Текст книги "День рассеяния"
Автор книги: Константин Тарасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Андрей опять промолчал – нечего было сказать. Сам, если припомнить, такими грехами обвешан, как елка шишками. Да и каждый. И как избежать? Берут город, так прежде товарищей под стенами немало поляжет, озлишься, злая кровь очи зальет, озвереешь – и пошел колотить. А придешь в себя – глаза верить отказываются. Века назад началось, до сих пор метится. С детских лет приучаешься. То псковичи приходили, резали полочан, потом полочане идут выбивают псковичей; смоляне мстиславцев, Потом мстиславцы смолян. Дурное дело, но терзаться насмерть нельзя. Не мы первые, не мы последние. А на войну, прав Гнатка, с тяжелым сердцем лучше не ходить. Кто крепко совестится и кто крепко зол, тот первым и гинет. А сейчас мирные годы наступают. Отвоюем с крыжаками, и не с кем станет воевать. Осядем на вотчинах: Мишка здесь, а он увезет Софью – живи и радуйся, чего более, лучшего счастья не надо.
На рынке с отстроенными после пожара лапками и костелом уже было полно бояр и паробков, и новые все притекали; знакомые сходились в кружки; стоял веселый гул. Андрей оценивающе прикинул, что приличная собирается хоругвь – копий двести, и многие одеты были хорошо, не хуже немцев, но много было и в кожаных панцирях – в большой долгой битве верные смертники. Скоро появился Волчкович, принес хоругвь, крикнул:
– Эй, бояре, кто хорунжим пойдет?
– Я! – первым вызвался Мишка.
И впрямь испытывает судьбу, подумал Андрей. Стоять в битве хорунжим, конечно, честь, но зато и стрел в него падает в десять крат больше, и рубятся к нему первому, чтобы свалить знамя, ослепить полк, и самого стараются изрубить, зная, что хоругвь держит лучший, опытный рыцарь.
Время шло, никаких известий о князе не было. Высланный поутру дозор как сгинул. Уже солнце поднималось к полудню, все устали ждать, в толпе начались сомнения: мол, что князю ехать глазеть на нас, невидаль – хоругвь, на всех успеет наглядеться; если ехал бы – так давно приехал; чего попусту жариться, можно разъезжаться. Андрей беспокоился, мучался, что княжеский двор и с ним вместе так крепко нужный Чупурна минет Волковыск. В нетерпении сам выезжал из города, глядел па дорогу. Ратники, соскучась и утомясь, доставали припасы, садились под заборы обедать. Городские потянулись на обед по домам. Наконец примчался дозор – едут, через полчаса придут. Ударил колокол, поднялась суета. Волчкович с двумя десятками людей поскакал навстречу великому князю. Росевич стал выстраивать хоругвь – кто был в лучших доспехах, того в первые и боковые ряды, поплоше одетых – в середину. Развернулся стяг – серебряный всадник на пегом коне в красном поле. Ряды выравнивались, поднялись копья, солнце играло на шлемах, панцирях, кольчугах.
Скоро послышался топот княжеского поезда, на площадь въехали Витовт и княгиня Анна и стали перед замершим туфом волковысцев. По знаку Волчковича бросили бить звонари. В наступившей тишине редко похрапывали кони. Андрей, местившийся в стороне, с радостью углядел среди свиты лицо дворного маршалка. Великий князь обходил взглядом хоругвь, всматривался в ратников. Наглядевшись, привстал в стременах, удоволенно, лихо крикнул:*
– Добрая хоругвь, бояре! Выстоите войну!
Мишка Росевич пошевелил стягом; следившая за ним хоругвь взметнула мечи, копья, топоры, грянула в шестьсот голосов: «Выстоим!», «Слава князю!», «Слава Витовту!» Кричали долго, потом князь миновал ратников и направился в замок. Андрей поскакал вслед; на замчище сквозь толпу свиты стал протискиваться к Чупурне. Внезапно оказался перед лицом великого князя. Тот удивился:
– Ты здесь откуда?
– Сватаюсь к боярина Росевича дочке,– не сробел Андрей.– Хочу пана маршалка Чупурну просить...
– Ну, ты удалец! – легко опешил Витовт и вдруг, привлекая всех к себе, захохотал: – Слышишь, Анна, Войцех, Петр. Вот это хват! Война через месяц, все богу молятся, а Ильинич семью заводит. А голову снесут – не боишься?
