Текст книги "Дом на горе"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Я тебе все говорю, а ты утаиваешь. Кто твои предки?

Ладно, – сказал я, – расскажу. Просто не хотелось… Понимаешь, они работают за границей. Вернее, отец. Он крупный специалист. А мать с ним поехала. Уже несколько лет отсутствуют. Приедут на месяц и обратно. Я с теткой, сестрой отца. Но мы с ней не ладим. Она считает, что родители должны остаться еще на несколько лет. Заработать деньги, А я считаю, что должны вернуться. Какие деньги? Денег у нас куры не клюют. Ковры, хрусталь, стереосистема. Цветной телевизор, видеомагнитофон. Меня все это раздражает. Я презираю накопительство. Ну заработают еще десять тысяч. Ну купят двухэтажный холодильник. Новую машину. А что дальше? От всей этой роскоши тошнит.

– А книги у вас есть? – поинтересовался Роман.

– А как же! Несколько тысяч. Весь Брокгауз и Ефрон, весь Брем. Девяностотомник Толстого. Я сам ходил по букинистическим магазинам…

Вот она, счастливая мысль! Теперь, даже если вспомнит, у меня есть толковое объяснение.

– На книги мне выдавали деньги. Один раз купил очень раннее издание «Маленьких трагедий» Пушкина за пятьдесят рублей.

– Здорово! – воскликнул Роман. – А мне ничего не дают.

Мной овладело вдохновение:

– Родители собирались забрать меня с собой, но я наотрез отказался.

– А в какой они стране?

– В Новой Зеландии, – небрежно сказал я.

– В Новой Зеландии! – ахнул Роман.

– Да. Это уникальная страна. Весь год там держится температура около двадцати пяти градусов. Нет змей и хищников. Горы, леса, водопады.

– Фантастика! – простонал Роман, – Чего же ты не поехал?

– Успею еще. Отец сказал, что намерен объехать весь мир. Вот подрасту, подключусь.

– Да! – Роман вздохнул. – Тебе повезло. А у меня тоска. Ни в чем нет счастья.

– Ну-ну, – сказал я. – По-моему, у тебя все хорошо.

– Ужасно! – трагическим голосом произнес Роман.

– Да что ужасного?

– Вот догадайся.

– Не представляю…

– Тоже мне поэт… – Роман принялся расхаживать вокруг со значительным видом. – Поэт, а догадаться не можешь…

– Влюбился, что ли?

Роман гордо вскинул голову и поддел ногой кучу хвороста.

– А в кого? – спросил я.

– В кого, в кого… В Машку!

Вот так номер! Я уставился на Романа.

– Ты ее не знаешь, – сказал он. – Это ведьма, колдунья. Запросто приворожит. Читал у Куприна? Вот и эта. Она меня приворожила.

– Но зачем? Тебя-то зачем?

– А так, для порядка. Смотри, и тобой займется. Видал, какой у нее глаз? Черный. Жуткий.

– Да… – протянул я. – История…

– Ничего, – сказал Роман. – Я, так сказать, еще молод. Машке почти шестнадцать. На три года. Подумаешь. Бывали разные случаи. У нас есть знакомая пара. Она старше его на двенадцать лет.

– А ты что, жениться собрался?

– Да нет, зачем. До женитьбы еще далеко. Знаем законы. Но ты мне должен помочь.

Роман подсел с заговорщицким видом.

– Говори ей обо мне разные вещи. Ну, мол, умный, играет в теннис. У меня, между прочим, второй юношеский. Так и скажи, умный не по годам. Вообще-то она знает, что я вундеркинд, но не придает значения. И еще. Сделай, мон шер, одолжение.

– Какое?

– Сочини стихи. А я подарю. Ну так, лирические. Про черные глаза, про колдовскую силу.

– Не умею я по заказу.

Роман надулся.

– Тоже мне друг. А кто тебя выходил, от больницы спас? Кто хранит твои тайны?

Я вздохнул. Делать нечего. Пришлось уступить Роману.

Уж кто действительно любит Марию Оленеву, так это пудель Бернар. Она в лес или на речку, пудель за ней. Она с книгой в кресле-качалке, Бернар у ее ног. В ее присутствии он становится задумчивым и обходительным. А между тем я видел Бернара, когда он с самым разбойным видом гонял сьяновских кур.

