Текст книги "Тихая пристань"
Автор книги: Константин Абатуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Высота
Лето стояло грозовое. С утра, как всегда, выглядывало жаркое солнце, парило, а к полудню уже громыхало и из-за реки надвигалась на поселок белесая стена ливня. В предгрозовом фиолетово-сером сумраке пустели улицы, пряталось все живое. Один только Федор Петрович Угаров не уходил со своего крыльца, все глядел, куда метнет стрелы темное небо, где взъярится ветер.
После каждой грозы ему, единственному кровельщику в заводском поселке, приходилось идти то к одному, то к другому чинить крыши. А поселок не маленький, три деревянные улицы поднимались по изволоку от реки. Теперь домов пятьдесят уже будет, и почти все под железными крышами. Только его старый дом с резными наличниками был крыт дранкой.
Несмотря на инвалидность да и немолодые годы, Федор Петрович не отказывал людям в починке крыши. Кто же без него починит? Верно, иногда забирался на крышу соседский подросток Сережка. Бегал он там с молотком в руке, как по паркету. Но Федор Петрович обычно прогонял его:
– Разобьешься, Ваня!
Так называл он Сережку после того, как в прошлом году сорвался с заводской трубы и разбился насмерть единственный сын Ванюшка. Сам он тогда покалечил ногу: вместе с сынишкой забрался на трубу устанавливать сорванный колпак, Ванюшка лез впереди, а Федор Петрович за ним с колпаком. И когда сынишка сорвался, он в ужасе вскрикнул и сам заскользил вниз.
Сережка был похож на Ваню. Такой же тоненький, с рыжинкой в густом чубе, а главное – смелый, задористый, должно быть, поэтому Федор Петрович и называл его именем погибшего сына. Сережка сначала недоумевал, серчал, а потом привык. С получки Федор Петрович обязательно одаривал его. То сунет ему набор рыболовных крючков – парнишка был заядлым удильщиком, то кулек конфет или какую-нибудь безделушку. Сережка отказывался, но Федор Петрович был неумолим.
– Не обижай, Ваня!
– Но конфеты зачем? Я ж не девчонка! – отказывался Сережка.
– Бери и конфеты!
Как же их не подарить, когда покойный Ваня любил сладости.
На крыши Федор Петрович мог забираться и с покалеченной ногой. Но на заводскую трубу он после несчастья не решался даже глядеть. Она, дымоглотка, отняла у него сына, помощника, продолжателя рода потомственных кровельщиков Угаровых. Если бы гроза однажды свалила трубу, ему было бы, пожалуй, легче.
Но труба стояла прочно. Высокая, устремленная в небо, она господствовала над всей окраиной поселка.
Стояла труба без колпака. Впрочем, никто из заводских работников теперь и не просил Угарова устанавливать колпак. Знали: не пойдет. Но Сережка приставал:
– Дядь Федь, полезем со мной? Я привяжусь веревкой, не упаду.
– Выдумал! И не говори мне такое! – грозил кровельщик.
Потом гладил парнишку по вихрастой голове.
– Ты, Ваня, один остался… Поостерегись! Да и что тебя тянет туда? Другое дело, безопасное, ищи для себя.
– Безопасное? А если я хочу быть верхолазом? – не сдавался Сережка.
– Ой, не выдумывай, Ваня! – пугался Федор Петрович. – Да и кому нужны здесь верхолазы? Для этой проклятущей трубы? Пусть лучше она сгинет! Пусть! – в сердцах кричал он.
Сережка, однако, не послушался. Выбрав как-то тихое, безветренное утро, когда в поселке еще все спали, забрался вместе с кочегаром на трубу и приладил колпак. Когда Угаров узнал об этом, так и ахнул. А кочегар радовался: причередили трубу – и огонек в топке повеселел, спасибо парню!
Однажды Сережка прибежал к Угарову с журналом. Перелистнул и показал ему картинку с изображением верхолазов, повисших на головокружительной высоте над кипящим водосбросом большой гидростанции.
– Вон куда забираются люди, да и то не боятся, – сказал он.
– Ну и что тебе?
– А если я хочу быть таким? Уеду на какую-нибудь стройку и…
– Ваня!.. – голос Федора Петровича задрожал, темные с проседью усы шевельнулись. – Выброси из головы это, Ваня!
