Текст книги "Последний клиент"

Автор книги: Константин Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Глава 15

«Я тень! – нашептывал про себя Галлахер. – Меня не знает никто, никто не видит. Я быстр, уверен в собственных силах, я все могу!»

Он убеждал себя, проговаривая мысленно подобные фразы на протяжении всего времени преследования обитателей виллы Корф. Он не спал, наблюдая за окнами отеля в Амстердаме, он мерз и питался, чем и где придется. Он перемещался как зверь, как ночной хищник, и ему казалось, что скрытая агрессивность его движений не оставит ни малейшего шанса его потенциальной жертве – от него не спастись, не спрятаться, не скрыть ни желаний, ни животного страха, ни мыслей… Галлахером владела необъяснимая злоба – ему хотелось разрушать, уничтожать, жечь… для того чтобы владеть. Он видел в преследуемых им русских опасных и опытных врагов. Он предполагал, что где-то рядом, в этом городе, по тем же улицам так же вкрадчиво и бесшумно передвигается в поисках жертвы и его смерть, его таинственный господин Никто, возможно, еще более опытный и жестокий. И в эти минуты Галлахеру становилось страшно. Этот страх необходимо на кого-то выплеснуть.

Неразлучная троица русских – они существовали свободно, естественно, как дыхание… Они никого не боялись – бесцельно слонялись по городу, часами просиживали в барах, словно нет у них иной заботы. Они не оглядывались по сторонам. У них все было в порядке. У них, но не у Галлахера – он не мог бесцельным ожиданием оправдать цель своего приезда в Амстердам. У него была цель. Неясная, неконкретная, еще не материализовавшаяся, но Род уже ощущал запах денег. Особенно в тот день, когда русские отправились в путешествие по городу в автомобиле, прихватив с собой достаточно привлекательную на вид, обтянутую черной кожей коробку. И, сверив конечную точку маршрута с имевшимся у него справочником, Галлахер понял – его усилия могут вот-вот увенчаться успехом. Успехом, удачей – какие неправильные слова… Они не нравились Роду. Может быть, гонорар? Плата за унижения? За одиночество? Компенсация галлахеровской неустроенности, неудачливости, тупости? Так далеко в оценке собственных достоинств Род не заходил. Он ощущал себя вполне полноценным подонком, впрочем, называя себя несколько иначе – солдатом. Теперь у него не было генералов, не было подчиненных – никто не козырял ему в ответ и не приветствовал вставая… Все это было у него впереди. И табличка, укрепленная на двери офиса, куда нанесли визит поднадзорные Галлахера, только усилила это ощущение: на ней значилось: «Веттеншапен. Украшения и драгоценности. Лондон – Амстердам – Гонконг». А в справочнике путешествующего по городу был указан еще один адрес – адрес магазина с точно таким же названием. Галлахер не поленился в тот же день заглянуть туда – один вид витрины, застеленной бархатом, за толстым броневым стеклом, с загадочно поблескивающими диадемами и брошами, мог кого угодно свести с ума. И Галлахер уже был близок к подобного рода умопомешательству – не напрасно его таинственный наниматель истратил такую уймищу денег только для того, чтобы отставной сержант не упускал из виду этих странных, беззаботно живущих русских.

Он наблюдал за ними в минуты раннего завтрака – странный ювелир, в потрепанной временем одежонке, и еще более странный сопровождающий о чем-то достаточно долго беседовали с русскими. Сопровождающий ювелира нежно прижимал к своей груди объемистый саквояж – у Галлахера ни на минуту, ни на миг не возникло сомнений, что они принесли деньги. Много денег. Возможно, это были доллары. Или английские фунты, аккуратно упакованные банковским служащим, – их могло быть в этом пухленьком саквояже несколько миллионов… Можно было нанести удар сейчас, но Галлахер усмехнулся над собственной торопливостью – ювелир с русскими не договорился. Или, точнее, оценивая их мимику и жесты, они не сошлись в цене. Значит, предстоит торг, сумма увеличится и ее можно взять всю и одному. Ни с кем не делясь. Даже с таинственным господином Никто – путь он потом ищет его, Рода, который сменит одежду и документы, который станет всеми уважаемым, респектабельным человеком где-нибудь подальше от… от этого загаженного кусочка суши, от больных растений, чахнущих под скупым солнцем Ист-Сайда… Пусть даже не в Италии – там слишком много любопытных. Скажем, в Парагвае? Или еще где-то, где не очень-то интересуются происхождением денег. Только их наличием и количеством…

