Текст книги "Том 2. Два брата. Василий Иванович"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
Некоторое время в редакции тишина, прерываемая приходом репортеров. Они молча кладут заметки и уходят. Им нет времени, да с ними и не удостоивают чести много беседовать. Это – парии прессы. Лаборатория в полном ходу. За зеленым столом быстро изготовляется нумер газеты. Хроника готова; передовая статья и ежедневное политическое обозрение уже в типографии… Политический отдел почти готов. Худощавый молодой человек с болезненным умным лицом, сидевший на конце стола, встает из-за стола и, отдавая посыльному «Печать», незаметно уходит…
Приносят лампы. Уже четвертый час. Николай уже наклеил внутренние известия и просматривает корреспонденцию. Григорий Васильевич уже кончил и с Гамбеттой и с Биконсфильдом * и, на свой страх, переводит еще о рабочем митинге в Англии, хотя переводить о митинге не отмечено. Но он все-таки рискует; быть может, редактор изменит на этот раз своей осторожности. А не изменит и пропадет труд – не беда. Отворяются двери, и в комнату входит литератор Браиловский, и из-за дверей еще слышны раскаты его смеха. Он на ходу громко рассказывает интересную историю, хохочет более других своим остротам и старается обратить на себя общее внимание. Он только что был у одного человечка. Мало утешительного. Однако он принес передовую статью и надеется…
Редакционная комната оживляется. Начинаются шумные разговоры. Новости дня переплетаются с газетными сплетнями. Все принимают участие. Под шум разговора Григорий Васильевич начал было объяснять Николаю производство искусственных алмазов, но остановился, не закончив, и заспорил с Браиловским. «Иностранный отдел» уже не морщился: все было готово, и он мог тоже принять участие в разговоре. Браиловский ушел, но зато в редакции появился Пастухов, тот самый литературный сплетник, с которым Николай познакомился у Смирновых. Он принес статью и целый ворох сплетен. Он сообщил такую интересную историю об издателе «Правдивого», что мрачное лицо редактора «Пользы» прояснилось. Добросовестно исполнив свою задачу, юркий господин немедленно из «Пользы» поехал в редакцию «Правдивого» и там, в свою очередь, доставил несколько приятных минут, сочинив, что в «Пользе» нет ни гроша денег и она закроется не сегодня-завтра.
Пора была расходиться – уже пять часов. Однако прежде чем идти домой, Николай зашел рядом в контору газеты и спросил у конторщика, нельзя ли получить денег.
– Вам много нужно?
– Пятьдесят рублей.
– Нельзя ли до завтра?.. Завтра будет получка.
– А сегодня нельзя?
– Сегодня все деньги роздали. Завтра непременно будут!
Он ехал домой. В сутолоке редакционной комнаты он бесплодно проводил день, хотя несколько раз и давал себе слово приезжать в редакцию пораньше, сделать свою работу и ехать домой. Но его затягивали эта комната, этот гам разговоров, сплетен и новостей, меняющихся ежедневно, что, однако, не мешало ему по приезде домой жаловаться на усталость.
Леночка беспокоилась, что жаркое пережарится. Она давно поджидала его. Отчего он так поздно?
– Заболтался в редакции. Эта редакция отнимает так много времени!
Он принимался за обед и нередко фыркал. Неужели нельзя порядочно изжарить бифштекс? Кажется, не хитрость! А масло, что за масло! Его в рот нельзя взять!
Леночка чувствовала себя виноватой за его капризы. Он молча доедал обед и шел к себе в кабинет. Леночка приносила ему чашку кофе и ласково спрашивала:
– Ты, Коля, не в духе. Что с тобой?
– Ничего особенного…
– Ты сердишься?
– Нисколько… Знаешь, Лена, надоела мне моя поденщина! Тратится много времени… Я хочу бросить эту работу.
– Что ж… твое дело! – произносит Леночка, но голос ее слегка дрожит:
Он слышит и понимает, отчего голос дрожит.
– Ты думаешь, мы не обойдемся без нее? – внезапно раздражается Николай. – Экая прелесть какая – нечего сказать… Я бы мог вместо этого написать что-нибудь порядочное, а тут вырезай да наклеивай.
– Но ведь ты сам говорил: эта работа берет три часа времени… А впрочем, что ж, откажись. Скоро твоя статья будет напечатана…
– Платонов что-то тянет долго… Откажись! И рад бы, да надо ради куска хлеба… Корпи, меняй себя на мелкую монету! – раздражается Николай все более и более и продолжает монолог на эту тему.
