Текст книги "Том 2. Два брата. Василий Иванович"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
– Приглашаем!
– Принимаю приглашение и обещаю не отравить прогулки, но, с своей стороны, также предлагаю условие.
– Какое?
– Чтобы… Вы не сердитесь, добрейший Игнатий Захарович! Чтобы Игнатий Захарович обещал не вести умных разговоров. Обещаете, Игнатий Захарович?
Молодой ученый покраснел, прищурил свои красноватые глазки, однако сохранил все тот же серьезный вид и проговорил:
– Желание Нины Сергеевны будет свято исполнено!
«И этот мозгляк думал развивать Нину Сергеевну! – невольно пронеслось в голове у Николая. – С ней заниматься химией?! Вот-то дурак!»
Нюта Штейн, желая вознаградить молодого ученого, подняла свои большие, выпуклые глаза и взглянула на него сочувственным, долгим взглядом, словно бы говоря им: «Не сердись на нее. Она не в состоянии понять тебя!» Но, к крайнему изумлению добродушной барышни, молодой ученый строго взглянул на свою ученицу, так что она покорно опустила глаза и долго не подымала их, как бы чувствуя себя виноватой.
– Вы тоже, надеюсь, поедете, Николай Иванович?
– С удовольствием.
– А Алексей Алексеевич едет? – спросила Нина.
– И он едет!
– Да это будет превесело!
Целая компания, усевшись на долгушу * , отправилась к озеру. Нина Сергеевна сдержала свое обещание не отравить прогулки. Она была в духе, весела, разговорчива и оживляла все общество. Она болтала без умолку, шутила с Присухиным, заставила его рассказать несколько анекдотов, – он отлично рассказал их, – добродушно останавливала молодого ученого, когда тот покушался было на серьезный разговор, и, когда приехали на озеро, спела по общей просьбе романс. Она пела превосходно, и у нее был густой, звучный контральто. Все притихли, когда она пела.
А Николай любовался молодой женщиной, с грустью думая, что он должен ехать домой. Нина не шутя увлекла нашего молодого человека. В ней было что-то раздражающее нервы, возбуждающее любопытство, подымающее горячую молодую страсть. Хотелось заглянуть в эти смеющиеся глаза, заглянуть глубоко и узнать, что такое на душе у этой красавицы. Кто она? Бездушная ли кокетка, ищущая новых впечатлений, или одна из тех натур, которых не удовлетворяет пошлость окружающей жизни и они от тоски забавляются чем попало? Или, наконец, просто чувственная женщина; красивое животное…
«Нет, нет… Этого не может быть!» – повторял про себя Николай, негодуя, что такая мысль могла даже прийти ему в голову.
Кто бы ни была она, не все ли равно? Он никогда не встречал таких женщин, вращаясь в дни студенчества совсем в другом обществе. Она такая изящная, выхоленная, ослепительная. Ему даже казалось, что он любит молодую женщину, любит сильно. Одна мысль, что и она могла бы полюбить его, приводила Николая в восторг. Он фантазировал на эту тему в ночной тиши, лежа на кровати с зажмуренными глазами. Страсть рвалась наружу. Любуясь ею днем, он еще сильней любовался ею в мечтах и даже мечтал, как бы они устроились. В эти минуты любовных грез он впадал в идиллически-сладострастное настроение, воображая себя счастливым мужем, а Нину счастливой женой. В образе жены она распаляла его воображение, и он долго не мог уснуть. Просыпаясь утром, он думал, как бы поскорей увидать Нину.
«Кокетничает от скуки!» – подумал и теперь Николай, испытывая ревнивую досаду, когда увидал, что Нина отошла в сторону с Присухиным и о чем-то с ним говорила, гуляя по берегу, должно быть о чем-нибудь интересном, так как Алексей Алексеевич внимательно слушал, склонив набок голову, и как-то весь сиял, сиял особенным блеском.
«И с ним она забавляется!.. С кем же она не шутит? Кто такой счастливец?» – спрашивал он себя, и боже мой, чего бы ни дал он в эти минуты, чтобы быть этим счастливцем!..
Начинало смеркаться; стали собираться домой. После весело проведенного вечера все как-то притихли.
Случайно или нет, но только Нина села около Вязникова. Было тесно, и он невольно слишком близко сидел от молодой женщины. Когда она поворачивала голову, его обдавало горячим дыханием.
