Текст книги "Паутина"

Автор книги: Константин Фарниев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– Кто этот Ваган? – спросил Пикаев.

– Говорят, был раньше хорошим каменщиком, а потом спился. Сейчас промышляет на базаре спекуляцией разной строительной мелочью. Отирается все время около магазина хозтоваров. Этот Ваган сразу стал такой сердитый. Я на свои, говорит, пил и никого не угощал. Мало ли с кем и откуда я вместе выхожу, что же, я всех должен провожать до дому. Кто угощал, говорит, этого, с того спрашивайте. А буфетчик тоже подтверждает, что не Ваган в тот вечер покупал вино Сипягину, а кто, не помнит, потому что людей в забегаловке было много, и он еще никого не знал. Да и Сипягин вывел его из равновесия своими криками. Помнит только, что кто-то бросил на стойку десятку. Но я этому Вагану все равно не поверил. Неспроста подсел он тогда к Сипягину, завел разговор, обнимался и вместе с ним вышел. Может, Сипягина ждали на улице другие? Я позвонил вам сегодня утром и сообщил, как вы знаете, что выясняю очень важное обстоятельство…

Володя замолчал, а Пикаев терпеливо ждал. В таких случаях он всегда предпочитал не подстегивать людей своим нетерпением.

– Этот Ваган после сходки сразу ушел домой. Я решил, что надо понаблюдать за ним. Ничего особенного. Так же, как всегда, наверное, долго отирался возле магазина, потом сходил в забегаловку, перекусил и – снова к магазину. В забегаловке ни с кем не говорил, вел себя спокойно, был веселый. Похоже, что в деле с Сипягиным случайный человек: посидел тогда с ним за одним столом, ну, вышли вместе, а потом каждый своей дорогой. Если бы он был замешан в таком деле, то, наверное, волновался бы после того разговора в забегаловке.

Пикаев улыбнулся. Сегодня Володя в самом деле позвонил ему, говорил очень возбужденно: был уверен, что напал на след. Он так быстро положил трубку, что Заурбек не успел приказать ему срочно прибыть в министерство.

– Ты, лейтенант, не учитываешь некоторых очень важных обстоятельств, – заговорил Пикаев. – С самого начала, мне кажется, интуиция тебя не обманула. Ваган, наверняка, не так прост, каким себя выдает. Чего ему, в самом деле, рассиживаться с Сипягиным. Они же никогда не дружили, а тут подсел. Потом, если даже Ваган получил задание «обработать» Сипягина, то чего ему паниковать? Мало ли какие разговоры возникают в забегаловке! Так вот, лейтенант, ты забыл, что разговор был затеян тобой специально, и никто другой об этом в забегаловке не знал, Сипягин не в счет. С чего Вагану волноваться, сам посуди? Для них ты всего-навсего случайный человек, хоть и пришел с Мишей-носильщиком. Вот если Ваган узнает, для кого и для чего выудил он у Сипягина ключ, допустим, так оно и было, тогда он заволнуется и еще как. – Заурбек хотел добавить, что утром Володе надо было сначала как следует доложить о результатах вчерашней работы, а потом уж брать разрешение у него, Пикаева, на слежку за Ваганом, и у них не было бы потерянного дня, но заметил:

– Часто, лейтенант, нам приходится добиваться своих целей в работе сложными, окольными путям, а иногда действуем сразу. Ты не учел обстановку и, возможно, поспешил. Однако не огорчайся. Сейчас ты идешь к Мише-носильщику домой и сидишь там. Я нахожу твоего участкового и даю ему команду, чтобы он сделал обходы по базару, и пусть задержит несколько завсегдатаев забегаловки, которые тунеядствуют на базаре, уже только их тунеядство – нарушение общественного порядка. Возьмет и Вагана. А ты вечерком в забегаловке послушай, что говорят по поводу этих задержаний. А Вагана допросим. И его показания могут дать нам ответ на вопрос: связано убийство на Маркуса с забегаловкой или нет? Даже если он не имеет отношения к делу, то должен помнить, кто встречал Сипягина на улице. Впрочем, его вообще не должны были выпускать на улицу с ключом. Там сложнее, больше случайностей: люди, милиция, одним словом, город. Чудится мне, что Ваган неспроста обнимался с Колей. Что стоило ему при этом засунуть руку в карман пьяному человеку и вынуть ключ. Эти объятия были естественны в забегаловке, и совсем по-другому выглядели бы на улице… Зайди сперва к ребятам в угро милиции, обрисуй им Вагана, пусть подготовят для нас данные о нем. Возможно, он им известен.

