Текст книги "КГБ в Японии. Шпион, который любил Токио"
Автор книги: Константин Преображенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
На какую-то долю секунды мне показалось, что я словно нахожусь среди своих коллег, чекистов, и все мы ждем, когда наши младшие коллеги из Седьмого управления, одетые в милицейскую форму, поймают под дождем американского шпиона и приведут его сюда, в просторную, светлую комнату, где мы будем вести с ним вежливые беседы.
Наконец начальники, закончив обмен мнениями, обратились ко мне:
– Мы должны вас обыскать. Встаньте, пожалуйста!..
– Требую пригласить советского консула! – твердым голосом заявил я, тем более что опять застрекотала видеокамера. Эта фраза – единственная, которую имеет право произнести советский разведчик, оказавшись в плену.
Но как же мне не хотелось, чтобы здесь появился консул! Ведь почти все они – чекисты и служат в управлении «К»! Не исключено, что под видом консула припрется сам заместитель резидента по внешней контрразведке У., который выше меня по чипу и оттого начальство ему доверяет больше. А он постарается истолковать любое мое слово или действие в негативном свете. Главная задача этой категории людей – выявить и разоблачить, а не поддержать и помочь, КГБ – это не благотворительная организация!
– Советский консул здесь абсолютно не требуется! – решительно возразил старший из японцев. – Мы же вас не арестовываем. Сейчас поговорим полчаса, а потом отпустим!
Я вздохнул с облегчением, но виду, конечно, не подал.
– Итак, мы должны вас обыскать. Встаньте, пожалуйста! – повторил главный полицейский, на что я, как и положено разведчику под видеокамерой, никак не отреагировал. Тогда пожилой японец, сидевший рядом, повторил эти слова на ломаном русском языке.
– А вам я советую получше овладеть русским языком! – произнес я по-японски, и все вокруг, включая переводчика, дружно рассмеялись. Казалось, еще секунда, и все мы обнимемся ведь мы – офицеры спецслужб, Да, сейчас мы находимся по разные стороны баррикады, но так ли уж это важно!
Но тут двое полицейских подошли ко мне и подняли за локти. Я,разумеется, не стал противиться и встал сам, но для зрителей видеофильма это выглядело так, будто они меня подняли насильно.
Нехотя ощупав карманы брюк, они вынули из правого бумажник, а из левого большой медный ключ от ворот токийского отделения ТАСС. Я собирался вернуться поздно и потому прихватил его с собой. Откуда мне было знать, что не возвращусь туда больше никогда…
– Ну и что же это за ключ? – хитро прищурившись, спросил главный полицейский, стараясь меня подловить. Если бы я ответил, что это – ключ от ворот в мой офис, в чем нет ничего предосудительного, он через несколько минут обязательно сказал бы мне так: «На вопрос о ключе вы ответили. Тогда почему вы не можете ответить на остальные?..»
– Даже на вопрос о ключе я отвечать отказываюсь!..
И они опять все дружно рассмеялись.
– Тогда ознакомьтесь с предписанием суда! – официальным тоном заявил полицейский, и один из его подчиненных вручил мне фирменный листок с красной печатью.
В нем говорилось, что я оказывал некоторое давление на гражданина КНР Кана и поэтому подлежу задержанию с целью изъятия записных книжек и прочих уликовых материалов.
– У вас имеются при себе записные книжки? – спросил главный полицейский довольно-таки смущенным тоном, ибо знал, что никакой разведчик никогда не отправится на шпионскую встречу с записными книжками. При нем может оказаться только новый блокнот, на случай если потребуется что-нибудь записать.
