Текст книги "Паутина"

Автор книги: Константин Фарниев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Павел повернулся на бок – спиной к стене вагона. Хотелось уснуть, уйти от своих мыслей, и хороших, и плохих, от чувства тревоги, которое становилось все острее и острее по мере приближения поезда к месту назначения, выбранного Ягуаром для высадки. Но он не мог уснуть, даже задремать. Сейчас он думал о том, что ориентировка о их побеге давно пришла в милицию в Орджоникидзе и в Кутаиси, что на них уже объявлен Всесоюзный розыск, размножены фотографии, что милиция расставила свои ловушки и ждет, когда Кикнадзе и Маринин попадутся в них. Не исключено, что милиция поднимет из архива старое дело, начнет копать его теперь основательно и глубоко. Правда, с тех пор прошло уже около восьми лет, и сейчас трудно выйти на старые следы. Да и следов-то особых нет. Бывший сержант Кикнадзе, запуганный предстоящей отправкой на фронт, дезертировал из части и склонил к тому рядовых Маринина и Долгова, в чем чистосердечно признался и на предварительном следствии, и на заседании Военного трибунала. Переходить на сторону врага ни он, ни Маринин, ни Долгов намерения не имели и даже не исключали возможности со временем явиться в органы с повинной. Были задержаны при попытке уйти в Орджоникидзе, где собирались раздобыть какие-то документы о своей непригодности к службе в армии, устроиться на работу и все-таки приносить пользу обществу. Почему шли именно в Орджоникидзе? Потому что места, откуда они призывались в армию, были далеко, а Орджоникидзе рядом. В этом городе к тому же они никогда не были, никого там не знали и поэтому рассчитывали, что опознать их там никто не может и искать никто не будет. Все трое как-то независимо друг от друга говорили примерно так. Эта легенда и легла в основу обвинительного заключения. Трибунал заседал всего два часа, потому что все было ясно: подсудимые не отрицали своей вины, ничего не опровергали.

Несмотря на успокоительную тональность этих выкладок Ягуара, тревога продолжала держать его в своей власти. Время от времени она обретала конкретное содержание в виде четкого и опасного предположения, которое как-то внезапно формировалось бог весть из чего и без участия воли Павла и захватывало его сознание. Тогда он испуганно вздрагивал и, подчиняясь больше инстинкту, чем сознательному желанию, начинал беспорядочно рыскать мыслями в поисках доводов, которые опровергали бы опасное предположение. В такие моменты его можно было бы сравнить с человеком, который, подчиняясь чужой силе, уходил внезапно без запаса воздуха под воду и тут же принимался работать беспорядочно руками и ногами, чтобы поскорее всплыть и глотнуть спасительного воздуха. Это ему удавалось, и тревога уходила вглубь, где оседало все, что не вписывалось в оптимистические прогнозы Ягуара, чтобы через какое-то время опять, подобно магниту, собрать вокруг себя тяжелые, как железо, крупицы сомнений, неуверенности и страха, и снова окунуть Ягуара с головой в омут отчаяния и обреченности.

Чего он так паникует! Откуда в нем появляется это опасное предположение, что милиция пронюхает о его настоящем происхождении и обо всем другом – настоящем! У них нет никаких подозрений на этот счет. Все будет нормально. Его будут искать совсем не там, где надо. Он для них – дезертир Кикнадзе из Кутаиси, и не более. Павел усмехнулся, в глазах его мелькнула озорная искорка: кто бы мог предположить в нем трусливого зайца. Нет, Ягуар не заяц. Но чтобы быть в выигрыше, нужно предполагать плохое и быть готовым на отпор, на неожиданный ход, на то, чтобы в любой ситуации оказаться умнее, расторопнее своих противников.