Сережка свернул в трубку журнал и ушел. И как сгинул: не показывался на глаза Федору Петровичу. А тот горестно вздыхал: «Вдруг и в самом деле уедет? Как же мне здесь без него, без Ванюшки?..» Немного успокоился, вспомнив, что парень не окончил среднюю школу, надо еще год учиться. А за год мало ли воды утечет… Да и мать, сторожиха Варвара, едва ли отпустит Сережку – тоже ведь единственный сын. Правда, есть у нее две дочки, но они не в счет – выскочат замуж, и поминай как звали.
Последние дни не было гроз, поэтому Угаров отдыхал.
Но скоро снова поплыли темные облака, опять загромыхало, засвистел над поселком бешеный ветер. Федор Петрович просыпался, подходил к окну, с тревогой глядел на шумевшую улицу, на зловещие росчерки молний, распарывавшие темноту, и охал:
– Наказанье! Когда все это кончится?
– Расшатали небось взрывами да ракетами небо, вот и пришла беда, – крестясь, ворчливо откликалась его жена Дарья Никитична, маленькая, с сухими, точно спеченными губами, рано состарившаяся.
– Ну, уж и ракеты. Знаешь ты! – обрывал ее Федор Петрович.
Недолгому покою вновь настал конец. Пришлось старому опять лазить по крышам, скреплять оторванные листы железа, заделывать течь.
А потом и труба напомнила о себе. Случилось это в полдень. Федор Петрович был нездоров – от частого лазанья по крышам болела покалеченная нога – и лежал в тесовой терраске. До этого он только что растер ногу муравьиным спиртом и завязал шерстяным платком. В окошко лил свет, в проулке кудахтали куры, с улицы доносились автомобильные гудки, тихо шелестела за стеной рябина.
Под эти звуки Федор Петрович и задремал, сладко, приятно, как внезапно на улице завыл ветер, застучал калитками. Открыл глаза – в терраске было сумрачно: весь свет закрыла грозовая туча. Хлынул ливень. Шумный, с громом. Дрожала земля, звенели стекла, где-то испуганно взлаивала дворняга.
Небо над поселком будто раскололось. Вместе с пронзительным сухим треском в окошко, в щели плеснул свет молнии, терраска задрожала. И вдруг раздался заводской гудок.
Федор Петрович встал и прошел к окну. Увидал неожиданное: по всему заводскому двору расстилался дым. В густом чаду были крайние приземистые скирды. Уж не молния ли ударила в них? Нет, дым вырывался из котельной. Значит, с топкой что-то случилось. Но что? Перенес взгляд на трубу. Она содрогалась, казалось, дунет посильнее ветер – и никакие растяжки ее не удержат. Но странное дело, дым из нее не шел, пробиваясь лишь тонкой черной струйкой. Ну ясно: тяжелый колпак осел, наглухо закрыл ствол трубы и так, должно быть, сильно заклинился, что и напор воздуха не мог сдвинуть его.
– А-а, захлебнулась, дымоглотка! – мстительно выкрикнул Федор Петрович. Но тут же ужаснулся: – Постой, что я? Беда ведь!
Заметил: во двор завода вошло несколько человек. Все глядели на трубу, размахивая руками. Но дождь скоро прогнал их. А ведь все из-за непослушного сорванца. Надеть-то сумел колпак, а как следует не закрепил. Теперь льнозавод, наверное, придется останавливать. И надолго – скоро ли найдется кровельщик-высотник. Конечно, сейчас могут и к нему обратиться, но разве он пойдет! Нет, нет!
Он топтался, стараясь отойти от окна, чтобы не глядеть больше на трубу, не травить душу.
Но через несколько минут увидел бежавшего к трубе парнишку. Дождь хлестал его, а он только ниже наклонялся, точно это могло защитить его от дождя.
Добежав до трубы, парень выпрямился. Да это же он, Сережка! Угаров испугался, закричал:
– Куда ты, Ваня, Ваня! Сорвешься!!
На крик выбежала на терраску Дарья Петровна.
– Зачем встал-то? Кто тебя просил? Лежи, ай не обойдутся там без тебя? Дурень!