Род отправился вслед за такси с отбывшим в свой офис ювелиром – он понимал, что деньги плюс товар – подобный груз ему не потянуть. Слишком мало времени останется, чтобы исчезнуть навсегда. Слишком много усилий придется потратить, превращая что-то – золото ли, алмазы или что-то не менее ценное – в деньги. Потому что тот, кто платил ему, будет его искать…

Проторчав неподалеку от офиса ювелира четыре часа, Галлахер ни на минуту не упускал из виду дверь, ведущую внутрь здания, – ее латунная ручка запечатлелась в его сознании на всю оставшуюся жизнь: витой жезл со стилизованными факелами на обоих концах, зажатый в львиных лапах. Она была надраена с такой тщательностью, что даже в этот пасмурный день выглядела словно только что отлитой из чистого золота.

Через некоторое время из здания вышел молодец, эскортировавший ювелира, поймал такси и исчез. А к блистающей при свете дня ручке прикоснулись за все время несколько совершенно невзрачных, незаметных мужчин – они отворяли дверь, просачивались в здание и исчезали в нем, казалось, навсегда.

Не более чем через полчаса коротко стриженный парень вернулся. Вернулся не с пустыми руками – с ним был виденный накануне Галлахером саквояж. Точнее, такой же, но другого, в этот раз черного цвета. Визуально набит он был под завязку, а от замка к запястью тянулась едва заметная, но, наверное, прочная цепочка.

«Вот они!» – Галлахер пытался представить себе, сколько в действительности могло бы уместиться в этом саквояже денег, – с каждым разом суммы его подсчетов увеличивались. Затем он мысленно все это умножал на два, оставляя в уме те ценности и деньги, которые ювелир мог бы держать у себя в конторе. Род не верил, что хозяин такого замечательного магазина не держит в своем офисе достаточную для оплаты неожиданных предложений сумму. Пусть в гульденах, в запертом сейфе, в тайнике или зашитую в подкладку стеганого халата – Род был уверен, что отыщет все, сокрытое от него. Все, без остатка. А для того чтобы попасть в офис, не вызывая подозрений и ненужных протестов, он подготовился: в одном из захудалых антикварных магазинов, в изобилии имевшихся в окраинной, граничащей с доками старой части города, он приобрел за сотню гульденов потрепанный дубовый короб, обклеенный побитым молью сафьяном, – лет двести назад в нем хранили столовое серебро какие-нибудь суконщики или маслобои. Его внутреннего пространства как раз хватало для молотка с облитой резиной рукоятью и хищно загнутым острым гвоздодером. Более Галлахеру ничего и не надо. Внезапность – вот его оружие.

Время текло неудержимо – Галлахер рассчитывал на удачу. Нужно было успеть провернуть дело до появления русских – убить ювелира и его тщательно отутюженного молодца было гораздо легче, чем троих русских, один из которых чуть было не подстрелил его в Лихтенштейне. Но и пока на город не опустятся сумерки, Род не мог ничего предпринять – в здании оставалось достаточно служащих и случайных посетителей, способных обратить внимание на высокого, в куртке армейского образца рыжего мужчину и сообщить в полицию его приметы…

– Пора! – сказал себе Галлахер и, осторожно прикрыв дверцу автомобиля, пересек улицу, зашел в подъезд. Прикосновение к ручке было приятным и каким-то весомым – словно она действительно была отлита из золота и об этом знали лишь он, Род, и сама она, прохладная и слегка поблекшая в наступивших сумерках. Галлахер почти бегом поднялся на этаж – лифт ему сейчас был ни к чему, прошелся по коридору мягкими, неслышными шагами – ни души – и с настойчивостью воспитанного человека постучал.

