Текст книги "Архив Шамбала"

Автор книги: Константин Гурьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Он поднялся на этаж и уже открывал дверь, когда с верхней площадки кто-то окликнул его:

– Игорь, здравствуйте!

15. Москва. Среда

Разговаривая с Азизовым, Корсаков и не подозревал, что в то же самое время в кабинете небольшого особнячка неподалеку от Садового кольца точно так же пили кофе его приятель Валера Небольсин и еще одна участница той неудавшейся аферы с «наследником Романовых» – Таня Серова.

Татьяна Львовна Серова когда-то работала в Администрации Президента, но ушла оттуда давно, в самом начале двухтысячного года. Ушла сама, без намеков и, тем более, без настоятельных просьб. Потеряла она многое, зато и выиграла немало: лояльность нынешних власть предержащих. Ее не привлекали к решению каких-то глобальных вопросов, но и на мелочах можно крепить авторитет, если заниматься мелочами всерьез.

Для того, чтобы серьезно относиться к мелочам, надо быть умным человеком, а внешне субтильная, нежная и деликатная Таня Серова именно таким умным человеком и была, и об этом знали все, кому приходилось с ней встречаться. Знал это и Небольсин, потому и напросился в гости на ночь глядя.

То, что Серова в эти дни находится в своем офисе, Небольсина не удивило: Серова жила одна и была свободна самой большой и самой тяжелой свободой – свободой одиночества.

Небольсин не скрывал: Серова ему нравится. Более того, видел: и она к нему неравнодушна. Но сделать первый шаг к сближению не мог. Понимал всю постыдность страха, но боялся, как школьник: не хватало еще, чтобы ему, сивому мерину, отказали.

В этот вечер, правда, сразу взял быка за рога. К сожалению, бык этот был рабочим, а совсем не интимным или хотя бы глубоко личным.

Пересказал историю с Корсаковым, дополнив своими соображениями, и отошел к окну. Ему единственному позволено было курить в этом кабинете.

Он затягивался сигаретой и любовался женщиной, сидящей у стола. В конце концов, такую-то мелочь он мог себе позволить – просто любоваться.

Серова чувствовала этот взгляд и молчала. Впрочем, молчала она не только поэтому.

– Валера, скажи откровенно, – попросила она, когда Небольсин замолчал, выговорившись. – В чем тут твой интерес?

Небольсину ответить на этот простой вопрос оказалось сложно. Он молчал, и Серова не прерывала паузу.

– Понимаешь, – усмехнулся Небольсин. – Мне Корсаков напоминает Макса.

Макса Кузнецова они оба знали, кажется, всю жизнь. Именно Макс, вернее сказать, память о нем, крепко связала их летом две тысячи восьмого года, когда развернулась борьба вокруг «внука императора» – Петра Лопухина.

– Мне Корсаков тоже напоминает Макса, – призналась Серова. – Но именно это и мешает нам с тобой объединиться.

Серова сняла очки, потерла переносицу. Видно было, что эта пауза ей нужна, чтобы подобрать слова.

– Для тебя, Валера, Макс – друг детства, память обо всем милом и добром, что тогда было, и это вас связывает до сих пор, хотя Макс уже давно ушел от нас. И Корсакова ты готов защищать потому, что когда-то ты не защитил Макса, хотя мог бы, как тебе кажется.

Небольсин слушал молча. Он понимал, что Таня права, но знал, что это не изменит его намерения.

Понимала это и Серова.

– Я боюсь, Валера, что Макс всегда будет твоей душевной грыжей…

Она вздохнула, надела очки.