Но Федор Петрович отстранил жену и, накинув на голову кепку, шагнул к дверям. В сенях звякнуло – он взял ящик с инструментами.
Когда Угаров доковылял до трубы, Сережка был уже высоко. Он так проворно и неудержимо лез вверх, что было бы бесполезным останавливать его. Неловко ступая покалеченной ногой на железные прутья лестницы, Федор Петрович тоже полез вверх, к Сережке.
– Один ничего не делай. Подожди меня, Ваня. Слышь, не трогай колпак, один не сумеешь…
Только едва ли слышал это Сережка – ветер заглушал все. Но когда парень поглядел вниз и увидел поднимающегося к нему старого кровельщика, очень обрадовался и махнул ему рукой. Федора Петровича этот жест перепугал.
– Держись, говорю, крепче, обеими руками. И ничего без меня. Слышь, ничего! Да не гляди ты вниз!
* * *
После работы они вместе шли домой. Дождь отшумел, облака откатились за лес, в небо взмывали ласточки.
– Высоко взвились, знать, грозы больше не будет, – глядя на ласточек, заметил Федор Петрович.
Затем он поглядел на трубу. Она струила беловатый дым. Завод продолжал работать. Переведя взгляд на Сережку, спросил:
– Стал быть, окончательно решил высотником стать?
– Да.
– Только того… ежели уедешь, не забывай своих, – с надеждой наказал ему.
Суд
Случилось, чего никто не ожидал в семье Сорокиных: второй сын, Иван, лучший шофер Шумихинского лесопункта, не выехал в очередной рейс.
Разгрузив на нижнем складе первый воз леса, он пригнал машину к гаражу и пошел в контору.
Дорогой он придумывал, с чего начнет разговор с диспетчером. Вот, мол, вам путевой лист, больше Иван Сорокин не ездок в бригаду Егорова. Пусть другие возят его лес, а с него, Ивана, хватит.
В нем еще все кипело. Надо же было так рассориться! Ссору он запомнил в подробностях от начала до конца и всецело винил в ней бригадира. Было это всего два часа назад на верхнем складе. Поставив машину под погрузку, Иван заметил, что эстакада опять не исправлена: по-прежнему поднятый край ее так высоко задирался вверх, что как ни подводи лесовоз, его платформа оказывалась немного ниже эстакады. А это означало, что и сегодня двадцатикубометровый пучок хлыстов при скатывании с эстакады с неимоверной силой обрушится на автомобиль. Да как бы ни могуч был новый МАЗ (Иван всегда называл свой автомобиль по марке завода), но такой удар тяжело выдерживать и гиганту.
Нет, это неспроста подставляет Егоров ножку. Не может простить за Галину. А он, Иван, что ли, виноват? Сама тогда села к нему в кабину, когда возвращалась в поселок из леса, где работала поварихой в столовой. До этого она не решалась даже на глаза ему показываться, каждый вечер ехала домой на любом лесовозе, только не на сорокинском.
Иван понимал: совестится! Ведь почти всю юность провели вместе, каждый в поселке нарекал их женихом и невестой, но ни с того ни с сего замуж вышла за этого рябого Степу Егорова. Да нет, он-то знал о причине: смалодушничала Галинка, матушки своей испугалась, у которой свои счеты были с Сорокиными. Одно время Василиса, то есть Галинкина мать, пристрастилась гнать бражку и втихую продавать поселковым мужикам. Невелики, правда, деньги наживала, но вред делу наносила ощутимый. Бывало, так засидятся у нее иные любители хмельного, что утром им уже не до поездки в лес, на работу. Отец Ивана однажды и привел к Василисе милиционера. Пришлось ей закрывать свою бражную кухню да еще и штраф платить. С тех пор Василиса и возненавидела Сорокиных. Дочке сказала:
– С Сорокиными родниться? Ни за что!
А у Галинки духу не хватило пойти против воли матери. И стала она женой Егорова. Через год и Иван женился. Деваха досталась видная собой и работящая. А такие среди лесорубов в почете. Но Галинку он помнил. Помнила, как казалось, и она его. И когда поехала с ним в тот раз из леса, завела разговор о былом.
– Что уж теперь об этом, – попытался было остановить ее Иван.