Я презрительно хмыкнул, и все присутствующие опять дружно рассмеялись. Но один уликовый материал у меня все-таки был: радиоприемник с очень тонкой настройкой, которая рядовому радиослушателю не нужна. Он был куплен в обычном токийском магазине радиотоваров и потому не мог быть принят судом как доказательство шпионской деятельности, тем более что в Японии вообще нет закона о шпионаже. Зато для пропагандистской кампании в газетах годился вполне. И еще у меня имелся карманный магнитофон, на который КГБ требует записывать беседы с наиболее важной агентурой, хотя в Москве их переводить некому, и крошечные кассеты лежат месяцами, а порой и годами, в картонных коробках для секретных материалов, задвинутых в глубь железных сейфов, с глаз долой, чтобы в положенный срок быть уничтоженными по акту. То есть, проще говоря, запись стирают, а сами кассеты сотрудники разведки уносят домой.
– Обвинение против вас было шатким. Вам нужно было нанять адвоката и обратиться в суд! – говорили мне потом японцы уже в Москве.
Разумеется, все это можно было бы сделать сейчас, но не в то суровое советское время. Тогда, в 1985 году, горбачевская перестройка еще только начиналась, и было неизвестно, чем она должна была завершиться, может быть, даже и репрессиями Сама идея вступать в контакт с японским судопроизводством считалась предательством родины. Разведчик, которого арестовали через полгода после меня, предлагал руководству резидентуры подать в суд на неправомерные действия полиции, но на него смотрели как на прокаженного. В Москве об этом факте рассказывали с ужасом. Начальники всерьез подумывали о том, чтобы объявить этого разведчика сумасшедшим.
Если бы то, что произошло со мною в далеком теперь уже 1985 году, случилось в наши дни, я бы, конечно, принял все меры, предусмотренные законом для защиты личности от произвола властей. Но это стало возможным только после крушения тоталитарного коммунистического режима в СССР. Однако после этого отпала и необходимость служить в разведке! Я никогда не пошел бы туда в наши дни. Зачем?! Ведь выехать в Японию, работать там по своей японоведческой специальности сейчас можно и помимо КГБ. Но в мое время, в семидесятые годы, это было невозможно. Ради возможности выезжать в страну, изучению которой ты посвятил жизнь, надежнее всего было стать агентом КГБ или его сотрудником, офицером.
Но положение агента шаткое. Ну, сообщил он своему куратору из КГБ какую-нибудь информацию – будь то об интригах, скажем, в некоем министерстве, или о том, что его приятель в Москве берет взятки, а дальше что? Сам же он теряется в догадках: поможет ему это или, наоборот, навредит. Да и ощущение постоянной зависимости, к тому же тайной, о которой нельзя сказать даже жене, унижает мужчину.
Совсем другое дело быть офицером разведки! Уже не его вербует КГБ, a oil сам от имени КГБ вербует кого захочет. Теперь не сам он пишет доносы (хотя и это вполне возможно), но, наоборот, ему присылают доносы на других, и он самолично решает, как с ними поступить От того, в каком тоне разведчик доложит о них начальству, зависит участь и доносчика, и объекта доноса. Любому из своих недругов сотрудник КГБ может перекрыть выезд за границу, причем тот сам будет принужден оправдываться в этом до конца жизни. Разведка была самым престижным, самым высокооплачиваемым местом работы в СССР, идеальным для молодого мужчины. В наши же Дни, наоборот, никаких привилегий она не сулит.
Да и сама деятельность ее находится под большим вопросом. Слишком длинный за ней тянется шлейф скандалов…
– А теперь поговорим о вашем радиоприемнике! – вступил в беседу молодой полицейский в штатском лет тридцати с небольшим, мой ровесник. – Но разговаривать будем не сегодня и не здесь, а завтра, в Токийском полицейском управлении, – продолжал он. – Сейчас же вы свободны!.. Но и приемник, и магнитофон мы у вас конфискуем! – иронически заметил он и, подойдя ко мне, протянул заранее заготовленную бумажку размером с ладонь.
