Лунин атакует "Тирпиц"

Текст добавлен: 17 октября 2016, 01:39

Текст книги "Лунин атакует "Тирпиц""

Автор книги: Константин Сергеев

Жанр:

Биографии и мемуары

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Этот ужин начался необычно сдержанно, гости присматривались к нам, мы – к ним. Было ясно, что Валентин Николаевич привел к нам Городинского, чтобы тот на нас поглядел. Слава нашей лодки тогда

[313]

гремела вовсю. Да и сам Плучек был горд за нас. Командир поглядывал на уже приготовленный стол и шутливо извинялся перед гостями за скромность подбора закусок и напитков, а гости утверждали, что по теперешним временам это очень хороший стол, давно они не видели такого обилия. Арванов сказал, продолжая шутку, что гости могут его проучить, позвав к себе и устроив действительно хороший стол. Те от души рассмеялись и заявили, что всегда рады видеть хозяина у себя, но такого стола, как этот, им никогда не сделать. Плучек добавил, что он может сделать исключительно богатый и красивый стол, но только «яства» никто съесть не сможет. Здесь уже все засмеялись, зная возможности сцены, и командир пригласил всех рассаживаться.

Разговор за столом сначала не завязывался. Мы не хотели говорить на близкие нам темы, естественно полагая это неуместным бахвальством, а гости не решались нас расспрашивать, видя нашу сдержанность. Но в дело вступил наш традиционный первый тост – «за тех, кто в море», затем «за гостей», «за наш Театр Северного флота», все налегли на закуску и потихоньку начали «оттаивать». Чтобы побыстрее «разогреть компанию, Плучек рассказал пару очень смешных анекдотов на театральные темы, а также прочел не слишком скромный вариант басни Крылова «Ворона и лисица». Через пару тостов «за подводников» и «за артистов» командир, который также был замечательным рассказчиком, припомнил несколько смешных историй из нашей флотской жизни. Еще через пару тостов с гостями установился полнейший контакт. Плучек и Городинский, интеллигенты в лучшем смысле этого слова, что называется, старой закалки, тактично и ненавязчиво направили разговор на то, что их интересовало – на нашу жизнь, службу, боевые походы. Мы и сами не заметили, как разговорились, а они умело направили беседу на такие детали и тонкости, которые нам казались несущественными, а для них, людей искусства, были очень важны. Их интересные реплики и комментарии так разжигали нас, что

[314]

мы были готовы говорить и говорить. Оказывается, наша жизнь была такой интересной и незаурядной, мы совершили столько хорошего, а порой и героического. Мы почувствовали значимость нашей жизни для флота. Хмель соскочил с нас. Да и неинтересно было терять время на заурядную выпивку.

Я случайно проговорился о том, что приехал сюда, на Север, из Сталинграда, где служил инженер-механиком дивизиона катерных тральщиков (речных трамваев, переоборудованных для траления) и принимал участие в Сталинградской битве. Городинский тут же вцепился в меня и заставил рассказать о нашем боевом тралении Волги, о переправе с левого берега на правый войск и боеприпасов, с правого на левый – раненных и гражданского населения, о страшной картине внезапной тотальной бомбежки Сталинграда в августе 1942 года, когда тысячи раненных ползли на горящие причалы, где мы их грузили на корабли и отходили только тогда, когда сами корабли начинали загораться. Ведь тогда в Сталинграде не было железнодорожного моста, и раненых, скопившихся в городе после ожесточенных боев, развозили по Волге только пароходами. Потом – о нашей ночной боевой работе по поддержке войск фронта, отчаянно сопротивлявшихся бешеному наступлению фашистов. И, наконец, об эпической картине полного разгрома армии Паулюса в результате блестящей операции наших войск Было очень отрадно видеть, как хваленые мастера «окружений и котлов» сами попали в такой «котел», оттуда уже не смогли выбраться. Точнее, они выбрались, но уже в виде огромных колонн военнопленных, которых гнали по дороге на Ленинск Колонны по 2-3 тысячи человек конвоировали 5-6 советских солдат, обычно из легко раненных. Вся эта снежная дорога была усыпана вшами, валившимися с побитых вояк, и соломой от их «эрзац-валенок».

