Текст книги "Дом на горе"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Между ними происходили ужасные сцены. Однажды он направил на Непостижимую старинный арбалет и чуть не нажал на спуск. Она, в свою очередь, попыталась бежать вместе с младенцем, но Барон перехватил ее по дороге.

Все кончилось очень печально. В один из дней ребенок исчез. Войдя к Непостижимой, Барон с кривой улыбкой сообщил, что отправил ребенка в прекрасный пансионат, где ему дадут надлежащее воспитание. Но видеть ребенка нельзя, Непостижимой придется смириться и жить вместе с Бароном. В недалеком будущем, когда наладится общая жизнь, ребенка можно будет забрать.

Непостижимая выслушала все это с мертвенно-бледным лицом. Она ничего не ответила Барону и первое время пыталась всякими способами выведать у него, где находится младенец. Но Барон был неумолим. Непостижимую он держал в самом настоящем заточении, ибо она все время порывалась бежать.

Не прошло и года, как Непостижимая зачахла. Барон не понимал, что творит. Его страсть к этой женщине была безумной. Она заволокла его глаза, и он не видел, что Непостижимая близка к смерти. Наконец в один из осенних дней она тихо скончалась.

Как пережил это Барон, мы не знаем. Не знаем даже, где он ее похоронил. Во всяком случае, ничего уж не напоминало в пределах имения об этой несчастной женщине. Даже статуя Гекаты, якобы повторявшая ее лик, исчезла из залы.

И дальнейшая жизнь Барона, и жизнь пропавшего ребенка остается для нас неизвестной. Барон продал особняк, все деньги свои будто бы раздал в сиротские приюты и скрылся навсегда. Говорили о нем разное, но вряд ли этим слухам можно верить.

Так кончилась эта печальная история, напоминанием о которой является до сих пор высящийся на Горе и пришедший в полную негодность особняк с готическими башнями…»

Как странно представить, что все это было. Здесь, у нас, в этом доме, на этой Горе. Какая удача, что мне попалась необыкновенная книга. Признаться, я позаимствовал ее в «Синикубе». Стоящая на ней цена мне не по карману. Конечно, я книгу верну. Мне только хочется переписать кое-что оттуда. Например, это место: «В сознании многих народов гора представляет собой образ мира. Мировая ось проходит через ее вершину и устремляется к Полярной звезде. Гора покрыта лесом или садом, одно из деревьев самое огромное. Это древо мира, в котором содержатся соки жизни. На вершине горы живут боги, а под горой злые духи, гномы, тролли, карлы. У подножия располагается род людской. В разных краях есть своя мировая гора. Гора Меру в Индии, Нефритовая гора в Китае, Олимп в Греции, Арарат в Армении. Можно также назвать Парнас, Фудзияму, Синай. В сравнении с этими великанами наша безымянная Гора очень скромна, но если учесть, что для местных жителей мир ограничен пределами волости, то и наша Гора вполне может стать мировой, а ось мира легко протянется от ее вершины к Полярной звезде».

Переписывая, мне приходится сокращать и выправлять косноязычие безымянного сочинителя. К примеру, последние слова у него звучат так: «А ось мироустройства намерена простираться от самого верха к Полярной, а если понять точнее – к «stella Maria Maris» – надзвездной, лежащей выше всех спасительной звезде».

Итак, выходит, что мы боги, так как живем на самой вершине Горы. Город, лежащий у подножия, заселен людьми, а комбинат представляет собой владение злых духов. Это уж точно. Когда над его трубами, изрыгающими мутный дым, начинает плясать зловещее пламя, а ветер гонит на нас тлетворный чад, иначе и не подумаешь.

Но мы боги! Не так-то легко отравить нам жизнь!

Кстати, что это за stella Maria Maris, звезда над звездами? Я никогда не слышал.

Раздался дикий визг. Не тот визг, какой издают девчонки в играх со сверстниками. Это был вопль отчаяния и испуга. Я вбежал в спальню.

С искаженным лицом, трясущимися губами воспитательница Леокадия Яковлевна стояла над вытряхнутой на пол сумкой. Среди мелких предметов, книжечек и бумаг что-то шевелилось. Это была полуживая крыса. Хвост ее извивался и слабо бил по белейшему, отороченному кружевами платку. Леокадия Яковлевна опять вскрикнула и опустилась на стул.

