Текст книги "Солоневич"

Автор книги: Константин Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

После двух месяцев знакомства Солоневич сделал Рут предложение. По её словам, это было неожиданностью для неё. «Я была, мягко говоря, изумлена и вежливо отказалась, – так вспоминала она об этом событии через 60 лет. – На следующий день я объяснила Ивану, что подобный брак невозможен. Во-первых, у нас было 25 лет разницы в возрасте; во-вторых, мы недостаточно хорошо знали друг друга; в-третьих, различались наши религиозные убеждения, хотя это не имело большого значения, поскольку мы не были фанатиками; в-четвёртых, наши страны воевали друг с другом. Герр Солоневич ответил: „Если это вас волнует, мы не будем больше об этом говорить, но мы поженимся“. Мы, действительно, об этом больше не говорили и в конечном счёте поженились».

Это был прочный, по-своему счастливый брак. Иван Лукьянович не раз говорил, что «он совершенно изменил психологию Рут и обратил её во врага и нацизма, и коммунизма». Рут считала своим долгом выучить русский язык, стать примерной «русской женой» и сподвижницей писателя и политического деятеля из России, конечно, настолько, насколько это было в её силах. Ей удалось многое. Она стала говорить и писать по-русски, научилась готовить русские блюда, помогать мужу в его повседневной литературной и политической работе. Однако проникнуть в сущность идеи народной монархии и почти непрерывных дискуссий Ивана Солоневича с политическими оппонентами Рутика, как её звал муж, была не способна, поскольку, по мнению солоневичеведа Николая Казанцева, ко всему подходила «с немецкими мерками, с немецкими мозгами и немецкой душой»[177]177
  Казанцев Н. Устремлённый в будущее // Наша страна. 1996. 28 сентября.


[Закрыть].

В отличие от преуспевающего доктора Карка забота о пропитании была для Солоневича изматывающе неблагодарным делом. «Отоваривать» продовольственные карточки с каждым днём становилось всё сложнее: «эрзац-маргарин», «эрзац-хлеб», «эрзац-кофе» и другие эрзацы всё больше преобладали в рационе. Приходилось исхитряться, в том числе браконьерничать в лесу и на озёрах. Иногда, чтобы получить несколько килограммов картошки, свёклы или кочанов капусты, Иван нанимался на работу к прижимистым крестьянам, считавшим, что русский должен быть довольным любым «вознаграждением».

Как вспоминает Рут, её муж использовал ещё один «запрещённый» способ приобретения продуктов. При содействии Левашова поклонница литературного творчества Солоневича в Швейцарии отправляла ему посылки с бразильским и колумбийским кофе, используя (по доверенности) его денежный счёт в этой стране. По словам Рут, «за настоящий кофе можно было купить половину Германии, и потому обмен его на продукты помогал нам хотя бы на время улучшить питание. Но надо было быть очень осторожными, чтобы не донесли»…

Из разговоров немцев между собой Иван впервые услышал слово «вербауэр». На прямые вопросы знакомым немцам о том, что оно означает, Солоневич внятных ответов не получил. Даже доктор Карк, несколько смутившись, ответил невразумительно: хозяин на земле, переселенец на новые территории и т. д. Несмотря на странную немецкую «конспирацию», до сути вопроса всё-таки удалось докопаться. Вербауэр, в расшифровке Ивана, – это вот что: в оккупированных немцами областях часть населения – после войны (во время войны нужны рабочие руки) должна быть истреблена, и часть отдана в распоряжение вербауэров. Вербауэр – это вооружённый немецкий крестьянин – надсмотрщик, который должен был играть роль среднюю между нашим казачеством и ямайским плантатором. Проект был оставлен после неудачи под Москвой, но всё-таки Остминистериум успел перебросить на Украину каких-то вербауэров из Голландии и Мекленбурга.