Валентин Николаевич Плучек заставил разговориться о себе и нашего командира. Впрочем, это было не особенно трудно, поскольку Арванов всегда был очень общителен и благожелателен. После окончания

[315]

училища в 1938 году он был назначен командиром торпедной группы на ПЛ «С-1», а затем на большую лодку XIV серии («К-2») уже командиром БЧ-II-III. Природные способности, деятельный характер, отличное здоровье, трудолюбие и оптимизм помогли ему быстро пройти всегда психологически сложный этап от новичка-лейтенанта до вахтенного офицера, освоить в деталях свою специальность и уверенно руководить личным составом. Он настойчиво изучал морской театр и практику вахтенной службы. Уже через год после начала войны был назначен старпомом на «К-21» к Лунину, а 27 декабря 1943 года по рекомендации Лунина был назначен командиром этой самой знаменитой на Северном флоте Краснознаменной ПЛ. Но прославиться на весь Северный флот он успел, еще будучи минером на «К-2 . Именно по его инициативе лодка при входе в гавань оповестила пушечным выстрелом об одержанной победе – потоплении вражеского корабля. Идея салюта была подхвачена Северным флотом, а затем и другими флотами и вошла в боевые традиции Вооруженных Сил нашего Отечества. И на флоте все знали и любили инициатора и первого исполнителя салюта – лейтенанта Зарика Арванова, желали боевых успехов командиру Арванову.

Надо сказать, что наши «исповеди» отнюдь не носили характер «шушуканья». Напротив, каждый из нас рассказывал свою историю под градом «подначек», шуток и комментариев, напоминавших рассказчику о его смешных и, порой, нелепых поступках, недостатках, промахах по службе и следовавших за ними «фитилях». Эта «помощь» способствовала соблюдению реалистичности повествования, особенно когда речь шла о роли и поведении рассказчика в боевой обстановке. Не стеснялись изображать рассказчика и в ситуациях, когда он, ненароком, перехватит горячительного или растеряется при начальстве. Все это сопровождалось взрывами смеха, мы веселились, как никогда.

Когда тема «наши» себя исчерпала, мы взялись за гостей. И только тут поняли разницу между нами и нашими гостями. Если, рассказывая о себе, мы удив-

[316]

лялись своему красноречию и остроумию (откуда только оно взялось в тот день!), то, слушая о перипетиях жизни гостей, мы были буквально сражены юмором Плучека, когда он рассказывал веселые и отнюдь не веселые театральные истории и о борьбе с театральным и прочим идеологическим руководством. Мы оценили по достоинству и рассказанные Городинским «на полном серьезе» и с самым мрачным видом невероятно смешные, а иногда и очень грустные истории из жизни музыкантов и певцов, о написанных и неисполненных операх, песнях, балладах.

Только когда и эта тема была исчерпана, мы вспомнили о столе и вновь пошли тосты. Но сейчас они уже звучали совершенно по-другому – мы «перешли на личности». Наши гости желали нам боевых успехов и свершений. Расстались мы далеко за полночь, очень довольные друг другом. Завтра нужно было вставать рано и идти на завод ремонтировать лодку.

[317]

РЕЧЬ ПО РАДИО

Когда наша лодка в этот раз пришла на ремонт в Росту и стала в док, командир Арванов уехал в Мурманск с докладом старморначу (он же начальник тыла СФ) инженер-контр-адмиралу Дубровину и заодно для нанесения других необходимых визитов вежливости. Через два часа после его отъезда пришел из Полярного бригадный разъездной катер и привез приказание начштаба бригады – Арванову немедленно прибыть в Полярное!