– Что вы молчите? Говорите о чем-нибудь! – промолвила Нина.
Николай взглянул на нее в темноте. Она заметила, как сверкнули его глаза.
– Говорить… О чем говорить? Вы сами не любите, когда говорят, говорят, говорят…
Он проговорил эти слова как-то странно. Нина отвернулась и заговорила с сестрой. Когда приехали домой, чай уже был готов. Все вошли в столовую, где за пасьянсом ждала хозяйка. Незаметно Николай проскользнул на террасу и полной грудью дышал свежим воздухом, вглядываясь в мрак сада.
– Мечтаете? – раздался сзади знакомый шепот. – О чем это? Лучше пойдемте-ка пить чай, – проговорила Нина, наклоняясь к нему.
– Ну, так сердитесь же.
И с этими словами он припал к ее руке, осыпая ее поцелуями. Она не спеша отдернула руку, пожала плечами, усмехнулась и молча ушла в комнаты. Когда Николай вернулся в столовую, ее не было. Целый вечер она не показывалась, и Николай пришел в свою комнату сердитый, что попал в глупое и смешное положение. Теперь она будет смеяться. Одна мысль о том, что он смешон, приводила его в бешенство.
«Однако ж я порядочный болван!» – обругал он себя самым искреннейшим образом.
Весь дом уже спал, а Николай еще не ложился. Он был в каком-то возбужденном состоянии: сердце билось сильней, дрожь пробегала по телу, нервы были натянуты. Он ходил взад и вперед по комнате, напрасно стараясь не думать о Нине, а между тем все мысли его были поглощены образом роскошной красавицы. То казалось ему, что она рассердилась и презирает его за его пошлую – именно пошлую – выходку, достойную разве гимназиста, или – что для нашего молодого человека было еще больнее – она смеется над ним, как смеется над Присухиным, Горлицыным и мало ли над кем еще. То, напротив, представлялось ему, и так живо, что она не сердится, нет… Она заглядывает в его глаза нежным, ласкающим, манящим взором, обвивает его шею ослепительно белыми руками и шепчет: «Я люблю тебя, люблю».
– Что за чепуха! – повторил он громко и взглянул на часы. – Уже два часа! Пора ложиться спать, но спать не хочется… душно как-то.
Николай подошел к раскрытому окну и долго стоял, всматриваясь в мрак густого, косматого сада. Хорошо так, тихо. Только ночной шорох дрожал в воздухе. Деревья не шелохнутся. Небо блестело звездами. Ласкающей свежестью дышала прелестная, тихая ночь.
Николай затушил свечку, присел у окна и задумался. На него нашло мечтательное настроение. Тоска молодой страсти, безотчетная тоска охватила его. В эту минуту ему казалось, что он очень несчастлив. Хотелось с кем-нибудь поделиться своим горем, но непременно с женщиной, с красивой женщиной.
Снизу раздался тихий скрип, точно отворились двери. Николай невольно вздрогнул и напряженно смотрел вниз. Опять скрипнула половица на террасе, через мгновение белая тень мелькнула перед его глазами и скрылась в глубине сада. Снова все стихло.
«Это она! – блеснула мысль у Николая, и он тотчас же решил идти вслед за нею. – Это непременно Нина!»
Он спустился вниз, осторожно через темную залу вышел на террасу и пошел в глубь сада, прислушиваясь напряженным ухом и напрягая взор: не мелькнет ли белая тень? Сдерживая дыхание, подвигался он вперед, но никого не было. «Уж не галлюцинация ли?» Он шел дальше, по направлению к беседке. Вдруг до него долетели тихие голоса. Они показались ему какими-то мягкими, нежными.
– В беседке… свидание, верно! – шепнул ревниво он и, не думая, что делает, как тень подвигался вперед.
Он был в нескольких шагах от беседки и притаился за деревом. Мягкий звук поцелуя отчетливо прозвучал в ночной тиши, еще, еще и еще.
– Так вот она, разгадка!.. Кто ж этот счастливец? Неужели Присухин, неужели Горлицын?
Едва успел он подумать, как из беседки раздался тихий мужской голос и вслед за тем сдержанный, ласкающий смех. Николай сразу узнал этот смех, но голос? Чей этот знакомый, мужественный, повелительный голос?