Рука Ягуара нырнула за пазуху, пальцы нашли рифленую ручку нагана. Пока у него есть оружие, а в нем патроны, он свободен. Павел положил наган на колени, ласково провел ладонью по стволу. Как удачно подвернулся им молоденький лейтенант – недавний выпускник училища. Ягуар знал его: лейтенант был заместителем командира комендантского взвода. Как по-детски откровенно изумился он, увидев на стройплощадке в сумерках двух мужчин в одежде зеков – так в лагере называли заключенных, без охраны. Пожалуй, это было последнее сознательное чувство, которое испытал лейтенант в своей недолгой жизни. Наверное, потом он ощутил еще и боль, когда Ягуар, он был на целую голову выше офицера, стиснутыми в один кулак руками сверху вниз со всего маха ударил лейтенанта по голове. Вряд ли потом тот почувствовал, как жесткие пальцы зека сошлись на его тонкой, по-детски хрусткой шее. Павлу и сейчас почудилось, будто пальцы его вновь ощутили теплое, податливое горло лейтенанта.

– Кайф щемишь? – услышал Павел.

Это Хорек, проснувшись, вышел из своего «купе». Лицо Маринина за эти годы сильно изменилось. И дело было не только в том, что возраст огрубил его черты. В отношениях между отпетыми уголовниками было столько жестокости, насилия, лжи, подлости, что все это до предельной выразительности обозначило в лице Хорька истинные, глубинные свойства его натуры: злобность, лицемерие, трусость, беспощадность… Они таились в мелких и жестоких морщинах в уголках губ, в губах – тонких, затвердевших своей неспособностью сложиться в открытую и добрую улыбку, в глазах тусклого оттенка, исключающего всякий намек на то, что они могут выразить простые, неопасные для человека чувства. Неопределенность цвета и формы бровей еще более выделяли свинцово-тяжелый взгляд Василия. Он заметно окреп, раздался в плечах и уже не казался таким тщедушным и малосильным, как раньше. Будь сейчас с ним рядом Сова, вряд ли он рискнул бы запросто замахнуться на Хорька, как он делал это прежде.

Маринин сел рядом с Кикнадзе, приложился пальцами к дулу нагана, который Ягуар продолжал держать на коленях, и будто приобщился к тому, о чем думал сейчас Павел.

– Заруби себе на носу, Хорек, – нарушил молчание тот, – что ты уже не зек, а свободный советский гражданин, говорящий на нормальном русском языке, а не на жаргоне уголовников. Никаких кайфов, лягавых, хавир, ксив, малин, кичманов и прочая, прочая. Переведу тебе твою фразу, как ты должен был ее сказать: «Тебе хорошо?» Ты же об этом у меня спросил? Так старайся и говорить.

Ягуар запустил руку под крышку лежавшего рядом с ним темно-коричневого чемодана.

– На, посмотри на себя в зеркало, – протянул он Хорьку продолговатое карманное зеркало.

Василий взял его и тупо уставился в свое отображение.

– Какой же ты уголовник? – с беззлобной иронией продолжил Павел. – Ты нормальный советский труженик. Правда, небритый и без документов, и помятый, но зачем нам документы? А здесь у нас, – хлопнул по крышке чемодана ладонью Ягуар, – все есть для того, чтобы побриться и приодеться, за что тебе большое спасибо, – шутовски поклонился Хорьку Павел. В этот вагон они сели в Ростове, но прежде Хорек «увел» у двух мужчин чемоданы.

– Так что привыкай, генацвале, к нормальному языку, нормальному обращению с людьми на… людях, – добавил через паузу Ягуар и ухмыльнулся.

Василий одобрительно хмыкнул, по достоинству оценив юмор Павла.

Поезд начал резко замедлять ход и через две-три минуты остановился.

Павел глянул на свои наручные часы. Шел уже пятый час дня. Остановка поезда не встревожила беглецов. Они спрятались в этом вагоне еще до того, как он был опломбирован железнодорожниками, и знали, что груз идет до самого Баку, о чем шел разговор при опломбировании.

– Ехать нам, Вася, еще долго, так что давай отдыхать, набираться сил, дел у нас впереди много. Ох, весело же мы с тобой заживем на свободе! – даже зажмурился от приятных перспектив Павел. Хорек снова одобрительно хмыкнул, но лицо его тут же стало озабоченным.