Если бы не ослепление влюбленной женщины, то Леночка расхохоталась бы над этим нытьем, но она серьезно жалеет Николая и готова была бы еще давать уроки, только бы ему было легче. Как бы он не загубил своего таланта!
Вечером она сама же предлагает ему рассеяться, идти в театр. А она? Она не хочет, да и некогда – надо на урок. Он идет рассеяться, а она отправляется на Васильевский остров, занятая мыслью, как бы помочь Николаю. Казалось, они получали довольно: он заработывал до полутораста рублей, да она имела шестьдесят, но деньги как-то таяли. Николай брал большую их часть, оставляя ей пустяки, так что она с трудом изворачивалась. Вскоре стали в квартире появляться кредиторы. Оказались долги, надо платить проценты. Разделаться бы с долгами, и ведь это так просто! – решила однажды Леночка. Стоит продать их мебель и перебраться в квартиру поменьше. Что за беда потесниться!
Леночка как-то сообщила свой план Николаю, когда он жаловался на долги.
– Придумала отличное средство! – насмешливо проговорил он. – Очень остроумно!.. Трогательно!.. Какой-нибудь чердачок с геранью в слуховом окне еще лучше и дешевле… А мы вдвоем будем сидеть и любоваться небом. Не так ли?
– Зачем ты, Коля, сейчас смеешься? Разве я предлагаю чердак?
– Все равно – какую-нибудь вонючую конуру… Но слуга покорный! Я не разделяю этих вкусов. Мне нужен свет и чистый воздух. Моя работа не тетрадки долбить, ты должна это понять. Мои занятия требуют особенных условий… Ты думаешь, что можно и на чердаке заниматься? Благодарю!
– Как тебе не стыдно, Коля! Ты нарочно не хочешь понять меня.
– Очень уж трудно.
– Я понимаю, что тебе нужна большая комната. Она будет. Я предложила тебе средство избавиться от долгов… Ведь тебе же тяжело. Разве нельзя работать в маленькой квартире? Разве нужна дорогая мебель?
– Оставь меня, пожалуйста, в покое с твоими добродетельными нравоучениями! Меня не прельщают перспектива чердаков и идеалы мещанского счастьица. Мне большего нужно. Я не Лаврентьев! – проговорил он, раздражаясь все более и более, и вышел из Леночкиной комнаты, хлопнув дверью.
Леночка была поражена этой грубой выходкой. И прежде бывали сцены, но такой еще не было. С чего он так раздражился? Какие идеалы мещанского счастия? Разве скромная трудовая жизнь – непременно мещанское счастие? Она в первую минуту не могла сообразить. И зачем он вспомнил Лаврентьева?
Она, по своему обыкновению, старалась объяснить эту выходку неудачами Николая, но другие объяснения невольно закрадывались в голову. Она припомнила всю их жизнь после свадьбы, припомнила долгие одинокие вечера, и, казалось ей, не той, совсем не той должна быть жизнь… Не того ждала она.
Что, если он…
Она испугалась сама запавшей мысли, но эта мысль охватила Леночку. Ей стало страшно.
«Не любит?!. А ведь это так просто!»
А Николай уже стоял на пороге. Он ласково улыбался как ни в чем не бывало.
– Ты не сердись на меня, Леночка! – проговорил он, приближаясь. – Я наговорил тебе черт знает чего. Ты знаешь, я вспыльчив!
Он обвил рукой ее шею и целовал ее побледневшие щеки.
– Не сердись же! – продолжал он, вполне уверенный, что после его извинения и поцелуев Леночка должна тотчас же просиять, тем более что он первый протягивает руку.
Она тихо пожала руку Николая, тихо освободилась от его поцелуев, но лицо ее не просияло.
– Ты все еще сердишься, Лена? – спросил он тоном капризного ребенка.
– Я не сержусь, Коля! – тихо проговорила Леночка.
– Так поцелуй меня и скажи, что ты забыла. Посмотри-ка на меня!
– У меня так скоро не проходит все, Коля! – тихо улыбнулась она, останавливая на Николае грустный, задумчивый взгляд. – Но ты не думай только, что я сержусь. Честное слово, я ничего не имею против тебя и никогда, слышишь ли, никогда, мне кажется, не обвиню тебя. Но я хотела бы тебя спросить… Видишь ли, наши частые сцепы навели меня на мысль… Иногда мне кажется…
Она остановилась на мгновение, стараясь скрыть охватившее ее волнение.