– Митя, Митя, – пролепетала она. – Возьми, там…

– Что, – спросил я, – что взять?

– Под ней, – еле выговаривала она, – под крысой… Мамина фотография… Быстрей…

Я отодвинул крысу ногой, но фотография поехала следом и осталась под крысой. Тогда, собрав все мужество, я схватил крысу за хвост, приподнял. Но фотография, видно, прилипла. Пришлось другой рукой схватить ее за угол и отодрать от крысы. В этот миг полузадушенное животное извернулось, оскалив мелкие зубы, и испустило короткий и резкий писк.

– Боже! – воскликнула Леокадия Яковлевна.

Я отшвырнул с содроганием крысу и подал глянцевый, запачканный чем-то квадратик.

– Спа-спасибо… – прошептала воспитательница и вдруг разрыдалась.

Плача, она стала подбирать с пола тюбики, коробочки, нехитрую косметику, зеркальце. Прибежали девочки и принялись помогать.

– Леокадия Яковлевна, возьмите мой платок!

– Леокадия Яковлевна, пойдемте умоемся!

Они увели плачущую Лялечку, с негодованием говоря о «мерзких, неблагодарных мальчишках».

В коридоре я встретил Лупатова. Он коротко улыбнулся и подмигнул.

Сто Процентов оживает лишь тогда, когда начинает говорить об опасности, нависшей над животным и растительным миром.

– Возьмите нашу речушку, – говорит он, и бледное его лицо начинает розоветь, розовеют также очки и сильно розовеет, раскаляется сама речь. – В начале века тут водилась форель, да, форель! Еще в двадцатых годах деревенские привозили в город сомов метровой величины. Если сказать вам, что река была судоходна, вы не поверите. Но это факт! Глубина ее достигала восьми метров, а ширина пятидесяти. Тут появлялись суда с солидным тоннажем, а под Горой была достаточно хорошо оборудованная пристань. Голубовский и Ухов, перестаньте грызть семечки! Где вы их только берете? Даю вам слово, что через лет пятьдесят и семечки будут считаться лакомством. Это сто процентов! Даже подсолнечник в перспективе может стать эндемиком.

Сто Процентов распалялся. Щеки его горят, очки сверкают нестерпимым блеском.

– Кто держал в руках Красную книгу, выпущенную недавно в Москве? Это два огромных тома, я мечтаю получить их для нашей библиотеки. Но должен похвастаться, в моей библиотеке они уже есть. Удивительное, впечатляющее чтение! Тысячи и тысячи видов животных и растений на грани исчезновения. Даже простенькие ландыши теперь запрещено собирать. Вдумайтесь в эти слова. Ландыши, скромный дар влюбленных, исчезают с лица земли! Когда вы подрастете, никто из вас не увидит ландышей! Кротова и Евсеенко, Бельцева и Китаева, вам никто не подарит ландышей, никто!

Санька усмехнулась и поправила рыжую прядь.

– Мне-то подарят…

– Кто? – патетически вопросил Сто Процентов. – Кто?

Санька обернулась и с прищуром скользнула по классу.

– А Суханов… Или Лупатов с Голубовским. Они и Кротовой принесут.

– И будут подвергнуты наказанию, – с горечью сказал Сто Процентов. – Прошлой весной старушку на рынке оштрафовали на пять рублей. Она торговала ландышами и незабудками.

– Что такое пять рублей? – Санька кокетливо двинула плечом. – Может, некоторые из-за нас согласятся и на пятьсот. Голубовский, ты согласишься?

– Натурально! – гаркнул Голубовский.

– А ты, Суханов?

Сто Процентов сразу поскучнел. Розовый цвет покинул его лицо, очки, потускнел голос.

– Прекратите, – сказал он. – Не всех, я вижу беспокоят судьбы мира. Тем не менее я рекомендовал бы вам познакомиться с Красной книгой. Думаю, мы займемся ею на следующих уроках.

