Текст книги "Дом на горе"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Но… – пробормотал я.

– Одежды я тебе подкину, – заторопился Роман, – ты ведь немного больше меня. Почти такой же. У меня целый шкаф шмоток, одних джинсов четыре пары.

– Не знаю… – сказал я.

– Чего там знать! Жизнь есть жизнь. Се ла ви, так сказать. Ты какой учишь язык?

– Английский.

– А я сразу два! Я вундеркинд. Но это в прошлом. Ныне я превратился в обыкновенную посредственность. Нет ничего хуже, мон шер, чем быть вундеркинд дом. Это я тебе говорю. Мука и смертная скука. Все от тебя чего-то хотят. Бесконечные конкурсы, интервью и прочая лабуда. А ты случаем не вундеркинд?

– Нет, я не вундеркинд.

– Ты меня поразил тем, что много знаешь. Так и сыпал в бреду словами. Талии, полигимнии, гекаты. Наверное, ты много читал?

Мой новый друг был очень словоохотлив. Он долго еще говорил, а потом вдруг вскочил и кинулся к окну.

– Извини. Кажется, Юлька вернулась. У нас будет обед! Выползешь к обеду? Ночью ты пропотел, а сейчас нужно основательно подкрепиться. Я, между прочим, варю курицу. Через час обедаем. Адью! – Он ловко перемахнул через подоконник.

На большой деревянной веранде стоял круглый стол. В центре ваза с цветами. По краям расставлены тарелки, разложены столовые приборы.

Я отказался надеть джинсы Романа, но сменил рубашку. На мне была отличная фирменная рубашка с погончиками и карманами. Ее подарил Голубовский, выросший из нее прошлым летом.

Роман солидно кашлянул:

– Позволь, дорогая сестра, представить тебе моего лучшего друга Дмитрия Суханова!

Ко мне обернулась улыбчивая девушка в белом свободном платье, туго перетянутом поясом с крупным бантом. Как ее описать? Тому, кто знает картину Серова «Девочка с персиками», и описывать не стоит, лишь заменить цвет волос на более светлый, овсяный. Это была девочка с картины, румянолицая, свежая, с улыбкой на полных ярких губах.

– Чудесно! Чудесно! – сказала она. – Я люблю твоих друзей, милый братец. Садитесь же с нами обедать, Дмитрий Суханов.

– Он несколько нездоров, – важно произнес Роман. – Вчера перенес тяжелую болезнь. – И, подумав, добавил: – Тропическая лихорадка.

– Лучшее средство от тропической лихорадки куриный бульон, – сказала «девочка с персиками». – Ты, братец, оказывается, отличный кулинар. Что подвигло тебя извлечь курицу из холодильника?

– Разве ты не помнишь, что старушка зарезала Мересьеву последнюю курицу? – недовольно спросил Роман. – Или ты не читала «Повесть о настоящем человеке»?

– Ах да! Я забыла. Твой друг ведь болел!

– И очень тяжко, – веско сказал Роман.

– Надолго к нам в гости? – обратилась ко мне сестра.

– На все лето! – брякнул Роман.

– Чудесно, чудесно! Нам будет веселее. В какой класс вы перешли?

– В восьмой.

– Можешь называть ее Юлька, – небрежно вставил Роман.

– Да, конечно, зовите меня Юлей.

– Она собирается поступать, – заметил Роман.

– Сколько раз я тебе говорила, что неприлично в присутствии дамы говорить «она»!

– Какая ты дама, – Роман ухмыльнулся. – Ты моя сподвижница.

– О господи! – Юля вздохнула. – А еще вундеркинд. Ты неотесан как житель пещер. Митя, не учитесь у Ромы дурным манерам. Лучше смело грызите курицу. Будет еще зеленый горошек с жареной колбасой.

– Опять! – воскликнул Роман.

– Что тебя не устраивает?

– У меня в глазах зеленые шарики от твоего горошка!

– Вот, – Юля повернулась ко мне. – Я же говорила, что он невоспитан. К тому же очень избалован. Вы, надеюсь, не очень избалованы?

– Я не очень…

– Да вы не стесняйтесь, Митя, ешьте. Обед, конечно, у нас небогатый, но сил прибавит. Вам нужно силы копить. Наверное, у вас есть какие-то увлечения…

– Мой друг огромный талант! – внезапно заявил Роман.

Я поперхнулся.

