Текст книги "Том 2. Два брата. Василий Иванович"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
– Да разве мне необыкновенные нужны?
– Оригинальные! – поправилась Елена. – Ведь вы слишком требовательны… В Петербурге избаловались людьми, ну, а здесь… выбирать нечего.
Николай укорительно покачал головой и спросил:
– А вы, Елена Ивановна, знаете Смирновых?
– Нет, не знаю. Слышала, что она умная женщина и у нее хорошенькие дочери… Одну я видела: действительно красавица… только мне она не нравится…
– Отчего?
– Да так… не нравится, и все тут… Впрочем, быть может, я и ошибаюсь. Трудно судить о человеке с первого раза…
– Герцогиню валяет! – проговорил Вася, подымаясь с кресла.
– Наконец-то заговорил! – засмеялся Иван Андреевич. – Ты-то их почем знаешь?
– Видел.
– Видеть, брат, не значит знать!.. Ну, пойдемте, господа, обедать… Вон и Дарья идет докладывать, что суп на столе… Пойдем-ка, Николай! – прибавил старик, обхватывая своего любимца за талию. – Давно мы с тобой не сидели за столом, голубчик мой!
За обедом, весьма обильным и вкусным, – Марья Степановна просила повара постараться и нарочно заказала любимые Николаем блюда, – Николай говорил почти один. Он был особенно в ударе и говорил хорошо. Общее внимание и присутствие Леночки еще более возбуждали его. Он рассказывал о петербургской жизни, вспоминал профессоров, живо передал, какое впечатление произвели на него два известные писателя, с которыми он познакомился благодаря своей статье, обратившей внимание, и очаровал всех своей образной речью и меткими, полными ума, характеристиками. Когда зашла речь о будущей его деятельности, он еще более одушевился. Искренностью и горячим, бьющим ключом чувством звучали его слова, когда он говорил об обязанностях честного человека служить своему народу. Его до глубины сердца возмущала всякая подлость, лицемерие и неправда. Глаза его в это время зажигались ярким огоньком, придавая его привлекательной физиономии еще большую привлекательность.
Старик слушал сына, тихо улыбаясь, умиленный и радостный. «В Коле положительно ораторские способности! – мелькнуло у него в голове. – Он так превосходно говорит!» Мать восторженно любовалась сыном, сияя своей кроткой улыбкой. Елена жадно слушала, поднимая по временам глаза на оживленное, открытое лицо молодого человека, и даже Вася как-то замер под обаянием горячих речей брата.
Обед тянулся долго. Когда наконец Дарья принесла бутылку шампанского, старик сам откупорил ее, разлил искристую влагу по бокалам, поднялся и несколько торжественно проговорил:
– Ну, господа, поздравим нашего дорогого гостя с окончанием курса! Пожелаем ему остаться навсегда верным идеалам добра и гуманности, горячим, честным бойцом за правду. Я надеюсь, что ему не придется краснеть перед собой никогда!
Взволнованный Николай подошел к отцу. Слезы навернулись у него на глазах. Он горячо поцеловал старика и проговорил:
– Если кто научил меня любить правду, так это ты, папа!
– Будь же счастлив, мой мальчик! Будь счастлив, дорогой мой! – повторил старик дрожащим от волнения и чувства голосом.
Все горячо поздравили Николая.
Марья Степановна прослезилась от умиления. Вася подошел к брату, поцеловался с ним и как-то восторженно, немного конфузясь, прошептал тихим, нежным голосом:
– Славный ты, Коля!..
А Леночка не сказала никакого приветствия. Она только крепко пожала руку молодому человеку, чокаясь бокалом, и после этого вся притихла.
Счастливый, радостный, умиленный, принимал Николай горячие приветствия своих близких. Лицо его горело смелой уверенностью молодости. Ему было в эти минуты так хорошо, что хотелось всех обнять и расцеловать. Все люди казались ему славными и добрыми, а сам он, переполненный надежд и веры в себя, чувствовал тот избыток молодой силы, который в молодости заставляет высоко поднимать голову и горячо верить, что для нее в жизни нет препятствий, которых бы нельзя преодолеть. Стоит только захотеть – и можно горы двинуть во имя правды и добра. В эту минуту никакой подвиг не казался ему страшным. Он готов был совершить его тотчас же.