– Может, все-таки не будем рисковать, сорвемся раньше? – спросил он.

– Нет, жестко бросил Ягуар. – На это они и рассчитывают. В таких ситуациях лучше действовать нестандартно, Васек.

– Недаром там тебя звали профессором, – крутанул головой Хорек. – Чешешь, как по писаному, чисто интеллигент. И откуда слова такие находишь: нестандартно, ситуация… Кто послушает тебя, подумает…

– И правильно подумает, – прервал Хорька Ягуар. – А ты хочешь, чтобы от нас за километр несло уголовщиной? Много ли мы будем тогда стоить? Поэтому, Хорек, никакой уголовщины, – усмехнулся Павел. – Вода осталась? – тут же деловито спросил он. – Чтобы побриться хорошо, умыться, переодеться и начать представление.

Павел встал и с наслаждением потянулся, от чего сухощавое, стройное тело его, по-кошачьи прогнувшись, будто сбросило с себя тяжкий груз и заявило о своей готовности долго еще быть ловким, сильным, упругим.

Планы у Ягуара были крупные, хорошо продуманные. Он понимал, что осуществить их не просто. Для этого потребуется и большая воля, и хитрость, и предусмотрительность, а главное – исполнители, беспрекословные, готовые на все. С одним Хорьком много не сделаешь. Павел хорошо знал своего напарника. Тот был труслив, когда не чувствовал поддержки, но становился решительным и даже отчаянным, если действовал не один и по поручению Павла. Конечно, Вася будет его правой рукой. Хорек не однажды уже доказывал делом, что, не смотря на трусливость, он умеет быть верным, преданным своему давнему напарнику. Пожалуй, Хорек – единственный человек, которому можно верить без оглядки, но одного Хорька мало. Нужно несколько таких же отпетых, как и он. И они будут!

Кикнадзе снова потянулся, чихнул звонко, весело, с улыбкой. Василий набрал в кружку воды, начал сливать на руки Ягуару.

Глава вторая. На круги своя

Ориентировка на побег из заключения Кикнадзе и Маринина пришла в Управление внутренних дел республики поздно ночью. В ориентировке отмечалось, что на строительной площадке было найдено тело лейтенанта Попова из комендантского взвода и высказывалось предположение, что лейтенант стал жертвой совершивших побег заключенных Кикнадзе и Маринина. Сообщалось также об исчезновении нагана лейтенанта и о том, каким образом был убит офицер. Кроме того, администрация подчеркивала, что Кикнадзе особенно опасен, потому что главную цель своего побега видел в том, чтобы беспощадно мстить властям, в частности органам милиции за свой арест и осуждение. Эта информация была получена из показаний заключенных, с кем общался Кикнадзе и был более откровенным задолго до своего побега.

Утром начальник Управления милиции приказал поднять из архива старое дело Кикнадзе и его группы и подготовить совещание, где был бы обсужден предварительный оперативный план поимки преступников, если они появятся на территории Северной Осетии. На совещании, однако, обнаружилось, что в свое время этим делом занимался НКВД, преступников судил Военный трибунал. Было принято решение: просить руководство МГБ республики либо взять дело к себе, либо подключить к нему своих людей, ввиду особой опасности преступников и их террористического акта по отношению к офицеру МГБ.

Заурбек уже заканчивал разработку плана своей работы на завтра, когда его вызвал к себе начальник отдела.

– Садись, – подполковник кивнул на стул.

Он полистал лежавшее перед ним дело и протянул Пикаеву фотографию.

– Узнаешь этого молодого человека?

Заурбек глянул на фотографию, и сердце его екнуло.

– Узнаю, товарищ подполковник. Это Кикнадзе – дезертир и негодяй самой высшей пробы. – Он вопросительно посмотрел на подполковника: что все это значит?

– Говорят, вы с Пащенко имели к нему самое прямое отношение?