– Нет, Ваня, я виновата перед тобой. Если бы не мама…
– А ты что, плохо живешь со Степаном?
– Нет, хорошо. Он ведь не обидит, не прикрикнет. Но сердцу не прикажешь…
Это признание Галинки разволновало Ивана, он слушал ее и чувствовал, как теплая волна захлестывает сердце. С трудом подавив волнение, он сказал:
– Не надо, Галя, помолчи.
– Да, конечно, теперь уж поздно, – согласилась она и неожиданно обхватила его горячими руками, поцеловала в губы: – Это за все! И не поминай меня лихом.
Раскрасневшаяся вышла она из кабины. Потом кто-то сказал об этой поездке Степану, и он, как теперь думалось Ивану, затаил зло на него. Если бы не так, неужто бы не исправил эстакаду?
Перед началом погрузки он молча вышел из кабины, отошел в сторону и закурил. Но не спускал глаз с огромного пучка хлыстов, с неразговорчиво-хмурого Степана. А когда пучок с треском покатился по эстакаде, когда стальные тросы, обнявшие многотонную ношу, зазвенели от натуги, он вдруг заорал, отшвырнул папиросу:
– Отставить! Раздавите МАЗ, черти!
И бросился к машине. В одно мгновение он оказался над грозно звенящим тросом. Остолбеневшие грузчики увидели, как к шоферу подбежал бригадир и потащил его прочь из опасной зоны.
– Сумасшедший! Да ты что вздумал: всех под монастырь, а? – зашумел Егоров.
Но Иван был неукротим.
– Вчера еще обещал опустить эстакаду, а не сделал. Хватит! МАЗ не дам гробить. И вообще ни ногой больше в вашу шарашкину бригаду.
Егорова будто кипятком ошпарило: его бригаду, вот уже второй месяц перевыполняющую план заготовки леса, посмели назвать шарашкиной. У него заходили желваки, исказив и без того некрасивое рябое лицо.
– Не заплачу. Дадут другого шофера. Не задавалу!
– Подожди, вспомнишь еще обо мне! – пригрозил Иван, снова пытаясь закурить. Но руки дрожали, никак не могли вытащить папиросу из мятой пачки. – Вспомнишь!
– И так помню…
Дождавшись, когда ухнули на машину хлысты, Иван взобрался в кабину и включил мотор. Поехал, ни разу не оглянувшись на бригадира…
В конторе не оказалось диспетчера – куда-то вызвали. Иван потолкался у дверей, потом увидел в окошечке седую голову «министра финансов», как называли шоферы старого кассира. И сообразил: да ведь сегодня выдача зарплаты за вторую половину месяца. А ну-ка к нему! Раз нет диспетчера, можно с получкой сходить в буфет для «успокоения нервов». А может, и к Галинке? Заодно уже… Раньше он с товарищами не упускал случая малость посидеть в день получки в буфете. Правда, это было после работы. Но сегодня особый случай…
Он подошел к окошечку. «Министр финансов» сказал, что по заведенному порядку зарплата будет выдаваться в конце рабочего дня, но передовому шоферу можно выдать и сейчас. И отсчитал ему несколько новеньких десятирублевок. А тут подкатились к Ивану дружки.
– На тебе, Иван Великий, лица нет. Кто посмел обидеть? А ну, пойдем разбираться…
В буфете было много водки, но мало закуски.
Домой Ивана привели дружки под руки.
А на другой день вовсе не до работы было ему. Болела голова, противно щемило сердце. Жена было побежала в аптеку за порошками, но свекор остановил ее:
– Подожди, ужо мы пропишем ему лекарство…
Прохор Васильевич с вечера не находил себе места. Ничем он не мог оправдать поступок младшего сына. Ведь это прогул из прогулов, да в такое время, когда весь лесопункт держит новогоднюю трудовую вахту. Шестьдесят первый пошел Прохору Васильевичу, но он не помнят, чтобы кто-то раньше из близких положил пятно на его большую семью потомственного ветлужского лесовика. Вон старший сын Николай уже пятнадцатый год крутит баранку и то за все это время ни разу не оступался. Почему? Дорожит фамильной честью. Дочка Валентина и затек Федор, тоже идущие по стопам папаши, ровно ничего худого не сделали. А их работа не менее хлопотлива: ремонтом в гараже занимаются. На что внук Игорь, первенец старшего, забияка – и тот ни в чем не огорчит дедушку.