Что там Красная книга, изданная в городе Москве! У меня есть своя, правда, неизданная. Но я и не стал бы ее издавать, ибо горько читать такую книгу. Туда бы я занес в первую очередь родителей. РОДИТЕЛИ – эндемики Горы и окрестностей, вымирающий вид homo sapiens. Отличаются неустойчивым состоянием, вследствие чего часто погибают в борьбе с жизненными обстоятельствами. Особенно резко убывает подвид ОТЦЫ. Количество их неумолимо сокращается по всей планете, в пределах же Горы имеется несколько штук. Количество колеблется от одного до пяти. Подвид МАТЕРИ обладает большей жизнеспособностью, но и он под угрозой, ибо выживает только совместно с другим подвидом. Ученые ведут поиски препаратов, с помощью которых МАТЕРИ смогут продолжать род без ОТЦОВ. Для этого создаются специальные инкубаторы. Рассматривается также идея продолжения жизни без тех и других, а взращивания детей в интеркубаторах автономного режима. Один из таких экспериментов ставится на Горе. В настоящее время устанавливается ось от ее вершины к суперзвезде stella maria maris. РОДИТЕЛИ во всех их подвидах взяты под охрану государства».

На уроке литературы Наталья Ивановна разбирала сочинение на тему «Моя дорога в жизни». В своем неизменном зеленом платье с выпущенным старомодным воротничком, она ходила, скрестив руки, и говорила громко:

– Плохо, ребята, плохо! Нет полета! Из тринадцати ребят только один написал, что хочет стать летчиком, а у девочек лишь две пожелали быть актрисами. Дело не в том, кто кем из вас станет, просто надо стремиться к максимуму!

– А что толку стремиться, – сказал кто-то, – если все равно ничего не выйдет?

– Как это не выйдет?

– А так. После восьмого всех в ПТУ. В ПТУ актрис не готовят.

– Но у вас все пути открыты! – воскликнула Наталья Ивановна. – Надо только учиться! А вы не учитесь. Все написали ужасно! Ошибки можно вывозить телегами. Будущее через «ю», вместо красивей «красивше», где слышится «а», так и пишут. Почерк корявый, буквы вкривь, вкось. Суханов вообще написал сочинение без единого знака препинания! Суханов, встань!

Я с грохотом откинул крышку парты.

– Как понять ту невнятицу, которую ты сдал? Ты что, издеваешься? Строишь из себя умника? У тебя нет ни одного знака препинания, даже точки!

А кто сказал что нужны знаки препинания? Никто не сказал нужно ли препинаться. Не нужно ни в общем ни в частности препон преподавателей и препаратов преподобных прокураторов предрекающих проторенные пути в ПТУ потому что переставив в ПТУ буквы путаницу не внесем и получим все тот же ПУТЬ но без мягкого знака а потому слово ПУТ является путным словом но и запутанным словом с массой препон препинающих путь в нераспутанный порт Путивль…

– Что ты молчишь, Суханов? Может быть ты ответишь, почему написал сочинение без знаков препинания?

– Я не хочу ни с кем препинаться, – сказал я.

– Ну, ты дал! – восхищался Голубовский. – Ни с кем не хочу препинаться! Старик, это надо записать на скрижалях. За это перед дискотекой я дам тебе полчаса на прослушивание Моцартов и Бетховенов.

Голубовский у нас диск-жокей. Мало того что он хорошо разбирается в аппаратуре, ему еще присылают пластинки с самой популярной музыкой. Раз в месяц у нас бывает дискотека, все девочки, особенно восьмиклассницы, с нетерпением ее ждут.

Мы шли по двору. Сеялся редкий весенний дождь, несуразный, потому что ему приходилось уродовать снег, превращая его в мелкое ледяное крошево.

– Смотри-ка, Вдова! – сказал Голубовский.

Вдовиченко стоял с тихой улыбкой на бледном серьезном лице.

– Здравствуй, Володя, – сказал я. – Как здоровье?

– Неплохо, – ответил он, – спасибо.

Подошел Лупатов, молча хлопнул Вдовиченко по плечу.

– Хочешь, дам куртку в город? – спросил Голубовский.

Володя пожал плечами.

– А, Вдова! – издали крикнули ему. – Вернулся с того света? Ну, молодец.

В сопровождении своих дружков к нам приближался восьмиклассник Калошин. Ему уже шестнадцать лет. Он огромен. Его красное лицо расплывается в улыбке. Калошин гроза интерната. Он силач и любитель подраться. Это он прошлой осенью избил в кровь Васильченко. Это он приказал устроить темную Стасику Пронину. Это он отхватил ножницами косу у Стеши Китаевой за то, что она отказалась с ним танцевать.