– А что же няни нет? Надо, чтобы и она выпила! – заметил Николай.
Он налил бокал и пошел к няне.
Старуха сидела в своей крошечной комнатке за чулком, когда вошел молодой человек.
– Няня… выпей… поздравь меня…
– Родной, и меня вспомнил!
Она взяла дрожащей, иссохшей рукой бокал из рук Николая, осушила его залпом и проговорила:
– Будь здоров, Коля. Да хранит тебя царица небесная, моего голубчика!
Молодой человек расцеловал старушку. Заметив в коридоре повара Петра, тоже желавшего поздравить барина, он подошел к нему и, в ответ на приветствие Петра, к некоторому его изумлению, крепко пожал не совсем опрятную руку и возвратился в столовую.
Чай подали на террасу в сад. Все долго сидели за чаем, не замечая, как идет время…
VI
Под вечер пошли гулять.
– Прежде осмотрим наши владения, Николай. Ведь ты два года здесь не был! – проговорил Иван Андреевич.
– Осмотрим наши владения, папа! Осматривать их, я думаю, недолго. Наши владения не велики!
– Не очень обширны! – засмеялся отец.
Николай весело заглянул в пустой амбар; побывал в людской, где старая стряпуха с слезящимися глазами и седой косицей, вылезавшей из-под платка, радушно приветствовала господ; потрепал на конюшне старого «Ваську», выпил стакан молока на скотном дворе и познакомился на мельнице с новым мельником. Он с удовольствием осматривал знакомые родные уголки, где протекла большая часть его жизни; все привлекало его, все как будто получало новую прелесть. Полной грудью, чувствуя себя необыкновенно счастливым, вдыхал он чудный воздух деревни и внимательно слушал, когда отец пустился было объяснять сыну, как идет хозяйство. Старик, впрочем, часто путался. Николай очень хорошо видел, что отец за эти два года не изменился и так же плох по хозяйству, как и прежде. Марья Степановна подоспела на выручку и толково объяснила, сколько у них под запашкой земли, сколько накашивается сена, сколько скота и т. п.
– Мама по-старому хозяйничает?
– Мама! Она у нас молодец на все руки. Если б не мать, то совсем бы скверно. Я, ты знаешь, плохой хозяин! – проговорил Иван Андреевич.
– Некогда тебе этими мелочами заниматься! – вставила Марья Степановна.
Старик весело подмигнул Николаю и засмеялся.
– Хороши «мелочи»!.. Она у нас с зари на ногах. Просто не способный я для хозяйства человек… Так только посматриваю себе, а мать, спасибо ей, всю эту обузу на себе несет!
Оказалось, что дела идут неважно, несмотря на энергию и старания Марьи Степановны. Имение не дает почти никакого дохода. Приходится трогать лес или проживать небольшой капитал, бывший у Вязниковых.
– Почти весь и прожили! – угрюмо проговорил Иван Андреевич.
– У всех, Коля, плохо дела идут! – как бы оправдывалась мать. – Все жалуются. Жизнь дорога.
– Только и хорошо, Коля, тем, кто совести не знает, – прибавил Иван Андреевич. – Оно, пожалуй, можно мужикам землю сдать по хорошей цене – мужики дадут! – усмехнулся отец. – Вот у Кривошейнова доходы большие!
Николай с каким-то восторгом взглядывал то на отца, то на мать.
«Какие они у меня хорошие!» – думалось ему.
– Ничего, проживем! – весело воскликнул Николай. – Теперь и я на ногах!
С мельницы повернули в деревню. Деревня была с виду неказиста. Тесным рядом ютились одна подле другой почерневшие избы по бокам широкой улицы. На улице возились в грязных рубашонках чумазые ребятишки. У завалин сидели старухи, греясь, как черепахи, на солнышке. Народ не возвращался еще с поля. Иван Андреевич с Николаем зашли в одну избу. Их так и обдало спертым, прокислым запахом. На скамье совсем ветхий старик плел лапоть. При входе гостей он пристально взглянул старыми слезящимися глазами и не сразу узнал господ.
– Здорово, Парфен Афанасьевич!.. – проговорил Иван Андреевич. – Вот сына старшего привел. Сегодня только приехал.
Николай подошел к старику и протянул ему руку.
– Не узнаешь разве, Парфен Афанасьевич?