Старпом Ужаровский приказал инженер-лейтенанту Сергееву идти на катере в Мурманск, найти командира и передать приказание начштаба. Подразумевалось, что Сергеев знает, где командир может быть. Действительно, командир был найден и приказание передано.

Сев на катер, Арванов принялся размышлять, зачем его так срочно вызывают, что могло случиться? Ведь лодка только что ушла из Полярного… Времена были крутые, всякое могло быть… Он попытался узнать что-либо у старшины катера. Старшины разъездных катеров, как правило, первыми были в курсе всех внутренних новостей и событий в бригаде. Однако на этот раз старшина виновато улыбался, но ничего определенного сказать не мог. Сказал только, что получил приказание лично от начальника штаба Скорохватова и тот был очень сердит.

Два с половиной часа катер шел от Мурманска до Полярного и все это время Арванов перебирал в уме все свои большие и малые грешки, прикидывая, могут ли они стать известными начальству и на какое наказание они «потянут». Так и не остановившись ни на чем, совершенно расстроенный явился он на КП и доложился начштаба о приходе. Начштаба сердито глянул на него, затем на часы и мрачно сказал: «Идите к начальнику Политуправления флота адмиралу Торику». Арванов робко спросил: «Разрешите узнать, зачем?»

[318]

Начштаба взглянул на него еще более сердито и свирепо рявкнул: «Вам ясно, куда идти? Идите быстрей!»

После такого напутствия Арванов окончательно приуныл и начал готовиться к худшему: одно дело – свое, бригадное начальство, и совсем другое дело – флотское… Погруженный в эти тяжкие раздумья, он кое-как добрался до Политуправления флота и зашел в кабинет Торика.

Он еще не успел и рта раскрыть, как Торик, хорошо его знавший, поглядев на часы, сердито сказал: «Сейчас же идите в кабинет такой-то к инструктору NN» «Разрешите узнать, зачем?» – опять робко спросил Арванов. «Идите быстрей, Вам говорят!» – еще более сердито сказал адмирал. «Пропал совсем, – подумал Арванов, – даже говорить со мной не хотят!» и поплелся в указанный ему кабинет. Там сидел совершенно незнакомый ему подполковник, который, увидев Арванова, с облегчением закричал: «Наконец-то Вы здесь, ведь времени уже совсем не осталось!».

Окончательно сбитый с толку, Арванов уставился на подполковника и с тревогой спросил: «Ну хоть Вы можете мне сказать, в чем дело, чего от меня хотят?» В ответ подполковник сунул ему в руки несколько листков печатного текста и сказал: «Это Ваша речь, сейчас вы будете читать ее по радио». «Какая речь, какое радио? Ничего не понимаю!» «Неужели Вам никто ничего не сказал? Ведь до начала передачи на Москву остаются считанные минуты!»

И подполковник, торопясь и захлебываясь, объяснил, что в американской и английской прессе прошел ряд публикаций о том, что в СССР между национальностями возникла напряженность и даже имеются серьезные конфликты. Поэтому задуман и будет проводиться ряд выступлений по радио представителей различных национальностей СССР с опровержением этих слухов. В число кандидатов на выступление попал и Арванов, армянин по национальности, живший до службы в Грузии, в Тбилиси.

Гора упала с плеч нашего молодого командира! Вернулась радость жизни, чувство юмора, но пришла

[319]

и досада. «Не могли, черти сопатые, объяснить сразу! И какому идиому за границей пришла в голову такая дурацкая мысль? Да у нас на лодке этих национальностей минимум десяток! Какие там конфликты?! Есть боевой экипаж, и все! Ведь воюем, да еще как! Столько было переживаний по дороге сюда и все зря… Ну, теперь моя очередь сыграть с ними шутку!»