Калошин травил Вдовиченко. Он говорил, что из-за матери Вдовиченко посадили его отца. Володя замалчивал эту историю, но однажды дал мне понять, что было как раз наоборот. Отец Калошина погубил его мать, впутав в темную историю.

– Молодец, Вдова! Сильный мужик! – хвалил его смеющийся Калошин.

Вдовиченко сжался.

– Да ты не дрейфь, Вдова. Что я тебя, съем? – Калошин обнял его за плечо. – Дети не отвечают за своих родителей. Ну, шлюха мать. Но при чем здесь сын?

Я взглянул на Лупатова. Он на глазах преображался. Весь стал меньше и тверже. В глазах появилось что-то рысье. Ростом он ниже Калошина на полголовы, а тут стал еще ниже, пригнулся.

– Мы еще разберемся с тобой в этом деле, – продолжал Калошин. – Мы еще выведем матерь на чистую воду. И нечего тут травиться.

– Калоша, – внезапно сказал Лупатов хриплым голосом.

– Ась? – Калоша повернулся к Лупатову.

– Калоша, – повторил Лупатов хрипло и, внезапно прыгнув к нему, сильно и коротко ударил его кулаком в голову.

– А! – глаза Калошина выкатились от изумления, он сел в снег.

Лупатов метнулся в сторону, выхватил из клумбы обломок кирпича и с безумным лицом, занеся его над головой, навис над Калошиным.

– Убью, Калоша… – прохрипел он. – Сяду, но убью. Если еще хоть слово Вдове… Ты понял?

В оцепенении смотрели на эту сцену и мы и дружки Калошина. Из разбитой губы его потекла кровь. Он медленно, уклоняясь от поднятого кирпича, отполз в сторону. Встал, утер губы.

– Ладно, – сказал он. – Посчитаемся.

Они ушли, оглядываясь и обещая глазами отмщенье.

– Напрасно ты, – прошептал Вдовиченко, – он зверь.

– А на зверя есть рогатина, – сухо сказал Лупатов.

Апрель, вот и месяц апрель развернул свои стрекозиные крылья. Из глубины сада пахнуло дыханьем взволнованной ночи. Утром нежный сиреневый свет озаряет потолок нашей спальни. Потом начинает теплеть, превращаться в шафранный, густо-оранжевый. И вот первый луч солнца, еще сжатый углом столовой и третьим корпусом, косо перечеркивает нашу спальню, начиная от вспыхнувшего графина на первом окне до списка воспитанников на боковой стене. Список становится золотым, а наши фамилии четкими, словно их гравировали, а не писали простым пером.

Мы говорили с Петром Васильевичем.

– Неладно что-то в Датском королевстве, Митя. Ты знаешь, что Леокадия Яковлевна собирается уходить? Конечно, она женщина, нервы слабые. Великая важность крыса! В нашем интернате бывали штучки почище. Но согласись, Митя, обидели-то ее ни за что.

Я молчал.

– Не спрашиваю, кто подложил крысу. Да и сам бы на твоем месте не ответил. Но ведь не она первая. Вот сказали мне про физика Крупина. Безобидный старичок, а вы ему доску черт знает чем натерли… Да, впрочем, не об этом, я не об этом…

Он заходил по комнате.

– Теряем контакт! Митя, теряем контакт! Все, что вам нужно, это дискотеки, кино, развлечения. Из телевизорной не выгонишь до ночи, а мастерские, где можно заняться делом, пустуют. Вчера, кстати, утащили новую дрель. Где она, я спрашиваю? Наверное, уже пошла в городе с рук.

Кто-то постучал. Седая голова заглянула в дверь.

– А, Виктор Афанасьевич, – сказал директор устало, – заходите. Как жизнь, как здоровье?

– Здравствуем, здравствуем, – ответил седой согбенный человек, семеня по кабинету.

– Дров вам хватило?

– Ничего, ничего, – ответил старик. – Вот лепту очередную внес.

– Прекрасное, прекрасное дело, – сказал Петр Васильевич, – все бы так.

Старик этот был всем известен. Каждый месяц он перечислял половину пенсии на счет интерната. Делал это упорно и аккуратно, хотя в тысячах, которыми ворочала наша бухгалтерия, его денежки терялись как в море капля.

Интернатские судили об этом по-разному. «Грешки замаливает», – говорили одни. «Ненормальный», – говорили другие. «Ничего вы не понимаете», – возражали третьи. Старика прозвали Благодетель.