Он жадно вслушивался и в изумлении остолбенел.
– Прокофьев! – вырвался из груди Николая беззвучный шепот. – Вот кто этот счастливец, а она, она… хитрая!
Он бросился прочь и долго бродил, как шальной, в темноте сада. Это открытие совсем поразило его.
– Прокофьев и Нина! Удивительно!
Невольно тянуло его снова к беседке. Опять долетели звуки поцелуев. Опять шепот, замиравший в ночной тиши. Николай пошел было назад, как до ушей его долетело его имя, вслед за которым раздался смех. Он остановился.
– Готов и этот нежный юноша? – насмешливо произнес Прокофьев. – Для счета?
– От нечего делать! – засмеялась Нина.
– Не надоело еще?
– Тебе это не нравится? – покорно сказала Нина.
– С богом! – как-то насмешливо произнес Прокофьев. – Хищная у тебя природа. Только, смотри, не дошутись. Он ничего, юноша красивый и насчет амуров, должно быть, ходок…
Николаю показалось, что в голосе Прокофьева звучало раздражение.
– Послушай, ведь ты знаешь… видишь…
– Вижу и знаю. Нечего нам уверять друг друга, но только… а впрочем, что говорить! Тебя разве убедишь? – усмехнулся Прокофьев. – Когда его отправляешь?
– Послезавтра.
– Оставила на денек! Экая ты какая… Ну, однако, пора мне. Завтра еду.
– Завтра? И до сих пор ничего не сказал? Надолго?
– Не знаю.
– Куда… можно спросить? – послышался робкий вопрос Нины.
– Не все ли тебе равно куда? Дела.
– Странные у тебя дела! Три месяца пропадал, три месяца не писал. Я и не знаю, что ты делаешь!
– И к чему знать тебе?
– Тайны? – усмехнулась Нина.
– Тайны, моя милая… Могу только заверить тебя, что не любовные… Ну, до свиданья. Поцелуй еще раз… вот так. Да смотри, пожалей Сердечкина. Сердце у него нежное, у этого юбочника. Не смущай его… Может, из него и толк выйдет, если между хорошими людьми будет вертеться… Свежесть есть…
– Уж не ревнуешь ли ты?
– Этим не грешен, кажется… а все ж предупреди, если готовишь его в кандидаты на мое место.
– Ты с ума сошел? Тебя променять на кого-нибудь? Тебя?
– Отчего ж?
Голос Прокофьева вздрогнул, когда он сказал эти слова.
Снова послышался шепот.
– Полно, полно, Нина… я пошутил.
– Дай хоть знать о себе! – сквозь слезы говорила Нина. – Долго не видать тебя, не знать о тебе – ведь это мука. Мало ли что может случиться!
«Они давно знают друг друга!» – пронеслось в голове Николая.
– Упреки? – резко сказал мужской голос.
– Что ты, что ты! Я разве жалуюсь?
В голосе ее звучала тревога и мольба.
– По крайней мере, если можешь, скажи приблизительно, когда ждать?
– Через две недели. А если не буду, получишь известие через Лаврентьева.
– Деньги возьмешь?
– Нет, пусть остаются у тебя. Да не болтай вообще. Твоя мать…
Он понизил голос, так что Николай ничего не слыхал.
– Пора, пора! С тобой и время забудешь. Прощай, рыбка моя… прощай, Нинушка, царевна моя ненаглядная! – с глубокой нежностью проговорил Прокофьев. – Если что, не поминай лихом.
Послышались рыдания.
Николай скоро был в комнате. Он разделся, лег в постель, но заснуть не мог. Самолюбие его было ужалено. Его жалели, о нем говорили с небрежностью, над ним издевались. Он вспоминал разговор в беседке, и куда девалось горячее его чувство к Нине! Молодая женщина была права: любовь его как рукой сняло. Он был почти равнодушен к Нине Сергеевне.
– Но кто этот таинственный Ринальдо * ? Почему он смеет так говорить о нем? Сам-то он что за птица? – повторял молодой человек, ворочаясь с боку на бок и завидуя счастливцу. О, как хотелось ему доказать этому Прокофьеву, которого он совсем не знал, всем доказать, что он далеко не мягкосердый юноша, что из него выйдет толк, что он готов на все честное, хорошее, что он пострадать готов за свои убеждения… И он докажет это, непременно докажет…
Николай под утро наконец заснул, после того как он в мечтах совершил много хороших дел, обнаруживших силу его характера и доблесть, и подосадовал, что Нина так скверно над ним подшутила.