– И мне он тоже напоминает Корсакова, но для меня Макс был Мужчиной, – слова ей давались с трудом. – Понимаешь, они оба – незавершенные. Что Макс, что Игорь. Как дети, не хотят видеть того, что им неприятно. Идут напролом только потому, что боятся обвинений в трусости. Отходят в сторону, чтобы потом их не упрекнули в безответственности. Они думают, что лучше отдать что-то дорогое, чем отвечать потом за это дорогое. Корсаков ведь никак не был мотивирован в том случае с Лопухиным. Ну, кто ему Лопухин? Друг, сват, брат? Зачем он рисковал жизнью из-за чужого человека? Кто руководит его поступками, чего ждать от него? Как можно на него надеяться?

Она швырнула очки на стол, они проскользнули по поверхности, упали на стул, потом на пол по ту сторону стола, на которой сидел Небольсин.

Он подошел, поднял очки, повертел их в руках, стоя перед Серовой.

– Когда-то я думала, что он – единственный мужчина всей моей жизни, – она невольно и стремительно посмотрела на Небольсина и слегка покраснела.

Помолчала, спросила:

– Что ты на меня так уставился?

– Слушаю. И любуюсь, – честно ответил Небольсин и улыбнулся.

– Отдай очки, – потребовала Серова, поднимаясь со стула. – Ты на машине?

– Ну, конечно, – растерянно ответил Небольсин. – Не на велосипеде же.

Серова нажала кнопку телефона:

– Пусть Сережа едет домой, меня увезет Валерий Гаврилович.

Вернулась, села за стол, лицо загримировано сплошной официальностью:

– Кто угрожает Корсакову, если всерьез разбираться? Сам Азизов?

– Хм… – задумался Небольсин. – Этого я не говорил, и Корсаков – тоже. Хотя, как ты понимаешь, сейчас трудно разобраться в том, какая схема там работает. Может быть, Игоря просто «грузят», чтобы он меньше сопротивлялся и больше делал.

– Ты говоришь, ему обещали «большие деньги». Их уже отдали? Начали рассчитываться?

– Не знаю.

– Это важно.

– Понимаю.

– Не все понимаешь.

Теперь Серова уже вернулась в состояние деловой женщины.

– Сказать о том, что в России ситуация непростая, можно в любой момент нашей жизни, но нас-то интересует сегодняшний день, – Татьяна, пожалуй, уже вещала, будто сидела перед телевизионной камерой. – У Азизова обширные связи на всех уровнях, и его считают надежным партнером. Мало кто так удачно сочетает свои интересы с интересами и России, и наших бывших азиатских республик, а это сейчас важно. Так что, сам понимаешь, давить на Азизова я не в состоянии.

Небольсин понимал, что Серова вряд ли откроет ему все свои контакты и связи на разных уровнях, но все равно никак не мог понять, о чем она сейчас говорит и к чему ведет. И спрашивать «в лоб» было неуместно.

– Скажу тебе больше, Валера, сегодня только своеобразный «синдикат» смог бы взять на себя такую роль, понимаешь?

– Нет, – признался Небольсин. – При чем тут синдикат?

– Синдикат, как ты помнишь, это объединение самостоятельных субъектов.

– Это я помню, но к нашей теме пришить не могу.

– Ключевое слово тут – «объединение».

– Ты хочешь сказать, что Азизов – объединение?

– Ну, не так уж он велик, чтобы единолично быть объединением, – усмехнулась Серова. – Лучше сказать, сейчас он своеобразный наконечник копья. Именно сейчас, в настоящий момент. Так вот, насколько мне известно, Азизов активно участвует в наркотрафике, а это, как ты понимаешь, пирог очень многослойный. Тимура не дадут всерьез трогать хотя бы потому, что из этого корыта хлебают и правые, и виноватые. Схема-то проста, как пареная репа: наркотики – доставка – распространение – наличка. А уж наличку можно тратить как угодно. И учти, если наличку вкладывают в реальное дело, то рискуют быть вычисленными, методики-то уже отработаны даже у нас. Значит, надо быть очень осторожным, а лучше вовсе отказаться. А вот если эти же наличные вложить, например, в заказное убийство или в организацию беспорядков, то они уже сами по себе преступны, то есть, их будут скрывать до последней возможности, и проследить их, а тем более просчитать, невозможно не только практически, но и теоретически.