– Что же тебе кажется, Леночка? И с чего такой торжественный тон?
– Мне кажется, что ты несчастлив со мной! Я тебе не пара! – медленно проговорила Леночка.
– Вздор какой! С чего ты это взяла? Чем я несчастлив? – говорил он нетерпеливо, предчувствуя объяснение.
– Подумай сам. Не торопись успокоить меня. Вдумайся в наши отношения.
– Леночка! Неужели мне повторять тебе, что ты говоришь глупости! Полно, милая! Полно! Ты всему придаешь какое-то значение. Ну, иногда я раздражаюсь, это правда, но ты тут ни при чем.
– Так ли? Не обманываешься ли ты, мой милый? Тебе скучно со мной! Ты точно тяготиться моим присутствием. Точно я тебе не друг, и то мы так редко видимся в последнее время!
– Упреки?! Разве я должен сидеть все дома? Кто тебе мешает? Я часто зову тебя в театр, ты сама не хочешь, а теперь ты меня же винишь?
– Что ты, что ты? Разве я прошу тебя сидеть дома?
– Так что за вопросы? К чему эти сцены, эти копания в груди? У тебя все одна любовь на уме, и ты все относишь к любви. Тебе кажется, в любви – все. Но можно любить и чувствовать себя неудовлетворенным. Есть высшие интересы…
И он незаметно перешел в тон обвинителя. Леночка воображает бог знает что. Ее любовь слишком эгоистична.
Он окончил монолог нежными объятиями и проговорил:
– Успокойся же, Леночка, и не будем мучить друг друга.
Оказывалось, что Леночка его мучила.
Николай просидел с женой полчаса и нетерпеливо поглядывал на дверь. Сцена ею расстроила, и ему надобно рассеяться.
– Не хочешь ли, Лена, в театр? Сегодня «Русалка» * .
– Нет, не хочется. Иди ты.
– А ты что будешь делать? Обещаешь не хандрить?
– Не беспокойся. Иди же, иди, Коля, рассейся.
Он опять целует ее и оставляет ее одну, не сомневаясь, что успокоил Леночку и окончательно ее успокоит, когда вернется домой, горячими ласками.
Он вышел из дому на улицу и вспомнил, что сегодня четверг. После театра он поедет к Смирновой. Давно он не видел Нину Сергеевну, с тех самых пор, как она так зло над ним подшутила. Он все еще сердился, но ему очень хотелось с ней встретиться. Она такая интересная и роскошная женщина. Плечи, плечи!.. И с ней так весело говорится. С ней невозможно скучать.
А Леночка – очень сентиментальна и слишком уж его любит. Чуточку поменьше – было бы лучше. Если б он не женился, было бы еще лучше, но теперь поздно!
«Бедная!» – великодушно пожалел он ее и вошел, приосаниваясь, в театральную залу.
После театра он был у Смирновой и обрадовался, когда Нина Сергеевна дружески обошлась с ним и попеняла, что он забыл ее. О прежнем ни слова.
– На лето в деревню? – спрашивала она.
– Нет, на дачу куда-нибудь.
– И я остаюсь здесь. В Петергофе буду скучать… а вы где, не решили еще?
– Нет еще! – проговорил он, внезапно решая, что наймет дачу в Петергофе.
А Леночка, несмотря на уверенность мужа, не успокоилась. Прошел час, другой, а она все сидела на старом месте в раздумье. Слезы тихо лились, но не облегчали ее.
Разные сомнения смущали ее. То казалось ей, будто она виновата в чем-то перед Николаем, что она его мучит своими сомнениями, то внезапно приходила в голову мысль, что Николай полюбил и скрывает.
«Нет, нет! К чему скрывал бы он? Разве не помнит он нашего уговора?»
Она перебирала всевозможные объяснения Николая и, как часто бывает, не находила настоящего, не понимая, что ее любимый Николай – бездушный эгоист, никого не любит и едва ли может любить кого-либо, кроме себя.
Внезапное появление Васи вывело ее из раздумья. Леночка поздоровалась с Васей, отворачивая лицо, чтобы он не заметил заплаканных глаз. Кстати, ей тотчас же понадобилось распорядиться насчет самовара, и она вышла из комнаты, промолвив:
– Садись, Вася. Я пойду попрошу, чтобы давали самовар.