– И еще Золотов, тогда он был начальником особого отдела.

– Это тот, который в Москве?

– Да, товарищ подполковник. И Кобаев, наверное, хорошо помнит это дело. Жаль только, что мы не довели его до конца.

– То есть? – нахмурился подполковник. – Их же поймали, предали суду трибунала, что еще?

– Этот Кикнадзе вполне заслуживал расстрела. Но время было сложное – фашисты под самым Орджоникидзе стояли, да и доказательств у следователя не было никаких. Чтобы получить их, много времени требовалось, а где его взять, тогда особенно. Тем более, что Кикнадзе и двое его сообщников сразу признали себя виновными в дезертирстве, раскаялись. Следователь выделил их дело в отдельное производство, и они сошли только за дезертиров, хотя там было много и других обстоятельств.

– Теперь все это объединяется, – заметил подполковник.

Солнечные лучи, падавшие в кабинет через большое окно, освещали только правую сторону лица подполковника, отчего казалось, что глаза у него разного цвета: правый – карий, а левый – почти черный.

И еще было такое впечатление, будто правая щека подполковника выбрита лучше, чем левая, остававшаяся в тени.

– Так Кикнадзе бежал, что ли? – неожиданно и для самого себя спросил Пикаев и смутился, вопрос этот вырвался сам собой.

– А ты откуда знаешь?

– Раз разговор о нем, то неспроста. Этот Кикнадзе – не просто уголовник, товарищ подполковник. Мы еще тогда были уверены, что он вел за собой агентов. И считали, что никакой он не Кикнадзе. Я потом интересовался сам по себе, ездил в то село. Старик Сандро посылал своего племянника в Кутаиси. Не было в фамилии Кикнадзе тогда семьи, где бы остался сиротой подросток, как этот Павел. Никто из Кикнадзе не знал ни его родителей, ни ближайших родичей. Старики просто по доброте душевной приютили этого проходимца, поверили ему, дали свою фамилию…

Подполковник молчал, осмысливая новую для себя информацию.

Своего начальника Заурбек знал хорошо. Они работали вместе уже года четыре. После завершения операции «Дубль-Д» Заурбека зачислили в отдел Золотова, вместе с которым Пикаев и Пащенко провоевали до конца войны. Конечно, Заурбек скоро узнал, что этому желанному повороту в своей судьбе он обязан Золотову. Вскоре после окончания войны Золотова – он был уже в звании полковника – перевели в Москву, а Пикаев и Пащенко подали рапорты с просьбой отправить их на работу в Осетию. Они так сдружились за годы войны, что не представляли себе жизни вдали друг от друга.

– Там в деле имеется фотография, очень важная деталь, – заговорил Пикаев, так и не дождавшись реакции подполковника на свои предыдущие слова.

– Нет здесь никакой фотографии, – возразил подполковник, – Имеется только акт о ее утере при передаче дела из трибунала в архив. Такое бывает, сам знаешь.

– Как?! – изумился Заурбек и непроизвольно потянулся к столу, – Мы же все документы передали тогда в следственный отдел Военной прокуратуры.

– Ее здесь нет, капитан. Короче, так…

Подполковник встал, взял папку и протянул ее Пикаеву.

– Это дело передали нашему отделу. Поручаю его вам с Пащенко. Время, правда, уже ушло, но, быть может, следы не истерлись. Здесь в папке и ориентировка на беглецов. Кикнадзе совершил побег вместе с Марининым. Посмотрите, подумайте, прикиньте и скажите мне, сколько нужно вам времени, чтобы выяснить все нераскрытые обстоятельства дела. Вечером я жду вас у себя вместе с оперативным планом ваших ближайших действий.

Заурбек вышел от Сан Саныча – так в отделе звали подполковника, видно, потому, что Александр Александрович получалось слишком уж длинно. Новое задание волновало.

У себя Пикаев небрежно бросил на стол папку. В этой небрежности, впрочем, больше было рисовки перед самим собой, чем отношения к делу. Лучше, конечно, чтобы Ягуар и Хорек продолжали оставаться в заключении, но, коль они бежали, то вполне логично, что МГБ взяло его к своему производству.