Когда на следующий день снопы яркого света ворвались в комнату Николая и он проснулся, первою его мыслью было уехать поскорей из Васильевки. В самом деле, он долго здесь бил баклуши… Пора бросить глупости и домой за работу; ему так много надо прочесть еще, а он целую неделю сибаритствовал среди этих «культурных каналий»…
Он чувствовал в эти минуты особенную бодрость, жажду к работе… В голове его роились планы превосходной статьи… Он напишет ее, о ней все заговорят… Она произведет впечатление… Господин Прокофьев прикусит язык и не скажет, что писать не стоит…
Странное дело! Николай сердился на Прокофьева и жаждал его одобрения… Ему почему-то хотелось подняться во мнении этого человека, так напоминавшего Мирзоева… Ему было и досадно и обидно, что о нем Прокофьев так небрежно говорил… Он непременно поближе с ним познакомится…
Но какое ему дело до Прокофьева? – вспомнил Николай и озлился.
– Наплевать мне на его мнение! – с сердцем проговорил он, но в то же время чувствовал, что это не так, что он только говорит «наплевать», а, в сущности, «наплевать» он не может, и не только на мнение Прокофьева, но и на мнение многих людей, которых он даже считал не особенно хорошими. Он стал припоминать и, к досаде его, припомнились разные подробности, как будто подтверждающие эту сторону его характера… Но он старался объяснить эти подробности иначе и в конце концов решил, что он самостоятельный человек, и еще раз утешил себя тем, что ему «наплевать!»
Недовольный, мрачный, сошел он к завтраку, хотя и напрягал все усилия, чтобы скрыть дурное расположение духа, но при своем сангвиническом темпераменте он не мог владеть собой, так что все обратили на него внимание и осведомлялись, здоров ли он, хорошо ли спал, и т. п.
Николай поспешил ответить, что совсем здоров и отлично спал. Он взглянул на Нину. Молодая женщина, по обыкновению свежая и ослепительная, сидела себе как ни в чем не бывало. Только – показалось Николаю – лицо ее сегодня было серьезнее, вот и все.
Он не обращал более на нее внимания и болтал с Евгенией… Нина Сергеевна равнодушно подняла на него глаза и про себя усмехнулась.
Когда Николай объявил, что завтра утром едет домой, и, несмотря на общие просьбы, решительно отказался остаться, Нина Сергеевна не без изумления взглянула на Николая. После завтрака она подошла к нему и спросила:
– Вы в самом деле едете?
– В самом деле…
– Что так? Хотели остаться поскучать вместе и вдруг бежать. Испугались?
– Испугался! – иронически ответил он.
Она пристально взглянула на Николая, и от нее не укрылась перемена, происшедшая в нем. Он уж смотрел на нее и говорил с ней не так, как вчера. Николаю показалось, что на лице молодой женщины скользнуло выражение испуга, но это было на мгновение… Глаза ее снова светились чарующим взглядом, все лицо ее улыбалось.
– Нет, без шуток, отчего вы едете? – ласково-заискивающим тоном спрашивала Нина. – Отчего вдруг изменили намерение?
– Пора ехать, Нина Сергеевна… И так я засиделся здесь и довольно уже наглупил! – прибавил он тише.
– А! – протянула она и больше не расспрашивала.
«Успокоилась!» – подумал Николай, когда Нина отошла от него.
И правда; Нина Сергеевна не заговорила больше в течение дня с молодым человеком и вечером простилась с ним очень холодно, даже не приглашала его приехать. Смирнова и барышни, напротив, любезно упрашивали Николая не забывать их.
– Вы непременно помогите нам устроить школу! – снова заговорила о школе Надежда Петровна. – Эту неделю я так была занята, что не успела заняться этим делом! С имением теперь столько хлопот, столько дел! – жаловалась Смирнова. – Крестьяне положительно не признают права собственности… рубят лес, портят поля… Счастливый! Вы не хозяйничаете…
Рано утром на следующий день Николай ехал домой и обрадовался, завидев родное свое гнездо.
