Текст книги "День рассеяния"
Автор книги: Константин Тарасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
– Кто стучит? – крикнул Гнатка.
– Я, Юшко,– ответили из-за ворот.– Верещаки наш двор осадили, хотят Миколу убить. Боярин помощи просит.
– Миколу! – зло вскричал старый Росевич.– Яська, меч! Эй, кто стоит – все за мной!
Спокойный двор мигом пришел в движение. Конюхи выводили из стайни лошадей, тащили седла. Боярин Иван опоясывался мечом. Ильинич тоже побежал в избу за мечом и надел под кожух кольчугу. Через пять минут ворота распахнулись, Росевич, Гнатка, Андрей впереди, вооруженная топорами и сулицами челядь за ними, вырвались со двора. По дороге Ильиничу объяснили, что Миколка Верещака – крестник Росевича, а берут его в осаду старшие братья – Егор и Петра, люди вовсе не плохие, даже хорошие, но не способные долго жить без какого-нибудь опасного буйства. А вот почему осаживают родного брата, почему в колядную ночь, когда в честь родившегося господа надо сидеть в избе и мед пить, ни Гнатка, ни боярин Иван не догадывались. Но уж коли выпили, а не иначе, что выпили, то способны натворить непоправимых бед.
Через полчаса прискакали к Миколкиному двору. Тут шла настоящая осада – паробки старших братьев бревном разбивали ворота; во дворе заходились от бешеного лая псы; уже лежали на голубом снегу убитые из нападавших, Ильипич сосчитал – пятеро. Несколько всадников, выставив копья, заградили собой дорогу. Последовал вопрос:
– Кто скачет?
– Я скачу! – крикнул старый боярин.– Росевич!
– Мы с тобой не воюем,– ответил тот же голос.– Возвращайтесь.
– Ты что, Петра, спятил? – зло сказал старик, подъезжая вплотную к копьям.– Что ломитесь к брату, словно тати?
– Что ломимся? А вот, крестник твой, в латинскую веру идет!
Боярин Иван, раздумчиво помолчав, крикнул:
– Отступите от ворот, сам спрошу.
– Спроси! – ответил Петра.
Старик и Гнатка проехали к воротам.
– Микола! – позвал боярин.
Из-за ограды звонко отозвался молодой голос.
– Ты что, веру сменил?
– Женюсь на Видимунтовой дочке! – объяснил Микола.
– Своих мало?
– Нравится!
– А бога не боишься?
– Пусть бог судит, не братья.
– А кто тебе крест дал, забыл?
– Вас почитаю, но от Дануты не откажусь.
Росевич и Гнатка отошли от ворот в растерянности. Люди братьев опять взялись за бревно. Старик уставился на Андрея с немым вопросом: что делать?
– Убьют, князь Витовт головы срубит,– сказал Ильинич.– Он не стерпит.
Боярин Иван подумал и крикнул братьям:
– Эй, Егор, Петра! Буду Миколу защищать. Гнатка, стань у ворот!
Богатырь и половина челяди шагом тронулись вперед.
– Ты что, боярин Иван, с нами биться хочешь? – грызливо спросил Егор Верещака.
– Не послушаетесь – буду!
Биться с Росевичем братьям было не с руки: тут же в спину ударил бы Микола со своими паробками. Братья выругались и призвали своих на коня.
– Микола! – закричал Егор.– Сегодня спасся, завтра помрешь. Молись немецкому богу!
– Хорошо, Егор,—отозвался младший брат,– помолюсь!
Осада развернула коней и ускакала в темень недалекого
леса. Над частоколом высунулся по пояс, видимо, стал на седло, широкоплечий молодец и, сняв шлем, поклонился:
– Спасибо, боярин Иван!
– Шел бы к черту в зад! – выкрикнул старый боярин.– Знать тебя не хочу!