Заурбек постоял у стола. Перекусить, а потом начать изучение материала или заняться этим сразу? Пожалуй, надо перекусить, а то не пообедаешь, да еще Сан Саныч вечером может надолго задержать у себя. Интересно, как Саша отнесется к новому заданию? Они оба были в одинаковом звании, занимали одинаковые должности и, вообще, как правило, работали в паре.

Пикаев вышел на проспект Сталина. (Теперь это пр. Мира в г. Орджоникидзе). Назывался город в те годы – Дзауджикау. (Но мы для ясности будем называть его Орджоникидзе).

Прошло пять лет после окончания войны, город почти полностью залечил нанесенные ему войной раны. На месте бывших развалин выросли новые дома, красивее прежних. Краше становился и сам проспект. Под ярким летним солнцем, весь в зелени, он показался сейчас Заурбеку особенно нарядным и близким. Глаза и уши видели и слышали жизнь полуденного города, зато мысли Заурбека ушли далеко. Дело о дезертирах было первым в чекистской биографии Заурбека и поэтому особенно памятным. Конечно, много времени им с Сашей не дадут, и в группу наверняка включат еще кого-нибудь. Вдвоем им не справиться. А с чего он, собственно, взял, что Кикнадзе и Маринин примчатся именно сюда? Такая огромная страна. Почему бы им не уйти в Среднюю Азию, в Сибирь, на Дальний Восток, в конце концов. Глубинка все-таки да еще какая обширная – и просторы неисчислимые и необозримые, не то, что здесь, на пятачке. Правда, в любом случае без «верной крыши», без пособников на первых порах не обойтись. Верные-то верные, а в такой ситуации «крыша» должна быть самой родной и самой надежной. А тут… Дезертировал Кикнадзе под Орджоникидзе, уходил после дезертирства в Орджоникидзе, фотография лесника с тем типом сделана во Владикавказе и только в армию Кикнадзе призывался из Кутаиси. Вот если у Костаса не окажется копии той фотографии. Куда она могла запропаститься из дела? Хорошо, что Костас жив-здоров и остался в строю. Правда, работает он уже в другом ателье на окраине. Заурбек узнал об этом, позвонив в отдел кадров службы быта города.

После войны Заурбек раз-другой заглядывал в ателье к Костасу, но ему не везло – не заставал мастера на работе. Потом в повседневной рабочей суете забыл о нем и о своем прежнем деле к нему. Надо же – пять лет прожить с человеком в таком небольшом городе и ни разу не встретиться. Так уж получилось, что Пикаев начал работу «по Кикнадзе» с Костаса.

Мастер встретил Заурбека так, будто со дня на день ждал его появления.

– А-а-а, товарищ лейтенант, здравствуйте. Давненько не видел.

Фотоателье, где работал ныне Костас, состояло только из крохотного салончика с фотоаппаратом на треноге и двумя осветительными приборами.

– Что поделаешь? – развел руками мастер. – Старость ограничивает, не только физические возможности человека, но и его жизненное пространство. Когда человек молод, он честолюбив, ему нужны масштабы, и это правильно. Извините, могу предложить вам только стул, заодно и сфотографирую на память. Здесь есть еще закуток, – кивнул мастер на узкую синюю портьеру, но там….

– Благодарю вас, Костас. Могу и постоять. Как работа?