– Не снесут! – ответил Андрей.
– Ну, дай-то бог! – сказал Витовт и, следуя благодушному настроению, спросил: – Что же меня не просишь в сваты?
– И думать не смелось, великий князь,– побледнел Андрей.– Ты меня казнить бы сказал за такую наглость.
– Ну, рискни,– улыбнулся князь,– мне решать.
У Андрея сердце оборвалось от негаданного счастья, понял – князь согласится. Вмиг слетел с коня, и на колени, и целовать стремя, пыльный сапог. Слыхал голос князя: «Что, Анна, окажем честь боярину? Он меня в Кежмарке спасал,– и через мгновение: – Вставай, Ильинич. Княгиню благодари!» Андрей прошел на коленях – и лбом в землю: «Великая княгиня, солнце наше, навеки твой верный раб!»
Когда Витовт с женой ушли в избу отдыхать, Андрей поднялся и поспешил искать Мишку. Тот, услыхав о таких сватах, схватился за голову: «Господи, где принимать? Не в стайне же!» – «Ты-то чем виноват? – успокаивал Андрей.– Немцы пожгли. На дворе стол накроешь. И Софье скажи – пусть не боится. Князь пугливых не любит». Мишка и Гнатка, в изумлении твердивший «Вот это да!», не медля рванули в Рось.
Андрей вернулся в замчище ждать пробуждения князя. К нему подходили бояре, поздравляли, удивлялись его везению, дружелюбно завидовали. Вслух не говорилось, но каждый, кто удивлялся, понимал: помимо великой чести и подарки будут щедрые. Княгиня была скуповата, а князь, если дарил, не скупился. Андрей оглупело слонялся по двору. Все так уладилось, как в мечтах не являлось. И Софье небывалая радость, и Мишка ошарашен неожиданностью. Ведь, небось, думал про себя: дурит Ильинич, грозился – сваты, сваты, прибыл же сиротой. А вот какие сваты! И посватаемся, и обручимся! Одного было жаль, что нельзя заодно и свадьбу сыграть. Хочешь не хочешь, придется ждать осени. Да и нельзя, если рассуждать трезво. Хоть он и хорохорится: «Не снесут! не снесут!», а очень просто могут снести; кому-то ж посносят, чем он лучше? А жениха, что там ни говори, легче потерять, чем мужа; пусть остается невестой, а не вдовой. Но и верил, что все обойдется.
Меж тем Мишка, отдав тяжелому на ход богатырю своп доспехи и оружие, налегке за час достиг Роси и привел к делу всю челядь и смердов. Стали чистить двор, погнали подводы свозить столы и лавки, паробкн понеслись в ближайшие дворы с просьбами выручать – поделиться чем есть, испечь, изжарить кто что может, потому что гром среди ясного неба – прибудет сватом сам великий князь Витовт. И пошло, завертелось: там куры кудахчут в последний раз, там ломают шею гусю, там копченый окорок снимают с крюка, там выкатывают из погреба бочонок меду или отдают тушу застреленного вчера лося; те одалживают скатерти, те чарки и кувшины и сами спешат к Росевичам, чтобы помочь и своими глазами увидеть редкое сватовство.
Софья, узнав, что близится, закрылась в избе. Сновала из угла в угол, удерживая сердце и шепча: «Ох, боженька, ох, родненький! Что ж мне делать, как быть?» Потом кинулась к сундуку, все вон, вон, вон – и в слезы: господи, одеться не во что, все пожгли, пограбили немцы, хоть голая в такой час выходи. Андрюша привез парчу, знала бы вчера – за ночь сшила, а за час никто не сошьет, вот лежит куском, одно и остается – обмотаться и выйти всем на посмешище, а потом броситься в Рось, в омут. Упала на кровать в полном несчастье, в горьких слезах. Вошел Гнатка, опешил: «Софьюшка, что?» – «Ой, Гнатка, несчастная я!» – «Что, детушка,– терял дух богатырь,– что случилось?» – «Ой, Гнаточка, опозорена я навеки!» – «Да что? кто? скажи!» – чуть не плакал старик. «Ой, бедная я, лучше мне па свет не родиться!» – «Софьюшка, кто обидел?» – взревел Гпатка, хватаясь за тяжелый свой меч. «Ой, Гнаточка, надеть мне нечего, голая я насквозь!»