На том поездка и завершилась, помчали домой. Мишка и Софья встретили их на крыльце. Была глубокая ночь, но спать никто не спешил, обсуждали войну между Верещаками. Старик велел принести крепкого меда, сели к столу, однако Софью, к сожалению Андрея, отец к беседе не допустил: «Иди, иди, не девичье дело полуночничать!» Мишка стал допытывать подробности похода.
– Ну, а если бы Егор и Петра не ушли – побил бы?
– А ты что думал! Я еще никому не уступал! – хорохорился старик.– Но будь я на их месте, ни за что бы не ушел. Лег бы там, но остался.
– Ну и зачем? – рассудительно сказал Гнатка.
– А просто так. Чтобы сердце не пекло. Да и правы. Каково отцу на том свете? Ты у меня гляди,– старик свирепо засверлил Мишку оком,– не учуди. Сразу убыо. Никакая Кульчиха не поднимет. Пополам развалю. Одна половина нашей вере, другая – немецкой.
– Наплевали бы Егор и Петра на Миколкову веру,– сказал Мишка.– Видимунт за Данутой Ключи отдает, лучшие в повете земли. Вот им и завидно. А что вера, чем он виноват? Так объявлено: кто на бабе-латинянке женится – давай в латинство. Забычишься – кнутом спину пропашут. Мало ль такого знаем. Раньше так не было, из-за веры не сердились.
– Много ты знаешь, как было! – дернулся боярин Иван.– По-разному было. Всем доставалось – и нашим, и тем. Вон, Ольгерд четырнадцать монахов латинских повесил, что пришли в Вильню немецкую веру внушать. Гроздью висели в черных своих рясах на дубе, как шишки на ели. И за русскую веру казнил. Вон, в Свято-Троицкой церкви святые Антоний, Иван и Евстафий лежат. Кто их на дуб вздернул? А ведь лучшие были бояре. И намучили еще перед смертью – шкуру с живых сдирали. Вот тебе и раньше. Гнатка, налей, выпьем за великомучеников.
– Ну, то своих, литву,– ответил Мишка, когда выпили и достойно помолчали,– Наших не трогали, Перкуну молиться не гнали, если на литовках женились. В латинской вере и не было никого, только один Гаштольд. Сами Ольгердовнчи в русскую веру крестились – вот Андрей Полоцкий, или Владимир Киевский, или Дмитрий Корибут, да все, даже Витовт русский крест принимал, даже Ягайла в нашу веру крестился. А уж как ушел к полякам – вспять пошло. Все знают, хвастался: мол, если бы немец войной не грозил, не отвлекал – за пять бы лет вся Русь свой крест на латинский сменила.
– Где сядет, там слезет! – выкрикнул старый боярин,– Наша вера древняя, нас бог защитит, если,– подозрительно вгляделся в сына,– сами не побежите, как Миколка Верещака за клок земли. Ягайла! А кто такой Ягайла! Князь Витовт есть!
– Но и князь вроде бы в один день с Ягайлой от православной веры отрекся,– осторожно сказал Андрей.
– Князь знает, что делает! – заявил старик.– Вы погодите, вот побьем крыжаков, он все изменит. Дайте срок, он виленскую ту грамоту в огне сожжет. Мало осталось ждать.
– А что за грамота? – удивился Мишка.
– Ха! Судить берешься, а главное не известно! – воскликнул старик.– По которой католикам – ласки, православным – слезки. Это когда Ягайла литву крестил, написали. Вы не знаете, а я своими глазами, оба были целы, видел. Вот и Гнатка подтвердит, рядом стояли. (Гнатка по-медвежьи кивнул.) Посгоняли виленскую литву, худой народ гуфами поставили, мужиков отдельно, баб отдельно. Попы польские речной водой из Вилии кроп! кроп! На толпу крестом поведут – готовы, христиане, и всему гуфу одно имя – Ян, Петр, Стась. И каждому – по белой рубахе. Были ловкачи – тремя рубахами обзавелись, трижды в день крестились. И боярам литовским вольности: вотчины в полное владение, даже баба может наследовать или вдовой жить: никаких повинностей – только Погоня. Нашим – хрен в нос. Жениться на русских запретили, мы – схизматики, чумные, наравне стали татар.