– Да? – заинтересованно спросила Юля. – В какой же области?

– Он поэт! – торжественно произнес Рома.

Воцарилось молчание. Стук вилок о тарелки.

– Это очень интересно, – сказала Юля, – сейчас многие пишут стихи. Вы нам когда-нибудь почитаете?

– Почитает, почитает, – ответил за меня Роман. – Сами скоро почитаете. Его стихи приняты в одном журнале!

Снова молчание.

– В каком же? – спросила Юля. – Если не секрет? Я, конечно, не собираюсь вторгаться…

– Это пока тайна! – объявил Роман. – Чтобы не сглазили. Сама знаешь, сегодня приняли, а завтра какой-нибудь сынок принесет, и тебя вышибут. – Он выдержал паузу и добавил значительно: – Завистников много…

– Ну будем надеяться, – сказала Юля. – Глядишь, вы и у нас что-нибудь за лето напишете. Повесим мемориальную доску…

С пылающими щеками я выскочил из-за стола и кинулся в комнату. Тут я схватил сумку и стал запихивать в неё вещи.

– Куда? – прошипел Роман.

– Что ты болтаешь? – сказал я. – Какие стихи и журналы?

– Чудак-человек! – жарко зашептал он мне на ухо. – Все так сейчас говорят. Никто у тебя и не будет допытываться. Ты посмотри, сколько народу к нам ездит, все гении! Кто писатель, кто композитор, кто ядерный физик. Это принято, понимаешь? Думаешь, я вундеркинд? Какой там! Самых средних способностей. Но почему-то решили с детства и до сих пор зовут. А ты будешь поэт, чем плохо? А стихов мы тебе найдем. У меня много стихов валяется. Только подвывай при чтении – и вся премудрость…

Я молча пошел к выходу.

– Уходишь? А я всю ночь с тобой просидел, курицу сварил. Ну, иди, иди…

– Я бросил сумку.

– Кстати, как сумка со мной оказалась?

– Как оказалась… В избу к тебе заходили.

– Я ничего не помню.

– Еще бы помнил. Если б не я, ты бы в больнице сейчас валялся. А знаешь, в больнице как? Не приведи господи…

– Ладно, – сказал я, – только, пожалуйста, не говори больше ни о каких стихах.

Роман вздохнул:

– Странный ты человек. О тебе ведь пекусь…

Блаженные дни июня! Природа нежна и заботлива. Она подносит огромную чашу зеленых трав, птичьих посвистов и свежих запахов. Июнь – месяц цветов. Больше всего я люблю пионы. Как-то при полном свете луны я подошел к клумбе. Вдохновленные небесным светом, пионы нестерпимо белели в таинственно черном холмике клумбы. Они казались искусно изваянными из бело-голубой массы. Масса была упругой, прохладной, тяжелой. Где-то я читал: «До свидания, пионы, дети воска и луны». Аромат пионов тоже был прохладным, ночным. Есть ли на свете более тонкий запах? Я осторожно раздвинул кусты пионов, ступил на клумбу и опустился среди цветов так, что они были вровень с моим лицом. Один бутон прикоснулся к моей щеке и что-то залепетал в полусне на незнакомом языке лунных тайн и ночных превращений…

Дача Корнеевых велика. Отец Романа заведует кафедрой физики в областном институте. Они купили этот дом несколько лет назад и основательно перестроили. Сейчас завершается второй этаж. Там уже есть две комнаты, но половина еще служит чердаком, заваленным материалами и ненужной мебелью. В первом этаже еще четыре комнаты, так что места хватает. Вокруг дачи расчищена зеленая поляна, а за ней начинается редкий сосновый лес, потом густой смешанный.

Роман – непоседливый пылкий юнец. У него богатое воображение. Он не может сидеть на месте. Вечно что-то затевает, сооружает, вступает в споры со старшими. В прошлом году он начал возводить ветряную мельницу по чертежам какого-то голландца, уверявшего, что такую мельницу может построить любой школьник. В этом году он водрузил на чердаке телескоп и объявил об открытии «обсерватории».

– Ты подумай, какие названия! – толковал он мне. – «Волосы Вероники»! «Северная корона»! А хочешь покажу тебе звезду «Сердце Карла»? Я решил составить свой звездный атлас. Некоторые созвездия я хочу переименовать. Ты знаешь хоть одно хорошее название?

– Знаю, – ответил я. – «Stella maria maris», звезда надзвездная, спасительная.