– Ну, теоретически-то возможно, – начал было Небольсин, но Татьяна подняла ладонь:

– Это все, что мы можем сегодня обсуждать. Ты отвезешь меня домой?

16. Москва. Среда

На площадке было темно, и Корсаков невольно развернулся, принимая боевую стойку.

– Ну, так-то уж не надо, – попросил человек, спускавшийся к нему.

Признаться, Корсаков удивился, узнав стоящего перед ним Владимира Евгеньевича Льгова, с которым всего несколько дней назад познакомился в Питере.

– Ну, дорогой друг, вам бы в разведке работать, – вынес свою оценку Корсаков.

– Вы проходите, проходите, – подтолкнул его Льгов. – Что же вы гостя принимаете на лестнице?

Войдя в квартиру, снова посоветовал:

– Вы все делайте так, как делали бы, если бы вернулись один.

– Да что случилось-то? – не понимал Корсаков.

– Сейчас все объясню, – пообещал Льгов. – Вы только окна занавесьте.

– У меня в спальне занавесок нет, – признался Корсаков. – Все забываю купить.

– Ну, в спальне-то мне делать нечего, – усмехнулся Льгов. – Идите на кухню и окна занавесьте плотнее.

– Что случилось-то? – недоверчиво опять спросил Корсаков, занавешивая окна.

– Пока не знаю, – ответил Льгов. – Вы сейчас откуда приехали?

Видя замешательство Корсакова, пояснил:

– За вами следили.

– Кто?

– Ну, откуда я знаю? Знаю только, что минут за десять до вашего приезда во дворе появились две машины. Выбрали удобные места и стоят там до сей поры. Человек, который вас привез, выехал из двора, остановился и к нему подошли эти «прибывшие». Поговорили о чем-то в его машине и вернулись к себе, а он уехал.

Корсаков устало сел за стол.

– Кофе хотите?

– Кофе на ночь вреден, – спокойно и вежливо отказался Льгов и присел к столу. – Я, собственно, вот почему приехал, дорогой Игорь Викторович: после вашего визита я обнаружил повышенный интерес к моей личности.

– В каком смысле?

– Вопрос о смысле – философский, требующий долгих дискуссий и дающий весьма отвлеченный, неконкретный ответ. А я просто заметил, что за мной следят, слушают мой телефон.

Льгов помолчал, потом спросил, стараясь быть деликатным:

– Вы знаете о смерти Лени Гридаса?

– Об убийстве, – уточнил Корсаков. – Знаю.

– И это меня тоже встревожило. Не меня самого по себе, – пояснил Льгов. – Леня, когда звонил, просил вам помочь, вот, я и… Ну, вы понимаете.

Корсаков, измотанный за эти дни загадками и недоговоренностями, уставился на Льгова:

– Вы приехали меня защитить?

– Ну, не в этом смысле, конечно, – сразу же отказался Льгов. – Просто я счел необходимым кое-что добавить к той информации, которую уже передал вам. Могу я попросить стакан воды?

Корсаков поднялся:

– Извините меня. Сейчас я вас покормлю.

– Нет, спасибо, только воды, – воспротивился Льгов. – После семи часов вечера я не ем.

– Мудро, – только и заметил Игорь.

Льгов сделал пару глотков и поставил стакан на стол.

– И еще придется вас попросить: я бы прикорнул тут на полчасика. С утра на ногах, а в моем возрасте, сами понимаете…

– Ну, конечно.

– Конечно-то, конечно, но больше… – Льгов глянул на часы. – Больше трех часов спать мне нельзя. Дела еще есть.

– Какие? – удивился Корсаков.

– Это потом, – пообещал Льгов. – А сейчас, пока я вздремну, почитайте вот это.