– Но кто согласился? – вдруг вскричал старик,– Свои, свои, православные согласились и одобрили. Князь киевский
Владимир, князь новгород-северский Дмитрий, Константин Скиргайла. Все в Вильне были, когда король вместе с поляками этот глум чинил, попрание родной веры благословили, заручили своими печатями, слова против не выронил никто.
– Изменники! – вновь вскричал старик.– Только и думали усидеть на больших уделах, никаким позором не тяготились. Князья! Разве князья? Подгузье латинское! Налей, Гнатка! Выпьем, пусть нас бог защитит!
Выпили и решили ложиться. Гнатка Ильиничу и себе набросал на полу ворох тулупов. Задули свечу. Но хоть решили спать, не спалось. Зевали, вздыхали, думали – успокоятся ли старшие Верещаки или пожгут младшего, пока с Данутой не обвенчан. Потом старик завспоминал победную битву с князем Дмитрием Корибутом возле Лиды и ночную осаду Новогрудского замка, когда лезли на стены, рубились в темноте и он сам из рук князя Дмитрия выбил меч. Потом стал рассказывать, как Скиргайла в Киеве ополоумел: надумал в Рим ехать, креститься в римскую веру, русская, мол, неправильная, а монахи киевские рассердились, и митрополитский наместник Фома ему отравы подсыпал в кубок, а князь Витовт того монаха велел сыскать, и когда сыскали, зарядил им бомбарду и выстрелил в Днепр. А злой молве, будто Витовт сам Фому и уговорил извести Скиргайлу, а в бомбарду вместо ядра засунул, чтобы следы замести, верить не надо – клевета; кто так говорит, тому сразу надо кулаком в ухо, чтобы не грязнил великого князя. Потом стал скорбеть, что православным церквам деревни не приписывают, иной поп хуже оборвыша, смотреть на него стыдно, а латинским – прямо-таки насильно дают. Вот срубили в Волковыске Миколаевский костел и, пожалуйста,– ему деревню Ясеновичи, ему пустоши: Волковичи, Либаровщину, Исаковщину, ему десятину от волковыского добра. А старой Пречистенской церкви – только то, что люди отжалуют. Но дайте срок, скоро, скоро все переменится...
Под тихие речи удрученного старика Андрей и уснул. Разбудил его Мишка: тряс за плечо, приговаривал – разоспался, полдень, вставай, в церковь поедем. Наскоро поели и выбрались тремя санями: Мишка с Андреем, боярин с Софьей, а на задних – Гнатка и паробок. Андрей, лишь вышли на волковыскую дорогу, встал в полный рост – нашла вдруг озорная лихость, удальство, и хотелось оглядываться на Софью, видеть, как светятся под собольей шапкой синие большие глаза. Кружил пугой, свистел, тройка мчалась по белым снегам, воронье, озлобленно каркая, срывалось с дороги, колокольчики раззвонились – свято! свято! Христово рождество, православный праздник! «Эх, догоняй!» – кричал Софьиной тройке. Боярин Иван взволновался быстрой ездой, сам хотел гнать, да, увидав мольбу в глазах дочери, поручил лейцы ей. Ильинич глянул через плечо – Софья стоит, щеки румяные, хохочет, думает обогнать. Чуть придержал коней, чтобы приблизилась, и уж так, перекрикиваясь, перемигиваясь, переглядываясь через конские гривы, домчались до Волковыска.