Убедившись в том, что речь в ней идет только о приемнике и магнитофоне, а вовсе не о том, что я соглашаюсь стать агентом японской разведки, я ее подписал. Плевать я хотел на эту технику! Но в то же время меня удивило то, что полицейские не пытались меня завербовать. Они, без сомнения, знали, что отец мой генерал, да и сам я могу служить солидным источником информации. Должно быть, у них и без меня имелось достаточно осведомителей и в токийской резидентуре КГБ, и в штаб-квартире разведки в Ясеневе. Вводить нового означало бы лишний риск.
II
Отчуждение
– Ну как, вы завтра придете к нам? – осведомился полицейский лейтенант, провожавший меня до двери. Видеокамеру убрали, потому что официальная часть кончилась.
– Увы, я должен буду прямо сейчас доложить обо всем в посольство. Думаю, что мне не разрешат, – сказал я.
– Да-а? – удивился полицейский, но ничего более не добавил. Младшие в Японии не имеют права на собственное суждение.
Темная улица была пуста. Дождь кончился, и, поджидая такси, я попытался осмыслить случившееся. Согласитесь, это было весьма непросто.
За четыре месяца до этого, в феврале, меня вызвали в командировку в Москве. Тем самым руководство КГБ, само того не ведая, как бы официально уведомило отдел общественной безопасности Токийского полицейского управления о моем истинном статусе. Ведь рядовые корреспонденты ТАСС в командировку в Москву не ездят, разве что умрет кто-то из родителей, но тогда об этом объявляется во всеуслышание. А для решения каких-нибудь журналистских проблем вызывают заведующего отделением. К тому же я отнюдь не являюсь мало-мальски значительной фигурой в ТАСС, наоборот, меня постоянно порицают за частое отсутствие в офисе. И вдруг – командировка в Москву.
Но я все равно радовался, ибо знал, из-за чего меня вызывают. На Кана, разработка которого длилась уже около двух лет, наконец лично обратил внимание начальник разведки Крючков и приказал сделать из него суперагента, о котором можно было бы, не стыдясь, докладывать лично Председателю КГБ Чебрикову. Это означало поток орденов на всю огромную пирамиду начальников, грозно возвышавшуюся надо мною, да и для меня самого, может быть, самую скромную медальку. Впрочем, в КГБ нередко бывает так, что после какого-нибудь удачного мероприятия все награды достаются начальникам, а о непосредственных исполнителях забывают. Но в моем случае это не пройдет. Я найду способ тактично напомнить о себе. Ведь я кручусь в кагэбэшной среде с детства!..
Загвоздка была только в том, что Кан отнюдь не был суперагентом, как и я – суперразведчиком. Последних я никогда в жизни не видел. Они просто не смогли бы выжить в косной, бюрократической системе КГБ.
Однако командировку в Москву я воспринял с торжеством. Она означала не только возможность приятных бесед с большими начальниками, которые в обычных обстоятельствах никогда бы не стали со мной общаться, но и отсутствие всякого страха за свое будущее. Именно он, леденящий и подлый, отравляет каждый отпуск в Москве, куда все мы должны ездить в обязательном порядке. Но ветераны КГБ, уцелевшие в репрессиях, наоборот, завидуют нам.
– У вас, молодых, – говорят они, – все равно есть хоть какая-то ясность! А вот ведь как бывало: приедешь в 1947 году из Берлина или Вены в от пуск, даже и спрашивать не смеешь о дальнейшей своей судьбе! Илишь через месяц начальник отдела, глядишь, буркнет: «Ладно, так и быть, завтра выезжаешь снова в Берлин!» А билета нет, а вещи не собраны, жена в панике! Вот и объясняешь ей: «Получил, мол, срочное сверхзадание от товарища Берии, даю тебе два часа на сборы!» А ничего срочного-то и нет, одна показуха!..
Да, командировка окончательно расшифровала меня перед японской контрразведкой, хотя за пять лет, проведенных в Японии, это ведомство и так изучило меня досконально. Можно ли, скажите, и течение пяти лет вести неправильный, с точки зрения советского загранработника, образ жизни и при этом уповать на то, что этого никто не заметит?