Гнатка поперхнулся, вздохнул, посопел, освобождаясь от мучений души, и сказал с укором: «Экие вы все... нельзя так! Ты – боярская дочь древнего рода. Хоть в холстине должна гордо стоять!» Еще посопел, расчувствовался, присел рядом и стал утешать: «К свадьбе обошьешься, а сейчас будь как сеть. Ты красавица, тебе в любом хорошо. Кто увидит – тот и сомлеет! Голову ленточкой красной обвяжи, рубаха шитая, вон, лежит, и сарафан, вон, какой прелестный...» – «Он же зимний»,– отозвалась Софья. «Ну и пусть зимний, кто там знает. И глазки умой, чтобы сияли, а то выйдешь, как шмелями исколотая... Собирайся, Софьюшка, не буду мешать».
Через несколько часов, когда различили вдали на дороге большой отряд всадников, стол с меньшего на большее был приготовлен, не так, правда, богато, как хотелось бы, но тем успокаивали себя, что сделали все, что могли, что князя ничем не удивишь и не ради стола он сюда едет. Двор притих, лишний народ разбежался по углам, Мишка и Гнатка вышли пред ворота. Сваты приблизились, стали ссаживаться с коней, двинулись к хозяевам: впереди Витовт с княгиней Анной, а за ними Чупурна и Монивид – тоже выехали с князем на развлечение, и Андрюха, и незнакомые люди, и любопытные бояре охраны.
– Здорово, хозяева! – сказал Витовт.– Мы к вам за покупкою. Примете или назад завернете?
– Рады бы что продать, да нечего! – поклонившись в пояс, ответил Мишка.– Все немцы разорили. Раньше осени не вернем.
– Нам товар нужен редкий! – улыбнулся князь.– У вас птица райская есть, у нас – охотник, у вас – невеста, у нас – удалой боярин!
– Что ж, милости просим! – опять поклонился Росевич.
Вошли во двор. Гнатка заторопился звать Софью. Князь,
оглядываясь, сказал Мишке: «Да, начисто вас пожгли. Отца тогда порубили?» – «Отец в Волковыске погиб, в бою,– поправил Мишка,– много крыжаков посек».– «Помнишь, Анна, Ивана Росевича? – обернулся Витовт к жене.– К пруссам с нами ходил. Жалко. Храбрый был рыцарь. Жениха хоть видал? Не против воли?» – «Видал,– успокоил Мишка.– Нравился».
Вышла Софья, одетая в простой сарафан, проплыла павой, трепетно поклонилась княжеской чете.
– Ну, здравствуй, горлица! – сказал кпязь.– Жениха тебе доставили поглядеть. Годится – скажи, не годится – мы его тотчас с глаз долой, лучшего найдем, а сильно не нравится – голову снимем!
Софья выпалила чуть ли не криком:
– Нравится!
Все расхохотались.
– И торговаться не о чем,– подчинился Витовт.– Все ясно. Можно запивать. Эй,– обернулся к охране,– вина!
Несколько бояр отторочили привезенный бочонок и бегом понесли во двор.
Сели к столу. Потекли в чары мед и вино. Витовт сам не пил, едва пригубливал, но другим скучать без чары не позволял. Помнил с давних лет Гиатку, польстил ему вниманием. Сказал выпить за боярина Ивана, который сейчас радуется им с небес. Ценился к Стаею Чупурне: скоро ль дворный маршалов будет пропивать своего сыпа? Княгиня, глядя на счастливых Софью и Ильинича, задумалась, набухла слезьми – успокаивал ее. Андрею грозил: «Смотри, молодец, на войну не опоздай, назад вернем горлицу!» Стало шумно, стали забывать, зачем сошлись. Князь стукнул кулаком: «Гэй, бояре, тихо! – и в наступившем молчании объявил: – Сватовство запили, можно и обручаться. Пусть боярнп и боярышня меняются кольцами, коли есть!» Под крики и смех обменялись перстеньками. «Ну вот, теперь пара,– признал князь,– Жених и невеста! – И обернулся к охране: – Подарки!»
Принесли княжеские подарки: Софье – соболью шубу. Андрею – корд 1111
Корд – длинный (до 90 сантиметров) обоюдоострый кинжал.
[Закрыть] с костяной рукояткой и сто золотых. Оба рухнули в ноги.
– Великий князь, великая княгиня, навек рабы. Вернейшей службой отдам!