Володя встал. Вид у него был унылый.

– Со спором вы придумали неплохо, и результат у вас вышел отличный, – подбодрил его Пикаев. – Как бы ты мог еще выйти на Бечира – единственного, оказывается, человека, который помнит, кто в тот вечер сидел с Сипягиным за столом: пил, говорил с ним, обнимался, выходил на улицу. Так что оснований для больших огорчений у нас с тобой здесь нет. До вечера, лейтенант!

Володя повеселел.

Пикаев проводил его взглядом, поднял телефонную трубку. Сан Саныч не отвечал, а Заурбек хотел спросить у него, звонил ли ему Пащенко. Что-то Саша давно не давал о себе знать. С сотрудниками угро он изучал новые и очень важные обстоятельства. Раскрыть их помогли ветераны органов госбезопасности и милиции, которых Сан Саныч собрал в. клубе чекистов. Он пустил там по кругу копию фотографии, найденной в свое время Пащенко в сторожке лесника Габо, и фотографию человека, который приходил в фотоателье Костаса.

Оказалось, что мужчины, снятые вместе – братья Долидзе. Старший из них в свое время считался богатым купцом, младший Котэ был его компаньоном и приказчиком. Среди ветеранов-чекистов нашлись и те, кто в двадцатых годах экспроприировал богатства купеческого дома.

Глава его сумел убедить органы в том, что все свое добро он сдал добровольно, безоговорочно перешел на сторону Советской власти. На самом деле Долидзе-старший утаил большую часть своих капиталов. Он поддерживал тесную связь с бандитскими шайками, которые действовали в лесах Осетии в первые годы после установления Советской власти на Северном Кавказе, закупал на свои деньги для них оружие, продовольствие.

Купеческий особняк у Долидзе-старшего экспроприировали, выделив его семье небольшой домик, который он превратил в явочную квартиру бандитов во Владикавказе. При разгроме одной из контрреволюционных банд, действовавшей вблизи Владикавказа, открылось истинное лицо Долидзе-старшего, но кто-то успел предупредить оборотня, и бывший купец сумел скрыться вместе с остатками своих капиталов. Органам не удалось доказать участие Котэ в преступлениях его старшего брата. Котэ, жену Долидзе-старшего, а также его малолетнего сына Резо оставили в покое.

Отец Резо объявился во Владикавказе в начале тридцатых годов. В свое время ему удалось уйти в Иран, там он был завербован белогвардейской эмиграцией и послан в Осетию для организации покушений на партийных и советских работников. Однако развернуться Долидзе-старшему не удалось. Он был раскрыт и убит чекистами при перестрелке во дворе дома, где Долидзе-старший скрывался, вернувшись в Осетию.

Котэ в то время лежал в больнице. Он работал грузчиком в продовольственном магазине и незадолго до появления в городе своего старшего брата, разгружая товар, сильно повредил себе ногу.

Мать Резо вскоре умерла, и мальчик остался на попечении своей тетки по матери и Котэ, который ушел из семьи и поселился у племянника.

Работа Котэ в магазине являлась лишь ширмой. Как было установлено позже, он занимался скупкой и спекуляцией краденого.

В тридцать втором году при совершенно загадочных обстоятельствах были задушены жена и дочь Котэ Долидзе. Сам он исчез, что давало основание подозревать его в убийстве. Мотив? Ненависть. Жена, как только Котэ ушел из семьи, поступила на фабрику, стала активисткой женотдела. Вскоре на фабрику пришла и дочь. На второй день, после того как ее приняли в комсомол, и произошло это жуткое убийство.