– Работать, работать! – воскликнул он в каком-то одушевлении.
XIV
– Загостился ты, Коля. Целую неделю просидел там! – встретил Николая отец, горячо обнимая сына. – Разве так весело было?
– Не весело, а скорей интересно…
Старик пристально взглянул на Николая и, улыбаясь, повторил:
– Интересно?..
– Кто тебе там больше всех понравился?.. Рассказывай-ка! – спрашивала Марья Степановна, радостная, что Николай вернулся.
Признаться, она-таки очень беспокоилась, что Николай так долго гостит у Смирновых, и хотела было послать за ним лошадей, но Вязников остановил ее:
– Сам вернется… Пусть развлечется мальчик!
Николай не без юмора описал все семейство, рассказал о Присухине, о Горлицыне и несколько дольше остановился на Нине Сергеевне.
– Понравилась она тебе?
– Сперва – да… Немножко! – краснея, отвечал Николай.
– А потом? – допытывалась Марья Степановна.
– Потом – нет!
– Разгадал ее?
– Нет, мама… Эту женщину не так легко разгадать. Бог ее знает что она за человек. Во всяком случае, оригинальный…
– Просто пустая женщина; право, Коля, пустая, и больше ничего! – быстро подхватила Марья Степановна.
– Да ты что так горячишься? – улыбнулся Николай. – Не бойся, я не влюблен.
– Долго ли?.. Она большая кокетка.
– Ты, мама, уж слишком преувеличиваешь. Почему, ты советовала остерегаться ее?
– Не спрашивай, Коля. Бог с ней. Я не люблю, ты знаешь, повторять слухи, а о ней говорят нехорошие вещи…
– Мало ли что говорят, мама!
– И бог с ними. А я не судья чужих поступков! – кротко заметила Марья Степановна.
– Здорово, Васюк, здорово, братишка! – весело окликнул Николай, входя в комнату к брату. – О чем это ты размечтался?
Вася лежал на кровати одетый, в длинных своих сапогах и картузе, с закинутыми назад руками.
Он медленно повернул голову при восклицании Николая. Когда Николай приблизился и взглянул на Васю, то поражен был страдальческим выражением его лица. Видно было, какая-то упорная мысль болезненно работала в нем.
– Что с тобой, Вася?
Юноша поднялся с кровати, пожал крепко руку брата, улыбнулся кроткой своей улыбкой и проговорил:
– Я и не слыхал, как ты приехал. Впрочем, я и сам только что вернулся. В Залесье был.
– Да что с тобой? Ты какой-то возбужденный.
– Так нельзя наконец. Нельзя ведь так, Коля! – заговорил он тихим, странным голосом, медленно шагая по комнате. – Рассуди сам, можно ли так? Ведь это жестоко, совсем жестоко!
Он остановился прямо против Николая и глядел на него, но едва ли видел брата. Взор его голубых глаз убегал куда-то внутрь.
– Да ты о чем? Я ничего не понимаю.
– Неужели нигде нет правды, Коля? Неужели? О господи!
– Что случилось?
– Ты разве не знаешь? Да, ты у Смирновых был, я и забыл! – прибавил он. – Случилось, Коля, большое несчастье в Залесье. У мужиков там скоро все продадут, нищие будут совсем. Я только что оттуда. Через три недели приедет пристав… Если бы ты видел, какое отчаяние!
– За что продадут?
– По иску Кривошейнова. Он дал им в прошлом году деньги под залог построек и хлеба и теперь требует их… У них ничего нет… Я был у Лаврентьева. У него тоже денег нет. Послушай, не знаешь ли ты, как помочь? – в волнении проговорил Вася. – Иначе может быть большое несчастие.
– Как ты волнуешься! В первый раз, что ли, узнал?
– Я давно знал, но теперь сам видел. Хочешь – поедем, увидишь, что делается в Залесье. Я папе говорил, и он сказал, что ничего нельзя сделать. Неужели ничего?.. И это совершается на глазах у всех!
– Что делать, Вася! Успокойся. Если из-за таких вещей волноваться, то тогда и жить нельзя.
– А разве можно видеть это и… жить? – произнес он глухим голосом.
Он умолк. Напрасно Николай старался его успокоить.
Вася, не прерывая, слушал горячие речи брата, недоверчиво покачивая головой.