– Вот, Виктор Афанасьевич, – директор развел руками, – не знаю, что и делать. Дом разваливается, ребята дрели крадут. Хоть уходи.

– Хе-хе! – сказал Благодетель. – Ты, Васильич, беспризорных не видел. Эти голуби. Беспризорные нам в двадцатых деревню сожгли, дома разграбили. А эти голуби.

– Так время другое, Виктор Афанасьевич!

– Время, оно всегда одно, люди разные.

Я встал.

– Петр Васильевич, я хотел отпроситься у вас в город. Каталог надо кончать. Магазин обещал за это отдать списанные книги в нашу библиотеку.

– Вот, – сказал Петр Васильевич. – Я ему разнос, а он в город собрался.

– Так я же по делу.

Зазвонил телефон. Директор снял трубку.

– Что? Прямо сейчас? Вы же назначили в три. Хорошо, Я буду.

Трубка легла на аппарат. Он посмотрел на меня.

– Хорошо, Суханов, иди. Чтобы к ужину был обратно. Ни от кого из вас не добьешься толка.

Как давно я не видел ее! Я шел по городу, замирая от волненья. Небо настойчиво голубело. Крепкие фарфоровые облака купались в голубизне. Они походили на влажный сервиз, расставленный по голубому фону. Чайники, чашки, кувшины и блюдца. Раздутые, как элефанты, они загромоздили холодную скатерть неба. Но все они были налиты полуденным светом. Я бы хотел, я бы хотел сидеть за этим столом. Может быть, раз в жизни. И пить тот напиток, которому нет названья. Но и без названья он делает нашу жизнь такой же ясной и полной, как это небо, заставленное облаками.

Нет, я могу сказать по-другому. Небо – это голубой зал, заполненный белыми изваяниями. Они необычны и переменчивы, их облик неуловим. Вот проступает чье-то лицо, а вот набухает цветок со множеством положенных друг на друга выпуклостей. Еще есть огромное блюдо, и на этом блюде нестерпимо горящий шар солнца…

Продавец «Синикуба» встретил меня с обычной равнодушной приветливостью:

– А, мой юный друг! Давненько не виделись.

Он без конца попивал свой кофе. Казалось, что это не магазин книг, а кофейня. Причем кофейня для одного, окруженного множеством стеллажей с потрепанными корешками.

Я сел в свой угол и занялся каталогом, с волнением ожидая момента, когда хлопнет дверь училища и белая шапочка, поправленная легким движеньем руки, скользнёт под плетение мокрых веток, нависших над входом.

Сегодня нет на окне морозной гравюры, оно в подтеках весенней капели, и фигуры прохожих вдруг начинают струится в живой влаге, сразу перемещаясь в призрачный нереальный мир.

Но ее нет и нет. Я начал беспокоиться. Не пропустил ли. А вдруг она заболела, и я не увижу ее несколько дней. И совсем ужасное опасение посетило меня. За эту неделю она с родителями перебралась в другой город. И больше никогда, никогда…

Я встал и пошел на улицу. Спрятался за дерево близко от входа и стал ждать. От кого я прятался? Разве она помнит меня? Прошло полчаса. Солнце укрылось за тучи, сразу похолодало. Нет, зря я надел весеннее пальто. Впрочем, быть может око осеннее и даже летнее. И уж, во всяком случае, не для холодов. Оно внекалендарное, мое пальтецо, потертое, обносившееся, с расползшейся подкладкой и сквозными карманами.

Но зимнее еще хуже. Оно определенно сиротское.

Я отважился войти в вестибюль. Здесь было тепло и сиятельно. Пол сверкал. Стены сверкали. Сверкало зеркало. Сверкали глаза у бегущих. Кто нес скрипку, кто чехол с трубой или баяном.

Я выбрал укромное место рядом с экзотическим растением, обложенным мелкими камушками. Но времени слишком много. Быть может, она ушла раньше или не приходила вообще.

Мой взгляд привлекла афиша с крупными красными буквами КОНЦЕРТ. Я стал читать. «17 апреля в зале училища состоится концерт учащихся. Музыка эпохи барокко. В программе произведения А. Корелли, Д. Скарлатти, Ж.-М. Леклера, Ф. Верачини, Л. Клерамбо».

За моей спиной кто-то остановился, переговариваясь:

– Маш, ты что играешь?