Однако Вася, несмотря на свою рассеянность, заметил слезы.
Он как-то замечал все, касающееся Леночки.
«Эх, брат, брат!» – подумал он, провожая Леночку встревоженным взглядом.
Он часто заходил в последнее время к Леночке и, замечая, что она одна, старался рассеять ее, приводил с собой Чумакова и еще одного приятеля, читал ей вслух какую-нибудь, как он говорил, «настоящую» книгу, звал ее прогуляться. А то придет, просидит молча вечер, да и уйдет, спохватившись, что одиннадцать часов и пора уходить.
Вася недоумевал, что за охота брату шататься каждый день по гостям да театрам, и его возмущала небрежность его к Леночке. Старые опасения нередко закрадывались ему в голову.
И вообще его дивил Николай. Вася с каким-то сожалением слушал, как брат начинал издеваться над мечтами Васи. Его удивляло непонятное раздражение, с каким иногда Николай говорил об этом, а это раздражение в последнее время бывало чаще, хотя Вася и не вызывал на такие разговоры.
В словах брата звучала скептическая струна, и не чувствовалось в них присутствия идеала. Все дурно, все нехорошо, все пустяки. Это презрительное отношение глубоко трогало Васю, и он задумчиво покачивал головой, размышляя о брате и не понимая, как это можно надо всем слегка посмеиваться.
Когда Леночка позвала Васю пить чай, Вася спросил:
– Будем после читать?
– Нет, Вася. Мне что-то нездоровится.
Вася украдкой посматривал на Леночку встревоженным взглядом, полным любви. Когда Леночка ловила его взгляд, Вася растерянно опускал глаза. Леночка и не догадывалась, что дыханье первой любви коснулось юноши. Он сам не понимал, почему его сердце так сильно бьется в присутствии Леночки и почему оно замирает в тоске, когда она встревожена.
После чаю, когда они прошли в комнату к Леночке, Вася вынул из кармана сложенный печатный лист и, подавая Леночке, сказал:
– Хочешь прочесть?
Леночка стала читать. Вася заходил по комнате. Когда она кончила, лицо молодой женщины было взволновано.
Она молча отдала Васе листок и через несколько минут заметила:
– Смотри, Вася, осторожней с этим!
– Не бойся!..
Через несколько времени он спросил:
– В деревню не едете? Решили?
– Нет… Коле нельзя, а одной ехать не хочется… А ты скоро?
– Через месяц. Тянет из города… В Витине теперь славно…
– Да… славно там! – вздохнула Леночка.
Вася скоро ушел. Прежде чем вернуться домой, он долго еще бродил по улицам в каком-то мечтательном настроении.
XXII
– Вот и дождались гостей! Иван Андреевич, Вася приехал!
Такое радостное восклицание Марьи Степановны раздалось в витинском доме, в первых числах июня, перед самым закатом солнца.
Вслед за тем Марья Степановна уже была в передней и обнимала Васю.
– А это, мама, Чумаков! – произнес Вася, указывая на стоявшего поодаль приятеля.
– Очень приятно. Очень рада! – радушно приветствовала Марья Степановна молодого человека и опять обняла Васю.
– Как же это вы так неслышно подъехали? На почтовых?
– Нет, мама. Мы со станции по пути с одним залесским мужиком… Он подвез нас.
– Узнаю Васю, узнаю! – говорил Иван Андреевич, целуя сына. – Не мог уведомить. Трудно, что ли, было бы кучеру съездить! Добро пожаловать, господин Чумаков! – весело обратился старик к гостю. – Очень рад.
– Однако неказист ты на вид, Вася! – продолжал Иван Андреевич, когда все перешли в залу, и старик тревожно оглядывал сына. – Похудел, и цвет лица… Мало, видно, вы, господин Чумаков, его бранили! – полушутя, полугрустно обронил Иван Андреевич. – Кашляешь? Грудь болит?
– Нет, нет, папа. Я здоров, а в деревне совсем окрепну.
– Мы его поправим здесь. Еще бы цвету лица быть, когда они бог знает что едят там в кухмистерских. Они все в Петербурге какие-то чахлые! – сказала Марья Степановна, заглядывая в лицо Васи.
– Ну, это ты напрасно. Посмотри-ка на господина Чумакова.