– Все то, что ты говоришь, Коля, я слышал уже. Вот и папа почти то же говорит… Оба вы, знаю я, честные, хорошие, добрые, но – прости меня, брат, – от ваших слов не легче, и никак не убедят они меня.
– Ты просто болен, брат, вот что я тебе скажу…
– Может быть, и болен… пожалуй, что и болен!.. – подхватил Вася. – Иной раз думаешь, думаешь… просто до боли думаешь, и, что всего ужаснее, то есть больнее, что ничего не придумаешь, и сознаешь себя таким дрянным, ничтожным, себялюбивым подлецом…
– Что ты, что ты! – улыбнулся брат.
– Смейся, Коля, а оно так… Ах, когда-нибудь открою я тебе свою душу… Больная она в самом деле… Ты вот говоришь: все так живут… А почему все так живут? Отчего иначе не живут? Разве нельзя иначе жить? Неужто вечно брат должен терзать своего брата?..
Он остановился, задумчиво взглянул на Николая и продолжал:
– Отчего Петр готовит нам кушанье, а я не готовлю? Отчего ж я вот и ем каждый день, и сплю на постели, а другие голодны и не призрены? Отчего? Где узнаю я, отчего?.. Кто объяснит это?.. Ты опять скажешь: все так, но мне-то, мне, моей душе разве от этого легче? Пойми ты!
Он с какой-то болью произнес эти слова, ожидая возражения, но Николай молчал, изумленный исповедью бледнолицего юноши.
«Откуда все эти мысли? Как он дошел до такого состояния?» – спрашивал себя Николай, вспоминая прежнего Васю. Прежний Вася не такой был, казалось ему.
– Ты вот говоришь, и папа тоже говорит, что надо быть добрым, честным, но как быть добрым, как быть честным? И разве я честен, разве добр?.. Подлец я, Коля, вот кто я такой… Я все раздумываю, а ведь давно бы следовало делать…
– Что делать?..
– Жить иначе… Какое имею я право жить так?.. Ответь мне…
И, не дожидаясь ответа, Вася продолжал:
– Ты вот думаешь, что всегда будет так, всегда человек будет делать другому зло, а я верю… глубоко верю, что так не будет и не должно быть… Не может быть… иначе зачем же столько мучеников прежде было?.. Зачем Спаситель был распят, если бы он не верил?.. Нет, Коля, ты вот образованный человек и знаешь больше меня, а говоришь неубедительно. Оно как будто и правда, а душа чувствует неправду. И кругом, кругом ложь… говорят, любят бога, а сами?!. Взгляни-ка ты на залесских мужиков… каково им из-за одного человека? И – удивительно! – он и без того богат, этот Кривошейнов, к чему ему еще богатство?.. Что делать с ним? На что, например, Смирнова оттягивает лес у мужиков, который им отдан, она знает хорошо это, покойником ее отцом? За то, что бумаг нет?
– Разве это правда?
– Правда. Лаврентьев говорил, а он говорит только о том, что знает… Курс кончить?! – отвечал как бы самому себе Вася. – Папа, вижу я, сердится, что я не готовлюсь в академию. Но к чему мне готовиться? Разве, если я буду доктором, я стану лучше?.. Или с годами пройдет все, и я повторять буду, что все так? Нет, Коля, я не могу… Я чувствую, что так нельзя. А как нужно – тоже не вполне понимаю. Но я дойду до этого… дойду.
Вдруг Вася остановился и, как бы спохватившись, промолвил:
– Ты, Коля, извини… Я тебя своими мыслями занимаю и, верно, тебе надоело, а ты и не скажешь…
Николай обнял Васю и заметил:
– Экий ты какой!.. Говори, говори… легче станет… Не надоел ты мне… Рассказывай все… я охотно слушаю…
– Не умею я говорить… всего не перескажешь… Ах, Коля, если бы я был, как прежде… верующий… Помнишь?
– А теперь?
Вася безнадежно покачал головой.
– Тогда бы лучше было!..
Он замолчал и продолжал молча ходить по комнате. Потом вдруг остановился и прошептал:
– Человек же и Кривошейнов… И у него душа должна же быть… Как думаешь, брат?
Николай засмеялся.
– Сомневаюсь…
– Напрасно. Нет злодея, который бы не смягчился… Да и есть ли злодеи-то?..