Конечно, я не Бернар. Я не мог лежать у Машиных ног и рассказывать про достоинства Романа. Тем более, эта затея казалась глупой и бессмысленной. Но пришлось держать свое слово.

У Маши протяжная походка. И все движения медлительные, с притормаживанием, что ли, в одной точке. Например, она поднимается с кресла и вдруг замирает над ним, а потом, уж совсем распрямляется. Ощущение странное. Словно перед тобой идет кинолента, но на мгновение появляется стоп-кадр.

Такое же «замедление», но уже внутреннее иногда отражает ее лицо. Взгляд становится отсутствующим, брови слегка сдвигаются, как бы удерживая взгляд и возвращая его внутрь. В один из таких моментов я и начал неудачное воспевание Романа.

– Что? – сказала она, направив на меня свой отсутствующий, но в то же время утяжелившийся взор.

– Очень хорошо играет в теннис… – повторил я растерянно.

– Какой теннис? – спросила она.

– Он очень много читал, – сказал я уныло. – Вообще не встречал более способного человека.

– Я знаю, – сказала она, возвращаясь из мира своих раздумий. – Он очень хороший мальчик.

– Мальчик… – пробормотал я. – Он взрослее своих лет.

– Ничего в этом хорошего нет. – Маша нагнулась и сорвала кустик пунцовых лесных гвоздик, – Не спешите вырваться из мира детства.

– Я-то уж давно вырвался, – сказал я с тоской.

Она сорвала еще несколько гвоздик, выпрямилась и ровным голосом произнесла:

– Вы, может быть. А Роман еще нет.

Я стоял с потерянным видом. Вдруг она протянула мне гвоздики и сказала:

– Не печальтесь. У вас хорошие стихи.

Повернулась и ушла. Только ворох тяжелых черных волос, перехваченных волнистой белой заколкой, качнулся на бледно-голубом платье.

Большую часть времени мы обитали на даче вчетвером. Вернее, впятером, если прибавить Бернара. Взрослые наезжали хаотически, выгружали сумки с продуктами, устраивали шумный пикник, а на утро отправлялись восвояси.

Я заметил, что Корнеевы-старшие держатся отдельно. Николай Гаврилович привозил своих знакомых, Лидия Васильевна своих. Меж собой они были вежливы и доброжелательны. Николай Гаврилович хохотал и картинно обнимал Лидию Васильевну. Она выдерживала мгновенье, а потом устранялась из объятий и уходила заниматься хозяйством.

Только один раз я слышал, как они говорили. Мне не спалось. Я побродил по ночному лесу, а потом сел на скамеечке у глухого борта веранды. Кто-то вышел и зажег оранжевый абажур. По влажной траве поляны скользнул мягкий свет, но я оказался в тени. Скрипнуло кресло, зашуршала газета. Вышел второй человек и тоже сел в кресло. Они заговорили не сразу. Усталыми тихими голосами.

– Не спится.

– Да, душновато…

– А завтра опять в институт. Загонял машину. Что-то стучит, надо менять распредвал.

– Скажи Озерникову. Он тебе сделает.

– Да, Озерников… Ты бы, Лида, побыла на даче. Ведь утомилась. И молодежь тут одна.

– Какая дача? Еще не отснято четыре сюжета. Если уеду, все прахом пойдет. Никто у нас ничего не делает.

– Но так же нельзя, Лида! Ты и в прошлом году не отдыхала.

– Можно подумать, что ты отдыхал.

– Но ты же знаешь, все сроки с книгой пропущены. Редактор рыдает. У них же план и премия. Да и Паша работает медленно. Настоящий дятел. Сидит над страницей весь день, хотя там только выправить и переписать.

– Да, это тебе не Данилов…

Молчание.

– Вспомнила… Конечно, Данилов талантливый был человек. А Паша так, исполнитель.

– Неужели из-за того, что ты без Данилова, нужно тянуть столько лет?

– Лидочка, но у меня куча дел!

– И тем не менее говорят, что ты забросил научную работу.

– Кто это говорит?

– Слышала.

– Слушай больше. В прошлом году я напечатал три статьи.

– Все в соавторстве.

– А кто в нашем деле работает без соавторства?

– Николай, ты должен быстрее закончить книгу. Пора доказать, что не только Данилов, но и ты что-то значишь.

– А ты так не думаешь?

– Если б не думала, не стала бы заводить разговора.