Дверь открылась – взгляд появившейся на пороге сухонькой женщины в красном жакете скользнул по его лицу, куртке, на мгновение задержавшись на зажатой в руках дубовой коробке, и ее личико, экономно выдавив улыбку, изобразило сожаление.

– Мы закрылись. У вас что-нибудь срочное?

А вот разговаривать-то на нормальном языке Галлахер был не обучен – офис ювелира не казарма. Род принялся раскрывать свой широкий, словно пасть сома, рот, испуская нечто нечленораздельное. Женщина, сочтя косноязычие Галлахера за смущение, отступила на шаг, давая возможность Роду перешагнуть через порог и очутиться в приемной. Навстречу ему поднялся из кресла коротко стриженный молодчик и, отбросив на столик с пепельницей иллюстрированный журнал, сделал несколько быстрых шагов, машинально ощупывая наплечную кобуру с револьвером.

– Что вам? – спросил он резко.

– Я завтра ухожу в рейс… – начал Галлахер. – Мне не хватает денег, чтоб отослать своей матери некоторое содержание… Без работы просидел на берегу больше месяца…

– Вы англичанин?

– Да, матрос. На сухогрузе… Вот, вижу вашу вывеску… Может быть, купите?

– Что там такое, Дерик? С кем ты разговариваешь? – донеслось из полуприкрытой двери.

– Тут какой-то чудак англичанин пытается продать нам какое-то старье… – Дерик, произнося эту фразу, на мгновение отвел глаза от Галлахера, а Род без лишней суеты и шума откинул крышку своего короба, вытащил из него молоточек и, размахнувшись, от плеча треснул паренька прямо в лоб. Дерик попытался поднять глаза, рассмотреть, что за предмет вонзился в его череп, но от смерти его отделяло только мгновение – последним и едва ли осмысленным движением он схватил Галлахера за отворот куртки и, таким образом удержавшись на ногах, умер. Но Род решил не рисковать – с хрустом выдернув застрявший в лобной кости Дерика молоток, он стукнул еще раз, вторым ударом разломив его голову практически пополам, и развернулся всем корпусом к застывшей в ужасе женщине. Ее лицо с широко открытым в беззвучном крике ртом заставило Галлахера выпустить молоток – он упал почти неслышно на ковер, рядом с телом поверженного Дерика – и схватить ее за горло. В нем что-то сломалось, женщина захрипела, пытаясь своими тонкими сухими пальчиками освободить шею от железной руки Рода, но силы оставили ее, и она опустилась к ногам сержанта. Она еще была жива, когда Род по-хозяйски запер дверь, выдернул из-под пиджака охранника револьвер и прошел в кабинет.

– Я пришел за деньгами… – сказал он негромко медленно встающему из-за письменного стола ювелиру. – Где вы их храните?

Внутреннее состояние ювелира усиливало его внешнее сходство с грызуном – он был напуган так, что не мог пошевелить и указательным пальцем, и только нижняя челюсть существовала отдельно от сведенного судорогой страха тела: она несколько раз дернулась, словно в непроизвольной зевоте, и замерла в среднем положении, обнажив ряд мелких, порядком изношенных нижних резцов.

– Времени нет абсолютно… – Галлахер с явным неудовольствием покачал головой и тычком бросил Веттеншапена в кресло. – Вы не понимаете по-английски, мистер? Вам необходим переводчик? Или вы тянете время, надеясь, что кто-то придет к вам на помощь? – Род вырвал провод из настольного светильника и притянул петлей шею ювелира к высокой кресельной спинке. В качестве кляпа были использованы несколько исписанных листов – Род скатал их в шар несколько больший, чем отверстие, в которое он намеревался его поместить, и с некоторым усилием, продавливая большими пальцами рук, заполнил все пространство от неба до языка. – Теперь нам не понадобится переводчик. Будем изъясняться при помощи жестов. – Галлахер достал из кармана первую попавшуюся купюру, это оказалась банкнота в десять швейцарских франков, и сунул ее под нос ювелиру. – Это деньги. Но их мало. Мне надо больше… Где ты их прячешь, где? – Отставной сержант принял позу вглядывающегося в невидимый горизонт матроса, изобразив из своей ладони козырек. – Не вижу! – И ударил, как он посчитал, вполсилы, в живот Веттеншапена. От этого тычка кляп, успевший пропитаться обильно вытекающей изо рта слюной и оттого потерявший прежнюю упругость, вылетел, как пробка из бутылки с игристым вином, и, прочертив короткую баллисту, упал у дверей кабинета.