Что касается лично Прохора Васильевича, то он с достоинством пронес через все годы высокое звание советского лесного рабочего. В Шумиху приехал тридцать лет назад, в первый год образования лесопункта. Тогда тут было всего четыре дома. С горсткой первых посланцев он стуком топоров будил этот глухой угол – угол непуганых птиц, прокладывая дороги в лесосеки, отправлял из них первые кубометры железной прочности бревен и для больших строек пятилетки, и для своего поселка. Теперь вон какое чудо выросло на месте вырубок: поселок с пятитысячным населением стал похож на город. Все есть: кинотеатр и библиотека, средняя школа и училище механизаторов, больница и детсады, магазины и столовые, почта и сберкасса… А еще вон начали строить профилакторий.
От обыкновенного лесоруба, вначале владевшего лишь лучковой пилой да топором, Прохор Васильевич прошел путь до самого опытнейшего мастера на лесопункте. Недаром же он называется здесь и главой династии лесозаготовителей. Верно, у него нет ни орденов, ни медалей. Только Ивану довелось получить орден Трудового Красного Знамени. Ведь вот, шут его побери, даже об этом не попомнил, негодный. Ишь, какой номер выкинул орденоносец! Да тебя надо знаешь как строгать?
Прохор Васильевич несколько раз заглядывал в комнату, где лежал на кровати Иван. Хотелось обругать его самыми хлесткими словами, но пока он только про себя костил провинившегося. Расхаживая взад-вперед по просторному дому, в свое время построенному им с помощью того же Ивана, он ловил себя на мысли: а ведь Иванко и впрямь всех способнее, не только шоферить, но и по плотничной части мастак. Топор-то у него, как смычок у скрипача, играет. А что придумал, когда еще мало автомашин было? Вычитал где-то в газете, что в некоторых северных леспромхозах возят лес по ледяным дорогам, и пришел к начальнику: давайте, дескать, и мы такую дорогу, хоть одну, проложим. Когда свежий лед заблестел на дороге, он явился к начальнику с новым предложением: «Берусь водить по ледянке не простые воза, а целые лесные поезда». Начальник еще подзадорил его:
– А сумеешь? Не осрамишься?
– Раз берусь, значит, сделаю! – ответил Иван, тряхнув чубатой головой и сверкнув крупными черными глазами.
Ему дали дюжину однополозных саней, на которые грузился лес. Хотя у Ивана в ту пору был не больно прыток автомобиль, но брал он длинные поезда и вел их по ледяной глади на высокой скорости. Доставит на склад один поезд и сразу едет за другим. Бывало, за день-то привезет кубов сто пятьдесят, а то и больше. Один за десятерых управлялся. И все ему, ненасытному, мало было. Как он переволновался, когда после окончания зимней вывозки леса вызвали его в леспромхоз по экстренному, как было сказано, делу. «За что-то хотят хвост накрутить».
Но в леспромхозе в торжественной обстановке объявили о награждении Ивана Прохоровича Сорокина орденом Трудового Красного Знамени. Удивленный столь неожиданной наградой, Иван не нашелся что сказать. Зато дома, показывая всем орден, разговорился:
– Простому шоферу, а?.. Как же теперь отвечать на это?
– А так – работой, трудом! – ответил тогда Прохор Васильевич. Он с гордостью похлопал сына по крутому плечу и обратился к Николаю, затем к дочке и зятю, пришедшим поздравить награжденного: – Не отставайте от первого орденоносца. Слышите?
– Постараемся! – был ответ.
Старались. Но впереди всех опять же был Иван. На каких только машинах не приходилось ему работать, и ни одна не отбивалась от рук. Золотые ведь руки-то у чертяки! И вот что натворил. Ах ты сукин сын! Да какое право имел ты так оступиться?