– А где это?

– На самом верху. Но она не обнаружена.

– Откуда взялось название?

– Кто-то вычислил ее существование. Но пока звезда не открыта.

– Мы откроем! – пылко заверил Роман.

На его розовощеком лице явственно проступают веснушки, а белесые короткие волосы беспорядочно торчат в разные стороны.

– Рома, причешись! – кричит сестра.

Он шлепает по голове пятерней, но от этого прическа не становится лучше.

– У тебя есть любовь? – спрашивает он меня заговорщицки.

Я пожимаю плечами.

– У каждого рыцаря должна быть дама сердца, – заверяет Роман.

– А у тебя есть?

Он печально вздыхает:

– Была одна… но так…

– Что «так»?

– Дура…

– Ничего, у тебя все впереди, – успокаиваю я.

– Все так говорят, – уныло возражает Роман. – Нет, мон шер, жизнь не сложилась…

Каждый день мы ходили купаться и проводили на Вире несколько часов. Дорога к реке шла по лугу, заросшему серой невзрачной кашкой. Издали луг кажется серебристым и от порыва ветра волнуется тяжелым ртутным пластом.

Дни стояли жаркие. Тусклое неистовое солнце наполняло мир горячим дыханием. Мы с шумом падали в воду, а потом лежали на берегу, как снулые рыбы. Роман лепит ко рту узкие листочки лозы, и слова исходят из его губ с легким шуршанием.

– Как ты угадал мое имя?

– Я и не угадывал.

– Веришь ли, я в паспорте так и записан – Ромео. Бред! Всю жизнь мучиться. Ромео Корнеев! Мой папаша неисправимый мечтатель, Манилов. Он и Юльку хотел записать Джульеттой, еле мать отстояла. Но на мне отыгрался папаша… А у тебя кто родители?

– Так… инженеры…

– Ну и что у вас вышло?

– Неохота рассказывать.

– Понимаю. Но ты молодец. Надо их проучить. Диктаторы! Я в прошлом году собрался в поход, так меня не пустили. Сбегу, ей-богу, сбегу!..

Волна нагретого воздуха пробегает низом, опаляет лицо и приносит какой-то знакомый запах. Пытаюсь вспомнить, но память тотчас закрывает свою чуть приоткрывшуюся дверцу…

– Скоро Бернар приедет… – бормочет Роман.

– Кто это?

– Угадай.

– Какой-нибудь гений?

– Обыкновенный пудель. Правда, породистый и очень умный. По-моему, он сочиняет стихи.

– Все у тебя сочиняют.

– Все! – Роман вскакивает. – Все без исключения! Но ты лучший из них. Не забудь. Ты огромный талант!

Я что-то заскучал по своим. Вечером я начал бесцельно листать тетрадки и вдруг обнаружил адрес Голубовского, записанный прошлым летом. Вернее, это был адрес американского дядюшки, к которому Голубовского отпускали на каникулы. Острая тревога не давала мне покоя. Как там у нас на Горе? Где ребята? В новом здании, как грозил Петр Васильевич, или на каникулах? Как себя чувствует Лупатов? И наконец, усердно ли ищут меня. Летние побеги в интернате обычное дело. Каждое лето бывает два-три, а то и больше. Лупатов бегал позапрошлым летом, Теряев из нашего класса прошлым. Самое интересное, что, если и не искать воспитанников, они все равно возвращаются в интернат. Больше ведь некуда деться. Ну, поругают, накажут, а все равно примут. Накормят и обогреют.

В одну из дальних прогулок я завернул в Сьяново и наведался на почту. Я спросил, можно ли мне получить письмо до востребования, хотя никаких документов у меня нет. Я живу на далекой даче, и почтальоны туда не ходят.

– Как фамилия? – спросили меня.

– Суханов Дмитрий.

– Ладно, Суханов Дмитрий, приходи. Отдадим тебе почту.

Я тут же черкнул короткое письмо Голубовскому и послал на адрес американского дядюшки.

Мне очень нравится Юля Корнеева. Она веселая и ласковая. Невысокая, легкая, с маленькими крепкими ногами. У нее нежная кожа, ресницы серые и серые глаза. Нос чуть вздернут, а на губах всегда предвестье улыбки. Стоит окликнуть ее или встретиться взглядом, как губы тотчас раскрываются, показывая ровные белые зубы. Она ходит, как-то особенно грациозно поводя плечами, держа носки врозь, по-балетному. Юля долго занималась в хореографическом кружке. Она любит носить светлые широкие блузы, юбки и платья с огромными карманами, где исчезают, погружаясь чуть не по локоть, овеянные легким пушком загорелые руки. Юле шестнадцать лет, но разговаривает она с нами как взрослая.