– У меня нет денег! – хрипло выкрикнул Веттеншапен, надеясь, что может быть, кто-то услышит его или завязавшимся диалогом он сможет потянуть время – часы указывали половину девятого, а ровно в девять к нему в офис должны были прийти русские. В том, что этот посетитель никак не связан с ними, Веттеншапен, несмотря на укоренившиеся среди соотечественников убеждения о криминальных наклонностях славян, был уверен – при последней встрече между ними не было и слова сказано об оплате товара наличными. Только бы они пришли пораньше, побыстрей… Ювелир, насколько позволяла ему закрепленная на шее петля, с ужасом следил за медленными, осторожными передвижениями грабителя по кабинету – ни одна ниша, ни единая из дверец шкафа и трюмо не осталась без внимательного, тщательного обследования. И Веттеншапен понимал: чем дольше продлится осмотр помещений офиса, тем больше у него шансов остаться в живых. Что этот страшный тип убьет его при любом исходе, сомнений не было – из-за приоткрытой двери он видел обнаженную стопу секретарши. Верная Софи, более тридцати лет встречавшая его в конторе по утрам, всегда внимательная, аккуратная и бережливая, как все одинокие женщины… Теперь ее уже нет…

– Ты говоришь по-английски, говоришь… А вот где деньги, сказать не хочешь! – приговаривал Галлахер, приступая к изучению содержимого письменного стола. – Вот это скотч – им я сейчас примотаю твои жалкие ручонки к подлокотникам… А это? А это нож. Наверное, для разрезания бумаги? Видишь, какой он острый, – им я с тебя, с живого, сниму шкуру, высушу ее и натяну на бочку – получится отличный барабан… Или ты все-таки скажешь, где прячешь деньги? – Галлахер и вправду примотал скотчем руки Веттеншапена к поручням кресла, снова забил ему рот бумагой и заклеил крест-накрест. – Теперь ничего не вывалится! – Род снял с ноги ювелира правый ботинок и, не очень-то прицеливаясь, рубанул ножом по липкому от пота носку.

Нож для разрезания бумаги, как выразился Галлахер, был размером сантиметров в тридцать, не считая рукояти, и напоминал Роду кхукри своих подручных-гурков с обратным, относительно сабельного, изгибом клинка. В отрубленной точно по шву части носка, словно в чехольчике, оказалось только четыре пальца – пятый, явно недоразвитый, уцелел. Но допущенный брак Галлахера не остановил – стянув левый ботинок, он еще одним ударом добился зеркальной симметрии. Кровь, хлынувшая из разрубленных стоп, его не смутила – тем же скотчем Род перетянул ноги Веттеншапена чуть выше лодыжек и, только завершив эти манипуляции, взглянул Веттеншапену в лицо – в нем уже не осталось ничего не только кроличьего – ничего человеческого. Маска ужаса и страданий.

– Как тебе это, мой Шейлок? Покажи мне, хоть вот этим вот пальчиком. – Галлахер рубанул по указательному пальцу правой руки, и он, словно свиной хрящик, отскочил от вонзившегося в подлокотник лезвия ножа. Галлахер нагнулся, поднял обрубок и, направляя его желтоватый ноготь то в одну сторону, то в другую, продолжал спрашивать: – Может быть, там? Или там? Или там?..

Ювелир ничего ответить не мог – из заклеенного скотчем рта раздавалось лишь приглушенное кляпом мычание.