– Как не узнать!.. Здравствуй, Николай Иванович, здравствуй! Бог тебе в помочь. Ничего… парень славный, чистый парень! – прошамкал он, присматриваясь к молодому человеку.
– Как здоровье? – спрашивал Иван Андреевич. – Ты, слышал я, хворал?
– Еще земля носит, Иван Андреевич, носит еще!.. Ноги вот одолели… не могу владать ногами, а то слава тебе господи. Спасибо барышне – мазью мажет. Быдто и легче. Не забывает больного.
С минуту они побыли в избе и вышли.
– Бедность, как посмотрю! – проговорил Николай.
– Неурожаи все были!..
– Плохо живут, по-старому?..
– Скверно.
– И все на бога надеются?..
Старик промолчал.
– Какая это барышня к старику ходит?
– Леночка… Она у нас тут за доктора. Неутомимая!
– Вот она какая! – протянул Николай.
Из деревни прошли в поле. По дороге встречались мужики и бабы, возвращавшиеся с работы. Все приветливо раскланивались с Вязниковыми. Все мужики и бабы казались Николаю сегодня особенно хорошими. Он был в самом идиллическом настроении. Все его восхищало, ко всему он относился тепло и сочувственно.
Уже смерклось, когда вся компания возвращалась домой.
– Елена Ивановна!.. – проговорил Вася, до того молча шедший рядом с Еленой. – Вы, верно, забыли? Мне сказывал Григорий Николаевич, что он сегодня зайдет к вам!
– Спасибо, Вася, что напомнили! – вспыхнула Елена. – Знаете ли, о чем я попрошу вас? Сходите к нам и скажите, что я останусь здесь!
– Остаетесь? – прошептал юноша упавшим голосом.
Елене показалось, что в голосе его дрожала скорбная нотка. Она вспыхнула.
– Да, остаюсь. Что же тут удивительного?
Она засмеялась, но смех ее был какой-то ненатуральный.
– Вы, Вася, скажите Григорию Николаевичу… Впрочем, нет… ничего не говорите. Просто скажите, что я сегодня не буду дома!
– Я скажу… Я ничего… Я так!.. – пролепетал Вася, смущаясь еще более и как-то неловко ступая своими длинными ногами. – Вы не сердитесь, Елена Ивановна, пожалуйста!
– За что сердиться? – с живостью возразила Леночка. – Вы просто глупости говорите.
– Это правильно! – добродушно промолвил Вася. – Глупости! Это вы верно… А мне показалось…
Он что-то еще хотел сказать, но слова, видно, не слушались его и засели в горле. Он улыбался кроткой улыбкой и счел долгом еще раз повторить: «Пожалуйста, не сердитесь!» – причем это извинение у него выходило такое комичное, что Леночка улыбнулась.
– Я сейчас же иду, Елена Ивановна!
С этими словами он повернул назад и быстро зашагал по дороге.
– Ты куда это, Вася? – окликнул Николай.
– К Лаврентьеву.
– Приходи скорей, Васюк!
– Ладно.
– Странный этот Вася! – невольно вырвалось у Елены.
Ей вдруг почему-то захотелось вернуть его и идти домой, где ждал ее жених. Она колебалась, медлила и… тихо подвигалась вперед. Она решила остаться. С Лаврентьевым она увидится завтра и объяснит ему, почему не пришла. Она так долго не видела старого товарища детства, она так давно не слыхала горячих, волнующих речей, полных какой-то неопределенной и заманчивой прелести. Среди будничных забот эти речи казались праздничным колоколом, зовущим куда-то вдаль, где жизнь, мнилось, получала высший смысл и значение.
«Какой он стал красавец!» – неожиданно вспомнила Елена и вслед за тем почувствовала, что краска стыда разлилась по ее лицу, охватила ее шею, охватила все существо. Она старалась отогнать от себя эти мысли, но какой-то голос шептал ей: «Красавец, красавец!» Все шептало об этом: и тихий вечер, спустившийся на землю, и ярко мерцавшие звезды, и таинственный шелест наливавшихся колосьев, и дивный воздух, полный благоухания и прелести.
«Красавец, красавец!» Эти слова точно носились в воздухе.