– Мальчики, обедать! Руки помыли? Роман, ты опять с грязными руками? Митя, а ты всегда моешь руки? – Она в первый же день перешла на «ты» и предложила мне называть ее так же.

У меня же тайная страсть к обращению на «вы». Мне кажется, это придает разговору значительность и благородство. Попав к Корнеевым, я заважничал. Меня ослепил полный достатка дом, беззаботность и легкие отношения. Если я жил в семье, то очень давно. Я совсем забыл то тепло, которое сосредоточивает в себе крепкая большая семья. Теперь я в этом тепле блаженствовал. Еще не съехались родственники, а я уже чувствовал всю атмосферу нерасторжимых связей, переплетающих дом Корнеевых. Один круглый обеденный стол вызывал у меня внутренний восторг. Он был велик, этот стол, за ним умещалось не меньше дюжины чело – век. Я представлял разложенные по кругу серебряные приборы, салфетки. Гнутые спинки венских стульев окружают стол в ожидании гостей. Все они еще рассеяны по комнатам, в саду. Они смеются, перекликаются. Скоро они соберутся, сплотятся вокруг стола подобно Сонму маленьких планет, тяготеющих к одному светилу, И потечет задушевная беседа… Как хорошо жить дома! С братом, сестрой. Мамой и папой. Какое это счастье. Простое, обыкновенное…

В покой природы вторглось гуденье моторов. Переваливаясь на кочках, к дому подползли две сияющие лаком машины, белая и красная. Вперебой захлопали двери, на зеленый газон высыпали нарядные люди.

Роман выскочил на веранду и дико, словно африканский слон, задудел на блестящей трубе. На него прыгнул огромный белый пес и повис, обнимая лапами и душа мокрыми собачьими поцелуями.

Приехал веселый Николай Гаврилович, отец Романа. С ним появился тусклый лысоватый доцент. Приехала мама Лидия Васильевна, она работала в городе на студии кинохроники. С ней были два молодых человека, один в белых джинсах, а другой почему-то в сапогах. Приехал сибирский родственник Корнеевых, крепкий человек с картофельным носом и сверлящим взглядом из-под кустистых бровей.

Я очень волновался. Как отнесутся ко мне хозяева дачи? Но на меня почти не обратили внимания. Только Николай Григорьевич уделил мгновенье.

– Отлично! Отлично! – восклицал он громко, тряся мою руку. – Как вы сказали, Дмитрий Суханов? У нас тут рыбица водится, и ягоды будут!

К вечеру затеяли шашлыки под соснами. На огонек явились соседи. Пришел из Сьянова угрюмый художник Витя. Он давно переселился в деревню, рисовал картины и собирал старые прялки. Пришел непонятный человек по кличке Вострый Глаз, сводивший с ума окрестных ребят тем, что жил в вигваме. Самом настоящем вигваме, построенном на садовом участке. На обшарпанном мотоцикле заехал любопытный Фарафоныч, «человек из народа», который смотрел на все хитрым глазом и хмыкал.

Роман бегал оживленный, а я слонялся без дела. Как принято говорить, маялся. Но вот вкусно запахло шашлыком и всех позвали в овражек. От мангала поднимался синеватый прозрачный дым. Гости усаживались кругом.

– Шашлык сегодня неплох! – провозгласил Николай Гаврилович. – Начнем же, друзья!

В свете костра веером разошлись шампуры, с шипеньем роняя в огонь капли сока.

– А вы нам, Лида, про кино расскажите, – подал голос лысоватый доцент. – Что там у вас в кино творится?

– В кино все как надо, – отвечала Лидия Васильевна, моложавая женщина в джинсовом платье с простым деревянным браслетом на запястье. Трудно сказать, сколько ей было лет, но в сухом лице и хрипловатом голосе уже сквозила усталость.

– А почему смотреть нечего? – допытывался доцент, и очки его зловеще блистали.

– А вы, Паша, телевизор смотрите. Нормальные люди сейчас телевизор смотрят. Вот, может быть, кроме Вити. Витя, у вас есть телевизор?