Он достал из кармана конверт.

– Тут документ, который я откопал в своих завалах. В каком-то смысле – музейный экспонат, как-никак – автограф самого Росохватского. Это его письмо мне. Он уже был в больнице, знал, что умирает, а от нас скрывал. Как-то мы с женой пришли, и я засыпал его вопросами, а он уже говорил с трудом и пообещал, что напишет мне «отчет всей своей жизни». Вот и написал. Я посплю, а вы читайте, потом заберу. Не гневайтесь – оставить не смогу.

Льгову Корсаков постелил на диване.

– Будет лучше, Игорь, если вы выключите свет на кухне и расположитесь в ванной комнате, – посоветовал

Льгов, укладываясь поудобнее. – Те, кто во дворе, должны быть уверены, что вы поужинали и легли спать.

Он укрылся пледом и, стремительно засыпая, дал еще один совет:

– Вам бы еще в трусах показаться в спальне при включенном свете.

«Мне бы поспать», – ответил ему про себя Корсаков, но, когда достал бумаги из конверта, сон прошел сам по себе.

На пожелтевшей от времени плотной «настоящей» бумаге убористым, четким почерком Игорю было преподнесено еще одно открытие.

«К работам профессора Варченко я был привлечен в начале двадцатых годов, но поначалу не представлял всего размаха и глубины исследований. В ту пору я был студентом филологического факультета и увлекался историей древнего Востока.

Мои способности, очевидно, выделили меня из общей массы студентов. И мой педагог, доцент Рубинин Моисей Авенирович, однажды попросил меня помочь ему в составлении комментариев к переводу тибетских текстов и, видимо, остался доволен результатами. Аналогичные поручения он стал давать мне довольно часто, намекая время от времени, что эта работа открывает мне двери в высшее преподавательское сообщество. Впрочем, в конце концов, именно так и случилось.

Однажды, кажется, в 1925 году, Рубинин пригласил меня на симпозиум. Уверен, вы помните: слово это, в переводе с древнегреческого, означает совместное винопитие. В традициях лаборатории Варченко это было именно «винопитие», – а не пьянка, ибо пили весьма воздержанно и только изысканные вина.

Начинался же симпозиум с докладов, которые потом мы и обсуждали.

Вот на самом первом симпозиуме, который мне довелось посетить, все и началось. Докладывали комментарии к тибетским текстам, подобные тем, которые составлял и я. Поначалу я слушал с трепетом, но вскоре заметил несколько досадных неточностей. Делать замечания в первый же раз я опасался и промолчал. Молчание мое, однако, вскоре прервалось. Вы, верно, уже догадываетесь, что стало причиной?

Да, выпив стакан настоящего грузинского вина, я слегка захмелел и, оказавшись рядом с ученым, делавшим тот злополучный доклад, не сдержался. Мой сосед, значительно старше меня и уважаемый в научных кругах, вспылил, назвал меня «невеждой».

Я уже готов был извиниться или вообще бежать куда глаза глядят, если бы другой сосед, сидевший напротив нас, не заинтересовался: что я конкретно имею в виду? Мой ответ затянулся минут на двадцать, и почти сразу же я оказался в центре внимания. Потом я узнал, что аргументы, приведенные мной, для многих стали подлинным открытием и, пожалуй, даже шоком, учитывая мой юный возраст.

Спустя три дня Рубинин сообщил, что сам профессор Варченко приглашает нас с ним для беседы. Именно с того времени я стал фактически сотрудником «лаборатории Варченко». Пишу именно так, чтобы вы поняли: никакого формального присовокупления моего к научной группе не состоялось.

Формально «группы Варченко» и не существовало. Не было никаких списков, кабинетов с табличками, как не было и ведомостей по выдаче нам денежных средств.

Сам Варченко располагался и проводил опыты в помещениях, находившихся в глубине дворов на Рождественской улице, что отходят от Суворовского проспекта в Ленинграде. Там мы собирались время от времени именно на наши симпозиумы.