Когда вошли в столовую, где на столе уже тихо шипел самовар, Николай заметил, что Леночка вдруг сделалась необыкновенно серьезна и сдержанна; ее синие глаза смотрели строго, и брови сурово сдвинулись; она так сухо ответила на шутливый вопрос Николая: «Отчего так задумчива ты?» – что Николай оставил ее в покое и с аппетитом принялся пить чай с густыми сливками, заедая домашней сдобной булкой и похваливая и чай и булку.
Отец с сыном окончили вторую партию в шахматы, а Марья Степановна уже клевала носом. Леночка сложила свою работу и стала прощаться.
Пробило девять часов, а Вася не возвращался.
– Куда же вы одна, Елена Ивановна? Я вас провожу! – сказал Николай.
– Не надо. Я и одна дойду – близко.
– Как хотите, а то я бы проводил.
– Конечно, проводи, Николай! – проговорил Вязников. – Нечего вам, Леночка, храбриться. Все лучше, коли проводят!
– Да я не боюсь. Николай Иванович, верно, устал с дороги?
– Еще будет время выспаться; а вы, барышня, не церемоньтесь с старым товарищем. Одевайте шляпку и пойдемте. А уж ты, мама, дремлешь?
– Нет… я не дремлю!.. – встрепенулась Марья Степановна, открывая глаза.
– По-старому! – засмеялся Николай, обнимая мать. – Сама дремлет, а говорит, что нет. Иди-ка, мама, спать. Ты ведь рано встаешь. Помнишь, как я ребенком все тебя спрашивал, хороший ли я сон увижу, а ты мне всегда говорила, что хороший… И ведь всегда хорошие сны снились, точно ты умела посылать славные сны.
– Еще бы не помнить!
– Я часто вспоминал в Петербурге об этом перед экзаменами. Как нарочно, все худые сны снились, и некому было мне пожелать хороших снов. А теперь нечего и спрашивать: я знаю, сны будут так же хороши, как и все вы…
Марья Степановна несколько раз поцеловала сына и перекрестила его. А он горячо целовал ее руку и глядел на нее с восторгом влюбленного. Он и в самом деле влюблен был в мать.
– А с тобой, папа, еще увидимся?
– Я поздно засыпаю. Зайди, как вернешься.
– Пойдемте, Елена Ивановна… Какая чудная ночь! – проговорил Николай, спускаясь с террасы. – Мы какой дорогой пойдем? Ближней – через лес? Вы не боитесь?
– Чего бояться?
– Мало ли чего? Хотя бы своего воображения. Впрочем, вдвоем не страшно, да и светло… Ишь луна какая сегодня, точно бледнолицая красавица. Посмотрите, как красив теперь сад. Да куда вы так торопитесь, Елена Ивановна? – остановил Николай, догоняя молодую девушку.
– Я всегда так хожу.
– Давайте-ка вашу руку, а то вы опять уйдете – догоняй вас! – заметил Николай тем товарищески фамильярным тоном, каким, бывало, говорил с прежней Леночкой.
Елена покорно протянула свою руку.
– Так-то лучше! – промолвил Николай.
Они шли не спеша, направляясь к лесу.
Они шли первое время молча. Елена, казалось, не имела намерения вступать в разговор. Она шла, опустив глаза вниз, погруженная в раздумье. Молодой человек искоса посматривал на свою спутницу, любуясь ее красивым, строгим профилем. Теперь, под обаянием чудной ночи, при бледном свете луны, Леночка казалась ему несравненно лучше. Ему стало снова жаль, что она выходит замуж.
Пропадет она совсем, отупеет. «Будет нянчить, работать и есть!» * – припомнился ему некрасовский стих. Нежное чувство закрадывалось ему в сердце. Положительно ему жаль Леночку. Она такая славная девушка, полная хороших стремлений, и – что ее ждет?
«Неужели она любит дикого человека? Чем он мог пленить ее?»
Молодой человек опять взглянул на Елену. «Как она хороша!» Взгляд его скользнул по ее роскошному стану и остановился на маленькой ноге, мелькнувшей из-под приподнятого платья.
– Что ж, мы молчать будем? Два года не видались, – кажется, есть о чем поговорить.
– Говорите, я буду слушать!
– Я много говорил, теперь ваш черед. Расскажите о себе: что вы делали, о чем думали, что читали, о чем мечтали в эти два года?