– Вы знаете, – еще оживленнее заговорил мастер, – сейчас лучше, гораздо лучше. В первое время после войны людям, конечно, было не до фотографий, снимались больше на документы, а сейчас к духовному моменту куда сильнее тянутся. – Мастер говорил с охотой, даже с гордостью. Ясно было, что он по-настоящему рад таким изменениям в жизни, и верит, что это только начало большого ледохода в ней, который очень скоро снесет все мрачные и холодные наносы минувшей войны. – Много горя и несчастий принесла война, но мы, советские люди, умеем возрождаться, как сфинкс из пепла, потому что мы все вместе, нам нечего делить. Вот я сказал сфинкс и ошибся, – улыбнулся Костас. – Сфинкс – это из древней истории, а мы – история новейшая, и не из пепла мы возрождаемся, хотя на нашей земле война его оставила предостаточно. Мы крепнем в вере в свою Родину, в самих себя, в свои силы. Вы, наверное, слушаете меня и удивляетесь: чего, мол, фотограф заговорил вдруг высоким штилем, почти лозунгами. А ведь в этом штиле и лозунгах большая правда, которая, как я понимаю, и помогла нам победить, потому что она в каждом из нас, в наших поступках, в лучших устремлениях. То-то же, молодой человек. Извините, что я так много и сразу наговорил, обрадовался свежему человеку да еще давнему своему знакомому. Простительно, не так ли? Убежден, что жизнь наша, кипучая и могучая, сотрет следы войны, оставленные ею не только на земле, но и в сердцах многих людей, в их отношениях друг к другу.

Заурбек слушал Костаса и невольно отмечал про себя следы, оставленные на нем минувшими годами. Подсогнулась прямая тогда фигура мастера, совсем побелела щеточка усов, в голосе появились нотки старческого дребезжания, и по одежде выглядел мастер уже не таким импозантным и подчеркнуто аккуратным, как раньше. На нем все тот же костюм или другой, но очень похожий на прежний, в котором Костас был в первую встречу в сорок втором году.

Костас был человеком наблюдательным. Он замечал, что люди стали чаще ходить в театр, думать о повышении своего образования, что ныне увеличился поток сельчан, переезжающих жить в город. Сколько объективной информации о жизни можно почерпнуть, работая даже в такой крохотной точке сферы обслуживания!

Время от времени Заурбек вставлял реплику-другую, побуждая Костаса говорить подробно о своих наблюдениях. Пикаева больше интересовала молодежь: какая она по Костасу? На его взгляд, получалось, что не хуже она и не лучше, а такая, какая есть – соответствует своему времени: верная и надежная в жизни.

Мастер был рад собеседнику и не скрывал этого, полагая, что и «молодому человеку» небезразличны его наблюдения.

– А насчет того дела, – сделал он неожиданный поворот в разговоре, – я все исполнил, как договорились. Не снимал фотографию с выставки, хотя вы, как говорится, будто в воду канули.

– И к вам никто не заходил по этому делу?

– С вашей стороны – нет.

– Никто и не клюнул?

– Я бы не сказал, что кто-то клюнул. Забежал однажды очень сердитый мужчина лет сорока пяти, по всему грузин и начал требовать, чтобы я сказал ему, где сейчас находится «этот сволоч» – так назвал человека, который справа на фотографии. Помните, тот – с такими широкими черными усами. Так вот, кричит этот мужик, размахивает руками, в глазах у него столько ненависти… – Костас весьма артистически передавал жесты, мимику, речь своего необычного посетителя, очень плохо говорившего по-русски. – По всему было видно, что у него очень крупные претензии к тому типу. Посмотри, говорит, свои бумаги и скажи, когда фотографировался «этот сволоч». Я воспользовался моментом и сфотографировал его из-за портьеры. Когда я ему сказал, что фотография сделана лет двадцать пять назад, мужчина сразу утратил интерес и ко мне, и к фотографии. Посмотрел на меня очень зло, когда уходил.

– И у вас сохранилась его фотография?

– Должна, конечно, сохраниться, и негатив той, которую вы мне показали. Надо только покопаться в своем домашнем архиве. Когда сдавал большой салон, много фотографий пришлось забрать домой – кому они там нужны. А у самого просто уже не хватало сил, чтобы заведовать такой большой точкой. Здесь мне как раз.

– Потом вы выставку сняли?

– Может, не снял бы, но как-то разразился сильный ураган, стекло в витрине разбилось, все фотографии там превратились в кашу, Может, надо было повторить, но…, – развел руками Костас. – Извините.