Что касается Токийского полицейского управления, то тут мне терять было нечего. У КГБ же мне хотелось взять некоторый реванш.
Дело в том, что три года назад меня уже один раз вызвали в командировку. Она пришлась ровно на дни похорон Брежнева, так что даже японская контрразведка не обратила на нее внимания, решив, что я – один из дальних родственников Генерального секретаря, которые разбросаны на высоких должностях в советских посольствах по всему миру.
Но причина моего вызова была связана отнюдь не с Брежневым, хотя косвенно вполне умещалась в моральные рамки его огромной, бестолковой и загнивающей империи. Я проговорился одному из наших стажеров университета Токай, которых я продолжал опекать, ибо сам не так уж давно принадлежал к их кругу, что являюсь разведчиком. В этом не было ничего странного, поскольку отец этого студента был заместителем начальника советской разведки. Оба мы были сыновьями высокопоставленных генералов КГБ, что создавало психологическую общность. Проблема была лишь в том, что этот студент, может быть, с гордостью поведал своему приятелю о том, что пользуется покровительством корреспондента ТАСС Преображенского, который к тому же является разведчиком. А этот студент-приятель оказался агентом КГБ, которых тогда было немало в студенческой среде.
К тому же он дружил с другим корреспондентом, полковником ГРУ, а незадолго перед этим военная разведка потерпела сокрушительное поражение от КГБ, отобравшего у нее несколько должностей в токийском представительстве «Аэрофлота»…
Похоже, что в Москву пошли два доноса: один от студента, а другой – от полковника ГРУ, который был в то же время и агентом КГБ. Короче говоря, мой пустячный вопрос рассматривал партком разведки, вынесший решение вызвать меня в Москву.
Там начальник японского отдела Ф. неофициально дал мне прочитать письмо управления «К», на котором некий начальник написал следующее: «Подшить в выездное дело Преображенского. Каждый последующий его выезд за границу решать с учетом данного письма».
– Наша задача сейчас – утереть нос управлению «К». Пиши записку о том, что ничего подобного не было! – мягко и настороженно улыбаясь, сказал Ф.
Записка составила тридцать две страницы. Она была абсолютно лишена какой-либо логики, зато полностью соответствовала манере мышления начальников КГБ. Основной постулат ее был таков: «Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда». Попутно, через каждые две строчки, я ненавязчиво напоминал о том, что ГРУ вредит КГБ где только может.
Разумеется, по правилам КГБ на несколько дней, требуемых для сочинения этой записки, меня поместили, хотя и не заперли, в отдельном кабинете, а коллегам запретили со мной общаться. Но они, конечно, общались, хотя и не все.
Наконец я вручил готовую брошюру Ф. Он тотчас же вызвал всех своих подчиненных среднего звена, начальников отделений, и в их присутствии углубился в чтение. При этом для полного удовольствия он закурил американскую сигару. Такие сигары явно были ему не по карману, да и купить их в Москве тогда было невозможно, потому подчиненные разведчики присылали их Ф. дипломатической почтой со всех концов земли.
С наслаждением вдыхая сигарный дым, Ф. взял линейку, затем – яркий японский фломастер, который в Москве тоже не купить, и с многозначительным видом подчеркнул пару строчек. Начальники почтительно замерли, и я тоже. Уж так сильно хотелось вернуться мне в Токио, где оставалась моя семья.
Ф мог с таким же успехом подчеркнуть любую пару строчек в моей записке, поскольку в ней на все лады варьировалась одна и та же мысль. Но этот его жест означал, что он будет меня защищать перед Крючковым.
Так и случилось.
– Бумага находится на столе у Крючкова. Не выходи ни на секунду из комнаты! – велел Ф., и при этом его холеное лицо покрылось красными пятнами.