– Службой, боярин, ты и так обязан! – строго ответил Витовт.– А отблагодарить нас легко. Простой есть способ. После свадьбы через девять месяцев чтобы рыцарь закричал! – И, уставясь на пунцовую Софью, сам первый рассмеялся.
Опять наполнялись чарки, опять пили здравицы великому князю Витовту, великой княгине Анне, Софье и Андрею, всему воинству, которое должно выступать в летний поход. Знатные сваты посидели еще с полчаса и под низкие поклоны и восторженные крики «Слава!» отъехали.
Лишь смолк вдали топот коней, как из всех дворовых щелок и углов вдруг повылезло народу, прежде совсем невидного, обсело стол – и началось главное веселье. Скоро начали петь, кто-то достал дудку – дудел; появились крепко хмельные, пошла смелость в речах. Андрей неприметно увел Софыо к реке, где гуляли в прошлые «очи.
Уже близились повечорки, густел свет, темнела вода, синью наливалось небо, на закате красились червленью облака. День прошел, день прекрасный, счастливый, блаженный, он жизни изменил – были врозь, теперь быть вместе, навсегда и во всем – скоро, скоро, мало осталось ждать. Обнявшись, стояли без дум, без слов, с одним чувством – «Люблю!».
ГРОДНО – ОЗЕРО ЛЮБЕНЬ. ПОХОД
Первые дни июня отметились сильными грозами. В хоругвях, сходившихся к Гродно, не могли понять, о чем предупреждает господь. Одну ночь огненные стрелы долбили и жгли что-то на западе, на крыжацких землях, и бояре, видя далекое полыхание зарниц, довольно крестились, зато в следующую —
громы грохотали прямо над городом, над таборами полков, мрак взрывался связками молний, они били в Витов-тов замок, куда уже прибыл князь, в Коложскую церковь, по табунам, обозам, дворам, и лило, лило часами, как в потоп. Неман замутился, нес лесной сор; возникли непредвиденные заботы с питьевой водой; но что было хуже – ливневый паводок закрыл броды, а на берегу скопились тысячи телег и прибывали новые. Великий князь приказал возить подводы плотами; более полусотни паромов с восхода до захода стали сновать по реке. Приходившие хоругви задерживались на ночевку и вплавь переправлялись на левый берег. Уже двигались к Цареву гродненский, новогрудский, волковыский, Виленские и трокские полки. Третьего числа пришли медницкая, ковенская и лидская хоругви, князья Друцкие привели оршанцев, князь Юрий Михайлович Заславский – минскую хоругвь, князь Александр Владимирович – слуцкую. Назавтра привалили смоляне с мстиславцами, Иван Немир с полоцким полком, князь Василий с витебским, прибыл Семен Ольгердович с полком новгородцев. Вечером вдоль Немана дымили сотни костров, косяками ходили кони, вповалку ложились спать мпогие тысячи людей.
Витовт полные дни проводил на переправе – торопил, сердился, хвалил, смотрел, как сотня за сотней соступает в Неман, сносится течением и выходит из реки. Давно не был так бодр, спал по пять часов, с рассветом – в седло, выносился из замка в хоругви, на ходу разрешал десятки забот, считал приходящие полки и дружины, порядковая злую толпу у паромов, опять мчался в замок, советовался с князем Семеном и Монивидом, диктовал нотариям и дьякам письма – все делалось с охотой, весело, легко; сам дивился, откуда брались силы; словно еще раз молодость пришла, словно скостила половину годов радость начавшегося похода. И все как нельзя лучше удавалось: гонцы от Петра Гаштольда, ведшего войско к Нареву, приносили утешительные вести – посланные прежде весняки 1212
В е с н я к – крестьянин.
Копье – наименьшая боевая единица; состояла из трех человек – рыцаря, оруженосца и стрелка; стрелков, в зависимости от богатства рыцаря, могло быть несколько.
[Закрыть] загатили топи хорошо, дороги расчищены; и сюда, в Гродно, хоругви приходят в назначенный срок; Орден предложил перемирие до купальской ночи – теперь можно идти через мазовецкие земли, не боясь внезапного нападения и невыгодной, своими только силами, битвы с крыжаками; даже в малостях ничто не вызывало досады – не считая двух ошмянскнх бояр, убитых молнией, никто не погиб и не утонул при переправе. Веселило п полученное в последний день мая письмо ливонского магистра фон Ветингофа с объявлением войны. Все-таки Юнгинген принудил ливонцев вступить в драку, но что с того? Ветингоф нарушит рубежи в последний день лета, в запасе полных три месяца. Радовала присылка Великим Новгородом полка – еще одна хоругвь, которая вовсе не помешает в сражении, и явный знак подначальности новгородцев Великому княжеству.