Ворота в город были распахнуты; над хатами столбились дымы; народ толокся по улицам; на рынке полно стояло саней – со всех сторон съехалось боярство и гало помолиться – православные в свою Пречистенскую церковь на Замчище, католики в свой Миколаевский костел у замкового холма. И Росевичи, поручив паробку глядеть сани, побрели по крутой наскольженной дороге на замковый двор. Большой город Волковыск, а церковь одна. Своим сходить на молитву в будний день – вроде и не тесно, но как большой праздник, как соберутся все бояре повета с женами и домочадцами – давка, плечом пробивайся к святым образам. Гнатка и пошел впереди, как тараса'. Чувствуя медвежью поступь, никто и не ругался, только пыхтели зло вслед. Вбились в церковь, а там народ впритирку стоит, плинфа 66
Плинфа – кирпич.
[Закрыть] в стене лежит свободнее. Надышали – пар, туман, свечи гаснут. Андрея к Софье придавили сзади, будто валуном. Рука не шевелилась крест сотворить. Да оно и лучше, что не крестился, ложный бы вышел крест: так прижали, что ферязь не упасла – чувствовал Софьино тело, словно в сорочке пришел; забыл, зачем в церковь ходят, аж дух заняло от грешных мыслей. «Ну и моление,– думал.– Ну и наслушаются господь, и святые угодники, и пречистая дева!» Постарался все же послушать батюшку; седой батюшка нараспев читал по-старинному святые слова. Вникать бы, проясниться душой, глядеть бы благоговейно на богородицу с младенцем. Но слова, как ветром, проносились мимо ушей, а до иконы взгляд не доходил, задерживался на русых завитках, выбившихся из-под собольей шапки. «Господи, прости! – думал Андрей.– Грешу, грешу в твой праздник, но воля не моя! Рад бы отлипнуть – некуда». Но и знал, что кривит: отхлынули бы сзади – огорчился. Так более получаса и простояли, пока Мишке дурно не сделалось от духоты. Тогда
Гнатка, глядя поверх голов, разгребая народ руками, раздвигая сапожищами, вывел их на двор. У Андрея ноги дрожали, словно с волотом поборолся. «С крыжаками,– думал,– легче биться, чем с дьявольскими бесами! Вот уж воистину сила бесовская направлена против христианской души!»
Стали выбираться с Замчища, и у самых ворот встретились им два рослых, крепких, свирепого вида боярина (Мишка успел шепнуть: «Гляди, Верещаки. Тот – Егор, тот – Петра»). Братья шли важно, с ленцой, придерживали руками мечи в дорогих ножнах.
– С праздником, боярин Иван! – поклонились старому Росевичу.– Здорово, Мишка!
– Здорово, здорово! – ответили Росевичи.– Как спалось?
– Сладко бы спалось,– сказал Петра,– если бы вы в полуночь не прилетели.
– Эх, Верещаки,– вздохнул старый Росевич,– головы свои вы не бережете. И людей своих потратили.
– Не беда! – улыбнулся Петра.– Мы-то пять, Миколка-отступник десять потерял.
Боярин Иван покривился и махнул рукой:
– Чему-то радуетесь? Пятнадцать душ загубили. Эх, пу-стодомки!
– А что ж ты, боярин Иван, не познакомишь? – без обиды на старика спросил вдруг Егор, с любопытством посматривая на Ильинича.– Все ж мы какие-никакие соседи. Не зять ли твой?
Старика вопрос удивил, но, не желая, верно, объясняться с Верещаками, он сказал неопределенно:
– Может, и зять...– и добавил: – Хоругви великого князя сотник Ильинич.
Софью же, заметил Андрей, этот вопрос о степени его родства Росевичам и бесцеремонное объявление его зятем, а Софьи, стало быть, женой, словно в вишневый сироп окунул. Но чувствовал, что и у самого щеки горят.
– Не ты ли тот самый боярин, что Свидригайлу пленил? – спросил Егор.
– Я,– не без гордости ответил Ильинич.– Вот с Мишкой и брали.
– Ну и на хрена вы это сделали?
