расколота – не одним ударом, а, как минимум, пятью-шестью. Оружие мы нашли рядом, просто булыжник из мостовой. Никаких следов, разумеется, ни обрывков ткани, ни крови убийцы, ни отпечатков ног. Так что, скорее всего, борьбы не было. Удар – и готово!
– И ни одного шанса поднять тело?
– Проще поднять мумию египетского фараона, – ухмыльнулся Макс, опрокинув в рот стакан вина и шумно, с удовольствием, выдохнув. – Я же пытался.
– Угу.
Я без особого аппетита ковырялся вилкой в тарелке. Готовили здесь недурно, но за мыслями кусок в горло не лез. Даже пиво казалось водянистым и излишне терпким.
– Значит, совпадение? За сутки два тела, погибшие от ножа и изуродованные после смерти?
– Отчего бы и нет? Картина похожа, однако же тела нашли едва ли не в разных концах города, да и общего среди них нет. Посуди сам – она жила на Кауфманн-Платц, а значит, имела какой-то доход, он – обычный бродяга…
– Постой, отчего ты решил, что бродяга? – вскинулся я. – Его имя не установлено.
– Эх, Шутник, иногда полезно бывает просто окинуть мертвеца внимательным взглядом, а не лезть к нему в душу, – Макс подмигнул. – Жандармы осмотрели тело. Одежда ветхая, старая, тело давно не мыто, исподнего вовсе нет… Судя по всему – бродяга. Не знаю, что он забыл там, на Стромштрассе, может, уснул, найдя укромный уголок, или собирался ограбить кого-нибудь из местных…
– А в итоге распрощался и с жизнью, и с головой. Не самый удачный выдался вечер.
– Ну, если ты способен шутить, не все так плохо, – Макс едва успел отставить пустой бокал, как прислужница подала ему новый. – Но я все еще не вижу связи.
– Связь ясна, – я посмотрел ему в глаза, и Макс, явно собиравшийся отделаться очередной шуткой, вдруг посерьезнел. – Разбитая голова может быть не случайностью. Верно?
– Понимаю, к чему ты.
– Уверен, ты понял это, как только я заговорил.
Некоторое время он смотрел на меня сквозь стакан.
Стекло и багровое, как летний закат, вино причудливо искажали его черты, а глаза походили на пару лун, бледных и равнодушных. Потом Макс рассмеялся как ни в чем не бывало.
– Шутник, старый ты шулер… Думаешь, моя собственная голова не варит? Конечно, понял. В смысле, – он отставил бокал, – понял, к чему ты ведешь. Только глупость это.
– Двое за сутки. И у обоих…
– Да-да, оба лишились голов. Немного странно, если на первый взгляд – и вполне разумно, если… если быть знакомым с техникой работы тоттмейстеров, не так ли?
– В точку, господин Майер, в точку.
– Количество убийств за последние десять лет удалось снизить в несколько раз – только лишь благодаря нам. Точнее, благодаря нашему покровителю, – Макс шутливо приподнял бокал, точно адресовал тост кому-то на небесах. – Это ведь очень удобно, если убитый восстает из гроба и обличает своих убийц. С нашей помощью, конечно. Возникает ощущение неотвратимости возмездия, что на руку имперским жандармам. Но до сих пор ни одному убийце не пришло в голову, что и возможности нашего Ордена не безграничны. Уничтожь мозг – и у тебя на руках останется оболочка, годная лишь на чучело. Все эти органы, кости, сухожилия… Они не хранят информацию, не держат воспоминаний, это всего лишь остывающее мясо, тронутое некрозом. Только мы можем коснуться мертвого мозга, выудить из его хладеющих глубин тайны, известные ему при жизни. Смертоеды. Некроманты. Тоттмейстеры. И теперь ты хочешь сказать, что у нас появился конкурент?
– Не конкурент, – я поморщился, – но кто-то, понимающий принципы нашей работы. Это немного тревожит, верно?
– Про понимание говорить слишком рано.
– Он не случайно… сделал это, – медленно сказал я. – Он понимал, что делает. Он повредил мозг жертв для того, чтобы мы, тоттмейстеры, не смогли взять след. Вот что я думаю. И если ты не думаешь так же, то явно теряешь хватку.
Макс вздохнул:
– Я никогда не называл хваткой стремление схватить первую попавшуюся теорию и носиться с нею в пасти, как молодой кобель с костью. А два мертвеца – пока еще недостаточный довод, чтоб поддержать твою идею, Курт.
– Полагаю, трех будет достаточно? Может, пяти? Или, скажем, десять?
– Прекрати ёрничать, – не выдержал он. – Людям время от времени проламывают головы, и если за сутки в городе таким образом повезло сразу двоим, это еще не повод строить собственную теорию!
– Она кажется тебе невероятной?
– Нет, – ответил он, поколебавшись, – всего лишь маловероятной. Исчезающе мало.
– Мы давно стали относиться к убийцам свысока. Любое убийство в Альтштадте раскрывается за сутки, а исключения крайне редки. Почему бы не предположить, что на улицах города появился кто-то немного более серьезный и опасный, чем мы привыкли считать? Человек, не понаслышке знакомый с нашей техникой, способный маскировать следы и сбивать со следа погоню? Ты боишься признать существование непредсказуемого противника?