– Последнее время ты меня во всем обвиняешь.

– Я давно тебя ни в чем не обвиняю.

– Что значит давно? На что ты намекаешь?

– Оставь, Николай.

– Ты до сих пор считаешь, что я виноват в смерти Данилова?

– С какой стати я должна так считать?

– У тебя литературные представления о жизни. Поговорили, рассорились, возбужденный Данилов вскочил в машину, погнал и разбился. А я виноват. Да, да, я знаю, что ты сейчас можешь сказать. Данилов, мол, приехал с ночевкой. Ночью он плохо водит, а ты, Корнеев, его не удержал. Я не мог удержать его, Лида! Хотя и старался. И уехал он вовсе не потому, что поспорил со мной. Да будет тебе известно, он ссорился с совершенно другим человеком. С той женщиной, которую привез к нам на дачу.

– Да, да, ты мне говорил…

– У этой женщины был ребенок. Данилов ее ужасно любил. Он доказывал, что ребенок его. А женщина отрицала.

– Женщине лучше знать, от кого ребенок.

– Так-то оно так. Но кто знает, что между ними происходило. Женщина способна на неожиданные поступки. Ты вспомни Сонечку Азагарову. Она ведь тоже запутала всех со своим дитятей. При этом отец был рядом и не собирался отказываться. А все почему? Да бог его знает почему! Кто-то обидел, кто-то не так сказал. Разве поймешь вас, женщин?

– Если быть внимательным, можно понять.

– А потом трагический случай. Никакой автомобилист на его месте бы не уцелел. Ведь самосвал выскочил на встречную полосу. Водитель просто заснул.

Молчание.

– А где же теперь ребенок?

– Бог его знает. У каких-то родственников.

– Да… Десять лет прошло…

– И пойми, Лида, я его за руки хватал! Но он отпихнул и полез в машину. А та уж внутри сидела. Лицо бледное, губы сжаты. Странная, странная дама. Что-то в ней было… значительное, влекущее. Неудивительно, что Данилов сходил с ума.

– И поплатился.

– Да и она… Судьба, Лида, судьба. Ничего уж тут не поделаешь. Вот завтра поеду, и…

– Перестань!

– А Паша, конечно… Куда ему… И ты, конечно, права, Лида, я стал не тот. Усталость, текучка…

Она не возразила. Воцарившееся после этого молчание показалось мне зловещим.

Мы купались в реке. Внезапно откуда-то снизу, из-под горизонта, навалились тучи. Огромный вирейский простор, весь в перелесках, оврагах и взгорках, сделался очень рельефным, как это бывает перед грозой. Скульптурные синие тучи выложили небо каменными клубами. Радуясь перемене погоды, как сумасшедший прыгал Бернар. Мы заспешили домой.

На взгорке, откуда открылся лихорадочно сверкающий окнами корнеевский дом, Юля приложила ладонь к глазам.

– Кто это? Гости!

По поляне расхаживали двое в светлых летних одеждах.

– Не наши, – сказал Роман.

– Машка! – закричала вдруг Юля. – Это же твой Атаров! Приехал все-таки!

На Машином лице ближе к скулам выступил темный румянец.

– Бежим! – крикнула Юля и кинулась вниз, бороздя ногами серебристую накипь кашки.

Маша не двинулась с места. Только спустя мгновение она медленно и как бы нехотя пошла за Юлей.

Бернар уже пулей летел к дому. Простор оглашал его звонкий лай.

Нет, это уж слишком. Второй свидетель. Он-то уж точно выведет меня на чистую воду. А, это ты, мальчик? Как было любезно с твоей стороны отыскать книгу про Моцарта и Сальери. Ты думал, она нужна Маше Оленевой? Нет, нет, нужна она мне. В меня, ведь ты знаешь, все влюблены. Не составляет исключения и Маша. Потому она так и старалась. Правда, и она является моей любимицей. Очень, очень способная девочка. Премило играет на скрипке. Сколько тебе лет, малыш? Четырнадцать зим? Что значит, зим? Ах, это для оригинальности. В таком случае мне двадцать восемь весен. Вдвое больше. Я статен, высок и талантлив. Я пищу статью про Моцарта и Сальери. А к тому же сочиняю музыку. Возможно, я сам будущий Моцарт. А ты кто такой? Не ты ли ограбил одного поэта-имажиниста? Это называется плагиат. Дело не столько подсудное, сколько стыдное. Что ты здесь делаешь, маленький плагиатор? Я, например, приехал проведать способную ученицу. Она очень, очень способная девочка…

Я отстал от Романа и повернул к бору. Здесь царил архитектурный мачтовый лес. Он выступал вперед то крепостным углом, то разрозненной колоннадой, державшей на себе грузные тучи.