– Нет, – мрачно ответил чернобородый Витя.

– А у вас, Вострый Глаз?

Вострый Глаз, изможденный длинноволосый человек, обряженный в цветастое одеяло с прорезанной для головы дырой, выпростал руки из-под сомнительного пончо и ответил неожиданно тоненьким голосом:

– В моем вигваме, конечно, нет. Но в большом деревянном есть телевизор.

– Большой деревянный вигвам – это дом? – спросила, Лидия Васильевна.

– Так мы называем любое жилище, – ответил Вострый Глаз.

– Кто это мы? – вмешался Николай Гаврилович. Тучный, румянолицый, он весь сиял расположением к окружающим. – Я вот все хочу спросить, Вострый Глаз, где у вас игра, а где настоящая жизнь? Ведь в ваш вигвам войти, все эти томагавки и ритуальные маски от настоящих не отличишь. Где вы научились?

– Стараемся, – сказал Вострый Глаз.

– Вот я и не пойму, – продолжал Николай Гаврилович. – Вы так увлеклись, что сами, наверное, верите, что индеец?

– Вся жизнь – это игра, – изрек Вострый Глаз, – смотря только какую выбрать. Вот вы играете в атомы. А уверены, что все из них состоит?

– Не уверен, не уверен! – захохотал Николай Гаврилович, – Физика сейчас ни в чем не уверена!

– Дело не в этом, – сказал угрюмый Витя.

– А в чем?

– Не в том, что из чего состоит. А для чего. Для какого смысла.

– Э! – протянул Николай Гаврилович. – Вы тут меня не путайте! Знаю я ваш смысл. Девок в кокошники нарядить, парней в рубахи, и всех в поле с косой!

– И то бы неплохо, – сказал Витя.

– А ты, Фарафоныч, что скажешь? – спросил Николай Гаврилович.

Фарафоныч обвел всех медленным взглядом и изрек:

– Все вы хитрите.

– Правильно! – закричал Николай Гаврилович. – Ура!

Спор разгорелся. Угрюмый Витя убеждал Лидию Васильевну. Вострый Глаз восседал в позе истукана и холодно слушал доцента. Фарафоныч нашел общий язык с родственником из Сибири и расспрашивал о кедровых шишках. Роман пытался вставить словечко в любой разговор. Юля внимательно слушала. Приехавшие с ее мамой киношники вполголоса говорили о каких-то трансфокаторах. Важный, всеми угощаемый, по-свойски толкался среди сидящих белый пудель Бернар.

Со слюдяным треском залегла в жаровню новая порция шашлыка. Ночная мошкара слеталась на свет и совершала неистовый танец. Я выбрался из овражка, прошел несколько шагов и лег на теплую землю. Отсюда слышался только говор, красноватые тени метались над соснами. Вверху, в огромной небесной бездне, царило полное безмолвие.

Ко мне подошел Роман и упал рядом на траву.

– Ты Чайльд Гарольд, – сказал он.

– Расскажи про звезды, – попросил я.

– У каждой большой звезды есть оттенок. Не замечал? Надо присмотреться. Вон та красноватая звезда, это Арктур. Сириус голубая, Капелла белая. Но самое интересное составлять фигуры. Можно вообразить на небе любой контур, придумать любое созвездие.

– Придумай мне созвездие «Моцарт».

– Ты еще и Моцарта любишь. Тебе нет цены. А в каком виде должно быть такое созвездие?

– Ну в виде клавесина.

– Клавесина! Ты хоть раз видал клавесин?

– На картинках.

– Я могу тебе сделать созвездие «Рояль». Берем вон ту звезду, которая у самой верхушки сосны. Потом эту… Так. Прибавим еще пару. Соединим воображаемой линией. Получится рояль в проекции сверху. Ты видишь?

– Не очень.

– Надо иметь воображение, – наставительно сказал Роман. – А ты в самом деле любишь классику?

– Очень.

– У нас дома много пластинок. Папаша состоит в клубе филофонистов, а Джулька в училище бегает на концерты. У нас, брат, музыкальная семья. А тебе какая музыка нравится?

– Музыка барокко, – сказал я.

– Барокко? Ну ты даешь! Это кто там?

– Леклер, Клерамбо, Верачини, – сказал я важно.

– Потрясающе! – воскликнул Роман. – Я сразу понял, что ты гениальный человек!