И точно, румяный, плотный, он весь сиял здоровьем и, казалось, опровергал мнение Марьи Степановны насчет гибельного влияния петербургских кухмистерских.
– Так, может быть, господин Чумаков… как вас по имени и отчеству? Не люблю я по фамилии звать.
– Андрей Николаевич.
– Так, может быть, Андрей Николаевич у родных обедал.
Чумаков усмехнулся.
– Нет-с, я тоже в кухмистерских.
– А иногда и так, мама! – подсказал Вася.
– Как так? – удивилась Марья Степановна.
– Ситник и колбасы кусок.
– И, как видите, слава богу! – рассмеялся Чумаков.
– Ну, я вас откормлю, голубчиков. Сейчас покушаете. Сейчас будет готово. А Коля и Леночка здоровы?
– Здоровы.
– Обидно, что они не приедут. Что делать!
– Что, как его дела? – осведомился Иван Андреевич.
– Кажется, ничего себе! – уклончиво отвечал Вася, не желая огорчить отца.
– Адвокатура как?
– Кое-какие дела есть. Однако немного еще.
– Будут! Малый он талантливый. Из него может выработаться хороший адвокат. Писательство он, верно бросит. Таланта настоящего у Коли нет, ну, да и усидчиво работать мы не умеем! Он-то пока мечтает, – сам впрочем, убедится. Статьи его ничего себе, но и только, а адвокатом – это его дело! Одну речь его я читал. Ничего, недурна, очень недурна, только очень уж он противника своего допекал, Присухина. Ты был на суде? Слышал? Хорошо говорит Коля?
– Хорошо.
– И речь честная, славная. И дело-то чистое. Ну, да Коля не станет вести нечистых дел!
– Еще бы! Тогда… Разумеется, не станет!
– Однако я расспрашиваю, а вам с дороги, видно, есть-то хочется. Проведи-ка, Вася, Андрея Николаевича в твою комнату. Вы как, вместе хотите?
– Вместе! – ответил Вася.
– А то Колина комната свободна. Ну, как знаете!
Через час все сидели за столом. Марья Степановна то и дело подкладывала кушанья молодым людям.
– Кушайте, голубчики, кушайте!..
Вася уже успел сбегать в людскую, побывал в конюшне у кучера Ивана, заглянул к старой няне. Все было по-прежнему в Витине; все обрадовались приезду Васи и после говорили о нем:
– Такой же душевный… Из тела только поотощал!
После ужина, когда стали расходиться, Иван Андреевич увел Васю к себе в кабинет, обнял его и, усаживая подле себя, проговорил:
– Ну, теперь, милый мой, расскажи мне о себе.
– О чем, папа?
Старик понизил голос и тревожно спросил:
– Ты… в разных там кружках не участвуешь? Нынче ведь вы…
– Знаком…
– Знаком? И принимаешь участие? – со страхом проронил старик.
– Нет, папа, – ответил Вася. – Ведь я обещал тебе сперва учиться. Я сдержу слово!
– То-то… Спасибо, голубчик. Ты еще так молод. Не торопись… Прежде проверь себя, проверь свои мнения. Я знаю, сердце-то твое горячее… кипит, но подожди, подожди, мой хороший! – почти умолял старик, с любовью глядя на Васю.
Вася несколько времени молчал, потом тихо заметил:
– Ты прав… я еще мало знаю… И не ты один прав… Прокофьев – жаль, ты его не знаешь, – то же говорит… Надо сперва подготовить себя.
Отец никак не ожидал такого вывода.
– Подготовить себя? К чему?
– Ко всему! – тихо проронил Вася.
В свою очередь, и отец замолчал. Он слишком хорошо знал сына, чтобы сомневаться в истинном значении этих слов.
– И что ж ты думаешь делать… потом?
– Не знаю… Разве можно сказать?.. Знаю одно, – и голос его дрогнул, – знаю, что все мои силы, все мои мысли, жизнь моя… будет посвящена тому, что я считаю правдой… Ты знаешь… Я писал тебе… Мы говорили…
– А если твоя правда – заблуждение?
– Для меня она – правда.
– И ты все веришь?
– Верю… Иначе не может быть… Тогда где же правда? Где она? Не та ли, о которой говорят?.. Кругом, что ли?.. Не в том ли, что ты за правдивое слово наказан? Не в том ли, что вокруг нас люди живут, как скоты? Где, где ж она?