Зимой 1941/42 года в Померанию стали прибывать первые советские пленные. По крестьянским домам разнесли «гебраухан-вайзунг» (написание Солоневича), в которых давались рекомендации о том, как обращаться с унтерменшами с Востока. Авторы «инструкции» уведомляли, что эта «рабочая сила» останется в Германии на весьма долгий срок и после войны. По оценке Солоневича, померанские мужики относились к «остовцам» в основном хорошо. Но размышляя над словечком «унтерменш», Иван Лукьянович пришёл к выводу, что использование его немецкой пропагандой принесёт Советам больше пользы для организации разгрома Германии, чем все союзные поставки по ленд-лизу.

Из бесед с пленными Солоневич выяснял, как складывается ситуация на восточном фронте, какой грозной силой становятся партизанские отряды. Не без злорадных реплик в адрес «Розенберга и его команды идиотов» узнавал он о том, что пропагандистские службы СССР сместили «советскую идеологию» на второй план, выдвинув на первый славные военные традиции прошлого, подвиги Александра Невского, Дмитрия Донского, Кутузова, Суворова и других патриотов-героев. Были введены ордена их имени, гвардейские полки и дивизии, восстановлены погоны, выпущены из лагерей уцелевшие православные священники. Великая Отечественная война набирала силу, и именно в этом качестве она стала принимать грозные очертания для гитлеровской Германии…

Годы жизни в Темпельбурге снабдили Солоневича бесценным материалом для понимания германской истории, специфических сторон германской жизни, германского характера. Надо отметить, что в период написания своей статьи «Россия и гитлеризм» (сентябрь 1938 года) он был более «снисходителен» к особенностям национального характера немцев и к их коллективной «обеспокоенности» поисками жизненного пространства:

«Немцы в самом деле являются народом без пространства – Volk ohne Reum. На их бранденбургских песках даже картошка не растёт без искусственных удобрений. Нет железа, нет нефти, нет цветных металлов, нет марганца, нет наших аршинных чернозёмов. Есть только железное трудолюбие. Можно как угодно смеяться над немецкой расчётливостью и над этими бесконечными „Verboten“, но нужно войти в положение немцев, хотя бы уже для того, чтобы в тот момент, когда мы будем иметь возможность договариваться (сейчас мы этой возможности не имеем вовсе), учесть некоторые основные факты немецкой истории, немецкой психологии и немецкой географии».

Темпельбургская ссылка избавила Солоневича от иллюзий в отношении «германского образа жизни». Ссылка в провинцию дала ему возможность заглянуть за кулисы немецкой жизни. «Я не хочу ничего идеализировать и ничего очернять, – писал он, – немецкий быт, исконный и кондовый немецкий быт, сложившийся веками и освящённый традицией – есть вещь истинно отвратительная: такого отвратительного быта, злобного, завистливого, грязного – я никогда и нигде не видал. Этот именно быт объяснил мне исторические судьбы Германии – от завоевания Рима до потери Берлина».

В первые месяцы пребывания в Померании Солоневич еженедельно наносил визиты в темпельбургский отдел полиции, чтобы «отметиться в наличии». Подобный контроль сохранялся до начала 1942 года. Потом у полицейских чинов работы прибавилось: появились тысячи остарбайтеров, военнопленных, всё чаще приходилось организовывать облавы на бежавших из концлагерей «врагов режима». Солоневичу разрешили отмечаться ежемесячно, что позволило ему совершить несколько самовольных отлучек, достаточно рискованных, – в Берлин. Юрий в то время работал в немецких изданиях художником-иллюстратором и карикатуристом. Если для Кукрыниксов главным объектом для сатирических насмешек был Гитлер, то для Юрия – Сталин. После войны, будучи уже в США, младший Солоневич всегда указывал в своих биографических справках: «В Германии являлся антикоммунистическим иллюстратором».

Первую после высылки поездку в Берлин Иван предпринял для того, чтобы предупредить сына и невестку: объявленная Гитлером война Соединённым Штатам – начало катастрофы! От Берлина не останется ни пуха ни пера! Удирайте из столицы! Чем быстрее это будет, тем лучше. Прогноз оказался точным. Бомбёжки союзной авиации с 1942 года становились всё более разрушительными, а с 1943-го откровенно беспощадными, направленными на подавление «боевого духа» населения. Молодые Солоневичи послушались совета. Они пробыли неделю в Темпельбурге, а затем поселились в гостинице деревни Альт-Драгайм.