В остальном же, а это была львиная доля всего времени, мы работали у себя дома, навещая друг друга и обсуждая наши работы, если была нужда. К тому же я в скором времени стал преподавателем одного из институтов.

Надо сказать, что обстановка в «группе» была довольно напряженной, но открылось мне это не сразу. Лишь спустя два года я начал разбираться в тех хитросплетениях, которые уже существовали и без знания которых выжить там не представлялось возможным.

Дело в том, что научные проблемы были не главными во всей системе отношений. Оплата труда каждого члена коллектива являлась делом его отношений с Варченко. Только он определял, сколько стоит каждый сотрудник и как необходимо вознаградить его труд. Естественно, насколько высоко оплачивался труд самого профессора, никто не знал.

Судя по тому, как росла моя «премия», выдаваемая ежемесячно, равно, как и оплата труда еще двух моих ровесников, я догадывался, что Варченко намеревается существенно изменить состав группы, избавляясь от некоторых работников, которые уже ничего не могли дать.

В 1928 году состоялась встреча, которая оказала важное воздействие на всю мою последующую жизнь. Надо сказать, что иногда в беседах с единственным человеком, который всегда оставался рядом с Варченко, профессором Кёнигом, проскальзывали слова «наш армянин» или «Геворк». Кто такой этот «армянин Геворк», я не знал, а спрашивать у других опасался. Как оказалось впоследствии, не зря!

Летом 1928 года я готовился к свадьбе, был переполнен любовью, когда мне позвонил человек, представившийся Владимировым и предложил встретиться. Я увидел перед собой довольно высокого человека, лицо которого показалось мне знакомым, однако вспомнить, где мы прежде виделись, я не смог.

Он вежливо поздоровался, предложил прогуляться и начал расспрашивать о моих преподавательских делах, интересуясь время от времени то одним, то другим студентом. Мне расспросы эти показались неуместными и назойливыми, о чем я не преминул сообщить собеседнику.

В ответ он рассмеялся, хлопнул меня по плечу и порадовался моей скрытности. Потом извинился, что и сам скрытен, и представился еще раз, признавшись, что он и есть тот самый «армянин Геворк», о котором я, наверное, наслышан. Видимо, моя реакция, а вернее, ее отсутствие его не удивили, и он пообещал завтра же у нас устроить очередное «материальное вознаграждение», где я получу в два раза больше, чем прежде. При этом «армянин Геворк» подчеркнул: отныне я всегда буду получать «не меньше».

Как же я удивился, когда утром следующего дня мне позвонил Варченко, предложивший «заглянуть» к нему. Там он, радостно улыбаясь, сообщил, что о моих способностях сообщил «наверх» и получил разрешение увеличить мое вознаграждение ровно в два раза. Он особо подчеркнул свою роль в этом и заявил о высокой оценке товарища Геворка.

Вечером того же дня вновь раздался звонок «Геворка» и тот со смехом предложил отметить в мужской компании два радостных события: повышение жалованья и вступле-ниє в брак. Во время этой второй встречи он снова больше говорил сам, но уже иначе, как со своим другом.

На прощание он предложил мне «дополнительную работу»: просто перевести еще один свиток с тибетским текстом. Я согласился, конечно, поскольку это было напрямую связано с моими научными интересами.

За переводом «Геворк» пришел через два-три месяца ко мне домой, и я, отдавая и свиток, и перевод, отметил, что, на мой взгляд, свиток этот является подделкой. Гость заинтересовался причинами такой оценки, и неожиданно завязался разговор о самих принципах подхода к текстам.

Именно «Геворк» тогда посоветовал мне пристальнее всмотреться в психологический пласт текстов, извлекая из них, как он выразился, «практические соображения». Напомню, по образованию я все-таки филолог, поэтому психологический аспект мне был малоинтересен. И, тем не менее, благодаря подсказке «Геворка» я занялся именно этим, в чем, кажется, и преуспел.