А может, я и вправду талантлив? Почему бы и нет. Самое интересное, что я на самом деле пишу стихи. Только никому не показываю. Они еще не очень у меня получаются. Стихи записаны в одной тетрадке. Там же переписаны стихи любимых поэтов.

После недели жары выдался прохладный сумрачный денек. В одной из комнат дома Корнеевых прямо на пустой кровати навалена куча одежды. Я выбрал черный плащ и потрепанную шляпу. Облик у меня получился поэтический. В таком виде я углубился в лес, изготовил себе тросточку и стал расхаживать по тропинке с задумчивым видом.

Без всякого сомнения, я талантлив. Какой мальчик в четырнадцать зим прочел столько книг? Какой мальчик составил каталог целого кубически-синего магазина? Кто в мои годы столько размышляет о важных вещах? О звездах, об устройстве мира. Голубовский, например, не размышляет. Лупатов не признает классической музыки и литературы. Да и кто в интернате, а может, и целом городе сравнится со мной по силе тайных стремлений и богатству внутренней жизни?

Конечно, Роман тоже начитан. Но ведь он вырос в обеспеченной семье. Среди книг, пластинок, в атмосфере любви к искусству. Как-то он обмолвился, что у них в доме пять тысяч книг! Невиданная цифра. В нашей интернатской библиотеке всего три. Кроме того, Роман непоседлив, у него нет глубины характера. Он все хватает на лету и так же легко с этим расстается. Сегодня он может восхищаться Моцартом, а завтра говорить, что Моцарт устарел и его музыку надо подвергать современной обработке. Он даже подал мысль, что все толстые классические романы следует сокращать до размеров маленькой книжки, выбрасывая скучные места и длинные описания. Думаю, впрочем, что эта мысль не его. Уши Романа, как два чутких локатора, фиксируют все идеи, которые носятся кругом. В голове его невообразимая каша. Я же стараюсь дойти до всего своим умом.

Пока я гулял, небо прояснилось. Растаял бесцветный дым, выступила влажная голубизна. А там и желтое солнце сразу перекрасило пейзаж. В колоннах сосен затеплились свечи, в траве обнаружилось множество сверкающих украшений. Стало тепло. Пока я двигался к дому, а прошло не больше пятнадцати минут, небо совершенно расчистилось и потоки небесного тепла стали подсушивать лес.

Папоротник в ближнем к дому лесу рос необыкновенно большой. Он был древний, могучий. Одним листом такого папоротника можно накрыться с головой. Я пробовал приносить его в комнату, но сорванный лист папоротника быстро увядает и превращается в жалкую зеленую тряпку. Когда раздвигаешь стебли папоротника, нетрудно представить себя охотником, попавшим в леса каменного века.

Осталось продраться сквозь кусты можжевельника и выйти на маленькую тропинку к дому. Внезапно я застыл, пораженный знакомой картиной. Передо мной выросла белизна оштукатуренной части дома, на ней едва колыхались акварельные тени. Свежепромытая трава лужайки горела на солнце. В клумбе белели фарфоро-восковые пионы. Они тяжко покачивали главами, блистающими россыпью дождевых капель. Кто-то вынес на лужайку стол и расставил вокруг плетеные кресла. Посреди стола красовалось блюдо, наполненное доверху яркой вишней…

Но где я все это видел? Сходство с чем-то давним, но не забытым было настолько полным, что сердце мое забилось.

Пока я пытался вспомнить, по ступеням веранды сбежала Юля, а следом за ней сошла другая девушка. Я вздрогнул и невольно шагнул обратно в кусты. Но меня заметили.

– Дмитрий Суханов! – весело крикнула Юля. – Куда вы пропали? Пожалуйте к чаю!

Ватными ногами я поволок свое тело к столу. Почему-то напялил мокрую шляпу. В огромном не по росту черном плаще и обвислой шляпе вид у меня был дурацкий. Юля взглянула с удивлением:

– Что за маскарад? Познакомься, Митя, это моя подруга Маша. Маша, познакомься, это Дмитрий Суханов, приятель Романа, юный поэт.

Она окинула меня строгим взором, протянула руку и сказала:

– Очень приятно.

Ледяной рукой я коснулся ее тонких пальцев и, как был, в плаще и шляпе плюхнулся за стол.

– А руки? – воскликнула Юля. – Ты не помыл руки!