Сейчас хлынет, сейчас обвалится. Но нет, тучи не могли, не хотели расстаться просто с тем, что так долго копили. Они дали понять это, обронив на землю несколько крупных водяных слитков, и не спешили размениваться на мелочь. Один водяной золотник ударил мне в лоб и оставил там прохладное углубление. Затем еще два скользнули по щекам. Я запрокинул голову, стараясь поймать капли губами, но туча не собиралась меня поить.

Но вот помутнела даль, полил настоящий дождь. Я перепрыгнул придорожный камень и показался под сенью соборных сосен. Здесь дождя еще не было.

Я услышал глухой спор деревьев с навалившейся тучей, а потом крошечные осколки их тяжбы стали проникать в лес и устраиваться на листьях в виде бисерных украшений. Шум медленно оседал книзу. Все больше изумлялись листья кустарника. И вот, удивленные до изумрудного глянца, они затрепетали под невидимой дробью дождя.

Я устроился на поваленном дереве под сосной, где-то очень высоко державшей надо мной разрозненный игольчатый зонт. Я достал целлофановый пакет, разорвал его и накрылся. Капли устроились на моем целлофане, образуя крошечные плеяды. Скоро пакет стал похож на обесцвеченное небо со множеством таких же обесцвеченных светил. Дрожащих, колеблющихся, стекающих быстрой ниткой с ненадежного небосклона.

Я сбросил пакет и вышел на открытое место. Дождь быстро облек мою одежду, лицо, руки. Я поднял голову. Надо мной было небо, набухшее, низкое. Оттуда летел рой капель. Я чувствовал, как лицо мое становится чистым, словно омытый листок. Вода пропитала рубашку и достигла тела. Спину и плечи ежил холодок. Я чувствовал, как становлюсь частью дождя. Такой же прозрачной и мокрой. Я выкрикнул что-то, засмеялся и побежал в глубину бора по глянцево-коричневой россыпи прошлогодней хвои…

До самого вечера я скитался по округе. Дождь миновал. Вышло солнце, и я успел обсохнуть. Когда я вернулся на дачу, гости уже уехали…

– Где ты был? – накинулся на меня Роман. – Я чуть не погиб в борьбе с вайделотами!

Вайделоты звучали как гунны. Но оказалось, что это всего лишь древние германские певцы и сказители. Так окрестил Роман сегодняшних гостей, он уже третий день изучает мифологический словарь. Это новое увлечение Романа.

– Навалились, обворожили наших сестричек! – восклицал Роман. – А что я мог противопоставить? Вот, говорю, сейчас друг мой придет, почитает стихи. Он гениальный поэт.

– Далеко зашел, заблудился, – сказал я.

– Ну вот теперь и расхлебывай. Юлька пригласила их на языческое игрище. Истинные вайделоты!

– Какое игрище?

– Скоро ночь на Ивана Купалу. К нам всегда съезжаются на пикник. Да будет тебе известно, что это ночь колдовства и неожиданных превращений. Гоголя-то читал? Но Гоголь что, хотя жутковато. Ты, например, можешь превратиться в овцебыка.

– В кого? – спросил я с изумлением.

– В овцебыка. Но всего лишь на ночь, не бойся. Будем прыгать через костры, искать клады. Ты веришь в клады?

– Конечно, нет.

– А они существуют. В Сьянове в прошлом году нашли горшок с серебряными монетами. Кстати говоря, в купальную ночь можно объясниться в любви. Это самое подходящее время. Ты… не забыл про мою просьбу?

– Нет.

– Я хочу прочитать ей стихи на Ивана Купалу. Давай уж, мон шер. Раз обещал.

– Ладно, ладно, – сказал я.

Маша сидит на красной подстилке в нестойкой тени прибрежных деревьев. В руках у нее книга. Рядом примостился верный Бернар. А чуть поодаль в голубоватом, похожем на манку песке ворочаюсь я. Хочется сказать Маше что-то значительное, умное. Вместо этого я спрашиваю:

– А что вы читаете?