Резо часто хвалился в своем уличном окружении, что его отец был богатым человеком, купцом, что он «погиб, как мужчина» и что он, Резо, «все равно отомстит за отца». Сверстники дали Резо кличку Купец. С детства он был отчаянным. Подростком уже имел крепкие связи с уголовниками, стал атаманом среди уличного хулиганья в своем околотке. Исчезновению Резо тоже предшествовало загадочное убийство. Утром на улице, где жили Долидзе, нашли тело их соседа Вахтанга, накануне вернувшегося из Грузии, куда он ездил на похороны близкого родственника. На улице поговаривали, что это дело рук «змееныша Резо», но доказательств никаких не было. Так же, как и мотивов убийства. Между соседями никогда не возникало ссор, они относились друг к другу хорошо.

Так были раскрыты истинные лица лесника Габо и дезертира Кикнадзе. Информация, полученная от ветеранов, тем более была бесценной, что в архиве уголовного розыска не сохранились дела ни на Долидзе-старшего, ни на его брата Котэ.

Сердитый мужчина, приходивший в ателье Костаса, на том же собрании ветеранов был опознан по фотографии. Звали его Арсентий, работал он на заводе и доводился жене Котэ Долидзе двоюродным братом. Когда по поводу убийства его сестры и племянницы было возбуждено уголовное дело, Арсентия вызвали для дачи показаний о том, в каких отношениях был Котэ Долидзе со своей бывшей женой и дочерью. Арсентий показания давать отказался и заявил, что он «сам отомстит Котэ за смерть своей сестры и племянницы». Не исключалось поэтому, что именно мотив мщения и привел Арсентия в фотоателье, где была выставлена фотография его врага.

Пащенко и лейтенант Николаев, которого вместе с Задворновым, включили в состав оперативной группы, работали над выяснением довоенного уголовного окружения Резо Долидзе. Если он бежал сюда, полагали чекисты, то непременно стал искать своих бывших дружков.

Глава седьмая. Провал

Собрание в бригаде затягивалось. Бригадир Цопанов воспользовался возможностью поговорить о трудовой дисциплине и все никак не мог перейти к главному вопросу, ради которого и собрал рабочих.

Иван кипел от возмущения, но внешне сохранял спокойный вид. И негодовал он вовсе не потому, что Цопанов разговор о дисциплине построил на его, Ивана, частых прогулах, появлениях на работе в нетрезвом виде, на том, что он, рабочий человек, «не вылезает по воскресеньям с толчка», о чем уже сообщили на завод из милиции, а его бесило другое: торчит тут битый час после смены. Для Ивана это было хуже всякой пытки. В такие минуты он с особой остротой ненавидел свою мать, которая «стукнула» на него участковому, что ее сын не работает, «шалается» по городу, часто не ночует дома, околачивается по воскресеньям на толчке, одним словом, неизвестно чем занимается.

Участковый явился сразу и подгадал – Иван как раз был дома. Пришлось давать расписку, что в течение двух недель он трудоустроится. И вот уже три месяца Иван мучился, работая в заводской строительной бригаде плотником. Когда-то он кончал ФЗО, потом дважды сидел за карманные кражи, давно уже забыл о полученной в ФЗО специальности, но мать, оказывается, помнила и даже сохранила его документы об окончании и трудовую книжку. И все это вдруг нежданно-негаданно пригодилось.

Конечно, Иван знал, что долго на заводе не задержится, и работал больше для участкового и матери, чем для бригады и самого себя.

– Не понимаю, чего тебе надо? – обращался к Ивану Женька Скориков, или Жека, как звали его в бригаде. – Зарабатываем мы неплохо. Работай, живи, отдыхай. «Плевать я хотел на твои заработки! Дать бы сейчас по твоей рыжей сопатке! – мысленно отвечал Жеке Иван, безмятежно-невинно глядя прямо в широкое на редкость конопатое лицо Жеки. – Дураки немытые, – перешел уже на обобщения Иван. – Думают, такое счастье их копеечные заработки. Знали бы вы, как настоящие люди живут, какими бабками ворочают».

– Да вы посмотрите на него! – воскликнула Вера-бетонщица, сидевшая напротив Ивана. – Он даже не слушает нас!