– Где? Где?! – С каждым последующим вопросом Галлахер, все более ожесточавшийся, принялся наносить удары по пальцам ювелира – так квалифицированные повара шинкуют морковку для соуса. – Где?! – Следовал удар. – Где?!! – Кусочки плоти вылетали из-под острого клинка и падали на пол. – Где, ответь?! – Понимая, что от впавшего от ужаса и боли в животное состояние ювелира ничего не добиться, Галлахер круговым движением надрезал кожу от уха до уха и, словно резиновую перчатку, запустив под скальп три пальца левой руки, стянул ее к подбородку. Вот так вот! Поганая рожа! – Обрезав остатки кожи на шее, он потряс ею перед освежеванной головой Веттеншапена и отбросил в сторону. – Подыхай! – Схватив со стола какую-то ручку, Род, словно штопором, вспорол глазное яблоко ювелира, вогнав металлический наконечник в мозг. Тело Веттеншапена последний раз дернулось, выгнулось вперед и опало.

Он устал. За окнами такси, вспоровши ночь, мелькнула стрелка указателя: аэропорт… И вновь десятки фонарных столбов проносятся мимо бесшумно и стремительно, выхватывая светом фонарей плоское асфальтовое шоссе. Оно настолько ровное, что Галлахеру казалось, будто такси, в котором он сидит, стоит на месте, а справа и слева, как будто установленные на огромном барабане, вращаются декорации – закончен оборот, и вот он, снова указатель. Он устал, но пришедшая на смену возбуждению усталость не притупляла терзающие Галлахера злобу и страх. Не было ни сил для эмоций, ни воли прогнать внезапно возникшее ощущение опасности. Оно рождалось где-то внизу живота и, разрастаясь, поднималось вверх, к горлу, отдавалось внутри черепной коробки и снова замирало, прячась, успокаивая возбужденный, пульсирующий мозг.

А все могло бы сложиться по-другому. Но где грань, отделяющая вымысел от реальности? С помощью какого заклинания или волшебной палочки материализуются фантомы снов и грез в реально осязаемые предметы? Галлахера терзал всего один вопрос: почему? Почему у Ваттеншапена в офисе не оказалось ничего, кроме каких-то жалких нескольких тысяч гульденов? Почему в саквояже, плотно, как казалось Галлахеру, набитом деньгами, он обнаружил три пары ботинок, только что полученных из ремонта? На двух из них, сильно поношенных, был подклеен накат и заменены косячки, на третьей паре, совсем новой, прикручены маленькие, с небольшими шипами подковки. Ботинки были хорошего качества, английские, со шнуровкой выше лодыжки – такие Галлахер очень любил, но никогда не покупал, считая, что пока такая обувь ему не по карману. Что же до подковок – возможно, с их помощью ювелир рассчитывал бороться с гололедом (явлением в Амстердаме достаточно редким).

Ботинки отставному сержанту чуть жали – маловаты на полразмера… Во втором саквояже он нашел видеокамеру, тщательно обложенную с боков не первой свежести махровыми полотенцами, а сверху присыпанной несколькими десятками мелких купюр. Вот такие способы маскировки. Они и достались Галлахеру.

Дальнейшие поиски не дали ничего. Внушительного размера пачка непогашенных векселей времен Второй мировой войны, несколько дорогих безделушек – они могли попасть к Веттеншапену только в виде подношений – и ничего больше… В последний момент, когда Галлахер, переодевшись, собирался покинуть поле боя, очнулась секретарша. Полежи она тихо еще минут пять, и у Рода возникли бы серьезные проблемы. Он не мог себе объяснить, зачем душил ее капроновым чулком, попавшим ему под руку среди прочего хлама. Зачем прятал ее легонький трупик в стенной шкаф. Гораздо проще было свернуть ей, как курице, шею. Тем более что время пребывания в гостях у Веттеншапена уже истекало – слышалось, как по лестнице поднимается несколько человек, и Галлахер, второпях сменив обувь и кое-что из верхнего платья, незамеченным выскользнул в коридор.

И только в аэропорту, куда Галлахер уж и не надеялся попасть засветло, ему наконец повезло – в последнем в этот день рейсе на Берн чудом оказалось одно свободное место в салоне первого класса. В любом ином случае отставной сержант САС отказался бы от полета. Но только не сегодня…

Глава 16

Третий день заточения приближался к концу.