Могу признать сейчас, что многие его идеи я потом реализовал, придав им, конечно, научный характер. Хотя практическая сметка этого человека меня поразила.

Потом «Геворк» достал бутылку коньяка из «старорежимных запасов» и предложил отметить успешное окончание моей работы над текстом и начало «длительного и плодотворного сотрудничества».

После этого он рассчитался со мной за выполненную работу, вручив неожиданно большую сумму денег и попросил сообщать ему о тех конфликтах, которые происходят в нашей группе. Он и сам был хорошо осведомлен о сложной обстановке в группе, рассказал об отношениях и соперничестве, которые мне, конечно, не были известны. Говорил о том, что эти «акадэмические битвы» мешают делу, тормозя получение результата.

Потом, взяв с меня слово, что все останется между нами, сообщил: мой возраст предполагает наличие огромных ресурсов и сил для работы, а потому в скором времени решится вопрос о разделении группы. Видимо, «ака-дэмики» как балласт будут оставлены в подчинении Варченко, а «перспективную молодежь» объединят в другой коллектив – скорее всего с официальным статусом государственного научного учреждения.

После этого «Геворк» наполнил рюмки, предложил выпить за мою победу в этом соревновании и намекнул, что пока еще не решен вопрос о том, кто возглавит это новое учреждение. На прощание он посоветовал вести некоторые записи обо всем происходящем в нашей группе, чтобы он смог, когда понадобится, ссылаясь на них, представить меня как наилучшего кандидата в руководители!

Значительно позднее я осознал, что его просьба, если называть вещи своими именами, являлась, по существу, предложением заняться доносительством. Однако в тот момент я искренне согласился с «Геворком»: распри мешают нормальной работе и, следовательно, должны быть прекращены.

Кроме того, я полагал, что от меня он хочет получить подтверждение уже рассказанного моими коллегами. И, наконец, я был уверен, что, пристальнее вглядываясь в наши распри, я буду способен лучше организовать работу, когда окажусь во главе обещанного «Геворком» исследовательского коллектива. Заблуждение мое долгое время оставалось самым искренним.

Вновь «Геворк» появился примерно через полгода, пригласил меня на свидание, попросив взять мои записи. Изучил их внимательно и стал расспрашивать. Больше всего вопросов поступило о том, как формулирует задания профессор Варченко и от кого, по моему мнению, он их получает. Тогда же мне было рекомендовано войти в ближайшее окружение Варченко.

Однако больше с «Геворком» я не встречался и долгое время был в неведении относительно его судьбы.

Работы наши продолжались, и, погрузившись в сферу психологических тонкостей, содержащихся в тибетских текстах, я невольно стал интересоваться и тем, что вообще происходит в этой области.

В ту пору велось еще несколько исследований в том же направлении, однако они основывались на иных принципах и предполагали использование мощных аппаратов, способных концентрировать некие физические волны, воздействующие на человека.

Я же выдвинул концепцию по психологическому воздействию путем применения звуков, рассчитанных на определенный эффект. Поскольку моя методика не предусматривала какого-либо оборудования, она была названа в числе приоритетных.

Однако в связи с тем, что всей информацией о нашей работе располагал профессор Варченко, он организовал дальнейшую работу по своему усмотрению, являвшемуся уже устаревшим. Тем не менее мне удавалось все-таки получать хорошие результаты.

В начале 1934 года меня пригласил Варченко, который уже доверял мне весьма важные дела. (Тогда я еще не сомневался, что он опять выполняет указание «Геворка», как и в случае с оплатой, и готовит меня к самостоятельной руководящей работе.) Варченко поручил мне в кратчайшие сроки подготовить программу работы с человеком, которому необходимо было внедрить модель управляемого на расстоянии поведения.