– Мне нечего рассказывать. Вы все уж знаете. Жизнь моя прошла самым обыкновенным образом. Кое-что читала, а больше хозяйничала…
– И впереди опять одно хозяйство?
– А то как же… Не сидеть же сложа руки!
Они приблизились к опушке и вошли в лес. На них сразу пахнуло свежестью и лесным запахом – запахом грибов и сырости. Луна пробегала за облаком. В лесу было совсем темно и торжественно тихо. Приятно и жутко было среди мрака и тишины. Какой-то таинственный, тихий шорох стоял среди лесной чащи. Откуда-то доносилось журчание воды. Протяжно прокуковала кукушка, вслед за тем внезапно шарахнулась между дерев птица. И снова в лесу стало тихо.
Молодые люди дышали полной грудью.
– Как хорошо здесь! – протянул Николай.
– Да, хорошо! – тихо ответила Елена.
Среди тишины и мрака леса невольно говорилось тише. Звуки становились мягче и таинственней, как будто страшно было разбудить громким голосом спящую лесную глушь.
Они пошли еще медленнее, осторожно ступая по песчаной дороге, усеянной сучьями. Николай придвинул к себе руку, и Леночка плотней прижалась к молодому человеку.
– Помните, как мы с вами, бывало, боялись ночью этого леса? Вы помните?
– Помню.
– А помните, как вы однажды заблудились вечером, и мы с Васей нашли вас?
– Помню.
– Хорошо было тогда… Да и теперь отлично! – проговорил под наплывом чувства Николай. – А время-то как пролетело… Кажется, давно ли мы с вами боялись этого леса, а вот теперь не боимся. Вы вот уж и замуж выходите. Скоро ваша свадьба?
– Через полтора месяца.
– Так скоро? – вырвалось у Николая.
– Да, скоро.
Опять оба замолчали. Елена прибавила шагу.
– Пойдемте поскорей! – нетерпеливо произнесла она.
– Куда вы бежите? Здесь так славно, так хорошо.
– Тетя будет беспокоиться.
– Бог с ней, с тетей! А вы так и не хотите рассказать старому товарищу о себе. «Занималась хозяйством, буду заниматься…» Ведь этого мало. Разве вы только и делали?.. По скромности вы даже скрыли, что мужиков лечите. Видно, доктор не ездит?
– Ездит, но редко.
– А лечите самоучкой?
– Самоучкой.
Николай тихо засмеялся.
– А еще что делали?
– Да больше ничего, кажется. Теперь иду замуж! – тихо прибавила она.
– Тихая пристань!..
– К чему бури? Я человек мирный, бурь не ищу. Бог с ними!
– И счастливы?
– Странный вопрос! Конечно. Меня никто не неволил идти замуж, да и никто не приневолит. Хочу – иду, хочу – нет.
– Я не о том. Это дело вашего сердца.
– О чем же?
– Вы как будто другая стали. Неужели мысль ваша не рвется к свету, на простор?
– Значит, не рвется.
– А прежде, помните?
– Мало ли что было прежде! – резко проговорила Елена.
– Вы лжете, Леночка! – воскликнул Николай. – Этого не может быть! В двадцать два года нельзя подвести итоги. Или вы думаете, что образование и развитие вздор… лишняя роскошь, глупости одни? Сегодня меня уж поразил Вася, но Вася странный мальчик. Может быть, и жених ваш так смотрит? Ну, тогда поздравляю вас… поклонников непосредственности…
– Напрасно вы горячитесь… Жених мой так не смотрит.
– Но вы-то… вы? Вы хотели учиться… Все, значит, побоку? Можно лечить самоучкой? – усмехнулся молодой человек. – Можно думать, что земля на трех китах стоит. Для домашнего обихода этого довольно?.. Ах, Леночка, Леночка (Николай и не замечал, что называл свою спутницу Леночкой), и для домашнего обихода этого мало.
Николай даже разгорячился. Если б он мог видеть лицо Елены, то, вероятно, не бросил бы ей таких упреков.
Она не отвечала ничего, только прибавила шагу.
– Вы простите старому приятелю. Ведь я по дружбе.
– Я не сержусь!