– Вдвоем не так грустно? – Инга погасила свет, и ночная бархатная темень укутала, просочившись через невидимый холод стекла, комнату. – На улице так хорошо… И луна…

– Все как везде…

– А вы, Даша… Вы были когда-нибудь в Марселе?

– В Марселе? – Маркова чуть шевельнулась в кресле, выпустив облачко сигаретного дыма, и, не отрывая взора от замершей до утра недалекой лиственницы, качнула головой. – А что мне там делать? Разве что устроиться портовым грузчиком…

– Но там ведь тепло!

– Да, наверное… Как и везде…

– Ну что вы! Вы только посмотрите – на улице мороз! А в Марселе тепло… цветы…

– Перестаньте, милая, какие, к черту, цветы в декабре? Те же, что и здесь, – оранжерейные…

А о чем еще говорить с этой милой, но странной на вид девушкой? О том, как становится тихо, когда на землю ложится снег? И если закрыть глаза и на секунду представить, что вокруг тебя нет никого, становится сперва покойно и уютно, а через минуту… уже терзаешься чувством одиночества… И снова откроешь глаза – а вокруг все те же лица, те же стены, и у тебя два выхода из этого безысходного положения: либо мириться с их присутствием, с существованием этих совершенно напрасных вещей, или заняться чем-то, что заставило бы тебя забыть об окружении… А зима… Она хороша в своем однообразии – отдыхает глаз, особенно короткими вечерами, когда маленькое красное солнце уже свалилось за верхушки елей, а невысокие сугробы отбрасывают на тропинку неоправданно длинные тени… И когда так сахарно похрустывает снег под подметками. А за спиной, совсем близко, именно там, куда можно так быстро добежать, дом… Он представляется каждый раз иным, но всегда бревенчатым, со стеклами, небольшими, покрытыми нежными лапками инея… Над его крышей нависает старая, мудрая ель – ее ветви еще хранят обрывки прошлой новогодней мишуры, и кажется, что знаешь каждый ее сук, каждую ветвь… Кажется, что вы росли вместе, у этого уютного дома, но никто не знает, как это долго продолжалось и сколько еще осталось быть вместе… А в доме всякий раз появлялись бы только те, кого хочется видеть, от чьего присутствия становится удобно и тихо на душе, и не нужно уж более куда-то лететь, разбавляя новыми встречами осадок от предыдущих свиданий, пенять самой себе на собственную неразборчивость и слабоволие… Может быть, это дети? Один или два? Они, вероятно, не могут ни мешать, ни стеснять… Мальчик и девочка. Чтобы они были едва похожи друг на друга и чтобы были зачаты от любимого человека. А дыхание его детей, их детей, наполняло бы смыслом жизнь, и этот призрачный дом, и ель, мудрую, вечную, подчеркивающую своим присутствием чистоту пространства и времени… Сон?

– А я люблю лето! Когда васильки, иван-чай… Я жила в небольшом городке, с папой. Он у меня, знаете ли, инженер. В этом городке есть крепость, старая… Или, может быть, городской сад… В том ресторане я была всего лишь раз, с папой. Мы как-то обедали в нем. Маленький такой, с печкой изразцовой, прямо в зале… А больше в нашем городе не было ничего. Кроме гостиницы. Внизу почта, книжный магазин, мост железный. А вот неподалеку город Дно. Ну не город – он еще меньше нашего – там арестовали царскую семью… Мы с папой один раз там были, знаете ли; не город он вовсе, а какое-то железнодорожное депо. А еще речка. Она называется ласково – Шелонь. Небольшая речка. В городе она некрасивая – ну, знаете ли, неприглядная… А чуть дальше, километрах в трех, мы с мальчишками туда на велосипедах купаться ездили, она очень красива… И церковь на пригорке, вокруг все волнисто, неровно, ракиты вдоль берегов. Взгляд так красоте радуется… А зимой скука – лес далеко. Да и не лес вовсе… Так, перелески – всю ведь землю распахали, лес извели. И ни леса теперь, ничего… Вот разве лен? А детей, говорили, иметь мне нельзя… Да и Володя не очень-то хочет. Говорит – дорого. А я ему ничего сказать не могу – он, знаете ли, моего папу подобрал, с улицы. Он сейчас в соседней комнате. Спит, наверное… Я люблю, когда тепло…

– Может, нам, Инга, выпить по стаканчику? А то размазывать сопли по лицу – снова краситься придется? Как ты относишься к спиртному?