Больно было старику, теперь уже пенсионеру, подводить под всем, что сделал младший, такую черту. Сегодня он впервые выходил на улицу провожать на работу свою династию в неполном составе – без Ивана…
Иван мучился не меньше старика. Но на свой проступок он глядел другими глазами. «Подвел же этот шабашник человека! – мысленно упрекал он Егорова. – Из-за него все и пошло кувырком. Какое ему дело до техники, до удобств погрузки, ему лишь кубы подай… За Галинку мстит, рябой черт. А мстить-то надо бы мне ему. Ограбил ведь! Ну ладно, я еще проучу тебя. Со мной-то могут и посчитаться…»
Он был уверен, что старые заслуги могут оправдать его и перед начальством, и перед строгим отцом.
Несколько раз Иван вставал, пил квас. Хоть квас считается летним напитком, но у Сорокиных он не переводился круглый год, даже в теперешние трескучие морозы. Вытерев толстые губы, Иван мельком заглядывал в настенное зеркало. Ужас, каким растрепанным да неловким видел он себя в зеркале. Заросшее черной щетиной лицо как-то странно вытянулось и опухло, под заспанно-мутными глазами синие круги. Рубашка, не заправленная в штаны, мешком висела на его крупных костлявых плечах.
– Тьфу, какой противный, – плевался он и, хватаясь за голову, опять шел к кровати. Так сильно никогда еще не болела голова. – Нализался же вчера…
К вечеру он уснул. Даже захрапел. Но спать долго не пришлось. Отец разбудил его и позвал в большую комнату, которая служила и столовой и спальней старика.
Войдя в комнату, Иван увидел сидевших за большим прямоугольным столом чуть не всю родню. Пришел старший брат с женой и Игорем, сестра с мужем (они жили отдельно в соседних домах). У самовара пристроились седенькая сгорбившаяся мать с его женой, напротив в плетеном кресле сидел отец. Рядом был свободный стул. На него и пришлось сесть Ивану.
На столе стояла полная ваза ягодного варенья, в тарелках лежали свежие пирожки с солеными грибами.
– Полагалось бы поставить бутылку, но подожду до большого праздника, – принимая от жены чашку чая, начал Прохор Васильевич.
– А вон Иван не больно ждет праздников, – заметила Валентина.
– Он, видишь, большой у нас – сам законы устанавливает…
Иван отставил стакан, нахмурился.
– Ты зачем позвал – для проработки?
– Проработка – не то слово, сынок, – медленно поднял на него отец суровые глаза. – Судить тебя будем! Нашу рабочую фамилию ты очернил. Перед всем обществом очернил. Какими глазами мы теперь посмотрим в очи посельчанам? Об этом ты подумал?
С минуту в комнате стояла тишина, слышно было только, как тикали часы да за окном гудели промерзшие провода.
– Говори же, как ты посмел от дела уволиться? – негромко, но очень внятно спросил Прохор Васильевич, и в голосе его послышалась обида и гнев.
– Отвечай, брат, – потребовал и Николай.
– Один, что ли, я выпил? – виновато пожал плечами Иван. – Шоферская работа такая…
– Нет, ты не скрывайся за других, за «шоферские условия», – оборвала его сестра. – Ты должен бы сам других останавливать.
– Вот именно, – подхватил отец. – А у него, видите ли, нервы зашалили, не может без выпивки…
– Да что вы на меня напустились? – выкрикнул Иван. – Разве я мало дал леса? Разве им не досталось? – выкинул он вперед крупные в мозолях руки. – За что же мне орден прикололи?
– И за орден не спрячешься! – отрезал Прохор Васильевич. – Я ведь тебя, сынок, насквозь вижу. После награждения тебя захвалили и избаловали. Собрание – непременно в президиум, конференция в районе и области – в делегаты, в президиум, праздник – твой портрет на виду… Как же, единственный трудовой орденоносец во всем поселке! И ты подумал, что тебе все можно. А между прочим, орден, как я понимаю, для того тебе и даден, чтобы вперед проворнее шел. А ты пятишься назад.
Он поднялся, обошел вокруг стола и остановился напротив Ивана, красного, как только что попарившегося.
– Слушай мой сказ: если не можешь вперед идти, расстаться с зазнайством, то сходи в контору и заяви: возьмите, мол, мою машину, не способен я больше работать на ней. Не достоин!
– Да ты что, батя? – вперился в него Иван. – Отпевать решил? Ну, шалишь!
– Тихо! – остановил его Николай. – Ты нам прямо скажи: признаешь вину?