Я встал и деревянной походкой направился к рукомойнику. Узнала или не узнала? Судя по всему, нет. Я долго и тщательно мыл руки, терзая в ладонях обмылок. Узнала или не узнала? Хорошо бы нет. В конце концов, она видела меня только один раз. Да и вряд ли рассмотрела в полусумраке магазина. Да и вряд ли собиралась рассматривать…

Я натянул джинсы Романа, надел фирменную рубашку Голубовского и превратился в обыкновенного юнца нынешней джинсовой эры. Собрав все внутренние силы, я сошел с крыльца.

– Пьем чай на воздухе в честь прибытия Маши, – сказала Юля. – Надеюсь, Маша, ты не покинешь нас, как в прошлый раз.

– Как получится, – ответила она.

– Зря ты не привезла скрипку. Здорово играть на природе.

И тут она улыбнулась. Улыбка сразу преобразила ее лицо. Суровость исчезла, в глазах сверкнули искры. Но тут же улыбка покинула губы, на лицо вернулась прежняя строгость. Будто два лика передернула незримая рука.

Юля обратилась ко мне:

– Маша прекрасно играет, Ты ведь любишь музыку, Митя?

– Люблю, – ответил я.

– А какую вы любите музыку? – спросила Маша.

Странно. Она назвала меня на «вы». Не так, как в магазине. Значит, не узнала. Значит, я новый для нее человек. Я приободрился.

– Он любит музыку барокко! – неожиданно вставил Роман, сидевший до того с грустным отсутствующим видом.

Я внутренне покраснел.

– Мне недавно довелось играть, – произнесла Маша и взглянула на меня глубоким медленным взором. – Правда, я плохо играла.

Хорошо, хотелось выкрикнуть мне. А ваша кисть, тончайшая, словно кисть рябины, до сих пор горит перед моим взором со смычком ветки на струнах июньского дождя!

– Ромео сегодня вялый, – с усмешкой сказала Юля.

– Оставь, Джульетта, – Роман деланно зевнул. – Скучно мне, скучно. Мало поэзии вокруг…

– Митя! – Юля обратилась ко мне, – Когда наконец ты почитаешь нам свои стихи? Хотя бы ради приезда Маши. Маша очень любит стихи. Правда, Маша?

Она не ответила, но снова лицо ее осветилось неповторимой улыбкой.

– Мне бы хотелось послушать стихи, – сказала она.

Роман сморщился. Пришло время выгораживать друга, обладателя «огромного таланта».

– Почему обязательно сегодня? – спросил он кисло. – Мы не всегда в настроении.

– Ну хотя бы немного, – просила Юля.

– Я не помню наизусть, – пробормотал я.

– А они у вас с собой? – спросила Маша.

И я почему-то ответил:

– С собой.

Роман глянул на меня удивленно и оживился:

– Это меняет дело, мон шер. Неси. – Он подмигнул.

Какая-то сила перенесла меня с лужайки в комнату, вручила тетрадку и вернула назад. Та же сила заставила раскрыть тетрадь и прочитать стихотворение про летний вечер.

Воцарилось молчание.

– А что, – сказала Юля, – хорошие стихи. Только много красного цвета. Красное небо, красная река, красные сосны.

– Это имажинистское стихотворение, – пробормотал я.

– Что?! – изумленно воскликнул Роман.

– Вы, наверное, очень образованный человек, – произнесла Маша. – Почитайте еще.

Я прочел еще три «имажинистских» стихотворения и закрыл тетрадь.

– Ты станешь известным поэтом, – сказала Юля. – Мы будем тобой гордиться.

– А я что говорил! – выкрикнул Роман.

Небо, согласное с моим успехом, стало розовым. Цвета смягчились и сделались пастельными. Порозовели белые чашки. Порозовели пионы на клумбе. От них донесся нежный вечерний аромат.

После чая Роман отвел меня в сторону и восторженно заявил:

– Ты гигант! Чьи стихи ты читал?

– Мои, – коротко ответил я и, заложив руки за спину, направился к лесу.

Это было вранье. Я прочел стихи одного малоизвестного поэта двадцатых годов. Он в самом деле принадлежал к поэтическому направлению имажинистов.

Я получил письмо от Голубовского. Оно гласило:

«Старый, тебе повезло. Петрован отпустил меня на полмесяца к доброму Сэму, а потом нас погонят скоблить новый офис. Ты меня чудом застал. Послезавтра уезжаю. Значит, решил двинуть в бега? Неплохая идея, ты ведь еще не бегал. Но все по порядку.