Такие опыты в лабораторных условиях мы уже проводили на базе колонии для малолетних преступников, вселяя в их подсознание необходимость ударного труда и сознательного отношения к социалистическому строительству. Однако взрослых людей, с устоявшейся системой жизненных ценностей, мне моделировать еще не приходилось, тем более в условиях свободы их передвижений.

Поставленная задача состояла в следующем: требовалось произвести такую обработку подсознания человека, чтобы он автоматически выполнял потом некую совокупность действий.

Проблема заключалась в том, что человек этот не находился постоянно под контролем нашего сотрудника. Более того, возможно, на него могло оказываться какое-либо иное давление или даже противодействие. Иначе говоря, я должен был подготовить человека в качестве того, кого сейчас называют «зомби».

По документам, отправляемым руководству, такая проблема еще находилась в стадии теоретической разработки, но Варченко знал мои уже практические результаты. Он пообещал, что в случае успеха меня ждет поощрение не только материальное, но и в карьерном отношении.

Предложенную мной программу профессор Варченко одобрил, и меня поселили на Охте, в отдельном домике, стоящем на отшибе. На следующий день привезли человека, с которым я должен начать работу.

К моему удивлению, в программу были внесены без согласования со мной неожиданные изменения, а через неделю мне объявили, что я могу отправляться домой, откуда меня вызовут в течение недели.

Варченко, к которому я обратился, никаких внятных разъяснений не дал. Правда, учитывая его возраст, от него мало чего можно уже было ожидать, кроме нелепых руководящих указаний. Все, что я услышал, так это совет возвращаться и готовиться к продолжению работы по новым методикам.

Следующий вызов меня в тот же домик на Охте произошел через десять дней. Правда, на сей раз, я должен был провести проверку внушаемости и отзывчивости у нескольких человек, включая и того, с кем я уже поработал.

После этого мне объявили, что опыты прекращены, поскольку необходимо создать новое теоретическое обоснование взамен прежнего, не подтвержденного практикой. На мой вопрос: когда следует приступать к этому этапу, мне посоветовали хорошо отдохнуть.

В конце августа, сразу же по возвращении с семьей из Ялты, где мы проводили отпуск, я был приглашен к Варченко. Это был теперь человек, внезапно ослабевший и в физическом, и в интеллектуальном отношении, о чем, впрочем, он и сам мне сказал в самом начале беседы. Ссылаясь на свое нездоровье, он попросил забрать к себе архив лаборатории, пояснив, что самостоятельно составил конспекты всех наших лабораторных тетрадей, в которых фиксировались опыты.

И на этот раз я все еще верил, что речь идет просто о передаче мне функций руководства всеми исследованиями, поэтому взял записи, заполнявшие большой чемодан, который Варченко рекомендовал «временно» убрать подальше.

Именно тогда я впервые услышал фамилию Бокия, о котором прежде знал как об одном из героев Октябрьского восстания в Петрограде и основателе ВЧК. Теперь же я узнал и о его научных интересах, однако более подробно об этом рассказать не смогу.

Дома, не спеша, я просмотрел все принесенные материалы и был поражен тому, как нерационально использовались богатейшие результаты наших исследований.

Оказалось, мои коллеги достигли серьезных результатов, которые существенно помогли бы и мне. Мои же открытия пригодились бы им и, безусловно, укрепили бы общие достижения. Впрочем, это стало слишком поздним открытием.

Многое прояснилось в первые же часы после убийства в декабре 1934 года Сергея Кирова.

Я был арестован и сразу же подвергнут допросу. Сначала от меня требовали признаться в знакомстве с Николаевым, который убил Кирова. Поскольку я категорически заявлял, что никогда не видел Николаева, мне была предъявлена его фотография.

С удивлением я узнал на ней человека, с которым работал в домике на Охте. Этот факт я признал как имевший место в действительности, а также добавил, при каких обстоятельствах видел Николаева и что там происходило.