«Мымра несчастная, коняга затурканная, – тут же послал мысленный ответ Вере Иван. – Мужик в бабьем обличье», – добавил он, имея в виду спецовку Веры: брюки, куртку и грубые рабочие ботинки. Иван был явно несправедлив к девушке. Чернобровое, кареглазое лицо ее, ладная фигурка, стройность которой не могла скрыть, даже грубая заляпанная раствором спецовка, привлекали внимание многих мужчин, в том числе и самого Ивана. Он предпринял было попытку завести с Верой шашни, но с самого начала потерпел полную неудачу и обозлился на девушку.

– Ты будешь работать по-человечески или нет? – спросил бригадир. – Сколько можно из-за тебя выслушивать упреки, плестись в хвосте по соревнованию? Товарищи! – обратился он ко всем, – давайте решать сообща – оставим этого взрослого мальчика в бригаде или будем ходатайствовать перед администрацией об его увольнении?

Иван вскинул голову, с лица его слетело выражение безмятежного покоя. Похоже, что народ в бригаде уже переходит от слова к делу!

– По статье! – громко выкрикнула Вера. – Надоело смотреть на его сонную физиономию.

Бригада зашумела. Было в ней всего семь человек, но поговорить, пошуметь они умели. Заседали тут же на стройке складского помещения, на свежем воздухе.

– Может, ты что-нибудь скажешь? – обратился к Ивану его напарник – тоже плотник Феликс. Несмотря на то, что от прогулов и пьянок Ивана больше всего страдал именно Феликс, потому что ему приходилось работать за двоих, Феликс чаще выгораживал Ивана, чем жаловался на него. Должен же человек, говорил он в бригаде, понять хорошее к себе отношение. Но Феликс ошибался. Сам он котировался у Ивана как «фраер, на котором можно ездить».

Иван нехотя поднялся. В душе у него не было ничего, кроме свинцово-тяжкой злобы к этим людям, никак не могущим понять, что работа для него – ненавистное ярмо, что они живут в разных сторонах жизни и что никогда не поймут друг друга.

Ивану очень хотелось сказать им все это в лицо, заматериться самым страшным образом, уйти, не оглядываясь, и сразу на веки вечные забыть о них. Но если его выгонят с работы по статье и сообщат об этом в милицию, то снова дома появится участковый, будет воспитывать, быть может, нарочно ловить его на толчке и упрячет за решетку. Две судимости есть, что им стоит добавить еще одну. Тогда эта дура Зойка совсем останется беспризорной.

– Ну чего молчишь? – спросил кто-то за спиной Ивана.

– Будешь работать или нет! – добавила Вера.

– Буду, – тяжело уронил Иван.

И тут вдруг стало ему пронзительно обидно за себя и за этих людей. За себя потому, что он не может быть и не хочет другим, а за них потому, что они этого не понимают. Потянуть два срока, посидеть в тюрьмах, лагерях, среди воров, мошенников, среди жестокостей, пропитаться всем этим и стать таким же, как они: радоваться, что ты вкалываешь, зарабатываешь и снова вкалываешь, чтобы всего-навсего… существовать. Это же совсем не для него!

– Вы что, не идете в театр? – крикнул пробегавший мимо стройки комсомольский вожак завода.

На сегодня был назначен коллективный поход в русский драмтеатр.

– Э-э-э, – спохватился Жека и глянул на часы, – Пора заканчивать, я лично собираюсь в театр. Сколько мечтал посмотреть «Ревизора».

– А мы что, лысые? – обидчиво спросила Вера. – Мы тоже хотим посмотреть «Ревизора».

– Так иди, – пожал плечами Жека. – Что, я против?

– Так поверим Ивану или нет? – спросил Цопанов. – Что-то он не очень обещает исправиться.