Два-три упоминания о поездках Ивана в Берлин, эскизных, без подробностей, можно обнаружить в его статьях послевоенной поры. Во втором (от 2 сентября 1948 года) и третьем (от 16 сентября 1948 года) номерах газеты «Наша страна» он, в частности, упоминал о своей встрече с Власовым, о ночной дискуссии с ним «под водочку». «Собеседникам» ни о чём договориться не удалось. Солоневич упорно не верил в конечный успех планов «военного сотрудничества» с Гитлером с целью освобождения России.

В июне 1942 года Отто Бройтигам, советник Альфреда Розенберга по делам русских эмигрантов, созвал конференцию пронацистски настроенных подопечных. Они должны были продемонстрировать поддержку военным действиям рейха на Востоке, выступить с призывами к Красной армии и русскому населению «отказаться от бесполезного кровопролития» перед лицом подавляющего превосходства вермахта. Иван Солоневич даже не рассматривался в числе кандидатов на конференцию: Бройтигам знал, что тот по-прежнему придерживается «неприемлемой» для рейха позиции.

Тем не менее с конца 1941 года на оккупированной территории Советского Союза стали появляться книги Ивана Солоневича, в первую очередь «Россия в концлагере» и повесть «Памир». В газетах, которые издавали немцы, публиковались перепечатки «идеологически подходящих» фрагментов из его произведений. Делалось это без ведома и разрешения автора.

Оккупационная пресса по разным каналам доставлялась в советские «компетентные органы» и тщательно анализировалась на предмет выявления пособников гитлеровского рейха. Постоянное появление имени Солоневича в «фашистских газетёнках» побудило Лубянку «поднять» архивные дела, заведённые на него[178]178
  В середине ноября 1942 года в город Свердловск поступил запрос из Москвы: «Просим сообщить о наличии материалов на Ивана Солоневича и характере их содержания».


[Закрыть].

После войны Иван постарался внести ясность в вопрос о публикациях его произведений немцами в годы войны, не желая выглядеть в глазах своих последователей, почитателей и будущих биографов коллаборантом нацистов. «Я тут решительно ни при чём, – написал он в статье „Два лагеря“ (от 30 ноября 1948 года), – и никаких геройских подвигов с моей стороны не потребовалось. Какой-то оборотистый немец, промышлявший в Риге в отделе Пропаганда-Норд, издал три моих книги общим тиражом в 600 000 томов на русском языке и для „востока“. Я потом письменно разыскал этого немца – не для того, чтобы получить с него мой гонорар, а для того, что я в том издании решительно ни при чём».

Солоневич считал, что «популяризацией» своего творчества в России он обязан также НТС: «Партия солидаристов захватила в свои руки все русские газеты в оккупированных зонах… Я до сих пор не знаю, из каких соображений это было сделано: из чисто литературных или из политических»…

В Темпельбурге писатель снова встретил «белокурую Валькирию», ту самую, которая в Берлине приходила к нему полакомиться шоколадом и с детской наивностью рассказывала о том, как их, школьников, готовят «управлять Россией». Солоневича поразило тогда, с какой безапелляционностью двенадцатилетняя девчушка говорила о том, что немцам не нужно изучать русский язык, что он им в России не понадобится.

Повзрослевшая Валькирия шагала под звуки духового оркестра среди двух-трёх сотен беременных женщин, эвакуированных из Берлина по причине частых бомбёжек. Горожане сбежались посмотреть на женщин, с восторгом повторяя: «Это настоящее солдатское братство». «Беременный батальон» направлялся в лагерь для беженцев, чтобы переждать там трудные времена.