Все Росевичи и Андрей остолбенели. Если бы хоть спрашивал злобно, то ясно было, как отвечать, а то спрашивал этак простодушно, по-свойски, что рука не поднималась звездануть в ухо.
– Надо было – и сделали! – отрезал Андрей. – А тебе-то что?
– Единственный все же из князей за наших был. Обидно!
Андрея покривило.
– За наших! Скажи-ка ему, Мишка, кто Свидригайле «наши»,– и, не дожидаясь Мишкиных речей, выпалил в лицо Верещаке: – Не пленили бы, он уже, может, всех вас тут высек крыжацкими мечами.
Егор собрался возразить, но Петра потянул брата за рукав, перебил:
– Пойдем, брат, помолимся, а то не успеем! – и старому Росевичу на расставание: – Завидный у тебя, боярин Иван, зять. Будет свадьба, нас с Егоркой позови.
– Позову,– ответил старик,– если до того часа голов не лишитесь.
– Не лишимся! – заверили братья.
– Ну, дай вам бог!
Верещаки потянулись в церковь, Росевичи к саням, и старый боярин, прискальзывая на дороге, пыхтел в лад каким-то своим думам: «Разбойники!» или «Ишь, сороки!». О братьях больше не вспомнили, словно не встречали их и не слышали. «А что, может, судьбу прокаркали,– весело думал Андрей, косясь на пунцовую Софью,– Почему не жениться. Девка – красавица. Прямо ангел. Вон как рдеет. Вишня. И род достойный. И, кроме Мишки, одна у отца – приданного не пожалеют».
Волнующие эти мысли оборвал дружественный удар в плечо и обвал радостных криков: «Андрей, Мишка, здорово! Что, ослепли? Семку не узнаете?» Глянули – Семка Субота, вместе в августе под Кенигсберг ходили. «Ну как? Что? Где? – сыпал вопросами сильно хмельной Семка.– Пошли к нам, отпразднуем встречу. Вон мой двор, сто шагов!» – «В другой раз,– отказался Мишка.– Помяли меня в церкви, едва дышу».– «Ну, так завтра, послезавтра? А то обижусь!» Условились – на днях приедут.
Меж тем боярин Иван, Софья и Гнатка дошли до своих саней. Старик глядел на дочь, глядел и, развеселясь, бухнул: «Что горишь, как калина? Замуж захотелось, а?» – «Ах, тата, всегда вы!» – растерялась девушка. «Что тата? Что, тата слепой? – улыбался старик.– Слепому видно. Ну, Гнатка, скажи». Богатырь пробурчал невразумительно и засмеялся. «Ах, тата,– обиженно сказала Софья.– Выдумаете – стыд слушать». – «Ты у меня гляди! – погрозил дочке старик.– Быстро запру в комору».
По дороге в Рось Андрей как бы из пустого любопытства спросил приятеля:
– Мишка, а что вы сестру замуж не отдаете? Или не женихается никто?
– Женихами хоть пруд пруди,– ухватывая Андреев интерес, ответил Мишка.– Только куда ж ей замуж на пятнадцатом году. Молода!
– Что ж ей, до тридцати с вами сидеть? – усмехнулся Андрей.
– Пусть сидит. Что ей, плохо? Отец на икону меньше молится! – и спросил: – А что, у тебя жених на примете есть?
– Да нет,– смутился Андрей.– Похож я разве на свата?
Но приезде, когда все полегли отдыхать, Минка передал
отцу свой разговор с Ильиничем. «Ей-богу, быть свадьбе,– сказал старик.– На нашей прямо шкура горит. Готова хоть завтра. Уж я эти взгляды-перегляды хорошо понимаю».– «А что дадим за Софкой, если посватается?» – осторожно узнал Мишка. «Залужки дадим!» – решил боярин Иван. Мишка ахнул: «А мне что?» – «Не скупись! – шикнул на него отец.– Выслужишь. Сам к Витовту поеду, большее получишь по старой дружбе».