Это был первый день, когда Маша заговорила со мною на ты. Она оторвалась от книги и посмотрела на меня неожиданно теплым взглядом.

– Митя, почему ты такой беспокойный? Всегда у тебя в глазах тревога. Так и кажется, сейчас вскочишь и побежишь.

– Не знаю, – промямлил я.

– Наверное, ты впечатлительный. Я тоже в детстве была. Вскакивала по ночам, пыталась бежать. Мама очень беспокоилась.

– А кто у вас мама?

– Зови меня на ты. Мы ведь давно знакомы. Мама училась в консерватории, да не доучилась. Из-за меня. Могла бы стать хорошей пианисткой. Ты на чем-нибудь играешь?

– Нет, – сказал я.

– А инструмент дома есть? Странно. Ты из такой хорошей семьи. Роман сказал, что у вас много книг. Я считаю, в доме обязательно должен быть инструмент. Мы с мамой устраиваем целые домашние концерты.

– А папа?

– Папа… он с нами не живет. Я его редко вижу… У меня такое ощущение, Митя, что мы с тобой были когда-то знакомы…

Я замер. Сейчас вспомнит.

– Нет, это не значит, что сталкивались где-то случайно. У меня бывают дни, когда все проходит словно в тумане. Могу познакомиться и забыть. Но тебя я словно давно знаю. Почему это? – спросила она с внезапным наивным удивлением.

Я что-то пробормотал в ответ. Она повертела в руках книгу.

– Это Еврипид. Древний греческий автор.

– Разве вы проходите?

– Нет. Но композитор Глюк написал две оперы по его драмам. Очень интересно. Хочешь расскажу?

Греческий царь Агамемнон решил завоевать Трою. Великое множество воинов собралось в городе Авлида. Бухта была заполнена кораблями. Но ветер все время дул с моря, не давая кораблям выйти из бухты. Его наслала богиня Артемида. Она разгневалась на Агамемнона за то, что тот подстрелил на охоте лань, священное животное Артемиды. Прорицатель Калхас объявил, что богиня смилостивится только тогда, когда Агамемнон принесет ей в жертву прекрасную дочь Ифигению. Агамемнон глубоко опечалился. О прорицании узнали все воины и требовали, чтобы царь принес жертву для счастья всей Греции.

Агамемнон послал гонца за дочерью. Он написал своей жене Клитемнестре, что собирается обвенчать Ифигению с юным героем Ахиллом. Потом раскаяние охватило его, и он послал другого гонца и просил Клитемнестру не отпускать Ифигению. Но этого гонца перехватили воины.

Когда Ифигения с матерью прибыли в Авлиду, обман раскрылся. Клитемнестра бросилась к ногам мужа, умоляя спасти дочь. Юный Ахилл стал с мечом у шатра, объявив, что не позволит коснуться Ифигении. Назревала кровавая междоусобица. Тогда из шатра вышла сама Ифигения. Она остановила воинов и сказала, что пойдет к жертвеннику добровольно. Счастье Греции для нее дороже жизни.

В молчании окружило войско жертвенник. Вещий Калхас занес над Ифигенией жертвенный нож. Но когда рука его опустилась, Ифигения исчезла. На ее месте оказалась лань. Это богиня Артемида спасла прекрасную девушку. Она перенесла ее в далекую Тавриду. Там Ифигения стала жрицей в храме.

Девять лет сражались греки у стен Трои и наконец овладели ею. Царь Агамемнон вернулся в свои Микены. Но безрадостным было его возвращение. Царица Клитемнестра изменила ему и жаждала возвести на трон Эгисфа. Когда радостный Агамемнон вошел во дворец, он был убит. Эгисф стал царствовать с Клитемнестрой. Малолетний сын Агамемнона Орест тем временем оказался далеко от родины. В день убийства его спасла няня. Когда Орест возмужал, он вместе со своим другом Пиладом пришел отомстить за отца. Эгисф и Клитемнестра были убиты. Но богини мщенья Эринии стали преследовать Ореста за убийство матери. Бог Аполлон повелел Оресту поехать в далекую Тавриду и привезти оттуда священное изображение богини Артемиды. Тогда Орест избавится от мук.