Быстро прочитав «свою» речь, он вполне серьезно заявил подполковнику, что читать ее не согласен и готов написать другую, по его мнению более подходящую. «Но почему? – с отчаянием спросил подполковник. – Ведь эта речь написана и утверждена в Москве и мы не имеем права изменить в ней ни одного слова, ни одной буквы!» «Но ведь здесь написано,– сказал Арванов, – что мне дороги эти скалы Заполярья, и я боюсь, что мне за это попадет от товарищей». «Товарищ Арванов! До начала передачи осталось три минуты. Идите в радиорубку, сейчас нас будет принимать Москва!» – уже с металлом в голосе сказал подполковник.

Однако наш командир твердо решил, что последнее слово останется за ним. Внезапно из дверей радиорубки показалась его голова и он шепотом спросил подполковника: «Здесь есть слова государственного гимна СССР, так их петь или просто читать?» Соль шутки заключалась в том, что у командира был хронический ларингит и он даже говорил с большим хрипом, а уж петь… Страдалец-подполковник только замахал на него руками и еле запихнул обратно в рубку.

Веселый и довольный приключением и собой, командир доложил начштаба бригады о выполнении его указания, сел на катер и возвратился в Росту. Транслировалась его речь по центральному радио или нет, так никто и не узнал. Зато все наши «национальности» на лодке смеялись до упаду, когда он рассказывал о том, что с ним случилось и как он опровергал по радио «заграничные слухи».

[320]

ПОХОД В КАПЕРНАУМ

И ты, Капернаум, до неба вознесшийся,

до ада низвергнешься…

(Мф, XI, 23)

Кто, когда и почему нарек именем «Капернаум» офицерский клуб в Доме флота в Полярном, неизвестно. Также было неизвестно, что это за слово «Капернаум», что оно обозначает. Ни в одной книге, ни в одном словаре нам это слово никогда не попадалось. Тем не менее, если кто-то из офицеров говорил, что идет в Капернаум, всем сразу было ясно, что он идет в офицерский клуб. Слово стало общеупотребительным, хотя никто и не понимал его значения. Только некоторые очень строгие замполиты лодок, выдавая офицерам билеты на посещение Капернаума, называли его офицерским клубом.

Капернаум любили все. Там было весело и уютно. Небольшой бар, где можно было по билету немного выпить и закусить, зал для танцев, где играл небольшой (5 человек) джаз-оркестр, бильярд, уютные фойе и гостиные. В основных помещениях Дома флота находилась богатая библиотека, шли прекрасные спектакли Театра Северного флота, концерты флотских ансамблей и заезжих артистов, можно было посмотреть как советские, так и иностранные фильмы (американские, английские и другие). Например, в 1943 году мы смотрели такие фильмы, как «Серенада солнечной долины», «Леди Гамильтон», «Мост Ватерлоо», «В старом Чикаго», «Сестра его дворецкого» и т.д. Американская и английская миссии в Полярном также «крутили» фильмы в Доме флота для своих офицеров, но смотрели их и мы. Джаз-оркестр Капернаума, состоявший из хороших «слухачей», быстро подхватывал популярные мелодии из кинофильмов и к большому удовольствию публики исполнял их в танцевальном ритме. В общем, свободному от службы

[321]

молодому (и не очень) офицеру Капернаум давал возможность культурно и весело отдохнуть.

В Росте не было Капернаума, хотя и был хороший Дом флота. Зато в Мурманске был свой Капернаум, а Дома флота не было. Там был еще Интерклуб, то есть клуб для моряков иностранных торговых судов, приходивших в Мурманск в составе караванов. Наши офицеры в Интерклуб не ходили, там было неинтересно. Иностранные моряки после очередного удачно окончившегося рейса на радостях очень крепко выпивали, тем более что у нас в СССР водка стоила гроши по сравнению с виски и аналогичной продукцией у них на родине. Не стоит также говорить об «ограниченном дамском контингенте», который там бытовал постоянно. Нередко бывали там жестокие драки по самым разным причинам, в том числе национальным и расовым. В общем, в Интерклуб мы не ходили.