Каждые полчаса Ф. звонил секретарше Крючкова, и она почему-то не кричала в трубку, как это обычно делают советские секретарши: «Чего вы звоните каждые полчаса? Вам что, делать нечего?!»
Наоборот, она каждый раз мелодичным голосом сообщала что-нибудь такое, чего рядовым чекистам знать не положено. Например:
– Владимир Александрович в Кремле Е Центральном Комитете у товарища Лукьянова… Обедает… Заехал в поликлинику на процедуры… Встречается с вьетнамскими друзьями… Его вызвал товарищ Чебриков. Находится на пути в Ясенево!..
При этих словах Ф всплеснул руками и прокричал, благо никого вокруг не было:
– Ну, Константин, молись!..
Через полчаса на столе у Ф оглушительно зазвонил белый телефон с золотым изображением государственного герба и надписью: Крючков.
Ф. покраснел, потом мгновенно сделался бледным как полотно и, выскочив из кабинета, понесся по длинному коридору, благо в столь поздний час никто из подчиненных не мог его видеть…
…Итак, я снова в Москве, но на этот раз – в роли победителя. Меня вызывает все тот же Крючков, который в прошлый раз защитил меня от несправедливого (а в сущности, вполне заслуженного) доноса.
Торжествующе улыбаясь, Ф сказал:
– Нам предстоит обучить Кана шифрам и радиосвязи, чтобы не стыдно было доложить об этом товарищу Чебрикову, Буквально завтра тебе предстоит самому научиться шифрам, а потом передать это искусство Кану…
Следующим утром я с утра был уже на Лубянке, где находился штаб Восьмого главного управления (ныне входит в ФАПСИ), занимавшегося шифрами. Оно было суперсекретным, и потому прапорщики-охранники долго тискали в руках мой загранпаспорт, испещренный печатями виз, а потом вдруг заявили:
– Приятно познакомиться с крупным советским разведчиком!..
– Да никакой я не крупный, – возразил я, – работаю только в Японии. И неизвестно, поеду ли еще в какую нибудь другую страну!..
С прапорщиками можно было не церемониться в высказываниях. Подтекстов они не понимали, а со старшим по званию, тем более разведчиком, побоялись связываться и уж тем более не посмели бы обвинить его в пораженческих настроениях.
Работник 8-го главка, ожидавший меня в крошечной комнатке, положил передо мною огромный лист, заполненный буквами немецкого алфавита. Это наводило на мысль о том, что шифр, которому меня должны были обучить, создавался еще во время войны.
– А вам известно, что я работаю в Японии, причем по китайцам? И немецкого языка ни я, ни мой китаец не знаем? – спросил я.
– Конечно известно! – спокойно ответил шифровальщик. – К тому же я сам несколько раз бывал в Китае, и знаю, что китайцы не моются, а в жару лишь два раза в день обтираются горячим полотенцем!..
На это мне нечего было возразить, и я подготовился слушать.
В этом шифре сначала нужно было запомнить условные знаки, обозначающие буквы немецкого алфавита, среди которых были и точка, и апостроф, и специфический немецкий знак препинания «умляут». Потом их нужно было множество раз менять квадратно-гнездовым методом, отчего у меня помутилось в глазах, мой мозг гуманитария, привыкший мыслить образами, отказывался воспринимать эту премудрость.
Только теперь я понял, почему все шифровальщики в наших посольствах такие унылые. Да потому, что шифры – это очень скучное дело и заниматься ими может только человек, бесконечно влюбленный в их механические хитросплетения.
Но больше всего меня обескураживал этот «умляут». Сможет ли его усвоить китайский агент?..
Я представил себе, как сижу с Капом на скамеечке в храмовом парке и, расправляя на коленях листок бумаги, говорю: «Вот это, господин Кан, «умляут»!..
А он смотрит на меня черными непроницаемыми глазами, силясь понять, что со мной случилось.
– Нет, Кан с шифрами не справится, потому что не знает немецкого языка! – твердо заявил я Ф. при очередной встрече, скромно умолчав, что в первую очередь не справлюсь с этим я сам.