Спустя несколько недель меня вызвали на допрос поздно вечером, можно сказать, ночью. Кроме следователя, который допрашивал меня и прежде, в кабинете находился еще один человек. Он сидел в темном углу кабинета, за столом, на котором стопками лежали дела – таким образом я его плохо видел.

Едва я вошел и сел, следователь начал задавать мне один и тот же вопрос: при каких обстоятельствах я был завербован врагом народа Яковом Блюмкиным и какие задания я от него получал? Мои ответы о том, что Блюмкина я не знал, вызывали у следователя какое-то искреннее озлобление, будто я нагло лгу ему в глаза. Он именно так и сказал мне, стоя прямо передо мной. Зная от других, что арестованных на допросах часто бьют, я испугался, потому что боюсь физической боли. И невольно поднял руки, стараясь прикрыться от удара.

Вдруг из угла раздался негромкий голос:

– Вас, Росохватский, что, били следователи?

Я молчал и не двигался, опасаясь, что следователь как раз в этот миг и ударит.

Голос из угла приказал:

– Сядьте, вы, сядьте. Видите, человек испугался.

Следователь отошел к столу, а человек, сидевший в углу, спросил:

– Почему вы отрицаете факт знакомства с Блюмкиным? Вашего участия в заговоре с целью убийства товарища Кирова, более чем достаточно для расстрела. А знакомство с Блюмкиным – не преступление. Преступлением может считаться только осознанное и активное противодействие Советской власти выявлять и наказывать врагов народа. Вы понимаете меня?

Я кивнул, хотя и не понимал, что кроется за словами, произнесенными таким мирным, почти приятным тоном.

– Если вы не были пособником Блюмкина, то нечего бояться и лучше просто признать факт знакомства. Но, поскольку вы так упорно скрываете этот факт, у нас невольно возникают подозрения и сомнения в вашей искренности.

– Но, поверьте, я в самом деле не знаком с Блюмкиным.

Человек в углу вздохнул. Наверное, это было каким-то сигналом, потому что следователь внезапно подскочил ко мне и ударил в лицо, а потом и по телу, старясь попасть по болевым точкам. После третьего или четвертого удара я упал со стула на пол, и он продолжал избивать меня ногами.

Потом все прекратилось, и следователь снова отошел к столу. Я лежал неподвижно, будто надеясь, что они забудут обо мне, хотя прекрасно понимал: этого не произойдет.

Наконец, голос из угла сказал:

– Дайте ему фото.

Следователь подошел ко мне, взял меня за руку, потянул вверх:

– Вставайте, вставайте. Ничего страшного с вами не случилось. Смотрите сюда.

И тут я увидел на фотографиях того самого «Геворка», который так помог мне в свое время.

– Да! Этого человека я знаю, но я знаю его под именем «Геворк»! – почти закричал я.

– Геворк? – спросил голос из угла. – Ну, хорошо, пусть Геворк. Когда и как вы с ним познакомились?

И я начал рассказывать всю историю нашего знакомства. Когда я вспомнил слова Геворка, то есть Блюмкина, о том, что особое внимание надо обратить на роль Бокия, следователь смешался, а из угла, как мне показалось, послышался смешок. Даже не смешок, а хихиканье.

О Блюмкине и встречах с ним я рассказывал долго. Уже наступило утро, когда следователь спросил, потягиваясь:

– Что вы еще можете показать по вопросу о знакомстве и сотрудничестве с врагом народа Блюмкиным?

Но я уже ничего не мог вспомнить, о чем и сообщил.

Со временем у меня стало складываться мнение, что тем «человеком из угла» и был тот самый Бокий, хотя это только мои предположения.

Вскоре меня осудили на пять лет за соучастие в заговоре, имевшем целью убийство Кирова.

Поверьте, что эта история не закончилась и, видимо, никогда не закончится.

Искренне ваш, Росохватский».