Солоневич не смог удержаться от иронии: «Действительно золдатентум! Здесь ничего не скажешь! И ребят-то сколько?! Приказ есть приказ: приказано было рожать. В других странах идёт пропаганда рождаемости, дают премии – и ничего не выходит. Здесь достаточно было приказа. Мы – народ без пространства – Фольк оне Раум. Нам нужны новые территории. А для того чтобы заселять эти новые территории, – нам нужны новые солдаты. Логики немного, – но есть приказ».

Писатель подошёл к матери Валькирии (она тоже ожидала ребенка «для фюрера»), чтобы перекинуться словом-другим. Ничего радостного она не рассказала: её муж, директор школы, погиб на Восточном фронте, дом на Штирштрассе, 16, в Берлине, в котором все они жили до войны, сгорел после бомбёжки. Вместе с ним превратилась в золу библиотека писателя. Несмотря на все свои утраты и потери, обе «Валькирии» продолжали твердить:

– А мы всё-таки победим…

В начале февраля 1943 года Иван зашёл к доктору Карку и понял, что происходит что-то чрезвычайно важное. Тот сидел в кресле у столика, вперив глаза в чёрный рупор динамика, и с окаменевшим лицом слушал речь министра пропаганды Геббельса, который выступал в берлинском Спорт-паласе. Карк мрачно взглянул на гостя и сказал:

– Объявлена тотальная война. Капитуляция исключена. Ради победы Гитлера народ должен пойти на любые жертвы. Это означает конец Германии…

Солоневич просидел до конца выступления Геббельса, выслушал клятву присутствовавших в зале: «Приказывай, фюрер, мы повинуемся тебе!» – и вышел, не сказав Карку ни слова.

В «годы Темпельбурга» Солоневич ни на день не прекращал творческой работы. Он вспоминал:

«В ссылке было совсем неплохо, хотя и голодновато: деревня, лес, озеро. Это были самые плодотворные годы моей жизни… Ссылка моя была тем „университетом“, какой в старое время проходили старые наши революционеры, – только, конечно, наоборот. Я массу читал, думал, писал. Нашёл ответы, каких раньше у меня не было. Написал два тома о нас самих: кто мы и как дошли до жизни такой, а также, как нам из этой жизни выбираться. Один том – о победе философии над религией, теории над традицией, революции над Европой: вот и влипли во всеевропейскую питекантропию. Один том о российской прогрессивно-параличной интеллигенции – вот о многотомном и многоликом Бердяеве, который завёл нас в нашу дыру».

Солоневич обдумывал новые главы «Белой Империи», записывая на четвертушках бумаги ключевые фразы, по которым в будущем можно будет восстановить весь текст. В эти же годы он настойчиво работал над рукописью, посвящённой «сравнительному анализу» гитлеровской и советской тоталитарных систем. Здесь тоже приходилось шифровать содержание страниц, посвящённых рейху, откладывать доработку и шлифовку труда до благоприятных времён.

В первой «после разгрома рейха» статье Солоневич изложил суть своих размышлений, своей «переоценки ценностей»:

«Очень скоро для меня выяснилось, что той Германии, какую нам преподносили в наших университетах, – Германии Гегелей, Гёте и всякого такого в природе не существует, как никогда не существовало в природе России Лебядкиных, Обломовых, Каратаевых и всяких таких бывших босых и лишних людей. Но страна Гёте принимала лишних людей совершенно всерьёз. Розенберг списывал целые страницы не только с Достоевского, Чехова, но и из Горького. Словом, на основании всей суммы самой современной науки, философии и стратегии и прочего – немцы готовили войну за более или менее полную ликвидацию всех лишних людей, проживающих на нелишнем для немцев пространстве».