– И ты думаешь, что, сделавшись, – помнишь, ты писал? – сельским писарем или рабочим, ты принесешь больше пользы, чем на других поприщах?..
– Я не знаю, принесу ли я пользу, я могу только желать этого… но я знаю, что не буду жить на счет других. И без того довольно!
Старик слушал сына и чувствовал, что не переубедить его. Он с грустью смотрел на Васю и вспомнил свою молодость.
Когда Вася ушел, старик еще долго не ложился. Мрачные предчувствия закрадывались в голову. Он боялся, что Васе не придется долго ждать, и он невольно не сдержит слова.
И он не ошибся.
XXIII
– Славные твои старики, Вася! – говорил на другой день Чумаков, потягиваясь на постели.
– О, ты их еще не знаешь. Это такие… такие…
И он стал рассказывать своему приятелю, какие у него превосходные люди отец и мать.
– У меня… Вася, не такие!.. – сказал Чумаков.
– Это жаль… – протянул Вася.
– И ты не сердись, я тебе скажу… брат твой Николай не похож на вас.
– Ты, Чумаков, мало знаешь брата.
– Мало или много, а все судить могу… По-моему, он ненадежный человек!
– Зачем ты мне это говоришь, Чумаков? Зачем?.. Ты ведь знаешь, что мне это больно слышать! – проговорил Вася с упреком в голосе.
– А надо говорить только то, что приятно? Я этого не знал за тобой, Вася!
Вася не отвечал.
Он сам думал о брате так же, как и его приятель, и вот почему ему было еще больнее слышать осуждение Николая от других…
В тот же день Вася был в деревне и обошел все избы. Мужики радушно встречали его и рассказывали ему одну и ту же вечную историю. Вдобавок очень жаловались на нового исправника Никодима Егоровича.
– Старик Иван Алексеевич на покой ушел! Тот еще ничего, а этот лютый.
– Страсть!..
– Строгость ноне пуще пошла!
– Раззор!..
Вася слушал все эти восклицания молча. Слова утешения не шли на уста.
Под вечер он собрался навестить Лаврентьева.
– Ты не слышал разве, Вася, – заметил Иван Андреевич, – ведь Григорий Николаевич чуть не умер…
– Что ты?
– Ездил он в Петербург зимой, помнишь?.. Вернулся и слег в постель в горячке. Доктор отчаивался, думал – не выдержит… Выдержал, однако… Поправился!.. После болезни он, брат, еще нелюдимее стал и, кажется… пьет очень…
– Пьет?.. – протянул Вася и невольно подумал о Леночке. – Он собирался жениться… В Петербурге говорил мне…
– Не слыхал… Едва ли… По-прежнему бобылем… Да вот сам увидишь. Передай ему, пожалуйста, от меня поклон.
Вася застал Григория Николаевича сидящим на крыльце дома в одной рубахе. Он осунулся, постарел и, показалось Васе, был слишком красен.
– Приятель! здорово!.. Когда сюда пожаловал? – встретил его Григорий Николаевич, пожимая по обыкновению руку до боли. – Отощал, отощал! Давно пора на вольный харч! пора!
– Вчера приехал…
– Спасибо, Иваныч, что не забыл старого приятеля. Молодчина! Этим ноне не хвалятся. Н-нет… Ты вот душевный парень… Что у вас в Питере-то… мерзость, чай?..
– И здесь не важность…
– Это верно. Правильно… Правильно, Василий Иванович. Мало важности!.. Вот разве Никодимка, шельмец, важность на себя напускает ноне, как гоголем заходил… И форсит, подлец… Да Потапка тоже… Разбойники!.. Кузька-то ноне к вам в Питер переехал разбойничать, а за себя Потапку оставил… Помнишь, еще примочками отхаживал, когда в Залесье его помяли? Только напрасно вовсе тогда его не решили. Лучше было бы… Зверь, как есть, дикая зверина!.. Но я доберусь до него… Доберусь!
Вася вспомнил, как Григорий Николаевич добирался до Кузьмы и не добрался.
По его лицу пробежала грустная улыбка.
– Думаешь, не доберусь? Хвастаю? Кузьку выпустил, а этого – шалишь! Ша-ли-шь! Коли не опомнится, мы его помнем… помнем! Довольно от него терпит народ!.. – мрачно проговорил Лаврентьев.