Наконец пришли пять тысяч татар Джелаледдина, более года кормимые для этого похода; недолго постояли на берегу и по мановению руки своего хана, молча, не сходя с коней, отрядами пошли в воду. Несколько часов Неман пестрел татарскими халатами.
Больше ждать в Гродно было некого; кто должен был прийти – пришел. Великий князь, сопутствуемый Семеном Ольгердовичем, Монивидом, Цебулькой и десятком телохранителей, переплыл реку и, обгоняя хоругви, помчал к Нареву. Лесные дороги на десятки верст были забиты войсками. Витовт восторженно говорил князю Мстиславскому:
– Гляди, Семен, сколь народу, сколь прет мужиков! Считанные разы за жизнь увидишь такую силу. Много помню походов, а так крупно не выправлялись. С немцами ходил на Вильню, считалось, крестовый поход, не счесть было сброда, но не сравнить, как мы сейчас идем. На Смоленск, на Москву ходили – немалые были полки, а все ж меньшие против этих. Только на Ворсклу, будь она неладна, скопище вели. Вот второй раз за шестьдесят своих лет и вижу такое множество, воинов. А ведь тут половина, еще столько же прибавится через неделю. А когда с Ягайлой объединимся – сколько станет! Вовеки так никто не ходил.
– Обратно бы столько привести,– рассудительно отвечал князь Семен.– Вот идут, хохочут, веселятся, а считай, каждый третий последние деньки доживает, уже отмечен ангелами па скорбных листах.
– Дело божье! – не опечалился Витовт.– И мы с тобой не заказаны. Пока живы – порадуемся, а побьют – пусть живые о нас погрустят. Не самим же себя оплакивать!
На шестой день пути войско стало над Наревом и здесь несколько дней отдыхало в ожидании полного сбора хоругвей. Одиннадцатого числа одновременно подошли брестский, пинский, могилевский, дрогичинский, мельницкий полки, потом явились волынцы – кременецкая, луцкая, владимирская, ратненская хоругви, пришел с подолянами Иван Жедевид и с
ними вместе отряд молдаван, и уже последними притянулись киевляне, князь Александр Патрикеевич со своими стародубцами и новгород-северская хоругвь князя Сигизмунда Корибута.
После недавних ливней настала жара; леса и земля просушились; из страха пожаров палили слабые костры; на верхушке огромной ели постоянно торчал сторож, следя порядок огней. На полянах плотно стояло таборами около тридцати тысяч ратников. Ручьи мелели, когда приводили на водопой тридцать тысяч коней. Хоть считалось, что войско после перехода заслуженно отдыхает, мало кто мог полежать без дела. Во все стороны за десять, двадцать верст рассылались дозоры и засадки. Днем не видавшую боя молодежь собирали в отряды и заставляли сшибаться на полном скаку. Вдруг поднимали в седло то одну, то другую, то разом несколько хоругвей, подъезжали Витовт и Семен Ольгердович, говорили ставиться гуфом, нестись по рыхлому лугу на воображаемых крестоносцев. Если хоругвь слабо слушалась хорунжего, не умела разворачивать бока, Витовт п князь Семен свирепели, вновь и вновь безжалостно гоняли бояр в «стычку с немцами», пока войлочные подклады под доспехами насквозь не пропитывались потом.
Вечерами народ купился возле костров, пелись песни, съезжались и разъезжались знакомые. Благодушие, дружеская расположенность овладели людьми; прощались старые обиды; забывалось, будто и не было, различие веры; даже о татарах говорили, не крестя их поганинами. И гордые паны как-то вдруг убавили спеси, и худородные бояре почувствовали себя не ниже других. Все, чем разнились, чем кичились, хвастались до похода, все осталось на дворах, потеряло цену перед грозной неизбежностью каждой судьбы. Та избранность, какую испытывали князья в своих уделах, наместники в городах, бояре в своих вотчинах, здесь, среди тысяч и тысяч людей, стекшихся со всех сторон Великого княжества в леса над Наревом, развеивалась ночным ржанием тысячных табунов, таяла под лучами солнца, одинаково светившего и подолянам, и мстиславцам, и полешукам, и несвижцам, и виленцам, и минчанам, и молдаванам, и простым смердам, и гедиминовичам, и отвергающим крест татарам. Над всеми равно нависал рок, все шли на одно дело, в одну битву, едиными сплачивались помыслами.