– Месяц! – отрубил Бабенко – самый пожилой член бригады. – Если в течение месяца у Ивана будет хоть один прогул, пьянка или кто-то еще хоть раз увидит на рынке с торгашами, увольняем по статье и посылаем официальную бумагу в милицию. Пусть там прижмут его как следует за его толчковые делишки. Тогда он не будет прикрываться своей работой. Сейчас, небось, козыряет, что работает на заводе. Еще попадется на спекуляции, и будет позор всей нашей бригаде… – Бабенко говорил уверенно, резко, то и. дело разрубая воздух правой рукой, в которой так и держал свой мастерок.

По всему было видно, что бригада одобряет предложение Бабенко, и поэтому не голосовали.

– Второй вопрос у нас короткий, товарищи, – снова поднялся Цопанов. Лицо его было темное от навечно въевшихся в него пороховин, кроме того, бригадир страдал кособокостью.

Цопанов всю войну провоевал в танке стрелком-радистом, и уже в самом конце войны вражеский снаряд пробил бронь тридцатьчетверки. Цопанов чудом остался жив, но ему пришлось больше года пролежать в госпитале после того, как хирурги залатали поврежденное во многих местах тело танкиста. Особо тяжелым было ранение в правый бок: потому-то Цопанов и остался кособоким.

– Многие бригады на заводе, – продолжал бригадир, – пересмотрели свои решения по подписке на Государственный заем. Каждый сознательный советский человек, патриот, – подчеркивая слова, говорил Цопанов, – понимает, что, помогая государству, он помогает самому себе. Смотрите: карточная система у нас уже отменена, сейчас мы зарабатываем намного больше, чем даже год назад. Мы лучше одеваемся, питаемся, вон уже рвемся в театр, тянемся к модной одежде, рабочие наши получают новые квартиры. И это правильно, потому что государство – это мы. Государству нужны деньги, чтобы строить новые заводы, фабрики, города… Да что говорить, сами знаете, сколько было разрушено фашистами проклятыми. И все надо строить заново. Возьмите сейчас наш город: куда ни сунься, везде строят. То завод, то жилой дом, то школу для наших детей, новую трамвайную линию прокладывают, то дорогу… Одним словом, – махнул рукой Цопанов, – я подписался на две зарплаты.

– Пиши так всем, – сказал Бабенко в полной уверенности, что выразил общее мнение.

– Записал, – улыбнулся Цопанов, – Вот я понимаю – это сознательность. Собрание считаю закрытым. До встречи в театре.

Иван шел к проходной вместе с Феликсом.

– Ты как насчет театра? – спросил тот. – Любитель?

– Пошел бы, да мать больная, – соврал Иван.

За проходной он торопливо распрощался с напарником и ушел. Феликс с минуту смотрел ему вслед, не двигаясь с места. Пожалуй, никто лучше его не понимал этого вывихнутого парня. Ивану было уже почти двадцать пять лет, но Феликсу он казался подростком-несмышленышем, не понимающим самых простых вещей: что на добро надо отвечать добром, на уважение – уважением, на правду – правдой…

В бригаде не хотели делать скидок на прошлое Ивана, наоборот, считали, что с него следует спрашивать строже, но Феликс убеждал товарищей, чтобы они видели в парне не злодея и лодыря, а человека, которого надо лечить не окриками и угрозами, а добром.

Иван же, расставшись с напарником, моментально забыл и о нем, и о собрании, и о заводе вообще. Он торопливо шагал в сторону базара, недалеко от которого жил вместе с матерью. Нет, он торопился домой совсем не потому, что соскучился по матери или по домашнему уюту. С матерью он давно уже находился в состоянии войны. Еще до первой своей судимости, когда, бросив работу, после окончания ФЗО, связался с уличными хулиганами и начал осваивать приемы карманных воров. Мать сама отвела его в милицию и потребовала, чтобы к нему приняли «самые строгие меры». Отец Ивана погиб на фронте в начале войны. Мать работала на фабрике, тянулась изо всех сил, чтобы вывести сына «в люди», а он тоже тянулся изо всех сил, только к другой жизни. Улица, ее влияние, безотцовщина оказались сильнее материнской любви.

Из своих неполных двадцати пяти лет восемь Иван провел в тюрьмах, лагерях. Дважды попадался на карманных кражах и дважды отсиживал за них…

Иван было замедлил шаг, проходя мимо базарной забегаловки, куда он заглядывал иногда, но не остановился. Что-то гнало его от развлечений, и пока он только догадывался, что именно.