Он вдруг замолчал. Молчал и Вася, с участием посматривая на Григория Николаевича.
– А ты что так поглядываешь?.. Ты так, родной мой, не гляди… Лучше ругай Гришку! От тебя все приму – не бойся… Тебя ни-ни… не трону… Ты не брехун, не то что…
Вася смущенно ждал конца. Он догадывался, на кого намекает Лаврентьев. Но Лаврентьев не досказал слова.
– Постой, Иваныч, погоди, голубчик! – проговорил Лаврентьев, когда Вася стал прощаться. – Одно словечко. Елена Ивановна здорова?
Голос Лаврентьева звучал необыкновенной нежностью.
– Здорова…
– И… и… счастлива?..
Трудно было отвечать Васе на этот вопрос. Он сам задавал его не раз и не находил ответа.
– Что ж ты? Говори правду, по совести!
– Кажется, счастлива!
– Дай ей бог, дай бог! – прошептал Лаврентьев и прибавил: – Ну, теперь ступай домой, Иваныч, и приходи ко мне, когда я буду тверезый. Приходи же. Придешь?
– Приду.
– То-то. Ты парень душевный!
Вася возвращался домой тем самым лесом, где часто певал Лаврентьев.
«Зачем это все так случилось?» – думал Вася, и сердце его сжималось при воспоминании о Леночке.
Он задумчиво шел по лесу, а вечер тихо спускался на землю.
XXIV
Прошел месяц.
Вася заметно поправился на деревенском воздухе, так что нередко вместе с Чумаковым занимался мужицкой работой. Чумаков исправно работал все время. Сперва мужики дивились, но потом привыкли. Никодим Егорович несколько раз подсылал узнавать, почему это молодой человек, гостивший в Витине, работает, но ничего не открывалось такого, что давало бы Никодиму Егоровичу надежду на открытие преступных замыслов. Однако он зорко следил и довел до сведения его превосходительства об этом событии.
Генерал поморщился и соображал.
– Вы говорите – работает, как мужик?
– Точно так, ваше превосходительство. Как простой мужик!
– Ггмм. А еще?
– Пока ничего-с.
– И незаметно, чтобы… вредные идеи?
– Трудно поручиться, ваше превосходительство!
– Трудно!.. Гм, да, трудно.
Его превосходительство был в некотором затруднении.
– Ждите приказаний! – решил он и послал за юрким молодым человеком из Петербурга.
– В законе указано насчет такого факта?
– Нет. Я уже слышал! – почтительно улыбается правитель канцелярии.
– Я полагаю, странно.
– Но, быть может, ваше превосходительство, цель очень уважительная.
– Работать, как простой мужик? – усомнился генерал.
– Этот молодой человек – технолог.
– А дальше?
– И хочет изучить сельское хозяйство на практике.
– А?.. Вы думаете?
– Я не могу предрешать фактов, но полагаю… Во всяком случае, если угодно будет вашему превосходительству поручить строжайшее наблюдение…
– Конечно, конечно.
Никодим Егорыч получил соответствующие приказания.
Стоял жаркий июльский день. Как-то особенно парило в воздухе. Было около девяти часов утра.
Вася с Чумаковым в это время приближались к Залесью, направляясь к большому торговому селу Большие Выселки, где в этот день была ярмарка.
Вася рассказывал товарищу подробности о сцене, которой оно был свидетелем в прошлом году. На Чумакова этот рассказ произвел впечатление. Подробности он слышал от Васи в первый раз.
Залесье было близко. Они увидали толпу, стоявшую перед волостным правлением.
– Сходка! – промолвил Вася.
– Сходка! – повторил Чумаков.
Однако – странное дело – они не слыхали обычного шума волнующейся толпы.
– Это не сходка! – сказал Вася, прибавляя шагу.
– А что же такое?
– Ты слышишь? – вздрогнул Вася. – Это не сходка!
Жалобный крик пронесся в воздухе. Еще и еще.
Они входили в улицу. На них никто не обратил внимания. Вопли раздавались сильней. Вася был бледен. Он взглянул на Чумакова. Чумаков вздрагивал. Они подошли к толпе, и Вася спросил у одного мужика:
– Что здесь?
Мужик взглянул на Васю и сердито ответил, отворачиваясь:
– Исправник порет!
– За что?
Мужик не отвечал.
– За что? – повторил Вася.
– Известно… недоимки! – проговорил другой мужик.