Четырнадцатого числа великий князь выслал в Варшаву гонцов сказать Яношу и Земовиту, что вступает на их земли
и движется к слиянию Нарева с Бугом, где будет ждать мазовецкие хоругви. Вновь потянулись унылые переходы: с рассвета до заката в седле, потом вечеря, короткие беседы у костров, вальная кладка на попоны, и с первыми звездами – му чительно-сладкие сны: родные места, любимые лица. И тепле ласка, забота – никогда, может, наяву они не были стол: крепки, как в эти ночные мысленные свидания.
Андрей Ильинич часто догонял шедших впереди волковысцев, подолгу рысил рядом с Мишкой и Гнаткой, расспрашивал о Софье. Хоть все, что могли сказать – кланяется ждет, скучает, просит беречься,– было рассказано в первую встречу, охота еще и еще раз услышать Софьины весточки из уст любимого ею старика и брата не слабела. Как-то решился и на вечернем привале повел четверых своих братьев – все выступали вместе в полоцкой хоругви – знакомить с будущим шурином. По такому приятному случаю взяли с собой две фляги вина и пяток колбас. Уселись дружным кругом, выпили за жениха и невесту, за знакомство и дружбу, за скорую свадьбу да за божью защиту – и стали друзьями. Мишка крикнул паробку принести ответную; потом присоединился Егор Верещака с флягой, присел какой-то росевичский свояк тоже не с пустыми руками, повторили, потроили – скоро сбились со счета. Младший Андреев брат Глеб лег на спину: мол, звездочки тянет увидеть – едва ль увидел, тут же заснул. Гнатка сидел то ли в глубокой дреме, то ли в глубоких думах, вдруг оживлялся наставлять: «Вы, бояре, теперь родственники, в бою должны друг друга стеречь!» Мишка не уставал вспоминать, как задрожал, когда великий князь Витовт входил во двор, скромничал: «Примете или назад завернете?»! Все смеялись: «Что ж не завернул? Испугался?» – «Будь не Андрей женихом, а кто другой, и завернул бы!» – отвечал Мишка. Верещака тосковал: «А мы вот нашего Миколку щипали, а уже ни его, ни невесты, ни Петры!»
Привалясь к телеге, Андрей глядел в небо; те самые звезды загорались, на какие в дни обрученья радовались вместе с Софьей. Слушая смех, вздохи, шутки родни и приятелей, воображал свадьбу, свадебный поезд в церковь, всех их в своей дружине, одетых не так, как сейчас, в измятые, запыленные, пропотевшие кафтаны, а в нарядные ферязи. Представлял зимний день, вой вьюги, посвист бесов в трубе, Софья за прялкой, он рядом, любуется женой, вдруг стук в ворота, въезжают товарищи, обснеженные, измерзлые, мигом стол, горелка, соленья – беседа до утра. Представлял летний день; |
опять кто-то в наведках; идут с бреднем к реке или выезжают на травлю, скачут по травам, свет, солнце, задор, и Софья рядом в седле. Забродился мечтами, не помнил, как уморило сном. Пробудились – день, рога трубят – поднимают хоругви; растерли виски, посмеялись – ну, крепко шумит, хорошо посидели – и отъехали. Мишке – братья, а братьям – Мишка и Гнатка пришлись по душе.
День за днем перекатывался вслед за солнцем под мерную поступь коней; пройденные версты приближали урочный час; незаметно подошла купальская ночь – с последним лучом солнца кончалось перемирие, начиналась война. Войска шли глубоко в мазовецких землях, за несколько переходов от прусских границ. Лазутчики и дозорные полусотни средоточия крыжаков не замечали. Двадцать четвертого числа великий князь выслал гонцов в Торунь, где пребывал фон Юнгинген, известить, что он, Витовт, воевать готов. Такие же гонцы явились к великому магистру от Ягайлы.