– Опять про выпивку? – попытался уточнить Иван.
– Нет, про последствия.
Иван развел руками.
– А к чему такие громкие слова? Разве бы я не выехал в лес, если бы не Егоров…
Он сбивчиво рассказал о ссоре с бригадиром.
– Ага, рассердился на Егорова и пошел в буфет, – саркастически усмехнулся отец. – А ты у кого, позволь справиться, работаешь: у Егорова или у государства?
Он сел на свое место и сбоку взглянул на сына. Увидел, как у того часто замигали глаза, дрогнули густые брови.
– Я жду! – заторопил его с ответом отец.
Иван резко провел рукой по глазам, как бы снимая с них что-то очень мешающее зрению. И повернулся к отцу.
– Думаешь, я перепутал?
Подождав с минуту, тихо ответил на свой же вопрос:
– Не знаю. Может…
Но тотчас же снова вскипел.
– Я что защищал? Машину, технику. Ему, рябому дьяволу, заработок нужен, ему не до машины. А я хотел, чтобы он эстакаду исправил, чтобы не пробила она МАЗ.
– И для этого нужно было прогуливать? – не отступался отец. – Я бы на твоем месте как поступил? А вот: пошел бы к начальнику и доложил бы об упрямстве бригадира.
– Жаловаться?
– А почему не пожаловаться, если это необходимо, если бригадир не прав? Только ни в чем ли лишнем подозреваешь ты его?..
– Знаю в чем…
– Так ты скажи, скажи, Ваня, – попросила жена и сжалась, ожидая ответа.
– А, чего говорить… – махнул рукой.
– Нет уж, говори, раз начал, – потребовал отец. – Галина разве замешана в чем? Ну-ка!
– Перестань, батя, – вздохнул Иван и замолчал. Потом глянул на жену, на подошедшего к ней сынишку, тоже Ивана, тезку, поднял голову: – Галина – спетая песня. У меня своя семья. – И снова вскинулся: – А он-то, дура, не знаю, что думает.
Опять посмотрел на жену. Она концом платка вытерла глаза, теперь они, освежившиеся, стали теплее.
– Ладно, в это поверим, – сказал отец. – Но ты о деле давай. Как завтра на улицу выйдешь, в каком виде обществу покажешься. Жду ответа!
Мать, участливо следившая за сыном, подкладывала ему пирожки, дважды меняла остывший чай. Наконец попросила:
– Отступились бы от него, или не видите – переживает человек.
– Подожди, мать, – глянул на нее Прохор Васильевич. – Может, мне больше жаль его. Да ведь на сегодня он подсудимый…
Он прокашлялся и обратился к Ивану:
– Говори последнее слово: сможешь смыть черное пятно с семьи?
Теперь все глядели на Ивана. Он долго молчал, нервно стукая толстыми пальцами о край стола. Затем поднял голову, обвел всех взглядом и остановил его на отце.
– Слову ты едва ли поверишь. Проверяй по делу…
– По делу? – переспросил Прохор Васильевич. Помедлив немного, согласно кивнул: – Ладно! А потому и приговор будем выносить позже.
– Уж оправдайте вы его, – опять попросила мать.
– Он же сказал: сам берется оправдаться…
Эти слова Прохор Васильевич сказал так же сурово, но в глазах его сверкнула добрая искорка. И мать поняла: старый поверил в сына.
Она встрепенулась.
– Пейте же чай-то, давайте всем горячего налью. И пирожки ешьте: на сметане замешены…
Через час большая комната опустела. Прохор Васильевич загасил огонь и лег спать. Но сон долго не приходил. Из сыновней комнаты доносились голоса. Иван о чем-то разговорился с женой. Потом стукнула дверь. По крупным и гулким шагам старик понял, что вышел Иван.
Сколько прошло времени, когда вновь стукнула дверь, Прохор Васильевич определить не мог. Но зато он хорошо узнал, куда ходил сын. Из комнаты явственно послышался басок Ивана:
– Все рассказал начальнику… Велел завтра с утра выезжать. Ох, и жарко же сегодня!..
Только после этого подслушанного разговора Прохор Васильевич спокойно уснул. Ему хорошо надо выспаться: завтра утром придется провожать на работу в полном составе всю династию.