Вася пробирался через толпу… У него тряслись губы; глаза блуждали.
– Куда ты лезешь? – говорили в толпе. – Лестно, что ль, поглядеть?
Но он шел вперед, пока не дошел до ворот. Его схватила за плечо чья-то сильная рука, но он рванулся вперед.
– Вася, Вася, что ты делаешь!.. Уйдем! – говорил Чумаков и сам шел за ним.
Вася остановился и взглянул, но тотчас же зажмурил глаза от какой-то невыносимой боли. Он увидал седую бороду, опустившуюся со скамьи, и окровавленное тело… Более он ничего не видал, но стоны еще слышал – ужасные стоны!.. Он все стоял. Что-то приливало к сердцу. Рыдания давили грудь, но он не плакал. Вдруг все стихло.
Он снова взглянул.
Никодим Егорович стоял на крыльце и махал рукой. Его лицо было спокойно. Только рыжие усы двигались неестественно быстро. Он курил папиросу и часто пускал дым.
В ногах у него валялся мужик.
– Плати! – раздался крик.
Нет ответа.
– Пори!
Двое мужиков схватывают под руки валявшегося в ногах. Но он освобождается и сам ложится.
Раздался взмах розог. Толпа глядит молча.
Вася трясется как в лихорадке, губы беззвучно что то шепчут. Раздается вопль, и какая-то сила выбрасывает Васю вперед.
– Послушайте… да разве так… Не троньте! – вдруг вырывается из груди его не то крик, не то стон.
Никодим Егорович на секунду ошеломлен. Кто-то сказал:
– Это витинский барчук!
– Господин Вязников… идите вон!
– Не истязайте, слышите!
– Пори! – раздается крик.
Вася кидается вперед.
– Злодей!.. За что ты мучишь людей! – произносит он и схватывает за грудь Никодима Егоровича.
В толпе раздается гуденье.
– Смелый!
– Душа-то жалостливая!
– Берите его… бунтовщика! – задыхается Никодим Егорович.
Урядники и сотские бросаются на Васю.
Через десять минут окровавленного и избитого Васю, связанного, увозят на телеге.
– Это витинский барчук! – повторяют голоса. – В прошлом году он был у нас.
– Хрестьян пожалел!
– Што ему будет?
– Ничего, – барин!
Толпа тихо расходилась. Исправник уехал.
Встревоженный прибежал Чумаков в Витино и вошел в кабинет.
– Что… что случилось? – спросил Иван Андреевич.
Чумаков начал рассказывать, но вдруг остановился, заметив, что старик побледнел и тихо опускается на кресло.
Чумаков поддержал его.
– Ничего, ничего… продолжайте! – чуть слышно проговорил Иван Андреевич.
Чумаков рассказывает, а старик шепчет, вытирая слезы:
– Бедный, славный мой мальчик.
Через несколько времени Иван Андреевич идет к жене и осторожно рассказывает ей о случившемся. Он старается не смотреть ей в глаза. Голос старика дрожит, когда он, обнимая Марью Степановну, говорит:
– Успокойся, успокойся, мой друг. Не предавайся отчаянию.
В тот же вечер Марья Степановна отправилась в город, а в ночь исчез Чумаков. Из города не привезли никаких успокоительных известий.
– Я видела Васю, – рассказывала она, глотая слезы. – Он кротко так глядел на меня и все утешал… Просил простить, что огорчил нас… Велел сказать тебе, чтобы ты не сердился за то, что он не мог сдержать слова… «Папа, наверное, будет сердиться!»
Она не могла продолжать…
XXV
Скверный октябрьский вечер стоял в Петербурге. Дождь зарядил с утра и не перестает ни на минуту.
Леночка недавно только что оправилась после тяжелых родов, кончившихся смертью ребенка, и первый раз сегодня встала с постели.
Однако она бодрится и говорит Николаю:
– Я завтра выйду.
– Куда тебе, подожди…
– Я чувствую себя совсем здоровой!
Николай взглянул на Леночку и сказал:
– Как знаешь, впрочем. Однако мне пора! – заметил он, взглянув на часы. – До свидания, Леночка. Ты не будешь скучать?
– Нет.
– Я скоро вернусь… Мне надо по одному делу!
Он, по обыкновению, целует ее, и торопливые шаги его раздаются из залы.
Леночка грустно улыбается вслед.
– Верно, к Ратыниной! – шепчут ее губы.