Она произнесла это «я не сержусь» таким тихим, покорным голосом, что Николаю вдруг стало невыразимо жаль ее. Они были близко к выходу из леса. Луна выглянула из-за облаков и обдала их серебристым светом. Николай взглянул на Леночку и сразу понял, как грубо и безжалостно он говорил с ней. Лицо молодой девушки поразило его своим страдальческим видом. Он более не начинал разговора. Молчала и Леночка под обаянием дыхания летней ночи. Потребность любить и быть любимым вдруг охватила все существо молодого человека нежным, теплым чувством. Молодая страсть рвалась наружу. Какое-то неопределенное чувство тоски и томления подступало к самому сердцу. Он забыл все свои наставления, забыл, что Леночке надо учиться. Он чувствовал только прелесть ночи, близость молодого, красивого создания и прилив страсти. Он любовался Леночкой, любовался ее лицом, ее станом, чувствовал, как трепетно бьется ее грудь, и никакие слова не шли на уста.
Они вышли из леса. Невдалеке замигали огоньки усадьбы.
В это время из лесу, где-то близко, раздались звуки песни. Мужской твердый голос пел одну из русских песен и пел превосходно. Ширью, страстью и тоской звучала эта песня, разлетаясь по лесу. В скорбных звуках было что-то щемящее, прямо хватающее за душу.
Николай остановился и не заметил, как вздрогнула рука Леночки.
– Какой чудный голос! – прошептал он. – Послушаем.
– Нет, пойдемте. У меня голова болит!
С этими словами она выдернула руку и быстро пошла вперед.
– Славно наш народ поет! – проговорил, догоняя Леночку, Николай. – Сколько чувства, сколько выражения. Так петь, как этот мужик пел, может только человек с душой.
– Это не мужик пел.
– Что вы? Манера мужицкая… Сейчас видно.
– Я знаю этот голос и знаю эту песню.
– Кто ж это пел?
– Лаврентьев пел! Он славно поет!
– Жених ваш? Вот никак не думал! – проговорил Николай, как будто несколько разочарованный. – Что ж он по лесу бродит?
– Верно, меня дожидался, а теперь возвращается домой.
Они пошли к дому. Большая мохнатая собака бросилась с лаем к Леночке.
– Здравствуй, Фингал, здравствуй!
Фингал замахал хвостом и потом осторожно обнюхал Николая.
Николаю было грустно, что прогулка так скоро кончилась. Ему хотелось еще гулять. Он протянул руку, крепко пожал Леночкину руку и вдруг проговорил:
– Простите меня, Леночка. Вы славная девушка, и дай вам бог счастья.
Он прикоснулся губами к ее руке и сказал:
– Вы любите его! И он, верно, вас любит. Вы стоите любви!
И снова поцеловал Леночкину руку.
Молодая девушка быстро отдернула руку и скрылась в дверях, а Николай тихо побрел домой, нарочно замедляя шаги.
Николай зашел к отцу, – старик еще не ложился: он сидел за французской исторической книгой, – и простился с ним, заметив, что устал с дороги. Он прошел к себе в комнату – хорошо знакома была ему эта комната! – и стал раздеваться. Он заглянул было в комнату брата, но там было темно. Николай окликнул Васю. Ответа не было.
– Верно, спит!
Через минуту он уже лежал в чистой, мягкой постели, с наслаждением потягиваясь и предвкушая сладость сна. Он скоро погасил свечку, повернулся на бок, и разнообразные отрывки мыслей бродили беспорядочно в его голове. То думалось о Леночке… «Зачем она замуж выходит!» И образ красивой девушки мелькал в его воображении. Славная она, хорошая!.. Образ Леночки сменялся другим образом, молодым и тоже красивым. Он вспомнил сестру Бежецкого. И та славная! Потом мечты забродили о будущем. Что будет? О, вероятно, будет хорошо, отлично будет. Ему представлялось, как он будит общество своими громовыми, горячими статьями. Его все знают, лучшая часть общества его уважает. Он знаменитый писатель. Но вдруг на смену является другая картина. Он в суде и защищает – даром, разумеется, – несчастного вора. Речь его льется свободно, горячо. Масса публики жадно слушает его. Судьи даже встрепенулись, а прокурор совсем смущен. Он кончил и ждет… Выносят оправдательный приговор. Он жмет руку оправданному. Он счастлив и горд. Он не похож на своих собратов. Он обелять не будет… Он будет по совести… Опять новые картины: то он профессор, то он в далеком захолустье, после того как послужил честному делу, но он скоро возвращается, и все приветствуют его. Мысли начинали путаться. Приятное ощущение дремоты начало охватывать его. Мозг ослабевал. Он испытывал ощущение усталости и безотчетного счастия, вспоминая, что он дома, в родном гнезде, и что у него такие чудные старики, и что его все любят. Ему послышался чей-то голос вблизи, спрашивающий: «Ты спишь, брат?» Он слабо пролепетал: «Хорошо жить, Вася, хо-ро-шо!» – и чувствовал, что язык больше не служит. Он засыпал крепким, чудным сном молодости, счастливый, добрый и готовый на все хорошее.