Ф. удивленно поднял брови, хотя до этого прочитал множество моих донесений, в которых я сообщал, что Кан не силен в иностранных языках. Да, японским он овладел благодаря большому сходству с китайским. И по-русски изъясняется свободно, но только потому, что учил этот язык в детстве. Английский же представляет для него неодолимую трудность.
Все письменные переводы с английского языка, которые Кану давали в институте, он с наивной бесцеремонностью перепоручал мне. Я же сдавал их в бюро переводов по сто долларов за штуку, и все были довольны – и сам Кан, и я, и, конечно, разведка, ежемесячно получавшая по дипломатической почте несколько переводческих счетов, подтверждающих, что Кан позволяет себе сачковать за деньги советской разведки, и, значит, полностью находится в наших руках. Почему же Ф. не сообщил всего этого 8-му главку?..
Ну а от сеансов радиосвязи я отказаться не мог. КГБ, что ни говори, все-таки военная организация.
– Радиосигналы будут посылаться в виде наборов, причем обязательно по-русски! Потому что между всеми разведками мира существует негласный уговор – посылать радиосигналы агентуре только на своем родном языке! – объяснил Ф.,тонко улыбаясь.
Но почему этого нельзя было сделать с шифрами? В очередной раз я убедился в том, что КГБ – крайне неповоротливая, гигантская организация, в которой правая рука не знает, что делает левая.
К тому же было неясно, что именно Кан будет передавать из Китая. Химические формулы? Ведь доступа к секретной информации он не имел. Наши генералы надеялись, что по приезде в Китай он попросту сгинет, как и другие прежде завербованные нами его соотечественники, и все проблемы решатся сами собой. Однако в памяти у Крючкова останется след о плодотворной деятельности.
Вернувшись в Токио и купив радиоприемник особо тонкой настройки, я стал размышлять, где нам с Каном провести первый учебный радиосеанс. Может быть, в пещере?
В Токио, как ни странно, есть одна, но для шпионских мероприятий она не подходит, ибо просматривается со всех сторон. Это – стоянка древнего человека, обнаруженная японскими археологами в двадцатые годы.
Над ней возвели храм древней языческой японской религии – синтоизма Его бетонная крыша, закамуфлированная под бревна, покоится на четырех бетонных столбах, напоминающих могучие стволы деревьев. Под ней необычно выглядит соломенный вигвам, черная дыра входа… Каждый может нырнуть туда, чтобы на мгновение соприкоснуться с душою предков, но никто этого не делает: скучно… К тому же с течением веков стоянка древнего человека оказалась на перекрестье Дорог, по которым нескончаемым потоком движутся автомобили. Поставь на обочине полицейскую машину и снимай наш с Каном радиосеанс на пленку! Мы, разумеется, этого не заметим… Нет, лучше мы проведем радиосеанс в парке другого храма, буддийского, где кусты разрослись погуще!..
На очередной встрече с Каном я достал из пакета радиоприемник.
– Сейчас вы услышите переданные по радио наборы цифр на русском языке. Постарайтесь записать их, а потом посмотрим, что у вас получилось! – сказал я Кану нарочито будничным тоном.
Китаец послушно раскрыл блокнот, который я ему дал, и вооружился карандашом.
«Хорошо же я подготовил тебя как агента. Лишних вопросов не задаешь!» – подумал я с невольным самодовольством.
Скоро сквозь треск помех прорвался механический мужской голос, методично диктовавший снова и снова одно и то же: «Один-три-пять-семь. Два-восемь-семь-четыре».
Это был записанный на пленку звук компьютера, и с дикцией у него было не все ладно. Мягкого знака он не выговаривал. Русский язык не был родным для Кана, и потому при цифрах «пять» или «семь» он обращал на меня удивленный взор. Я подсказывал, ибо был кровно заинтересован в успехе.