– Леклера.

– Готова?

– Ой нет. Ужасно боюсь.

– Есть еще время.

Я похолодел. Не оборачиваясь, я вдруг узнал этот голос. «Мне нужно что-нибудь о Моцарте и Сальери… Ты, вероятно, имеешь в виду маленькую трагедию?.. Но когда придет продавец?»

Я съежился, окаменел, не в силах сдвинуться с места.

– Мне кажется, тебе нравится Александр Николаевич.

– А разве тебе не нравится?

– По-моему, он нравится всем. Корешкова просто в него влюблена, да и Глезер, по-моему.

– Все у тебя влюблены в Александра Николаевича.

– Конечно, все. И ты, Маш, влюблена.

– Ну, я пошла. До свидания.

– Маша, Маш! Еще я забыла сказать…

Звуки быстрых шагов. Они убегают.

Я повернулся и успел увидеть белую шапочку, подхваченную и унесенную на улицу округлым махом двери. И вновь, как тогда в магазине, меня достиг свежий; неповторимый запах, принадлежащий лишь ей одной.

«Мне нужно что-нибудь о Моцарте и Сальери, мальчик».

«Пожалуйста, возьмите эту большую книгу».

«Такую большую? Неужели здесь все про Моцарта и Сальери?»

«Да, все про них. И смею вам сказать, что здесь нет банальностей. Должно быть, вы полагаете, что либо Сальери отравил, как у Пушкина, либо это красивая легенда. Все было сложнее, уверяю вас. Знаете ли, что Сальери пытался убить себя, выкрикивая, что он отравил Моцарта. Он искромсал ножом себе горло. Его признали сумасшедшим. Да и не считайте Сальери простым завистником. В свои времена он был известным композитором и жил лучше Моцарта. Но он, без сомнения, понимал, что Моцарт гораздо выше его. Сальери разбирался в музыке. Представьте себе, как нужно было почитать Моцарта, чтобы забыть про свои успехи и стремиться к известности в качестве отравителя. Утвердиться рядом с ним в веках, стать самой ближней к нему фигурой! И он добился этого, хоть вовсе не подсыпал никому отравы.

«Откуда вы все так хорошо знаете?»

Устало: «Я сам написал этот труд. Взгляните на имя автора».

«Но сколько вам лет? Ведь вы еще не проходили «Маленькие трагедии»!

Скромно: «Лермонтов написал поэму «Демон» в четырнадцать лет. Да и Моцарт в эти годы создал ряд великих произведений».

«Уж не хотите ли вы сказать, что вы тоже гений?»

Спокойно: «Нет. Я лишь предлагаю нужную вам книгу».

– Друзья, – сказал я на срочном заседании братства. – Есть ценное предложение.

– Какое? – спросила Санька. – Опять добрый поступок?

– В нашей кассе почти четыре рубля. Плюс пять рублей личного капитала Голубовского. Я предлагаю на эту сумму купить Лялечке весенних цветов. На рынке уже есть розы.

Молчание.

– Вообще-то… – говорит Санька. – Это было бы клево.

Лупатов молчит.

– А почему розы? – недовольно говорит Голубовский. – Можно чего-нибудь и подешевле. Розы по два с полтиной штука.

– Как раз три.

Снова молчание.

– Давайте голосовать, – предлагаю я. – Кто за розы?

Девочки и я поднимаем руки.

– Кто против? Нет. Двое воздержались. Значит, придется покупать… Или как? – Я неуверенно смотрю на Лупатова.

– Что вылупился? – говорит он сухо. – Розы ваши меня не касаются. Поважней есть вопросы. Сегодня прием нового члена. Эй, Вдовиченко!

Топтавшийся вдали Вдовиченко неуверенно приближается к нам.

– Становись сюда, – говорит Лупатов, прокашливается. – Вдовиченко… Вдовиченко Владимир, ты присутствуешь на заседании «Братства независимых». Пока нас пятеро, но скоро будет в десять раз больше. Тебе предлагается вступить в братство. Суханов, расскажи о наших задачах.

Я сделал паузу для важности, а потом начал:

– Главная наша цель быть независимыми. Ни от кого не зависеть. Мы не признаем авторитетов, стараемся разобраться во всем сами. Мы поддерживаем друг друга, у нас все общее. Каждого брата защищают другие. Сейчас идет разработка Кодекса братства, после чего будет даваться клятва с подписью кровью…

После недолгого молчания Лупатов спросил:

– Ну что, вступаешь?