Мурманский Капернаум был, конечно, не таков, как в Полярном. Как говорится, труба пониже и дым пожиже. Но выбирать не приходилось. Да и Мурманск был гораздо больше Полярного, это был все же город, областной центр, с соответствующими возможностями и перспективами для отдыха и развлечений. Поэтому, находясь на ремонте в Росте, мы всегда стремились попасть в мурманский Капернаум, если появлялась такая возможность.

Однако это было непросто. От Росты до центра Мурманска нужно было преодолеть 5-6 километров, а регулярного сообщения, как сейчас, не было. Летом, когда светло круглые сутки, тепло, это была неплохая прогулка по берегу Кольского залива. Зато зимой, в декабре – феврале, когда практически круглые сутки темень, холод и резкий ветер со снегом, такое путешествие по заваленной снегом дороге требовало много сил и оптимизма. Однако мы были молоды и у нас хватало и того, и другого.

Наш командир Зармайр Мамиконович Арванов был зачем-то вызван в Полярное, и «старший на рейде» старпом Владимир Ужаровский после ужина отпустил в Мурманск в Капернаум нашего механика

[322]

Ивана Ивановича Липатова и, после некоторых колебаний, меня. Мы мигом собрались, надраили ботинки, подшили чистые воротнички к кителям и вышли на дорогу, ведущую к Мурманску. Нам повезло – почти сразу нас догнал пустой грузовик, возвращавшийся из Ваенги (теперь – Североморск) в Мурманск Мы забрались в кузов и понеслись по дороге, держась за кабину и согнувшись в три погибели, чтобы хоть немного защититься от резкого морского ветра.

На въезде в город грузовик свернул в сторону, нам пришлось спрыгнуть. И здесь произошло неожиданное – при прыжке в темноте на дорогу Иван Иванович сильно ушиб себе пятки. Я спрыгнул благополучно, помог ему встать на ноги, но идти он уже не мог. Попутных машин не было, ждать их на дороге – дело безнадежное, а до Капернаума оставалось около километра. Вдобавок выяснилась пикантная подробность – его у Капернаума должна была ждать жена друга, нашего общего знакомого, который задерживался на службе и мог прийти только к концу вечера. Поэтому он, оказывается, звонил Ивану Ивановичу днем и просил его встретить жену и провести ее в Капернаум. Сама жена только что приехала в Мурманск откуда-то из глуши и никого в городе не знала.

Положение было безвыходным. Я подставил спину, Иван Иванович взгромоздился на нее и мы (то есть я!) тронулись к Капернауму. Хорошо, что в то время улицы фронтового Мурманска практически не освещались и нам навстречу не попались ни патрули, ни знакомые. Зрелище было необыкновенным. Минут через 15 я почувствовал, что потянуло запахом спирта.

– Иван Иванович, – сказал я, – что за чертовщина, откуда-то несет спиртом!

– Мать честная, – заволновался он, – ну-ка опусти меня скорей, только осторожно!

Я опустил его на землю, он полез к себе за пазуху и обнаружил, что у плоской, бутылки из-под бренди, в которой был спирт, выскочила пробка. Еще хорошо, что пробка эта не потерялась, а была там же, за пазу-

[323]

хой. Все было приведено в порядок, Иван снова залез мне на спину, и мы тронулись дальше.

Никогда в жизни, ни до, ни после этого я так не уставал, как в тот вечер. Когда мы добрались до Капернаума, я был просто измочален. Ноги у меня подгибались, руки тряслись, пот градом катил из-под шапки, заливая глаза. Когда я хотел опустить своего «ездока» на землю, не доходя метров 200 до Капернаума, он запротестовал и мне пришлось тащить его до самых дверей.

Как всегда, у освещенного входа в Капернаум толпился народ – желающие попасть туда офицеры и девушки. Когда я опустил Ивана на землю, раздался дружный смех. Впервые офицер прибыл в Капернаум на спине у другого, вдобавок подчиненного – ведь нас многие знали. Публика веселилась от души. Иван Иванович быстро нашел свою подопечную даму, которая стояла на условленном месте и усиленно топала замерзшими ногами, и мы зашли в Капернаум. Иван Иванович шел уже довольно бодро, зато я еле поднимался, цепляясь за перила.