Таврида, раскинувшаяся на берегах нынешнего Крыма, была опасным краем. Тавры приносили в жертву всех иноземцев. Схватили они Ореста с Пиладом и притащили в храм, где стояло священное изображение Артемиды. Жрицей в этом храме была Ифигения. Так встретились брат с сестрой. Им удалось обмануть тавров и увезти из храма изображение Артемиды. После долгих мытарств они достигли берегов Греции. Жизнь их отныне была счастливой.

– Как мне хотелось бы иметь брата, – сказала Маша. – У тебя есть сестра?

– Нет.

– Мне кажется, в семье должно быть много детей. Тебе понравился этот миф?

– Слишком много убийств: жена – мужа, сын – мать…

– Зато счастливый конец. После смерти Ифигения превратилась в богиню Гекату. Это богиня луны и ночи. Если бы я жила в те времена, я выбрала бы покровительницей Гекату. Я совершенно ночной человек!

Наконец-то пробил мой час. Я приосанился и сказал:

– Геката покровительствовала детям и покинутым влюбленным.

– Откуда ты знаешь?

– Я читал. Священным животным Гекаты была собака. – Я указал на дремлющего Бернара. – Примерно такая. Белая.

– Интересно! – воскликнула Маша, глаза ее заблестели.

– В честь Гекаты праздновались гекатеи. Происходили они летом в месяц Гекатомвеон, который соответствует нашему июлю.

Маша внезапно сделалась задумчивой.

– Да… – произнесла она. – Как много в жизни загадочного, таинственного…

Гекатомвеон – лунный месяц. Луна в июле особенно чиста. В недолгую ночь она воцаряется на небе ясным зеркалом и зовет бесконечно смотреться в него. Это зеркало не стареет, не туманится желтым налетом, от него не отпадают ломкие серебристые куски. В этом зеркале вся наша жизнь. Сколько взглядов, сколько призывов, молений было обращено к луне! Воет на луну бездомная собака. Смотрит на луну влюбленная девочка. Прикован взглядом к луне больной человек. Луна безмолвно струит на землю свой белый свет. Он облекает реки, леса и крыши домов. Он касается спящих, и они видят волшебные сны. Эти сны покидают комнаты и собираются на огромных лунных полях. Месяц Гекатомвеон в призрачном плаще с серебряным прутиком бродит среди них, как пастух. Луна – это страна неясных надежд и сердечной тоски…

Кавалер Кристоф Виллибальд Глюк пригласил Моцарта в свой роскошный особняк. Глюк занимал высокий пост капельмейстера при дворе императора Иосифа. Моцарт перебивался случайным заработком. Они никогда не виделись, хотя знали о друг друге. Музыка Глюка нравилась всем, а творения Моцарта казались в то время необычными.

Глюк был уже стар, а Моцарт молод. Глюк слыл большим гурманом. Он любил поесть и поговорить. Усадив Моцарта за обильный стол, Глюк приступил к пиршеству. Моцарт ел мало. Глюк насыщался, снисходительно похваливал Моцарта, но предупредил его, что к десерту приглашен композитор не менее молодой и не менее способный, чем Моцарт. Глюк надеется воспитать из него своего преемника. Что касается Моцарта, то тот не во всем следует гармонии Глюка. Глюк считался самым великим композитором Европы.

Кавалер Глюк спросил Моцарта, нравятся ли ему оперы, написанные по драмам Еврипида. Моцарт ответил, что арии Ифигении восхитительны. Почему же он не ест фаршированную утку, спросил Глюк. Моцарт отговорился отсутствием аппетита. Глюк в шутку заметил, что у будущего его преемника аппетит гораздо лучше.

Подали десерт. Раздался звонок, и в залу вошел невысокий молодой человек с красивым лицом и изящными манерами. Глюк представил его как надежду музыкальной Европы. Это был Антонио Сальери.

Весь вечер Сальери говорил любезности. Хвалил способного Моцарта, восхищался великим Глюком и называл себя его учеником. Когда они покидали особняк вместе, Моцарт споткнулся. Сальери поддержал его за локоть и сказал, что рад оказать Моцарту даже такую маленькую услугу. Когда в следующее мгновение Моцарт оглянулся, Сальери уже не было рядом. Он словно растаял во тьме, даже не попрощавшись. Моцарт пожал плечами и пошел домой, думая об этом странном человеке, весь вечер сверлившем его своим жгучим итальянским взором.

Сразу два письма. От Голубовского и Кротовой.