Солоневич в силу особенностей своего характера не любил признавать ошибок, особенно в области прогнозов. Но о своих просчётах в отношении оценки германских проектов для России он сказал без каких-либо околичностей:

«Я не знаю, что Вы читали по поводу немецких планов и немецких зверств на востоке и чему именно Вы верили и чему не поверили. В первое время я не поверил даже своим собственным глазам: нет, не может быть. Оказалось: может быть. Оказалось и ещё хуже»…

Если бы нацистам стало известно о его нелегальной «исследовательско-аналитической работе», то, без всякого сомнения, репрессии последовали бы незамедлительно. Чтобы замаскировать главный труд и предъявить по первому требованию полиции «образец литературного творчества» на просмотр, Солоневич стал писать приключенческий роман «из подсоветской жизни». Работа над романом была не только творческим, но и ностальгическим процессом. Иван Лукьянович как бы возвращался в Россию, к её пейзажам, сильным страстям и характерам. В дальнейшем эта незаконченная рукопись (три с половиной главы) ему очень пригодится: в переработанном и тематически «модернизированном» виде роман «Две силы» будет печататься отдельными «фельетонами» в газете «Наша страна»…

В годы войны Иван Лукьянович лишь однажды предпринял попытку «пробиться» в эмигрантскую печать, предложив в 1944 году через надёжного посредника брошюру «Большевизм и крестьянство» русскому издательству в Праге. Попытка Солоневича спрятаться под псевдонимом провалилась. Острые неповторимые повороты мысли, своеобразный задиристый язык выдавали единственно возможного автора этого произведения. Не обошлось без очередного доноса. Кто-то из редакторов издательства сообщил «власовскому начальству» о попытке Солоневича «пробиться» к русской читательской аудитории, и на печатание брошюры был наложен запрет. В какой-то степени это была месть: Иван отказался от сотрудничества с генералом Власовым и пропагандистскими органами РОА[179]179
  Солоневич считал, что к этому приложил руку бывший чекист Жиленков, приставленный немцами к Власову в качестве «политрука». Предлогом для запрета брошюры якобы послужила содержавшаяся в ней критика советской политики в области «ликвидации кулака как класса». Жиленков, по мнению Солоневича, «эту ликвидацию русского мужика» одобрял «в тонах искреннего партийного энтузиазма» (Наша страна. 1948. 2 октября).


[Закрыть].

Дважды за период интернирования Солоневича в Темпельбург приезжал Всеволод Левашов, которого Иван Лукьянович в 1938 году оставил своим представителем в Софии. С началом войны против Советского Союза Левашов оказался не у дел. Болгарские власти закрыли газеты и журнал, которые он издавал, запретили его деятельность в качестве болгарского руководителя «штабс-капитанского» движения. Не желая оставаться в стороне от политической борьбы, Левашов включился в антикоммунистическую работу в болгарской печати. Как многие другие русские эмигранты, Левашов верил, что германо-советский конфликт может принести России освобождение от власти коммунистов. Он начал печататься в болгарских изданиях под псевдонимом «Волк», написал и издал книгу «Большевизм» (на болгарском языке). В Германии на его работы обратили внимание. Ему предложили стать представителем «Антикоминтерна», и Левашов согласился. Работа его состояла в том, что ему присылали из Берлина антисоветские брошюры и журналы, которые он распространял в Болгарии.

В поисках заработка Левашов поступил на службу в Дирекцию национальной пропаганды. В 1944 году он открыл своё «пропагандистское бюро». У него был «незапечатанный» властями радиоприёмник. Левашов слушал и записывал передачи из Москвы и Лондона. Сводки он предоставлял в Дирекцию национальной пропаганды и Дирекцию печати. Для дополнительного заработка писал аналитические статьи, тиражировал их на циклостиле и через Дирекцию пропаганды рассылал в столичные и провинциальные газеты.

Письменную связь с другом Левашов поддерживал до полного коллапса рейха. Это было отдушиной для Ивана Лукьяновича, возможностью пусть в «подцензурном режиме», но всё-таки обмениваться мыслями «по текущему моменту». Последнее письмо от Левашова Солоневич получил в Темпельбурге в первых числах января 1945 года. К тому времени Всеволод находился в Австрии, откуда не без тревоги следил за событиями в Болгарии, в которую пришла Советская армия. Новая власть приняла декрет о роспуске фашистских организаций и конфискации имущества «коллаборантов». Находясь в Вене, Левашов слышал по радио, что «красное» правительство Болгарии приговорило его к смертной казни за антикоммунистическую деятельность[180]180
  Дубровская Т. В. Тайна Всеволода Константиновича.