И установилось в Роси необычное настроение. Ничего вроде не произошло, ничего толком не было спрошено и не было сказано, а охватил всех зуд ожидания, радостное волнение заполонило дом, внимательны все стали к словам, особого значения исполнились речи. Хоть и понимали, что серьезное дело вот так, с одного приезда, не делается, что Ильинич Софкину руку не сам попросит, а должен прислать почетных сватов, и неизвестно – попросит ли еще, не выдумалось ли все из лихих Егора Верещаки улыбок, хоть и было все зыбко, неясно, нетвердо, все равно и боярин Иван, и Мишка, и Гнатка, и больше других Софья уверялись, что Ильинич не случайный, заезжий гость, а что приехал он на смотрины.
После вечери, на которой Софья сидела не поднимая глаз, старый боярин глянул строго на дочь, и как выдуло ее из покоя. Вместо прелестной Софьи сел к столу плешивый старец с лирой, тянул древние песни, потом хором горланили до глубокой ночи, но Андрей удовольствия от пения не испытал. Спал плохо, снилось такое непотребное, что утром, открыв глаза, подивился, как жив, как господь стерпел эти сны. После завтрака поехали кататься, опять на трех санях. Кружили по дорогам, будили звоном троек лес, и словно случайно оказались в Залужках. Тут было две больших деревни, дворов по десять. И опять же, словно по случаю, Мишка обронил, что Залужки эти – Софьины.
К обеду появились в Роси гости – прикатил из Волковы-ска Мишкин крестный, боярин Юрий Волчкович, и при нем все семейство – три сына, две дочки и толстая боярыня. Девки были остроносые, не ровня Софье, и старый Росевич, втайне гордясь и радуясь, посадил меж них дочь. Запалили лучины, принесли пиво, потекла беседа. Волчкович был волковыским возным, ведал все тяжбы, и сейчас рассказывал, что Микола Верещака нажаловался на братьев тиуну – выбили-де восемь человек дворни, и тиун решил, что Егор и Петра должны покрыть брату убытки. Стали гадать: будет не будет резня?
Мишка лежал в постели, подзуживал волчковичских девок: «Олька, спой раненому песню на ушко» или «Настя, у тебя рука легкая, погои мою рану». Толстая боярыня, притулившись к печке, дремала, попыхкивала уголком рта на смех девкам. А трое братьев, расстегнув кафтаны для похвальбы узорчатыми рубахами, пялились на Софью. Двое младших важничали тихо, против них Андрей ничего не имел, а вот старший был и красив, и глядел на Софью влюбленно, и оказался смел – пересел вроде бы к сестрам, потом сестер раздвинул – мол, загадки буду загадывать, вам лучше услышится, коли я не сбоку, а в середине буду сидеть, и уже он обок Софьи, притирается, развлекает. Прислушивался. «Маленькое, кругленькое, до неба добросишь?» Девки недоумевали. «Глаз!» – смеялся парень. «Без дорожек и без ножек, а бежит, как только может?» – «Знаем! – весело закричали девки.– Эхо!» – «Летит конь заморский, ржет по-унгорски, кто его убьет, свою кровь прольет?» Девки переглядывались, думали, терли лбы. «Нет, Василек, не знаем!» Парень торжествовал: «Эх вы, яснее ж ясного – комар!»