«Старик, мы пашем в новом домике. Сейчас опишу. Березовая роща, не знаю, бывал ли ты здесь. Много дров с зелеными листочками. Все белое и невинное. Чирикает птичек. Посредине стоит интернатище. Здоровенный дом в три-четыре этажа с пристройками. Офигенный спортзал, а рядом с ним актовый. Я сразу оприходовал аппаратную, врубил ящики и кайфовал, пока меня не разогнали. С Горы почти уже все перевезли. Там сразу все захирело, покосилось. По-моему, скоро рухнет. Комбинат ошалел от злости и провожал наш свал ядовитым дымом. Как тебе сказать? Мне было даже жалко расставаться с альма-матер. Как-никак здесь прошли лучшие годы. На прощанье я вырезал на дубе все наши имена. Лупатыч, как я и сказал, командирован домой. Твой адрес я ему передал. Башка его зажила как ни в чем не бывало. Крепкий у нас главный брат. Кстати, насчет братства. Какая-то детская игра. Почему бы нам не заняться бизнесом? У меня есть идеи, вернешься, расскажу. Когда сваливал от дядюшки, была лажа. Меня обвинили в краже целого полтинника, а я взял только пятерку. Курица орала, что меня надо в колонию без вступительных экзаменов. Дядюшка крякнул и лишил меня выходного пособия. Назло я прихватил две серебряные ложки, которые зарыл под березой. Так что имеется клад. Надеюсь, к следующей весне ложки дадут всходы, и у нас вырастет чайник килограммов на пять. Грамм серебра стоит фунт стерлингов. Считай.

Директор в ажиотаже. Задумал основать целый завод по выпуску детских игрушек. Торгуется с шефами насчет станков. Так что с осени мы будем поставлять детям страны заводные машинки. Я кинул идею насчет кубика Рубика. В этих краях он еще не освоен. По моим подсчетам, мы должны взять сто тысяч прибыли. Петруша в восторге. Он сказал, что я могу стать организатором нового типа. Это правда. Башка у меня на колесах, только не дают развернуться.

Что еще? Ходим все белые, как мумии. В известке, краске и прочих радостях производства. Нет, как привидения. Или как мучные изделия. Вообще-то довольно интересно. Начали даже разрисовывать стены в актовом зале. Ты ведь знаешь Заморыша-художника. Он что-то клевое навалял. Паруса, бригантины, а в небе лебеди. Два белых и три черных. Этих лебедей я долго рассматривал, даже захотелось полететь.

Неожиданно вернулся Гришка Велес. Ни хрена у него не вышло с отцом. Шла торговля за родительские права, но суд отказал, поскольку папаша по-прежнему не просыхает. Кролик уже академик, и его посылают на тусовку в Америку. Шутка. Вообще я завидую. Была бы академия по бизнесу, я бы туда вписался, нечего делать.

Калоша ходит смурной. То ли страдает, что жахнул Лупатыча, то ли не виноват и боится. Дружки его Щербатый и Гмыря еще не приехали, и я понимаю, без адъютантов трудно.

Личный мой лайф замер в висячем положении. Ленку, про которую я писал, так и не видел перед отъездом. Адреса нет, а значит, финиш. Жду теперь Рыжую. Но что-то я стал холоден, старый. Влюбляться не хочу. Шпатлюю стенку и думаю непонятно о чем. Еще год, и развеет нас в разные стороны, как москитов. Но это лирика и, как говорится, младенческий дебилизм. Видишь, какие слова я знаю?

Ну, жму тебе коготь. Когда собираешься возвращаться? Не дрейфь. Мочки не оторвут. Твой Голубовский».

От Раи Кротовой.

«Здравствуй, Митя. Пишет тебе Рая Кротова, ты, наверное, меня позабыл. Митя, почему ты ничего не сказал? Мы так волновались. Все-таки, если решил уйти, надо было сказать. Хорошо хоть ты написал Голубовскому. Мы встретились в новом интернате, и он дал твой адрес. Не знаю, правильно ли делаю, что пишу. Может, тебе не до нас. Голубовский сказал, что ты нашел родственников, что у них огромный дом и две машины. Это хорошо, я за тебя рада. Только не увлекайся, Митя. Ты знаешь, сколько случаев бывало. И Славу Панкратова брали, и Вдовиченко. А что получилось? Поживут, поживут и опять приходят, только в расстроенных чувствах. Помнишь Ванечку Зимина? Какой хороший мальчик. Сначала его усыновили, а потом он снова оказался у нас. Прогнали, да с позором, потому что к Ване пришел в гости Савельев, украл кольцо. Я, конечно, не про воровство, Митя. Но люди разные бывают. Может, у них и машина и телевизор, но как они отнесутся к нам? Смотри, чтобы тебя не обидели.