– Ну что вы! Мы вам очень благодарны. Порыв Заурбека был искренним. Мало того, что Костас сохранил негатив пропавшей фотографии, он еще сфотографировал и того сердитого мужчину. А ведь мог уже ничего не делать.

– Если завтра утром зайдете или пришлете кого-нибудь, то будет в самый раз. Я отпечатаю дома фотографии. Вас это устраивает?

– Вполне. Благодарю вас.

– Пожалуйста, товарищ лейтенант.

– Капитан, – поправил собеседника Заурбек.

– О-о-о! – задрал брови Костас. – Очень рад за вас.

Пикаев тепло попрощался с мастером и ушел.

Беседа с Костасом, живая, заинтересованная, создала у Заурбека такой добрый настрой, что он по-другому воспринимал многие проблемы жизни. И на город, через который ехал на трамвае, смотрел по-иному. То, что раньше удручало, вызывало чувство досады, неудовлетворенности – барачного типа жилые дома, разбитые во многих местах мостовые, неказистые магазины, часто встречавшиеся плохо одетые люди, одним словом, признаки еще переносимых лишений, вызванных войной, сейчас виделось ему как нечто временное, доживающее свои последние дни. И только уже подходя к министерству, Заурбек как бы споткнулся о совсем простую, ясную и поэтому особенно неожиданную мысль: ведь работа его связана с людьми, с их несчастьями, порою непоправимыми, потому что враг, с которым он боролся, приносил людям только беду, и в этом контексте оптимистическая перспектива, что «все будет в порядке» совсем не снимала остроты проблем, связанных с его работой. И впадать здесь в неоглядный оптимизм непозволительно. Конечно, Кикнадзе и ему подобные обречены на исчезновение, но сколько успеют они принести людям горя и зла, если смотреть на них сквозь розовые очки крупномасштабного оптимизма.

На посту стоял уже другой сержант. Заурбек скользнул взглядом по его лицу и предъявил свое удостоверение. Сержант сверил фотографию на удостоверении с оригиналом, протянул Пикаеву документ. Заурбек пошел дальше и внезапно остановился. Он вспомнил лицо нового сержанта, и ноги капитана будто приросли к полу. Это же Азамат – тот бывший подросток из маленького горного селения, в окрестностях которого они ловили диверсантов и дезертиров!

На лице сержанта сияла, наверное, самая широкая улыбка, на какую он был способен. Сержант был одного роста с Заурбеком, только шире в плечах и потяжелее весом.

– Служил в Баку, товарищ капитан, – заговорил Азамат. – Поступал в наше училище, но завалил один экзамен. В Баку возвращать меня не стали, оставили здесь. Честно говоря, я сам просил оставить, чтобы ближе к дому. В следующем году все равно буду поступать в училище. Я слово дал бороться всю жизнь с такими, кто убил нашего бедного Гурама.

– Как дома?

Они говорили на осетинском языке.

– Со стариками все нормально, только вот отец, – погрустнел Азамат.

– Что? – испугался Заурбек.

– Ничего страшного. Подвернул свою единственную ногу. Теперь лежит.

Отец Азамата вернулся с войны без ноги, оторвало осколком под Сталинградом. Это было известно Заурбеку. Односельчанке Азамата Залине Заурбек писал с фронта, а теперь они были мужем и женой. Так что через Залину и ее родных Заурбек был в курсе всех главных событий ее родного села. Иногда, правда, он и сам бывал там, но с Азаматом не встречался. Знал только, что тот закончил школу, работал в колхозе. А потом призвали в армию.

– Будешь в увольнении, приходи к нам домой. – Пикаев дал Азамату домашний адрес.

– Если увидишь Пащенко и узнаешь его, скажи, что я его жду.

– Дядя Саша тоже здесь?! – обрадовался Азамат.

– Только не вздумай при всех да еще на посту назвать его дядей Сашей. Он теперь уже целый капитан. Смотри, обязательно зайди к нам, дядю Сашу тоже пригласи, когда увидишь.