[Закрыть].

В стране начались суды над лицами, причастными к злодеяниям и репрессиям военных лет. Одновременно шла «чистка» государственного аппарата от «враждебных элементов». Сотрудники НКВД и Смерша вели розыск активистов эмиграции, сотрудничавших с немцами. Был задержан и допрошен Борис Калинников. Левашов сообщил об этом в Темпельбург, отметив, что чекисты пытались выяснить у Калинникова, где укрыт архив Солоневича.

Первой осенью 1944 года – покинула Темпельбург Рут, узнав от друзей, что её включили в списки мобилизованных для рытья окопов на Восточном фронте. Без долгих раздумий Рут позвонила подруге, бывшей однокласснице, муж которой был главным врачом туберкулёзного санатория, и попросила о помощи. Она отправилась в нелёгкое по тем временам путешествие на велосипеде в Рейнландию, где устроилась санитаркой. Иван Солоневич и другие члены семьи «продержались» в Темпельбурге до середины января 1945 года. О том, что ситуация в Померании и Восточной Пруссии осложняется, Иван Лукьянович понял ещё в августе 1944 года, когда английские бомбардировщики нанесли удары по портовым городам на побережье Балтики. Беженцы из Кёнигсберга рассказывали, что исторический центр города был сметён ураганом осколков и пожарами. Сильным разрушениям подверглись Данциг и Штеттин[181]181
  Ныне – город Щецин на северо-западе Польши.


[Закрыть]. Вокруг Темпельбурга силами военнопленных стали возводить укрепления, устанавливать бетонные надолбы против танков, а на улицах появились баррикады из булыжников и мешков с песком. В административных и школьных зданиях оборудовали пулемётные гнёзда. Пожилые фольксштурмисты маршировали по беговой дорожке городского стадиона. Город готовился к обороне.

По дрожанию оконных стёкол, чутко реагирующих на грохот далёкой канонады, можно было догадаться, что на востоке идут ожесточённые бои. Из отдельных реплик ополченцев, которых вооружили не деревянными (учебными), а настоящими винтовками и фаустпатронами, Иван узнал, что группировка армий «Висла» ведёт бои с частями 2-го Белорусского фронта, которые пытаются прорваться к Балтийскому морю.

Беженцы из Восточной Пруссии непрерывным потоком шли на запад, такой же роковой час настал для жителей Померании. В начале января 1945 года Юрий узнал «из надёжных источников», что местные власти начали выдавать маршбефели, то есть путевые эвакуационные документы, жителям Темпельбурга и окрестностей.

Угроза пленения для Солоневичей была более чем вероятной, причём со всеми негативными последствиями военного времени. Рассчитывать на получение маршбефеля не приходилось. Изнемогающие от круглосуточной работы писари злобно отмахивались от Солоневичей: в первую очередь немецкие жители! Не мешайте! Оставалось одно: пренебречь формальностями и уходить без разрешительных документов.

Несколько дней ушло на подготовку, по выражению Ивана, «очередного побега». Больше всего им повезло с приобретением «гужевого транспорта» – лошадки-трёхлетки, которой было присвоено имя Сонька. По стечению обстоятельств, дочь знакомого немецкого фермера собралась замуж, срочно потребовалось приданое. Им стало имущество Солоневичей. Чтобы приобрести лошадку, немцу вручили всю мебель, посуду, постельное бельё и т. д. и т. п. из квартиры Рут, которая, уезжая в Рейнландию, дала Ивану разрешение распоряжаться имуществом по своему усмотрению. Всё равно пришлось бы всё бросить: Советская армия наступала…

Поздно ночью Юрий отправился к фермеру, у которого все эти предотъездные дни находилась Сонька, дожидаясь старта в неизвестность. В телегу были заранее сложены необходимые вещи и драгоценные запасы продовольствия: ржаной хлеб, овсянка, сухое молоко, кофе, рыбные консервы. На самое дно были помещены архив и пишущие машинки: Ивана с русским шрифтом, Юрия – с немецким. Те немногие книги, которые у них были, пришлось, к великому горю Ивана, бросить. Юра привёл Соньку с телегой в условленное место и вручил вожжи Инге. Отныне ей предстояло управлять лошадкой и присматривать за Мишкой, который, несмотря на мороз, сладко дремал в телеге, закутанный в толстый плед.