Немного выпив и закусив в маленьком баре, мы перебрались в танцевальный зал. Иван Иванович вроде как оправился от последствий своего неудачного прыжка, развеселился и вовсю танцевал со своей дамой, ехидно поглядывая на меня. Его отчаянный флирт с незнакомкой был тут же замечен обществом и воспринят как начало серьезного увлечения. К тому же дама, попав из глуши в такое блестящее общество офицеров в красивой форме, с золотыми погонами и орденами, тоже с большим удовольствием отплясывала с таким любезным и симпатичным кавалером.

А я даже после бара никак не мог прийти в себя. Ноги у меня еще тряслись, сил не было никаких, ехидный Иван Иванович даже не предложил мне лишнюю чарочку с устатку. Все, кто знал меня как заядлого любителя танцев, только удивлялись моему кислому виду и апатичному поведению.

Тем временем весть о том, каким способом я доставил своего начальника в Капернаум, быстро распро-

[324]

странилась среди знакомых (а их было большинство) и не очень знакомых. Самые «остроумные» поздравляли меня с «успехом по службе» и предрекали быстрое продвижение вверх по служебной лестнице. А у меня даже не было сил послать их всех к чертям собачьим или объяснить, что не мог же я бросить своего начальника и боевого друга на темной улице, на морозе, а самому убежать в Капернаум на танцы.

Однако бог на свете все-таки есть и он отвернулся от моего начальника, в какой-то степени покарав его за ехидство. Внезапно танцы прервали и начальник Капернаума пригласил всех в зрительный зал, где должен был выступить заезжий гастролер – известный сатирик и юморист из Москвы Виктор Ардов.

Я уже сейчас не помню, какой именно рассказ он нам читал, но отлично помню, что в нем фигурировал типаж по имени Иван Иванович. Когда Ардов по ходу рассказа внезапно (внезапно для публики, конечно) произнес слова «в клуб пришел Иван Иванович с чужой женой», в зале раздался хохот. Ардов был ошарашен такой бурной реакцией на то место рассказа, где в тексте, собственно говоря, ничего смешного не было и смех, так сказать, не предполагался. Он растерялся, некоторое время стоял молча, только шлепал губами, и вдруг, догадавшись, сказал:

– А наверно и в самом деле в зале сидит Иван Иванович с чужой женой!

Публика дружно заревела от восторга, а Иван Иванович с «чужой женой» сидели красные и не знали, куда деваться от всеобщего внимания после такой «рекламы».

Но дело этим не кончилось. Именно в это время в зале появился тот самый друг, который поручил Ивану Ивановичу опекать свою жену. Он в недоумении спросил у знакомого офицера, сидевшего у двери, в чем дело, по какой причине такой восторг обуял публику. Тот, будучи слегка «под газом» и весьма вольно излагая события, сказал ему, что Иван Липатов, оказывается, пришел в Капернаум с чужой женой и ужасно флиртовал с ней, а Ардов об этом узнал и тут же

[325]

сочинил рассказ, в котором разоблачил Липатова и эту жену…

Услышав такую трактовку событий, друг отыскал в зале, Липатова и жену, но пробраться к ним не смог, рядом не было свободных мест. Свирепо поглядывая на жену и Ивана Ивановича, он ждал окончания выступления Ардова. В самом деле, что же это такое? Не успела жена появиться в Мурманске, как про нее уже сочиняют такие рассказы! Да и этот так называемый друг Иван Липатов, тоже хорош гусь! Ни на кого положиться невозможно!