Опять, видно было, в голове у юноши поднялась какая-то внутренняя работа.
– По-твоему, злодеи есть, Коля?
– Есть.
– А мне сдается, кет их!
– Знаешь ли, что я придумал, брат? – сказал Николай. – Напишу-ка я корреспонденцию о твоем злодее… Быть может, обратят внимание и продажа в Залесье остановится…
Вася сперва обрадовался.
– Только смотри, Коля, напиши хорошо… Все расскажи. Но только подожди посылать ее до завтрашнего вечера. Быть может, и не надо.
– Отчего? – удивился Николай.
– Так… у меня один план есть! – серьезно проговорил Вася. – Попробую.
– Секрет?
– Теперь не спрашивай. Да вот еще что, Коля: не говори ты маме ни слова о нашем разговоре. Она и так все волнуется, глядя на меня. К чему огорчать ее, голубушку нашу? И вообще никому не говори лучше. После все объяснится! – как-то загадочно прибавил он. – Я с папой сам переговорю.
Вася несколько успокоился и спустя несколько времени рассказал брату, что Лаврентьев очень зовет его к себе и что Леночка была эти дни нездорова.
– Что с ней?
– Не знаю. Доктора не хотела. Раздражительная стала какая-то… похудела, голова болела все. Григорий Николаевич очень скорбел за Елену Ивановну. Теперь, впрочем, ей лучше. Да, я и забыл: она о тебе спрашивала, просила дать знать, когда ты приедешь. Удивлялась, что ты засел у Смирновых. Я и сам, признаться, дивился. Разве там приятно было тебе?
– Надо, Вася, побольше людей видать, иначе односторонне судить о них станешь. Кстати, я там с Прокофьевым познакомился. Ты, кажется, знаешь его?
– Видел у Лаврентьева!
– Нравится он тебе?
– Я мало его знаю, но слышал, что это замечательный человек! – проговорил с каким-то благоговейным восторгом Вася.
– Ты, брат, слишком увлекаешься. Человека раз-другой видел – и уж замечательный человек.
– Тебе разве Прокофьев не нравится? – удивился Вася.
– Я не к тому. Я вообще! – заметил Николай, чувствуя почему-то досаду на то, что Вася так восторженно относится к Прокофьеву. – Так Леночка, ты говоришь, обо мне спрашивала?
– Да, спрашивала, – прошептал Вася. – Ты зайдешь к ней?
– Зайду как-нибудь.
– Хороший она человек, и Лаврентьев хороший. И как он ее любит, если б ты знал, Коля! – проговорил Вася и вдруг покраснел.
– К чему ты говоришь об этом?
– Так, к слову!.. – шепнул Вася и снова заходил по комнате.
«Как все принимает близко к сердцу, бедняга! Того и гляди сделает какую-нибудь непоправимую глупость! – раздумывал Николай, оставшись один. – И ничем не убедишь его».
В тот же вечер, после чая, отец говорил Николаю о Васе с большим сокрушением. Его удивляла его болезненная мечтательность, и он не знал, как быть с юношей.
– Ты видел, как расстроило его известие о продаже имущества крестьян?
– Да. Бедняга сам не свой. Действительно, возмутительная история.
– Кто спорит – история гнусная, но что поделаешь?.. Мало ли скверного в жизни! Нельзя же на этом основании приходить в отчаяние. Он утром пришел ко мне таким страдальцем, что я испугался сперва, а дело-то все оказалось самое обыкновенное у нас. Вообще Вася меня беспокоит. Совсем странный мальчик. У него какая-то беспощадная логика, чуткость, доходящая до болезненности. Отчасти я виноват в этом! – с грустью проговорил старик.
– Ты? Ты-то чем виноват?
– Мало наблюдал за ним, когда он был ребенком. У него и тогда был особенный характер, а теперь он развился в уродливом направлении. Это – несчастная натура. Для него мысль и дело неразлучны, и он может дойти до нелепостей. Ты бы подействовал на него.
– Едва ли.
– И то. Он кроток, мягок, но независим! – вздохнул старик. – Пристал ко мне, чтобы я помог… И без того меня, старика, беспокойным считают. Я стал убеждать Васю, и он ушел от меня грустный, сосредоточенный. Да, странные теперь времена!.. Ребята и те страдают. Прежде мы в семнадцать лет не страдали. И бог еще знает что лучше!.. Что, как Вася?.. Успокоился?