Ночь была снежной, непроницаемые облака висели низко над головами беглецов, и Темпельбург, через который им пришлось выбираться, казался вымершим. Ни патрулей, ни фольксштурмистов, ни заградотрядов. Словно именно в эту ночь 15 января все обитатели города решили в последний раз основательно выспаться. Поэтому Солоневичи миновали улочки Темпельбурга без происшествий. На рассвете они примкнули к потоку беженцев, которые сомнамбулически двигались вперёд, в непроницаемо-туманную мглу. Солоневичи с облегчением растворились в многокилометровой «колонне спасения». До конечного пункта – Гамбурга – предстоял путь в 600 километров.

В первые дни «драпежа» был определён круг обязанностей каждого. Иван отвечал за сохранность имущества и продовольствия. Во время остановок на ночёвку он сгружал узлы и пакеты, укладывал их один к одному и устраивался на них спать. Юра исполнял роль квартирмейстера и «организатора» сена для Соньки. При наличии сотен лошадей в «колонне спасения» это было крайне трудно: дело часто доходило до потасовок, синяков и разбитых носов. Инга присматривала за Мишкой и Сонькой, чтобы они были накормлены, напоены и не болели.

Солоневичи покинули Темпельбург вовремя. Январское наступление потрясло до основания оборону немцев в Восточной Пруссии и Померании. В феврале после перегруппировки сил советские фронты – 1-й и 2-й Белорусские, 2-й Прибалтийский продолжили наступление. Были взяты штурмом город-крепость Кольберг на балтийском побережье и многие другие города. По заведённому в Москве торжественному ритуалу победы советских воинов отмечались салютами, и в одной из сводок Информбюро в числе освобождённых от нацистов городов упоминался Темпельбург (взят 4 марта)…

Иван вспоминал:

«В феврале 1945 года мы, – то есть сын с семьёй и я, – бежали из Померании на запад. Мы оба – на вело, жена сына с внуком на возике. Вообще: в сравнении с этим побегом наш пресловутый побег из концлагеря ББК в Финляндию был только увеселительной прогулкой. Красная армия шла в верстах тридцати сзади нас, дороги были занесены сугробами, – а там, где не было сугробов, шоссе обледенело как каток. Наш конь выдохся окончательно, и вот греемся мы в каком-то придорожном трактире и слышим истерический крик:

– Казаки, казаки!

Я бросился в дверь. Мимо по деревенской улице с визгом, улюлюканьем и прочим в этом роде скакала орда. Раскосые всадники гнали табуны лошадей. У меня душа медленно сползла в пятки: всё-таки попались!»

Но беглецам в очередной раз повезло. Эта «орда» оказалась одним из эскадронов генерала Краснова, и Солоневич отправился в казачий штаб, чтобы просить помощи и раздобыть там ещё одну сивку, на подмогу Соньке. За такую лошадку в дни эвакуации платили огромные деньги: она могла выдержать сильнейший мороз, любое питание и исправно тащить огромный груз. Иван разыскал командира части, представился и даже показал ему удостоверяющий «документ» – подлинное письмо генерала Краснова. Командир, в общем-то, согласился помочь, но только в том случае, если у Солоневича есть золото, чтобы заплатить за услугу. Иван сказал, не подумав толком, что золото есть, и сразу же пожалел. Ожидать от этой «орды» можно было всего.