Мы сидели на парковой скамейке рядом, буквально плечом к плечу, и я с волнением следил, как листок блокнота заполнялся цифрами. Я ощущал отвратительный запах немытых волос Кана, но терпел, ибо знал, что в разведке приходится терпеть и не такое.
Довольный, я отвез запись в резидентуру и отправил ее с дипломатической почтой в Москву. Но оказалось, что наш сеанс все-таки был замечен. Он служил реальной уликой шпионской деятельности. Позже из газет я узнал, что именно в этот день, узнав о радиосеансе, японская полиция решила меня брать уже на следующей встрече с Капом…
На следующий день, после всех перипетий с задержанием, полицейские отпустили меня, приказав назавтра явиться в Токийское полицейское управление. Выйдя из участка, я долго пребывал в раздумье…
Дорога, пролегавшая мимо полицейской управы, была пустынной. Должно быть, из-за дождя такси не сновали сегодня, как обычно, по улицам взад-вперед. Останавливать же частные машины здесь не принято.
Я всерьез забеспокоился. Очередная встреча с Капом, назначенная на сегодня, должна была к этому времени закончиться, и в резидентуре ждали условного сигнала о том, что все прошло благополучно. Теперь, в свете совсем других обстоятельств, я должен был явиться в резидентуру лично. Если я замешкаюсь, там подумают, что я судорожно решал, сюит ли мне вообще идти туда и не лучше ли искать политического убежища в американском посольстве. Но, к счастью, подъехало свободное такси с призывно горящим красным огоньком.
Мое решение оказалось правильным. Несмотря на то что в дальнейшем я подвергся поношению и позору, во всех кадровых документах неизменно значилось: «Оперработник сразу, не раздумывая, прибыл в резидентуру». В обстановке массовых побегов и морального крушения КГБ эта строчка служила подтверждением моего истинного патриотизма. Уверен, ни в одной другой разведке мира, кроме нашей, никому и в голову не придет провозглашать в качестве похвалы сам факт явки разведчика в свою резидентуру, а скажем, не в американское посольство.
С тоской смотрел я на темные, но такие милые спящие токийские улицы из окна такси, уверенный в том, что вижу их последний раз.
В резидентуре весьма удивились моему приходу. Тяжелую железную дверь открыл заспанный шифровальщик и хриплым голосом сообщил, что начальство разошлось по домам. Но, к счастью, оно жило неподалеку – специально для таких случаев.
Очень скоро пришел встревоженный заместитель резидента по научно-технической разведке. Он совсем недавно приехал в Токио, и ему вовсе не хотелось начинать свою командировку с провала его теперешнего подчиненного. Но он мог использовать его и для продвижения по служебной лестнице, проявив решительность и жесткость в ликвидации последствий. Но не станет же он входить в конфликт с японской полицией! Это слишком опасно. Оставался только один объект – я…
Через минуту прибежал и заместитель по политической разведке, заменявший отбывшего в отпуск на родину резидента. По внутреннему посольскому телефону он позвонил советнику-посланнику Чижову, замещавшему посла, также уехавшего отдыхать. Японцы специально выбрали момент, когда все высшие руководители советской колонии отсутствовали в Токио, освободив их тем самым от критики властей. Разумеется, те оценили это и потом, уже после моего отъезда, отзывались об этом скандале вяло, нехотя, стараясь как можно скорее о нем забыть.
Усевшись за стоп, оба заместителя первым делом вызвали шифровальщика, велели подать бутылку прекрасного армянского коньяка из особого фонда и принялись наперебой утешать меня. Однако их утешения были сродни тем, что врач-психиатр расточает в беседе с их неизлечимо больными пациентами.
– Выпей, тебе нужно снять стресс! Ты еще так пригодишься разведке! – говорили они, наливая мне полный стакан терпко пахнущего напитка. – Конечно, речь о твоем немедленном отъезде в Москву не идет! – увещевали они меня – Поработаешь месяца той в резидентуре в качестве переводчика или составителя информационных телеграмм, а потом, когда все уляжется, тихонько уедешь, чтобы через пару лет снова влиться в коллектив нашей резидентуры.