Мать была дома. Она захлопотала, собирая еду на стол, но, увидев будто окаменевшее лицо сына, сникла, села в своем уголке.

Переодеваясь, ради этого он и пришел домой, Иван бросил на мать холодный взгляд, и ее жалкий, несчастный вид, худоба, обесцвеченные горькими слезами глаза, раньше времени поседевшая голова и постаревшее лицо вдруг смутили Ивана. Почему-то он вспомнил сейчас, как из этой же комнаты, где стояла почти та же мебель, мать, молодая и красивая фабричная работница-ударница, уводила его в первый класс. Иван чуть не уронил расческу, будто внезапно ощутил в своей ладони тепло той материнской руки, в которой было столько молодой силы и материнской нежности.

Он выматюкался про себя и, стараясь не смотреть на мать, молчаливую и несчастную, вышел во двор. Двор был большой и в летнее время, особенно вечером, многолюдный. Тут хорошо знали о взаимоотношениях Ивана и его матери и, конечно же, осуждали сына. Правда, мать никогда ни с кем не делилась семейными неурядицами, не жаловалась, но разве в таком дворе, где между квартирами лишь тонкие перегородки, где жизнь каждого на виду у всех, можно скрыть свои несчастья.

Сделав общий кивок, Иван торопливо миновал двор. Здесь он испытывал такое же чувство неловкости, какое ощущал, проходя вместе с Зойкой по ее двору. До чего же одинаковой получалась у них жизнь. Если бы не война, если бы не погибли их отцы…

Иван внутренне отмахнулся от этой мысли. Всякое воспоминание о погибшем на фронта отце будило в нем ощущение своей виновности перед отцом, его памятью, перед матерью… Следом приходило чувство злой, острой зависти к тем своим сверстникам по двору, улице, школе, у которых были отцы и у которых все сложилось по-человечески, но больше к другим, тоже оставшимся без отцов, но сумевшим выстоять перед уличной стихией и которые жили сейчас, как все, семьями, работали, имели детей, друзей… Чтобы уйти сейчас от этих неприятных, обидных для него мыслей, Иван переключился на Зойку. У нее, конечно, все по-другому: она – королева, что хочет, то и делает, а он пахарь, отставной хахаль.

Иван даже скрипнул зубами от прохватившего его насквозь чувства острейшей злобы ко всему на свете. Проработка на собрании, молчаливая размолвка с матерью, глупое воспоминание из детства и все остальное, что жило в нем и больно саднило, так перемешалось и раздробилось на множество самых разных осколков, что сознанию Ивана срочно потребовалась какая-то общая величина, которая могла бы упорядочить эту мешанину и объяснить ее… И такой общий знаменатель нашелся сразу. Злость мгновенно превратила осколки во что-то целое, окрасила его в свои ядовитые тона и провела четкую границу между Иваном, который прав во всем, и остальным миром, который умеет быть для Ивана только обидчиком, оскорбителем, карающей десницей… Зойка тоже была там – среди обидчиков и оскорбителей. Ничего, сегодня он рассчитается с ней сполна и вырвет навсегда ее из своего сердца. С самого утра одолевало Ивана желание встретиться с ней и объясниться раз и навсегда. Если бы не Зойка, быть может, стал бы он в конце концов таким, как Феликс, Жека, бригадир… Если бы не она, и к Вере бы он подкатился, наверное, совсем по-другому. А так… Баба за километр чувствует, кто в башке мужика.

Ноги Ивана сами несли его по знакомому маршруту – к Зойкиному дому. И мысли Ивана тоже выстраивались вокруг нее, ставшей в воображении главным виновником всех его несчастий и неурядиц. Только из-за Зойки стал он барыгой на толчке, потому что ей, видите ли, неприятно встречаться с карманником. Зато приятно хорошо одеваться, вкусно есть, пить, развлекаться на чужие деньги. «Профура наглая!»– забывшись, почти выкрикнул Иван, и звук собственного голоса вернул его к себе, неожиданно успокоил.