Истекал последний мирный вечер; ратники, кто в нетерпении, кто с грустью, провожали закат. Пурпурная его полоса нехотя угасала; солнце долго лежало на далеких лесах, словно томилось и не могло спокойно* уснуть. Наконец оно завалилось за край земли, и темные завесы ночи скрыли его сияние. В тот же миг польское рыцарство из Иновроцлава и Бреста куявского, протомившееся день в засадах под Торунем, было поднято в седло и помчалось на деревни, окружавшие город. Взвились в синее еще небо снопы огня. В тот же час прусские границы с Литвой перешли по знаку Кезгайлы конные отряды жмудинов, и все веси, местечки и замки на сто пятьдесят верст от Юрберга и Клайпеды обратились в купальские костры, стоившие Ордену, как назавтра с горечью подсчитали крыжаки, двенадцать тысяч грошей.
Русь, Литва и татары, шедшие с Витовтом, в этот час стояли таборами у бугских бродов. Хоругви спали, только пешая и конная ночная стража чутко слушала тишину. В то же время в Торуньском замке Ульрик фон Юнгинген, прервав ужин с послами короля Сигизмунда, глядел в окно на зарево пожаров. Был взбешен, словно пламенные языки, лизавшие небо, жгли его самого. Дерзко, лихо полыхали огни, с наглым вызовом – вот, мол, не боимся, ответьте, коли сильны. Хотелось немедленно выслать отряды ударить, бить, убивать, топтать подлых поляков. Повернулся к венгерским палатинам Миколаю Гара и Сциборию Сцибожскому: «Что, бароны, видели, каковы волки, каковы скоты! А вы хотите посредничать
о мире. Какой мир? Они господа бога не боятся. День Иоанн: Крестителя, верные христиане шепчут молитву, а эти дряни часа не выждали, пошли жечь. У них свой праздник, вот и молитвы – Купале рогатому. Язычники! Их могила исправит Мы! Топор!» И, не вытерпев, разразился совсем грязной, площадной руганью.
– Осмелюсь напомнить тебе, великий магистр,– хладно кровно сказал Сциборий,– что пока мы посредничаем о перемирии.
Ответ прозвучал толково, пригасил душившую злость Продлить перемирие было совершенно необходимо, в этом Ульрик фон Юнгинген не сомневался. Хоругви только стяги вались, ожидалась большая – в пятьсот копий 1, около двух тысяч рыцарей – хоругвь наемников. Ягайла и Витовт по языческой своей привычке коварно темнили, черт знает от куда намечали напасть. И неизвестно: сошлись? завтра сойдутся или вообще не будут сходиться, попрут двумя потоками? Что-то непонятное творилось у Дрезденко – какие-то строились там паромы; гадай зачем? И в Короново стоят полторы тысячи чехов Яна Сокола. И не повернет ли вдруг лисьим приемом на Дзялдово Витовт? Перемирие – не мир небольшое этакое затишье, дней на десять, думал Юнгинген совсем не повредит. Тем более что и удовольствие помимо пользы даст. Пусть все знают, что Орден стремится к миру на справедливых условиях чешского короля Вацлава. Упрямые Ягайла и Витовт, конечно, вновь откажутся – и тогда венгерский барон Кристоф фон Герсдорф подаст им письмо короля Сигизмунда с объявлением войны. Это не ничтожные укусы, не деревеньку поджечь; поскребут когтями свои тупые, набитые опилками лбы. А замириться надо так: с Ягайлой – да, с Витовтом – нет; вдруг захочется попробовать остроту мечей – есть на ком, под рукой литва и русины. Хотя и пробовать незачем – всех скоро перерубим; пусть знают – не будет мира, не желаем мира, будет крошение голов!
Назавтра Гара и Сцибожский повезли письмо магистра королю Владиславу, а через два дня королевский гонец сообщил великому князю о десятидневной оттяжке стычек. Прочитав записку Ягайлы, Витовт сказал князю Мстиславскому:
– Дивлюсь, Семен. Бывало, стояли во главе Ордена дураки,
но подобных Юнгингену не было. Ничего не соображает. Доброй волей дает полякам перейти Вислу. А потом выползет навстречу в белом плаще, как привидение,– бойтесь меня! Старший его братец, покойный Конрад, поумнее был, верно, высосал из матушки все лучшее, а Ульрику недостало.
– Может, силу чувствует? – ответил князь Семен.
– Сила-то у них есть,– согласился Витовт,– но выгоды упускает. Уже мог жечь поляков – не жжет; уже мог завтра бы дать бой нам, и нам пришлось бы туго – не дает; мог бы сломить переправу Ягайлы – не ломит. Ну, да не нам, язычникам, его поучать, у него крест на плаще, ему непорочная дева военные советы дает. Поглядим, что она насоветует.