В то самое время Леночке не спалось. Она пришла в свою комнатку, маленькую опрятную комнатку, хотела было раздеваться, но сняла только платье, подошла к окну, да так и осталась у растворенного окна, всматриваясь вдаль сосредоточенно и строго. Она долго стояла, потом взмахнула головой, словно желая отогнать неотвязные мысли, присела на кровать, медленно разделась, легла в постель, но заснуть не могла. В ушах ее еще стояли слова упрека и скорбная песня в лесу, а перед ней, как живой, носился образ Николая, такой хороший, привлекательный…
Леночка приподняла с подушки голову. Слезы текли по ее лицу…
– Это… все глупости! – прошептала она наконец, бросаясь на подушки. Из отворенного окна доносились какие-то тихие, жужжащие звуки ночи и словно дразнили ее… – Глупости, – повторила она, – глупости!
Вася, вернувшийся позже брата, вошел к нему со свечкой в руках и, увидав, что брат засыпает, прошел к себе, достал из стола тетрадь и, по обыкновению, стал записывать свои заметки и впечатления. Заметки эти были очень странные и самые разнообразные, с которыми читатель познакомится в свое время. Он долго сидел; потом, окончивши это дело, разделся и занялся гимнастикой: приседал, двигал руками, вдыхал грудью, и все это самым серьезным образом. Потом попробовал мускулы на руках и, довольный, что порядочные желваки были крепки, когда он сгибал руку, Вася снял тюфяк с кровати, лег на тощей соломенной подстилке, затушил свечку и долго еще лежал с открытыми глазами, размышляя о словах брата.
VII
Неделя пролетела незаметно. Николай ходил на охоту, гулял с братом, – Вася, к некоторой досаде Николая, все еще ему не «открывался», – спорил слегка с отцом, вволю ел и отсыпался. Он принялся было за работу, начал писать статью, исписал листа два бумаги и бросил – не писалось. Хотелось отдохнуть от петербургской жизни и полениться на деревенском приволье. Давно ему не жилось так беззаботно, как теперь. Однако через неделю он начал скучать. Людей не было, без людей скучно.
Леночка несколько дней не показывалась. «Уж здорова ли наша Леночка? – беспокоилась добрая Марья Степановна. – Не случилось ли чего с ней?» И Николаю было скучно без Леночки. Он отправился ее навестить.
Через хорошо знакомую калитку вошел он в небольшой молодой сад, прилегавший к новому маленькому серому дому. Он прошел сквозь ряд фруктовых деревьев и невдалеке от террасы увидел Леночку и тетку за варкой варенья. Солнце жгло невыносимо – было около полудня, – и Николай истомился от жару. «И как это им не жарко на припеке варить варенье!» – подумал он, подходя к ним.
Тетка Леночкина, Марфа Алексеевна, родная сестра Леночкина отца, толстая, жирная, рыхлая женщина, лет под пятьдесят, вся раскрасневшаяся и истомленная, в грязном капоте, слегка вскрикнула при виде гостя, обрадовалась и почему-то стала извиняться. Леночка молча поздоровалась с Николаем и продолжала снимать ложкой пену с шипящей жидкости, в которой подпрыгивали крупные вишни. Пока Марфа Алексеевна извинялась и звала Николая в гостиную, он взглянул на Леночку и… и сегодня она ему показалась совсем не такой или по крайней мере не совсем такой, какой была тогда при лунном освещении. Сегодня она была какой-то будничной. Одета она была слишком уж по-домашнему, без корсета, руки были запачканы, на пальцах ее, заметил он, виднелись черненькие точки – следы иголки – и ногти ее не отличались чистотой. Лицо ее пылало от жара, и крупные капли пота струились по лицу. По-видимому, она так была занята своим делом, что и не обращала внимания на Николая. Это его кольнуло.