Он был уже на кладке, переброшенной через Терек. Зойка жила на левобережье. Иван невольно замедлил шаг. Ну, придет он к ней сейчас, допустим, застанет ее дома, и что скажет? Брось этого хахаля и иди со мной? А она скажет… – Иван поежился, представив себе, что и как ответит Зойка на его слова. Да и вряд ли сейчас будет дома. Это время самое веселое у нее; она или у нового кавалера, или уже подцепила какого-нибудь дурачка и сидит с ним в ресторане.

Рука Ивана скользнула во внутренний карман легкого выходного пиджака и нащупала там плексигласовую ручку финки, ему стоило немалых трудов вынести ее из лагеря при освобождении. Он сам сделал лезвие финки из полоски стали, выточил кружочки из разноцветного плексигласа. Аккуратно завернутая в газету, финка всегда лежала у него в кармане, когда он выходил в город.

Иван перешел мост и остановился. Нет, к Зойке он не пойдет. Бесполезно. В такое время ее дома не будет. Где искать? Сходить на малину к Гоше? Еще напорется на нового Зойкиного хахаля, не выдержит. Нет, не пойдет он к Гоше. Иван не боялся, он просто опасался, что при встрече получится большая драка. Зойка не простит ему этого скандала. Никак не хотел признаваться Иван, что он любит Зойку и готов простить ей все, лишь бы она была с ним. Он стыдился своей любви, как самого позорного недостатка, потому что в мире, где он был своим, любовь к женщине считалась слюнтяйством, глупостью…

Иван подошел к ресторану «Кавказ», к которому Зойка питала особую слабость. Деньги у него были – вчера получил получку и оставались еще от последней очень удачной операции на толчке: удалось выгодно купить и перепродать партию хромовых заготовок на сапоги. Хорошо, что дело подвернулось до того, как Зойка сваляла дурака с этим парнем с туфлями. Дура набитая! Хорошо, что Квазимода купился на легенду, а то ославил бы на весь толчок. Да ну ее к чёрту, эту барахолку паскудную! Если Зойка совсем уйдет от него, он займется прежним делом. С этой скупкой краденого можно загреметь костями на долгие годы. Купишь еще что-нибудь, взятое по мокрому делу, и поминайте, как звали. А в то же время привык он уже к легким деньгам. Чума! Настоящая чума! Правильно дали Зойке во дворе кликуху.

Иван снова обозлился и, круто развернувшись, пошел прочь от ресторана. Вряд ли понимал он, что эти его метания не от злобы и не от желания немедленно свести счеты с Зойкой. Не знал Иван, что это мечется в нем любовь, в которую он не верил и которую презирал даже сейчас. Что это она, великая переродительница души, колотится в нем, подобно бабе, которой разбивают стены старых зданий, колотится и тоже рушит в нем устои один за другим, превращая все в невосстановимые развалины, потому что дом его души от крыши и до пола уже поражен грибком разрушения. Сотворить зло, действуя ножом или каким-нибудь другим орудием насилия, Ивану не составляло никакого труда, но если бы перед ним вдруг возникла необходимость сотворить добро, а оно, конечно же, жило где-то подспудно в глубоком подполье разрушенного дома души, он оказался бы в положении слепца, который, внезапно прозрев, не знает, как себя вести. А неумение творить добро может обернуться тем же злом.

Иван остановился на углу Зойкиной улицы и устремил взгляд в сторону ее дома, как бы заклиная: выйди на улицу и покажись!

– Ты чего здесь стоишь? – услышал Иван Зойкин голос и мгновенно потеплел сердцем, будто в тугой кулак, где были зажаты все его добрые чувства, ударила молния, и он обессиленно разжался, освободив своих пленников.

Иван медленно повернулся на голос, обнял Зойку и спрятал лицо на ее груди. Все это произошло так быстро и так неожиданно, что она не успела ни отстраниться, ни оттолкнуть его.

– Да ты чего? – растерянно спросила она и попыталась оторваться от Ивана. Ей почудилось, что он плачет, и это привело Зойку в полнейшее замешательство. Но нет, она ошиблась, Иван поднял лицо, глаза его были сухие, но все равно какие-то незнакомые: чужие и в то же время близкие и нужные ей.