– Кажется.
– У него склад какой-то странный, – продолжал старик. – Все его мучат вопросы неразрешимые. Одно утешает меня, что с годами он поймет тщету мечты о всеобщем благоденствии и станет трезвее смотреть на вещи. Мечтать всю жизнь – невозможно.
Старик долго еще говорил на эту тему и долго еще думал о Васе, ворочаясь на постели.
Он жалел сына и в то же время с ужасом думал, что из него может выйти человек, способный разбить кумиры, которым он, старик, всю жизнь поклонялся и свято чтил… Этого старик перенести не мог.
«Утопистов», как он называл всех сомневающихся современной цивилизации, он считал варварами и безумцами.
– Никогда толпа, как бы ни была она сыта, не может дать миру то, что дали ему высшие умы. При господстве толпы, при культе скромного довольства разве возможно могущество и проявления гения? Дух исчезнет, и вместо господства духа будет царить накормленная посредственность. Это невозможно, ужасно, бессмысленно!
Так нередко говорил в задушевной беседе, потрясая своим могучим кулаком и взмахивая львиной своей гривой, Иван Андреевич, когда-то ярый фурьерист * .
Для Вязникова всякие «утопии» были покушением на личность, а личность он считал неприкосновенной.
XV
А наш юный «безумец» тоже плохо спал ночь, обдумывая свой план. Рано утром на следующий день он проснулся, по обыкновению сделал свои гимнастические упражнения, – он «закалял» себя, находя, что без этого человек ни на что не годен, – потом сходил купаться и, напившись чаю, вышел из дому и зашагал по проселку, задумчиво опустив голову.
Он шел, ни на что не обращая внимания, серьезный и сосредоточенный, казалось, не чувствуя усталости, хотя прошел уже около десяти верст. Солнце порядочно пекло, и пот градом катился с его побледневшего лица. Он прибавил шагу, но скоро должен был остановиться, почувствовав одышку. Впалая грудь юноши тяжело дышала, и в ней что-то ныло. Он прижал своими тонкими пальцами грудь, словно желая утишить боль, и опустился на землю. Слабое тело не выдержало сильного напряжения.
– Бессильный, слабый я какой! Надо еще долго закалять себя! – грустно прошептал Вася, закашливаясь.
Он прилег на траву, глядя своими чудными, большими глазами на светлое, синее небо, и мятежное его сердце притихло под наплывом надежды. Он пролежал несколько минут и снова, бодрый, пошел далее.
Двенадцатая верста кончалась, когда он завидел большой старый барский дом, стоявший среди густого старинного сада. Он прибавил шагу и через четверть часа входил на двор усадьбы, принадлежавшей Кузьме Петровичу Кривошейнову, или, как называли его в околотке, «живодеру Кузьке».
Кузьма Петрович Кривошейнов еще лет двадцать тому назад был простой, умный мужик, снимал у Вязникова мельницу и занимался, как он говорил, «по малости» разными делами. Преимущественно он терся около мужиков, давал им на проценты деньги, скупал хлеб и т. п. В течение десяти лет он нажил громадное состояние, записался в купцы, купил громадное имение от разорившегося помещика Лычкова и сделался очень влиятельным человеком в уезде. Он был гласным, почетным мировым судьей * ; ему почти все были должны, все водили с ним знакомство, у него обедал раз губернатор и заезжал всегда при объездах архиерей, – одним словом, «Кузька» был один из тех «новых людей», которые вдруг, как грибы, выросли на развалинах вымирающего барства.
К нему-то и пробирался теперь Вася.
– Где тут Кривошейнов живет? В большом доме или во флигеле? – осведомился Вася у бабы, проходившей по двору.
– Кузьма Петрович? А ступай во флигель, наверх. В хороминах он не живет, только когда гости приезжают, а то во флигеле. Наниматься?
– Нет, по своим делам.
– По делам? Много и по делам ходят! – промолвила баба, оглядывая с жалостливым участием бледного усталого юношу. – А я подумала – наниматься. Писарек требуется. Намедни он Федота Алексеевича расчел. Ступай, паренек, вон сюда, в этот флигель, ступай с богом!