Вдовиченко опустил голову.

– Каждый делает посильные взносы, – добавил Голубовский. – Вступительный взнос два рубля.

– Обойдемся без взносов, – сказал Лупатов. – Так что, Вдовиченко?

– Я… – промямлил тот. – Я не могу…

– Да ты что? – изумился Голубовский. – Это большая честь, старик!

Вдовиченко тоскливо уставился в тускнеющую даль.

– Может, ты крови боишься? – тихо спросила Рая. – Но ведь пока мы не будем…

– Или Калошу? – презрительно сказал Лупатов.

– Да нет… – Вдовиченко совсем поник. – Я не могу…

– Упрашивать не станем, – медленно произнес Лупатов. – Уматывай. И не рассчитывай больше на мою защиту.

Вдовиченко продолжал стоять. По щекам его потекли слезы, он принялся поспешно вытирать их рукой.

– Уматывай! – яростно крикнул Лупатов.

Вдовиченко повернулся и, сгорбившись, пошел прочь. Все молчали.

– Не будет ему житья, – сказала Санька.

Снова молчанье.

– И последнее, – сказал Лупатов. Он вытащил из кармана листок бумаги. – Послание от Калоши. Найдено утром в моей тумбочке. Читаю: «ПРИГОВОР. Всем вам будет хана! Приговариваются. Лупатов – к смертной казни. Голубовский к штрафу в 50 рублей. Суханов – к штрафу в 50 рублей. Если не положите штраф через три дня за портрет Ньютона в физкабинете, будете есть дерьмо при всех в столовой. Всем вам хана! Мстители».

Опять молчание. Голубовский бормочет растерянно:

– Где же я возьму пятьдесят рублей?

Лебеди продолжали ночной полет. В стороне пронесся огромный лайнер, украшенный ровной строчкой иллюминаторов. Чуть раньше пилот лайнера заметил слабые черточки на экране радара. «Прямо по курсу, – сказал он, – Что бы это могло быть?» Они запросили землю. «Тоже видим, – ответили оттуда. – Предмет не опознан, временно измените курс. Попытайтесь сделать фотографию». Лайнер уклонился и направил в темноту окуляр ночного объектива. Щелкнули аппараты, выхватив из несущейся ночи встречный объект. Через несколько минут перед пилотами лежала влажная глянцевая карточка. – «Что там?» – спросил первый пилот. «Похоже, птицы», – с недоумением ответил второй. «Какие птицы на высоте в десять тысяч метров?» – «Не знаю, пять птиц». – «Но они шли на нас со скоростью вдвое большей, чем мы!» – «Но это птицы! – настаивал второй пилот. – Смотри, вот крылья, вот шея, клюв». – «Чепуха какая-то, – сказал первый пилот, – никто нам с тобой не поверит».

Вытянув шеи, лебеди стремительно поглощали пространство, оставляя за собой пятиструйный светящийся след.

Я боюсь. Я настоящий трус. Я всегда и всего боялся. Я не умею драться, а когда меня били, я только закрывался руками. Правда, это было всего два раза. Я умею избежать драки. Я не вступаю в пререкания, не распаляю противника. Нет, я не унижаюсь перед тем, кто меня обижает, я стараюсь с достоинством остановить ссору. Драться бессмысленно. И я не сказал самого главного. Я не умею бить. Мне не хочется бить. Словом, я не борец. Но неужели я трус?

Прошло три дня, и я очень боялся. Боялся и Голубовский, боялись девчонки. Один Лупатов, приговоренный к смертной казни, ничего не боится. Он даже подошел к Калошину и спросил: «А как, через повешение или расстрел?» Калошин ничего не ответил и засвистел.

В обед на моем столе я нашел записку: «Даем пять дней отсрочки. Новый штраф – 55 рублей». Я почему-то обрадовался. Пять дней. По крайней мере пять дней можно ни о чем не думать. Сегодня тринадцатое апреля. Значит, я еще смогу пойти на концерт, значит я услышу, как она играет. Семнадцатого воскресенье. Надо что-то придумать, чтобы вырваться на два часа.

В субботу у нас была дискотека.