«Сам ты комар! – со злостью думал Андрей,– Прилетел к девкам, жужжишь. Загадать бы тебе кулаком: «Красная, а не малина, течет, а не водица?» Но до таких мер, понимал, никак не могло дойти. Хотелось к девкам, потеснить Василька, и не к ним хотелось – если бы волчковичскне провалились под землю, мало бы огорчился, хотелось сесть возле Софьи и рассказывать что-нибудь, чтоб заслушалась. Да хоть про Маль-брок – как там крыжаки пируют, или как в Троках немец играет на клавикордах великой княгине, или как татары женятся. Скамья кололась, прижигала сидеть со стариками, уныло болтать, и не мог уйти, потому что возный и боярин Иван не отпускали; заведя речь о войне, не иссякали догадками; чем больше говорили, тем живей становились, будто зависело от их споров самое важное дело будущего похода; скоро совсем позабыли, что есть в покое живые люди, которым не до войны. «Придет война – повоюем,– думал Ильинич,– а что проку языком-то молоть. Спать бы ложились старые болтуны. Потолковать бы дали хоть чуток с Софьей». Не дали. Победили всех врагов, отсидели до крайней зевоты, пока боярыня не проснулась и не сказала: «Ну, побеседовали, пора и ложиться». Ушла вместе с девками в другой покой, п скоро сладкое, громкое попыхкивание возобновилось.
Стали стелиться и бояре. Принесли солому, шкуры, тулупы, разложились, накрылись по глаза – и все в сон, только Андрею не засыпалось. Думал о Софье, прислушивался к трепету сердца, томился и неожиданно решил с веселым отчаянием: «Женюсь! Скажу боярину Ивану на Щедрец!»
Через два дня Волчковичи собрались домой. Поехали провожать, Андрей и Мишка – до самого города, чтобы уже заодно наведать Суботу. Был рыночный день, последний перед Щедрецом; все волковыские ремесленники и торговцы открыли лавки; на рынке перед замчищем гудел, давился народ. Андрей пошел по рядам глядеть, чем торгуют. Здешние кузнецы просили за железо дешевле полоцких, и Андрей для новой вотчины, что пожаловал князь Витовт, накупил подков, стремян, наконечники для стрел, десяток широких ножей и два десятка острий на рогатины и не пожалел, купил пять чешуйчатых панцирей, мечи испробовал о свой – мягкие, не купил. Еще походил вдоль лавок и у серебряка купил маленький литой складень, где на отвороте среди святых показан был и святой Андрей – решил подарить Софье перед отъездом.
Окончилась неделя, пришел желанный Щедрец. С утра боярин Иван, исполняя обычай, стал выправляться на охоту. Уже давно прикармливались для этой охоты лоси; всех-то ловов – дождаться сохатого и метко пустить стрелу, но собирались с необычной важностью, отбирали стрелы, луки испытывали, словно кормление всего двора зависело от успеха праздничной охоты. Гнатка остался за хозяина, чтобы в Щедрец не вела хозяйство нетвердая рука баб. Андрей поехал со стариком, держа на уме свою цель.
Долго шли санным следом, наконец спешились и побрели нетронутым глубоким снегам к кормушке, где привыкли брать даровое лоси. Челядники окружили поляну, попрятались за стволы, нудно потекло безмолвное ожидание. Прошло не менее часа; заскрипел снег под дровнями, росевичскнй холоп привез сено, скинул, сел в дровни и отъехал. Близилось урочное время; обманутая тишиной, появилась семья лосей. Медленно дошли до кормушки, не кинулись к ней, как свиньи, а достойно постояли, словно молились на еду, и лишь закончив молитву, ткнулись мордами в пахучее сено. Андрей прицелился в самца, отпустил тетиву – стрела впилась сохатому в бок. И еще несколько стрел, просвистев, ударили его в загривок, в шею, в лопатку. Лось прыгнул и, оставляя кровавый след, рванулся в чащу. Тишина оборвалась свистом и дикими криками; со всех сторон лося догоняли, жалили вторые стрелы. Пощаженная лосиха догадалась умчать санной дорогой. Охотники высыпали на поляну, старый боярин приказал челяди искать сохатого по крови. Мужики поспешили за лошадьми, и скоро отряд исчез в лесу, ведомый красными отметинами.
Старик и Андрей остались наедине. Случай был самый подходящий.