После встречи с казаками Солоневич предпочёл, по его признанию, застрять в деревне на несколько «лишних» часов, «чтобы только не попадаться на глаза ни орде, ни её командиру». Иван был смелым человеком, но хорошо знал, с какими именно соотечественниками столкнула его судьба: это был казачий карательный отряд. По словам Солоневича, немцы называли подобные орды «Schreckensregiment» и почти до самого конца войны предпочитали их власовским формированиям, в которых «было очень патриотическое и вовсе не пронемецкое настроение». По поводу казаков писатель как бы мимоходом обронил: «Сейчас не следует талдычить о том, что эти отряды делали, но не следует также и думать, что этого не знает никто. Не следует также думать, что даже и в иных условиях такие орды будут действовать иначе».

В колонне беженцев были всякие люди. В условиях всеобщей нужды процветало воровство. Так, из-под самого носа Ивана («был слишком погружён в свои мысли») украли керосиновую лампу, которая в бесконечной череде случайных пристанищ и бивуаков освещала своим неровным, но надёжным светом беженский быт Солоневичей. Особенно нужен был этот свет Инге, которая готовила еду, чинила прохудившиеся вещи, врачевала мозоли и ушибы членов «команды». «Я была готова задушить этого вора своими собственными пальцами, лишёнными ногтей, – писала Инга, – четвертовать и посадить его на кол, а потом позвать волков и стервятников, чтобы они завершили дело. Но единственное, что я могла сделать, так это высказать бедному Ва, что я думаю по поводу его провала в качестве сторожа, хотя он и без того чувствовал себя достаточно плохо».

Уже в первые дни пути Сонька стала сдавать. Стоило больших усилий заставить её тащить перегруженную телегу. После нескольких неудачных попыток Юре удалось добыть за килограммовый пакет кофе ещё одну конягу по кличке Кофф: она была «в возрасте» и с дурным характером – так и норовила куснуть своими крупными жёлтыми зубами любого, кто оказывался поблизости. Несмотря на эти недостатки, Кофф обладала примечательным «тягловым потенциалом» и выносливостью. Инга, с её врождённым знанием душ «братьев наших меньших», сумела найти общий язык с лошадкой, и вскоре Кофф, запряжённая в дрожки (ещё одна «добыча» Юрия), энергично бежала следом за Сонькой.

Постепенно, сопротивляясь этому изо всех сил, разболелся Иван. Переживания последних дней сказались на желудке, боли были невыносимыми. Каждый шаг давался ему с трудом, лёд нарастал на подошвы ботинок, и удержаться в вертикальном положении на скользкой дороге было неимоверно сложно. Ивана спасало самолюбие. Ему, привыкшему считать себя сильным, выносливым, по-мужицки семижильным, казалось недостойным проявлять слабость. И всё-таки, если бы не спасительные дрожки, на которые Иван время от времени забирался, кто знает, как бы завершилось для него это зимнее путешествие по дорогам Германии.

Очередную остановку Солоневичи сделали в городке Альтдамм-на-Одере. Мост через реку усиленно охранялся – опасались диверсантов, и потому в тёмное время суток через него пропускали только военных. На отдых темпельбургские беженцы пристроились в одной из гостиниц неподалеку от Одера, чтобы не прозевать часа, когда можно будет перебраться на тот берег, в Штеттин. Ночью Ивану стало совсем плохо: он сполз с деревянного топчана на пол, застонал и на мгновение потерял сознание. Положение было отчаянным, все понимали это, и особенно Иван. Он даже прошептал что-то вроде: «Оставьте мне пистолет и уходите!»

Юрий бросился на поиски доктора. Тот готовился к эвакуации, паковал вещи и категорически отказался идти к больному. Он, однако, уделил несколько минут Юре, расспросил о симптомах болезни и сказал без лишних церемоний, что на 99 процентов уверен в том, что у Ивана прободение язвы и что «в данных условиях» это означает летальный исход. По его словам, Ивану осталось шесть-семь часов жизни. Чтобы смягчить страдания умирающего, добрый доктор не пожалел дефицитного морфия из своих запасов. Всю ночь Юрий и Инга провели у ложа Ивана. Он недвижно лежал, закутанный в ставшие грязными за время пути одеяла, и только по еле слышному дыханию можно было догадаться, что он ещё жив.