Про себя сказать нечего. Была с мамой. Ей лучше. Пить стала меньше. Может быть, что-то у нас и получится. Она ведь еще молодая. Я бы хотела жить с мамой, учиться. Конечно, личной жизни у меня не будет, потому что я урод. Мне уже надоело слушать, что я родилась такой из-за маминого пьянства. Я маму не осуждаю. У ней у самой был отец алкоголик, и она осталась одна в шестнадцать лет.

В новом здании все очень красиво. А в березовой роще радуется душа. Вечером деревья розовые. Митя, если ты и нашел новую семью, не забывай нас. Мы все по тебе будем очень скучать. Ты такой умный. Я не встречала такого человека. А мне хочется дружить с умным. Но, конечно, если ты не вернешься, ты забудешь про нас. Остаюсь с уважением. Раиса Кротова».

Приближался день, когда надо было идти к маме. Это удается не каждый год. Прошлое лето я провел в лагере, до города было далеко, а позапрошлым летом болел.

Я постирал свою одежду, куртку и брюки. Речная вода удивительно хорошо стирает. Что касается цветов, то я надеялся раздобыть их по дороге. В конце концов можно было разживиться и на клумбе. Белые и красные пионы росли здесь густо и уже осыпали нежные лепестки.

Роману я сказал, что собираюсь разведать, как что. Может, требуется помощь тетке. Она часто болеет. Я заверил, что не собираюсь возвращаться домой по крайней мере до конца лета, когда, по моим расчетам, должны нагрянуть родители. Да и в школу надо идти. В конце концов я взрослый человек и понимаю, что на стороне долго не проживешь.

– Деньги нужны? – спросил Роман.

– Ну, так…

Он совершил самый настоящий налет на беспорядочно раскиданную по даче одежду и наскреб из карманов не меньше двух рублей мелочью.

– Когда вернешься?

– Как получится.

– Смотри не забывай про игрища. Про поэму для Машки. Сколько строк сочинил?

Я объяснил, что стихи сочиняю быстро. Только должно прийти вдохновение.

– А если не придет? – наседал Роман.

– Тогда дело плохо.

– У меня есть первая строчка. – Читай.

– Стелла Мария Марис, так зовется звезда…

– Это плагиат! – воскликнул я.

– Сам сказал.

– С этой строчкой сочинить стихи очень трудно.

Роман надвинулся на меня и вперился подозрительным взором.

– Послушай, а ты не обманываешь?

– Насчет чего?

– Что сам сочиняешь стихи? Это ведь я тебе кинул идею прочитать чужие.

– Но ты же видел… – произнес я упавшим голосом. – Записаны в тетрадке.

– А если переписал?

– Что я, девочка, – переписывать…

– А то был у меня приятель. Стихи присваивал. Ладно, это я так. Не понимаю, чего ты тянешь.

Меня не покидало щемящее чувство. Казалось, я оставляю дачу навсегда. Больше не раздвину листья папоротника, не увижу зеленую лужайку и белую стену, испещренную лиловыми письменами теней. Не спустится с веранды девушка в светлом платье, не сядет в плетеное кресло с раскрытой книгой. Все это было как сон. В размягчающем жаре летнего дня, в сонном жужжании мух и стрекоз, в ощущении благости и покоя…

– Митя, Митя, ты уезжаешь?

Я вздрогнул. Передо мной стояла Маша с ворохом полевых цветов. Среди них выделялся колкий серебристый репейник, сердито торчащий среди желто-голубой пестроты мелких цветиков.

– Возьми. – Она протянула мне длинный стебель, увенчанный фиолетовыми и желтыми бутонами. – Это иван-да-марья. Правда, хорошее название?

Я кивнул.

– Но ты вернешься?

Я снова кивнул.

– У меня к тебе просьба. Ты можешь опустить в городе это письмо? Быстрее дойдет.

Она протянула мне письмо. Я взял конверт и застыл в нелепой позе, не зная, куда его сунуть. В кармане конверт не уместится.