В самом мрачном настроении друг еле дождался конца выступления и ринулся к Ивану Ивановичу выяснять отношения. Но пробиться к нему было непросто – Иван Иванович и «чужая жена» были окружены толпой «поздравлявших». Иван Иванович, красный как рак еле отбивался от них, а бедняга «чужая жена» вообще потеряла дар речи, особенно когда увидела мужа…

Впрочем, пока друг пробивался к ним, он успел сообразить, что ничего, так сказать, существенного между Иваном Ивановичем и его женой и быть не могло. Да и несколько реплик «поздравлявших» помогли ему правильно сориентироваться в происходящем. А увидев с каким неприкрытым страхом поглядывает на него жена и насколько смущен Иван Иванович, он вообще сменил гнев на милость, хотя для порядка сохранил на лице сердитую мину.

Чтобы окончательно выяснить отношения, мы вчетвером пошли в бар и тут на свет божий была извлечена та самая бутылочка из-под бренди, о которой упоминалось выше. Там еще оставалось достаточно «живительной влаги», как выражаются обычно в таких случаях. По мере того, как она исчезала, ко всем возвращалось хорошее настроение, более ясно высвечивался весь необыкновенный комизм происшедшего, и под конец все мы заливались хохотом, вспоминая детали этой истории. Вдобавок к нам без конца подбегали друзья и знакомые, чокались и предлагали выпить за наше здоровье в благодарность за доставлен-

[326]

ное удовольствие. Но особенно рада была этому счастливому концу «чужая жена», которая только сейчас вполне осознала трагизм положения, в которое она безо всякой вины могла попасть, будь ее муж менее добродушным и более недоверчивым.

Когда все «отношения» были выяснены и мир окончательно установлен, мы еще успели немного потанцевать. Но с женой уже танцевал ее муж. Смог немного потанцевать и я, но вечер уже, к сожалению, кончался. Когда мы уже одевались, друг Ивана Ивановича просил нас приходить к нему в гости, но адреса почему-то не дал. Мы же с грустью думали о предстоящей нам долгой обратной дороге в Росту. Наш молодой старпом Ужаровский был строгим, требовательным начальником и в вопросах дисциплины шуток не признавал.

Однако бог, крепко наказавший сегодня Ивана Ивановича, да и меня тоже, сменил гнев на милость. У подъезда Капернаума стоял автомобиль «ЗИМ» командующего Северным флотом Арсения Григорьевича Головко. Поскольку «живительная влага» придала нам больше храбрости, чем у нас обычно было, мы обратились к шоферу с вопросом, куда он едет. Шофер ответил, что ждет адъютанта командующего и поедет с ним в Ваенгу. Почти сразу из дома вышел адъютант, увидел нас, узнал, в чем дело, и пригласил в машину. Мы с шиком домчались до нашей базы в Росте и затормозили у дверей. Кто-то из матросов доложил о машине комфлота Ужаровскому и тот вылетел из дома в одном кителе, торопясь встретить командующего. Когда же из машины вылезли мы с Иваном Ивановичем, он только плюнул. Но его окликнул адъютант, они знали друг друга, поздоровались и очень мило побеседовали. Мы же поблагодарили адъютанта за его любезность и вошли в дом. Служба продолжалась, назавтра опять предстояли ремонтные работы и прочее.

Но все-таки, что же такое «Капернаум»? Спустя 50 лет, читая библию от Матфея, я нашел это название. В библейской энциклопедии сказано, что Капернаум это город в Галилее, который при жизни Христа был

[327]

его главным и любимым местопребыванием. Само слово «Капернаум» можно перевести на русский язык как «село утешения». Так что мы ходили отдыхать и веселиться в село утешения, не зная об этом. В энциклопедии говорится также, что жители библейского Капернаума возгордились и не раскаялись во грехах, за что их постиг гнев божий, от Капернаума остались одни развалины. Недавно я узнал, что Дом флота в Полярном (а значит, и Капернаум) сгорел и от него остались одни уголья и развалины. Как, впрочем, фигурально говоря, и от всего Северного флота.