Но я чувствовал, что они врут. И действительно: через полчаса в резидентуре появился запыхавшийся сотрудник «Аэрофлота», мой коллега по научно-технической разведке.
– Вызывали? – почтительно осведомился он у заместителя резидента, стараясь при этом не смотреть на меня. Это удавалось ему довольно плохо, поскольку, кроме нас троих, в просторной рабочей комнате резидентуры никого не было. Очевидно, он решил, что меня срочно отсылают в Москву за какую-нибудь провинность.
А тем временем в нашу квартиру в ТАСС прибыл офицер безопасности.
– Собирайтесь! – велел он жене и выразительно посмотрел на потолок. – Вещей брать не нужно…
– А мы еще вернемся сюда? – с тайной надеждой спросила жена, укутывая спящего младенца. Как и всякая жена разведчика, в принципе она была готова к подобной ситуации, но не могла предположить, что это произойдет так неожиданно.
– Вы не вернетесь сюда никогда! – сухо отозвался чекист и повел жену во двор, где уже стояла наготове машина.
Через час мы сидели в посольской квартире для почетных гостей, ошеломленно глядя друг на друга. Все кончилось! Но произнести это вслух мы не могли, зная, что квартира прослушивается. Поэтому вышли на балкон и там долго шептались.
Совсем рядом высилась, сверкая огнями, токийская телебашня, знаменитая на весь мир «Токё тава». Казалось, протяни руку, и ухватишь рубиновую капельку на вершине. Но нет – дорогу к ней преграждает высокая каменная стена советского посольства. Отныне мы не имеем права выходить. Нас просто не выпустят охранники, а сама попытка выбраться за ворота будет истолкована как намерение убежать к американцам. С сожалением и тоской смотрели мы на спящий город, с которым связано так много воспоминаний, и прощались с ним навсегда.
За несколько минут до этого я завершил написание многостраничной телеграммы, адресованной теперь уже не начальнику разведки Крючкову, а самому Председателю КГБ Чебрикову Сейчас два заместителя резидента, укрывшись в кабинете, химичили над ней, кое-что изменяя и вымучивая собственный комментарий.
Когда советский разведчик попадает в лапы врага хотя бы на минуту, это считается чрезвычайным происшествием в масштабах всего КГБ. Я же пробыл в полиции целый час! Это было уже нечто из ряда вон выходящее.
В течение этого времени я был абсолютно не под контролем КГБ и, по мнению начальства, мог натворить все, что угодно! Но разве в обычные дни разведчик находится под контролем круглосуточно? А как же бесконечные отлучки в город, встречи с агентурой, походы в магазин, наконец? Что, его всегда сопровождают сотрудники службы наружного наблюдения, как в Москве?
Так-то оно так, но все равно агентура из числа ближайших друзей раз в неделю информирует о нем офицера безопасности посольства. Сам разведчик постоянно общается с коллегами и начальниками, и, наконец, в его квартире может стоять техника подслушивания, установленная КГБ. Да, все это пустая формальность, и руководство КГБ это отлично понимает. И тем не менее управление «К» несет ответственность за разведчика, хотя на деле, конечно, никак за него не отвечает. Но оно регулярно посылает в Москву сводки о его деятельности, на которых в Москве можно начертать ту или иную резолюцию, или поставить знак вопроса, или вызвать сотрудника в кабинет для серьезного разговора. А кто отвечал за меня в течение того злосчастного часа? Никто! Я был словно в замкнутом пространстве между небом и землей и потому отчетливо сознавал, что резидентура ни за что не разрешит мне завтра идти в полицию, пусть даже и в сопровождении офицера безопасности: а вдруг я за ночь одумаюсь и попрошу политического убежища?..