– Боярин Иван,– обратился Андрей осипшим вдруг голосом.– Хочу тебя спросить...– и запнулся.
– Спроси, коли хочешь,– тоже сипло ответил старик.
– Я сватов пришлю, Софью сватать– выпалил Андрей.– Ты не воспротивишься?
– Что я, не меня же сватать – Софыо,– хитрил старик.– Ей замуж идти, ее и спрашивай. А я что, разве знаю, кто ей мил-дорог. Девка – малина. Насильно и за князя не отдам.
– Ну, то на пасху приедут сватать!
– Дело боярское,– улыбнулся старик.
Помолчали и, словно забыв о важном слове, стали гадать, далеко ли уйдет лось; потом Андрей помог старому боярину сесть в седло и оба поехали догонять челядь.
Вернулись к исходу дня – лось оказался здоровенным, как бык, измотал погоню до последних сил. Зато въехали на двор гордясь – богатырского уложили зверя, добрый знак подал господь в начавшемся году.
Умылись снегом, переоделись в праздничное – и за стол. Ломился стол, большая кутья не постная, глаза разбегались: мясо жареное и вареное, копченые окорока, горячие и холодные колбасы, меды и пиво, запеченные гуси, холодцы, мясные и грибные пироги, а впереди – лосиная свеженина. Прочли молитву, выпили за божью щедрость и налетели е ножами на мясное печиво, как голодные волки. Двор большой, народу много сидело, быстро и холодцы, и колбасы, и гуси таяли, но новое волокли из сеней да из печки. Насытились, пошли рассказывать про охоту, вдруг шум на дворе, собаки взбесились – кто-то разносит ворота. «Ну,– гневно сказал старый боярин,– если Верещаки рыскают в Щедрец, бога не уважают,– побью!» Высыпали во двор. В ворота били клюками в несколько рук. «Кого бог принес?» – пробасил Гнатка. За частоколом послышался хохот, загудел рожок, заныла лира, и звонкий молодой голос запел: «Ехала Коляда в красном возке, на серебряном коньке!» И большая, почувствовалось, ватага подхватила: «Коляда! Коляда!»
Дворня прогнала прочь собак, ворота распахнулись, и на двор ввалилась толпа колядников. «Огня!» – крикнул боярин Иван. Запылал сноп соломы, высветив вывернутые кожухи, страшную козлиную харю с соломенными рогами и мочальной бородой. Коза под пение товарищей заскакала, закружилась вокруг костра, с гоготом, визгом кидаясь на довольных девок.
Андрей пристал к Софье, наклонился, шепнул на ухо: «Софьюшка!» Та замерла. «Софьюшка,– зашептал Андрей.– Больше жизни буду любить. Ночи не сплю, о тебе мечтаю. Пойдешь за меня?» Прижался грудью к плечу, ощутил, как вздрогнула, напряглась, глотнула горячим ртом воздух. Ждал слова. Но шут бессовестный с козлиной харей словно учуял, где он нужен менее всего, поспешил пакостить – прыгнул через костер, крикнул, ухнул, проблеял козлом и, наставив рога, поскакал пугать Софью. Та спряталась за Андрея. Малый, верно, разглядел глаза Андрея, быстренько повернул, запрыгал боком и вдруг, взвизгнув, рухнул, как мертвый, на утоптанный снег.
«Пойду!» – коснулся Андрея ответный шепот. «Не откажешь?» – «Нет!» – «Не забудешь до пасхи?» – «Всегда буду помнить!»
Ряженым уже несли из избы пироги и мясо. «Святое рождество всем радость принесло!» – запели колядники, коза с хохотом «воскресла», и вся шумная ватага выкатилась за ворота, обсуждая, куда двинуться дальше. Костер загас, старик призвал всех к прерванному застолью – чудесный миг близости оборвался.
Назавтра утром Андрей распрощался с Росевичами и выехал на Слоним.