– Я? Никак… Я в кафе работала, официанткой. Давно… Еще до больницы. Нас строго предупредили – ни в коем случае ни на работе, ни перед…

– А нам с тобой на работу-то и не к спеху. Какая, к черту, работа, в этой-то дыре?

– Мы с вами как будто на гособеспечении?

– Не дай нам бог с тобой на подобный харч рассчитывать – одна тут дорога, на погост. А мы с тобой пока девчонки справные. А потому сходи-ка ты вниз, там я бутылочку ликера приметила. И пару рюмок с собой прихвати. Справишься?

– Ну, тетеря, сдавай! А то, как погляжу, совсем руки у тебя не шевелятся! – Грибман был уже изрядно поднабравшись. Сторожить, собственно, было некого, потому как никто, как ни странно, никуда бежать не собирался. Видать, прочно втемяшились предупреждения Кирилла о скоротечности бытия и прочих ужасах, подстерегающих желающих прогуляться всего-то в трехстах шагах от виллы. – Козыри крести, дураки вы вместе! – Сергей шлепнул о стол шестеркой и лукаво взглянул на Галкина – тот уже сидел без штанов и в одном ботинке. Да и Крокин выглядел не лучше – из всего гардероба на нем осталось только пара носков да галстук. – Вы, видно по всему, господа хорошие, в школе ходили в отличниках и в пионерские лагеря добрые папаши-мамаши своих чад не посылали. На дачки, к бабкам под юбку, к манной каше и черной смородине с куста? А подкидной дурак – это искусство, можно сказать! Вот еще валетик… И еще… А теперь вам – раздвиньте ладони…

Идея перекинуться в дурачка Галкину сперва пришлась по вкусу. Когда же от Грибмана поступило предложение сыграть на раздевание, у Володи появился небольшой такой шансик поставить хоть теперь бывшего коллегу в неудобное положение. Третьим без обсуждения был назначен Крокин – Серега грозно посмотрел на него из-под насупленных бровей и указал рукой на дверь – сейчас же на мороз, в эти самые пампасы. Нечего здесь за здорово живешь воздух портить… Крокин приуныл, но, не желая быть раздетым в первую очередь, взялся за игру с не меньшим рвением, чем и два его партнера. Но не судьба: Грибман в дурачка на раздевание собаку съел – всех малознакомых нимфеточек, если таковые раздеваться прилюдно не желали, усаживал за стол, разливал портвейн и хлопал по клеенке растрепанной колодой карт: все выглядело достаточно невинно и весьма демократично. Ну а что следовало далее, не мне вам рассказывать…

– А вот вернусь домой, – мечтал Грибман, подрезая колоду, – куплю на вырученные с продажи вашего барахла домик, размером с почтовый ящик, и займусь сельским хозяйством! Буду самогонку выращивать. Боты резиновые заведу и шляпу с полями… Дама пошла… А ты, Крокин, кино «Титаник» смотрел? С Ди Каприо? Вот у тебя рожа, как у него в последнем кадре, – вроде хотел описаться, да водопроводную систему разморозило. Давай сюда свой галстук, а ты, балбес, налей подполковнику еще стаканчик шерри! – Под шерри Грибов понимал какую-то цветную водку, которую он смешивал с изумительным по цвету ликером. Получалось вкусно и достаточно крепко. – Вот ведь, мать вашу! Первый раз за границей, и сижу с вами, балбесами… На хрена мне, скажем, эти вот ботинки сорокового номера? У меня, слава создателю, с седьмого класса сорок четвертый… И галстук в клеточку… Что я Нинон рассказывать стану? Опять врать придется – ничего, кроме ваших рыл поганых, за последнее время и не увидел. Ну, аэропорт еще и на лимузине прокатился… Швейцария – страна контрастов – сижу тут с вами, с ворьем… – Грибман опрокинул наполненный Галкиным стакан и совсем сник. – На сегодня все. Желающие завтра могут попробовать отыграться… – Собрав со стола и с пола всю одежду, он, слегка покачиваясь, побрел к лестнице, в сторону своей комнаты, насвистывая, нещадно фальшивя, прощальную песнь любимой утонувшего в Атлантике Ди Каприо.