Ко мне внезапно подошла Стеша Китаева и пригласила танцевать. У нас не принято, чтоб приглашали девчонки, и я почувствовал себя неудобно. Тем более что Китаева выше меня ростом.

– Давай по-старому, – сказала она и крепко ухватила меня за талию.

Я неуклюже двигался, кося глазами то в одну, то в другую сторону. Китаева смотрела на меня ясным простодушным взором.

– Митя, а почему тебя прозвали Царевичем?

– Не знаю… – промямлил я. – Сказал кто-то Дмитрий Царевич, вот и пошло.

– Я все об этом прочла, – сказала Стеша. – Настоящий Дмитрий был всего один, да и тот погиб маленьким в Угличе.

– Драма Пушкина! – сказал я.

– Учебник истории. Борис Годунов не убивал Дмитрия, он не виноват. Все остальные были Лжедмитрии. Лжедмитрий Первый, Лжедмитрии Второй и Третий.

– Значит, я буду четвертый, – проговорил я.

– Лучше бы ты, Митя, занимался общественной работой. Почему не вступаешь в комсомол?

– Мал я, Китаева. Четырнадцать зим миновало, а день рождения только осенью.

– Тогда на следующий год.

– Это еще дожить надо, – глубокомысленно сказал я.

– Ты пессимист?

– Какая ты умная, Китаева. Слова знаешь всякие.

– Нет, Митя, я серьезно. Петр Васильевич о тебе хорошо отзывался. Ты книги ходишь читать. Давай еще потанцуем.

Я заметил насмешливый взгляд Саньки Рыжей, ухмылку Голубовского.

– Что ты, Китаева, все со мной да со мной. Найди себе повыше ростом.

Она растерялась и застыла на месте, а я отошел в сторону, заложив за спину руки.

– А теперь, – закричал в микрофон Голубовский, – новинка года! Группа «Либерти флай» – «Свободный полет»! Эта группа пользуется огромным успехом в Европе, ее концерты прошли в Лондоне, Париже и Риме! Группа «Либерти флай» умело сочетает известные мелодии с современной аранжировкой! Итак, группа «Либерти флай», композиция «Все танцуют на новой планете»!

Грянула музыка, ударили басы, вступил ударник. Как сумасшедшие выскочили на середину зала Конфета с Уховерткой и запрыгали в неистовом танце. Голубовский покинул капитанский пост и образовал тесный топочущий кружок с Санькой, Раей и другими ребятами. У стены стоял мрачный Лупатов и смотрел поверх голов на дубовые балки потолка. Напротив сбилась кучка калошинских дружков. Сам Калоша, широко улыбаясь, что-то рассказывал, снисходительным, барским взглядом окидывая окружающих.

В глубине зала за дубовой колонной прятался Вдовиченко. В сумрачном свете иногда показывалось его, грустное выразительное лицо.

Горели только боковые плафоны, да и то половина. Огромная люстра искрилась под потолком, а иногда; вздрагивала от удара басов и, как мне казалось, позванивала. Много ей доводилось видеть на своем веку, а ведь люстре ровно век. Она точно маленькая планета всегда видит нас сверху. Сегодня под ней прыгающие макушки. Коротко стриженные, заросшие. Уши оттопыренные или спрятанные, плечи широкие или узкие. Размахивают руки, шаркают ноги. Веселятся подростки. В детстве я видел книгу «Остров озлобленных детей». Но мы не озлобленные, хотя и есть среди нас нервные, драчливые и даже жестокие. Есть плохо развитые умственно и физически. Но мы не озлобленные. На кого нам злиться? Живем в тепле и сытости, а порой и капризничаем. Злиться нам не на кого. Мы принимаем жизнь такой, как она есть, и знаем, что она будет все лучше и лучше.

Мягко шурша шинами, мой белый автомобиль одолевает подъем. Какой замечательный вечер! Тепло и ясно. Я почему-то особенно люблю вечера, в них есть пронзительная печаль угасания. Вечерний свет необычен, он стелется вдоль земли, делая наши тени гигантскими и возбуждая желание мчаться к черте горизонта. Туда, где раскаляется золотое горнило заката со впаянными в него деревьями и домами.

Автомобиль мой удобен и быстр. Это самая последняя марка. Мотора почти не слышно. Горят зеленые и лиловые цифры приборов, бесшумно работает кондиционер. Из стереодинамиков тихо доносится музыка.