– Неудобно здесь, люди, – оглянулась она.

И он ничуть не удивился тому, что бесстыдная и наглая Зойка вдруг застеснялась.

Пойдем ко мне, чего здесь стоять.

Он отчаянно замотал головой и тем привел ее в еще большее изумление. Она скоро и сама поняла всю бестактность своего предложения, а вот почему оно показалось таким, не объяснила бы.

– Ладно, подожди. Пойду прибарахлюсь кофтой, а то дубаря дам – вечера уже холодные. Я же к тебе ходила, дурачок, домой. – Зойка подмигнула Ивану и, чуть подергивая плечиками, легко пошла по улице. Длинноногая, тоненькая в талии, с короткой мальчишеской стрижкой, она показалась Ивану такой юной, чистой, беззащитной, что он сделал инстинктивное движение вперед, как бы стараясь прикрыть ее, заслонить от злой неприязни людских взглядов, которые встречают ее на улице, во дворе. И только сейчас понял Иван, что так настойчиво гнало его с утра в город, к Зойке. Совсем не для того, оказывается, чтобы свести с ней жестокие счеты, выплеснуть ей в лицо оскорбления, которые гадюками клубились в голове. Другого жаждала его душа, скрывая от разума Ивана: увидеть Зойку, зарыться лицом в ее груди, услышать голос, стук ее сердца, чтобы эти звуки вышибли из него зло и ненависть, обесценивающие все, даже жизнь.

Иван продолжал смотреть вслед Зойке, и у него родилась сумасшедшая мысль: вот сейчас возьмет Зойку под руку и отведет в свой двор, где ее никто не знает, и все ее увидят красивой, юной, чистой, какой видит сейчас сам. И Иван не сомневался, что мать будет рада и сделает все, чтобы Зойка почувствовала в ней мать.

Иван тяжело вздохнул. Долго им с Зойкой надо еще отмываться до такого…

Они шли рядом, касаясь друг друга плечами, и молчали, как бы обескураженные непонятным им душевным состоянием.

Зойка по-настоящему была рада появлению Ивана. Она ходила к нему домой, чтобы договориться о встрече с Русланом, но и сама не предполагала, что, не застав его, поскучнеет, будет думать о нем. Зойка считала его просто очередной кочкой в болоте ее жизни, по которому она брела, не очень-то выбирая направление и только интуитивно нащупывая ногами более или менее устойчивые бугорки. И что-то вдруг дрогнуло в ней сейчас. Она ощутила себя на твердом островке в неоглядной трясине, на котором она могла остановиться. Иван тоже не был ангелом, Зойка достаточно хорошо знала его, чтобы обманываться в этом человеке. Жестокости и эгоизма, чистой мужской физической грубости у Ивана много, но Зойка точно знала: кроме нее Ивану больше никто не нужен и не потому совсем, что она красивая, молодая баба, а просто потому, что Зойка нужна ему только как Зойка.

– Посидим в «Кавказе»? – нарушил молчание Иван.

– Не хочу. Надоело. В парке у меня свидание.

Иван резко остановился. Лицо его, мгновенно утратив выражение умиротворенности, стало жестким и злым.

– Да нет, не то, Иван, – улыбнулась Зойка. – Да постой ты!

Она взяла его под руку и повела в сторону парка.

– Красавчика с толчка вчера встретила случайно. Хочет встретиться с тобой.

– Пошел он! – с угрюмым ожесточением прошипел Иван.

Зойкина фраза о свидании, как порыв урагана, отшвырнула его в привычный ему мир, где каждый есть тот, кто он есть на самом деле.

– Ты брось! – недовольно сверкнула глазами на Ивана Зойка. – Товар у него подходящий, для тебя же, дурачок, стараюсь.

– Обувка? – издевательски спросил Иван.

– Он ждал тебя на Штыба, как вы договорились. Парень он не жадный и не злой. Чего звереешь? Если бы было что с ним, чего ради я потащила бы к нему на свидание и тебя, дурачок?