– Пойдемте-ка, Николай Иванович, в гостиную. Эка жарища-то какая здесь! Пойдемте… Ишь какой вы молодец стали!
Марфа Алексеевна, грузно переваливаясь и вздыхая, поплелась в дом, и Николай за ней.
– А ты, Леночка? Брось варенье и ступай к нам, а не то Аксинью позови.
– Сейчас, тетя.
В гостиной, увешанной довольно плохими литографиями, с обстановкой средней руки, Марфа Алексеевна тяжело опустилась на диван и, указывая на кресло гостю, проговорила:
– А мы по-прежнему. Братец все в разъездах. Нынче пошли строгости. Дел… дел-то сколько. Во все глаза гляди. Все нынче бунтовать стали! – добродушно прибавила старуха. – О-ох, жарко… Все… Ты думаешь, он смирный человек, а глядишь – бунтовщик. Посудите, в эдакую-то жару да братцу по уезду рыскать! И к чему бунтовать? Только братцу лишние хлопоты!..
Она принялась, по обыкновению, жаловаться на обстоятельства, на дороговизну и все вздыхала, верней от жара, чем от плохих обстоятельств, и Николай обрадовался, когда вошла Леночка и тихо присела на кресло.
– Спасибо вот Леночка помогает, а то одной… С рабочими что горя…
– Ну уж вы, тетя, всегда жалуетесь!.. – заметила Леночка серьезно.
Разговор продолжался на эту тему. Гостю предложили чаю. «Какой теперь чай!» – подумал он – и отказался. От водки тоже.
– А вы нас совсем забыли, Елена Ивановна. Мама даже беспокоится!
– Хлопот было много.
– А по вечерам?
– По вечерам к ней жених ходит. Скоро вылетит птичка из гнездышка! – протянула тетка. – О-ох, как-то я тогда управлюсь… У Смирновых, чай, были?
– Нет еще… Собираюсь.
– Не были? – повторила Леночка.
– Не был. Вы что так спрашиваете?
– Да как же… У них интересно должно быть. Я слышала, там гостит знаменитый петербургский адвокат Присухин и какой-то молодой ученый из Петербурга. Люди все развитые… И барышни тоже развитые…
Она подчеркнула слово «развитые».
Николай пристально взглянул на Леночку. «Смеется она, что ли?» Кажется, нет. Лицо ее совсем спокойное, только верхняя губа слегка вздрагивает да голос чуть-чуть дрожит.
– Так-то вы, Елена Ивановна, прощаете? Не ожидал я от вас этого.
– Ну, ну, не сердитесь. Я пошутила, право пошутила! – промолвила Леночка и вдруг вся просияла.
– О чем это вы? – прошептала Марфа Алексеевна.
– Так, тетя, спор был у нас.
Николай посидел еще немного, поболтал с Леночкою; Марфа Алексеевна все тянула унылую нотку о дороговизне и смутах, по поводу которых так часто приходилось разъезжать ее братцу – она с комичным добродушием смешивала и дороговизну и смуту. (Два года тому назад, вспомнил Николай, она все жаловалась на мужиков.) Он стал прощаться.
– Смотрите же, Елена Ивановна, не забывайте нас. Мама без вас скучает. Придете?
– Приду как-нибудь.
– Не как-нибудь, а поскорей приходите. Скоро ведь вас и совсем редко будешь видеть.
Леночка проводила Николая до калитки, крепко пожала ему руку и долго еще смотрела вслед.
Потом тихо повернула назад и принялась варить варенье.
– Пожалуй, Смирниха окрутит молодца! Ты как, Лена, думаешь? – заметила Марфа Алексеевна, выходя на террасу. – Она женихов ищет, как кошка мышей…
– Да вы почем знаете?
– Знаю, мать моя. Я все знаю. Мне ихняя ключница все говорила. Девки на возрасте.
– Охота вам, тетя, всякие сплетни слушать. Что Вязников – мальчик, что ли?
– Хитры они. Старшую-то как выдали… слышала?..
– Не хочу я слушать.
– А ты чего взъелась? Ну, не хочешь, как хочешь! – равнодушно ответила Марфа Алексеевна. – Мне что, мне все равно. Жених только он подходящий. У старика-то деньги припрятаны…