В тот день ко мне подошла Стешка Китаева и намекнула, что ты свалил. Она заметила, как ты с безумным фейсом одолжил в хлеборезке буханку. Директор устроил нам маленький ватерлоо. Все из-за Лупатыча. Мы у него были, ему лучше. Кто пробил ему кунтел, не говорит. Все мы думаем на Калошу, но вообще хрен его знает. Калоша ходит с испуганной мордой, которая, как известно, сделана у него из булыжника.

Тебя хватились после ужина. Петрован ходил мрачнее тучи. Никто не знает, где тебя отлавливать. Соответствующие учреждения, конечно, оповещены. Так что имей атеншен.

Райка Кротова плакала. По-моему, она к тебе питает. В конце письма прилагаю ее адрес. Еще успеешь написать. Санька дура, ей на все наплевать.

Между прочим, твой глюк с привидением разъяснился. Представляешь, это была Лялька, которая таким обаразом решила попрощаться с дорогими воспитанниками. Дура есть дура, хотя мне ее жалко.

Что тебе сказать про мой лайф? Тут все клево. Хрус-сталь и ковры. Вчера я спер у анкла пятерку и объелся шоколадным мороженым. Он мужик неплохой, но жмется. Еще в прошлом году обещал новый мафон, но до сих пор мы его видали. Бабок тут куры не клюют, а курица только одна, дядькин вайф с огромным бюстом. По-моему, она меня ненавидит. Если бы не она, давно бы я тут поселился. Флэт часто пустует, хозяева в загранке. Да, познакомился тут с одной. Ленкой зовут. Влюбилась в меня, как кошка. Я ей мозги пудрю. Единственный, мол, наследник у анкла, она и разинула рот на богатства. Дешевка. Но фейс ничего. Вообще, старик, были бы у нас мани, пожили бы с тобой, как на Майами. Когда вырасту, буду делать бизнес. Но ты ведь знаешь, я парень не жадный. Всем вам достанется. У меня будет особняк и две машины. Дам тебе покататься. Тогда Рыжая пожалеет. Тоже мне королева, звезда экрана.

Буду у Лупатыча, кину ему твой адресок. Его, наверное, как фронтового героя отпустят домой. Но за что он мне треснул по шее? Зря он томится по Саньке. У этой чувихи другие запросы.

Что про остальных? Ну, Кротова, как я говорил, дома, возится с мазером. По-моему, безнадежно. Опять приходила недавно вдрызг. У Мишки Яковлева наконец посадили отца. Сбил кого-то по пьяной лавочке на чужой машине. Толик Бурков в Крыму в санатории. Какой-то бог кинул ему путевку. К Стешке приходил смурной тип и доказывал, что он ее законный папаша. Стешка от него спряталась. А помнишь Кролика из пятого класса? У которого мочки ушей оборваны драгоценной мамашей? Который поступил к нам алкоголиком и год целый лечился? У Кролика внезапно обнаружился гигантский математический талант. Он как лунатик решает в голове сразу тысячу разных задач.

За Кроликом приехали из академии. Теперь он будет учиться в специальном интернате для гениев. Дела!

Ну, ладно, старик. Что-то рука больше стилом не водит. Буду тебе писать. А как получать ответ, хрен его знает. Я ведь теперь на Березовом, Хорошо бы узнать, как ты вписался, что за дачка, А то, может, и меня пригласишь? Ну, ладно. Бывай. Твой друг Голубовский Евгений».

Итак, я стал поэтом-имажинистом. Имаж – значит образ. Имажинисты пишут очень образные стихи. Ну, ничего. Может, и мои стихи будут не хуже, нужно только побольше сочинять. Вообще я решил стать писателем. Напишу большой роман о жизни. Мне хочется, чтобы этот роман был не грустный, а светлый. Чтобы всем героям было хорошо. Я опишу верную любовь и настоящую дружбу. Мой роман будут читать запоем. Надоели все эти печальные истории. В жизни и так много плохого. Надо искать положительные стороны…

Она меня, конечно, не узнала. Очень хорошо. Я чувствовал обновление. С меня спал груз моего сиротства. По крайней мере на время я мог быть равным среди равных. Я даже стал подумывать, что мои родители не обязательно должны быть простыми инженерами. О чем и стал туманно намекать Роману. Тот наконец не выдержал.