– Ох, Витовт, не совсем так,– возразил князь Семен.– Наши тысячи ихним – не ровня. Татары лобовой сшибки не выдержат – пойдут петлять. Наши лучники метко стреляют, да немцев латы спасут. И тяжелые, в железе, крыжацкие кони потеснят наших. Вот он и считает: чем бегать во все стороны, лучше всех вместе побить. И за эти десять дней народцу себе прибавит. Нам крепко стоит подумать, как вести бой. „
– Думаешь, погонит? – прищурился Витовт.
– Почему бы и нет?
– Ну что ж, призовем князей, посовещаемся,– решил Витовт.– Время терпит.
В последний день июня войска подходили к Червиньскому монастырю. Уже было известно, что поляки навели мост и начали переправу, что первым перешел на правый берег Вислы король, что ему сообщено о приближении хоругвей великого князя и что он выехал встречать. Вскоре он показался в окружении большого числа панов и рыцарей. Минута была значительная – завершился без малого месячный поход, два войска соединялись в одно, две силы – в одну мощную. Ягайла и Витовт искренне приняли друг друга в объятия. С обеих сторон раздались торжественные клики и перекатами понеслись от хоругви к хоругви.
Король и великий князь поскакали смотреть переправу. По мосту, твердо стоявшему на сотнях челнов, плотно, подвода к подводе, тянулись обозы, шло по трое в ряд конное рыцарство, шагала пехота. А весь левый берег за пару верст от горла моста пестрел таборами отрядов. «Красиво, а, Витовт? – с гордостью сказал король.– Ульрика бы сюда. Вот подивился бы злобный пес!» Глядя на поток войск, на далекое шевеление тысяч и тысяч людей, точно и быстро собравшихся
сюда по его приказу, послушных ему, любому его слову, чувствовал себя на верху счастья. Ощущал, что здесь, прямо на глазах, вершится историческое дело – вся польская шляхта, все литовское и русское боярство идут посполитым рушением на тевтонцев; так долго теснимый крестоносцами его, Ягайлов, орел, украшающий знамя королевства, зримо расправляет крылья, начинает возноситься па видную всем народам высоту. Сказал поспешно двоюродному брату: «Поедем, Витовт, возблагодарим бога!» Чувствовал себя неспокойно, если долго не молился. Тогда сердце охватывал тоскливый страх; вдруг бог, если он есть, обидится, отвернется, лишит его своей благосклонной заботы, отдаст перевес Ордену. Еще по дороге к Червиньску задержался на два дня в Слупе, откуда каждое утро пешком, как ничтожнейший богомолец, ходил в Лысогурский монастырь Святого Креста, где простаивал на коленях до сумерек, взывая господа взглянуть, как он, король, стоек в изнурении себя постом, добр в раздаче милостыни множеству убогих, сидевших на паперти, и усерден в горячих молитвах. Гнал прочь неприятнейшие сейчас воспоминания, как вместе с дзядами Кейстутом и Любартом и братом Витовтом грабил этот монастырь в час грозного набега литвы на Малопольшу. Давненько это было, но если помнится ему, то помнит и господь. Вот этот серебряный Святой Крест, у которого теперь просил защиты, тогда под хохот бояр был снят с алтаря и брошен на телегу в груду других сокровищ, вынесенных из подвалов. Ободрали монастырь, как липку, и кровью полили. Просил простить невольный тот грех, шепча, что не он, не он, а дядья главенствовали, и ничем не мог их удержать от святотатства, но уже после, как стал властен, ведь не кто иной, а именно он вернул в святые стены и драгоценный крест, и былые богатства, и былое уважение. Верил, что бог не может не заметить его, короля, коленопреклоненно зябнувшего на холодных камнях древнего храма, не может не порадоваться его порыву, его святости, его трепетной молитве. И в Сулейове, и в Вольбоже, и в Любохне, и в день святых Петра и Павла в Козлове, вообще чуть ли не в каждом костеле, мимо которого лежал его путь за Вислу, он, король, терпеливо и радостно слушал службы и возносил моленья, передавая дело своей победы опеке Иисуса Христа. И поступал верно. Вот оно, наглядное доказательство божьего расположения: Ульрик сам предложил перемирие, чтобы польские войска смогли без хлопот перейти реку, соединиться с литовцами, русинами, с полками Януша и Земовита, собраться в