– Ты, сучий хвост! – бросил ему вдогонку Володя. – Брюки-то хоть оставь!

– Ни-ко-гда! – прозвучало в ответ, и источник звука скрылся в проходе.

Берн оказался менее приветливым, чем Амстердам, – несмотря на полное отсутствие ветра, холод сковывал движения Галлахера. Особенно доставалось ногам, вспотевшим за время перелета. В тесных ботинках несчастного ювелира они казались двумя протезами глубокой заморозки. А вот подковки на каблуках действительно пришлись кстати – на редких замерзших лужицах они плотно впивались в ледяную поверхность, оберегая затылок и зад хозяина от незапланированных контактов. Но и кроме ног, у Галлахера было несколько довольно серьезных проблем. Первая состояла в том, что в Берн он попал без снаряжения и оружия. Вторая, не менее серьезная, – Род, разумеется, предполагал, что его таинственный заказчик уже наслышан о его подвигах. И теперь жизнь самого сержанта зависела прежде всего от его собственной изобретательности и осторожности. Но какая жизнь в нищете? Без денег, на которые Род так рассчитывал, он ощущал себя униженным, бессовестно обманутым и обобранным, но по-прежнему верил в собственную удачу. Чтобы вернуть несколько утраченный в собственных глазах авторитет солдата, ему, казалось бы, нужно совсем немного – оружие, время, которое утекало бессмысленно быстро, и транспорт, который доставил бы его туда, где, в этом он не сомневался, спрятан тот волшебный жезл, способный превратить его, Рода Галлахера, в самого счастливого человека на свете. Хотя бы временно.

Оружие. В одиннадцатом часу вечера в Берне приобрести его – фантастическая проблема. Род знал наверняка: все резервисты, прошедшие военную подготовку в вооруженных силах конфедерации, имеют право и хранят свое штатное оружие дома. В том числе и автоматическое. Но у отставного сержанта не было ни времени, ни возможностей обойти с проверкой все жилища уверенных в своей безопасности и нейтралитете швейцарцев – слишком много ненужного шума. Не годится. Тогда?.. Полиция. Просто абсурд – по заведенным порядкам патрульные менее чем парой на дежурство не выходят. Да и пешком они передвигаются крайне редко. Не лезть же в полицейский участок наобум – тут у Галлахера хватало сообразительности. Частные охранные структуры могли оказаться пустышкой – пара наручников, дубинка и счастье, если баллончик с какой-нибудь дезодорированной гадостью… Нужен был объект, определенно нуждающийся в серьезной охране по статусу, но в силу сложившейся традиции охраняемый достаточно формально. И подобным объектом мог стать… консульский отдел любого крупного государства – Британии, Германии, США… США предпочтительней – как заведено, вооруженный полицейский снаружи и пара пехотинцев за оградой. Турок, курдов и прочих неуправляемых борцов друг против друга не так уж много – это не Брюссель с Гаагой, а следовательно, и охраняются подобные учреждения «зацепи нога ногу…».

Такси, желтый, страдающий одышкой «Мерседес», подкатило к ограде консульства ровно в одиннадцать. Фонарь, горевший на крыше, говорил, что автомобиль свободен и готов по желанию седока отправиться хоть на край света. Ну, если и не на край, то до Невшателя он мог бы добраться без труда. Из такси вышел водитель, открыл крышку багажника и не спеша извлек из автомобиля инструмент и запаску.