Азамат был живой и яркой частицей того волнующего прошлого, участия его в первом чекистском деле. Вот обрадуется Пащенко! Не раз вспоминал о своем бывшем проводнике, с которым вел поиск в урочище. Азамат тоже, оказывается, настоящий мужчина: ладный, красивый, сильный. Как быстро летит время!

Заурбек зашел в свой кабинет, сел за стол. Саша задерживался, а Сан Саныч вечером потребует оперативный план. Пока можно считать, что начало было удачным: сразу нашелся Костас да еще и с интересной информацией по делу. Они с Сашей, конечно же, если понадобится помощник, попросят Азамата. Парень служит в их системе и в свое время имел прямое отношение к поискам диверсантов и дезертиров. Пикаев так расхрабрился, что подумал даже: а не позвонить ли ему в Москву Золотову. Вряд ли полковник забыл о деле Кикнадзе. Такая нервная встряска была в финале! Но тут же отказался от этой мысли. У полковника немало и своих дел. Вот когда что-то прояснится, другое дело.

Вчитываясь в материалы, Заурбек как бы вновь переживал события, которые стали частью и его биографии. Вспомнились сержант Глыба, рядовой Матвеев, милиционеры Ахсар и Виктор, старики Касполат, Ахмет, Сандро, Фролов, Юсуп с его «историей»… Особенно врезались в память Заурбека часы, проведенные в засаде на склоне горы в соседнем с котловиной ущелье.

Золотов не ошибся, определив главное направление бегства диверсантов и дезертиров. Ошибся он только в точке выхода их в ущелье. Он и не предполагал, что Кикнадзе и остальные смогут подняться по почти отвесной скале на вершину горы, незаметно проскользнуть в лес, оказаться за спиной чекистских засад, расставленных наверху и пробраться к другому склону ущелья, загроможденному каменными глыбами, уступами скал. И все-таки Золотов подстраховал себя. Он дал Пикаеву людей и приказал ему организовать засаду в средней части склона горы, на котором рос небольшой лесок. Так вспомогательная группа оказалась главной на пути людей Кикнадзе. А верхний заслон принял на себя удар гитлеровских диверсантов, которые сразу, как только их обнаружили, открыли огонь. В перестрелке с ними были ранены Матвеев и милиционер Кодзов.

Диверсионная вражеская группа была фактически разбита, но одному из агентов удалось уйти. Сумели скрыться и двое уголовников из тех трех, которые, как утверждали дезертиры, примкнули к ним по дороге. Попади в руки хоть один живой диверсант, он внес бы ясность в вопрос: действовали дезертиры и уголовники заодно с фашистами или все происходило так, как показывали Кикнадзе и его сообщники. Но ничего – теперь и обстановка другая, и времени будет куда больше. Сейчас можно выяснить все обстоятельства, которые тогда так и остались нераскрытыми. Взять хотя бы обустроенность пещеры. Вряд ли Кикнадзе говорил правду, когда утверждал, что кое-какими вещами он разжился в сторожке лесника в его отсутствие, категорически отрицая всякую связь с Габо. А в пещере оказались целый мешок сушеного мяса, большой запас воды, жира, легкого хвороста, который почти не дымит. У Кикнадзе-сержанта не могло быть таких возможностей, чтобы надолго уходить из расположения части в лес, уже не говоря о том, что ему надо было где-то доставать мясо, жир, тащить в пещеру воду и все остальное. Да и его утверждение, что он случайно наткнулся ка пещеру – явная ложь. Эту пещеру специально будешь искать и не найдешь. Кикнадзе, вне всяких сомнений, связан какими-то обстоятельствами с покойным Габо, с городом Орджоникидзе. Надо найти Долгова и поработать с ним. Это он признался первым, что спи жили в пещере, назвал клички Кикнадзе, свою и Маринина, показал роль бывшего сержанта как организатора дезертирства. Чего ради он вообще дал всем клички? Была ли в этом какая-то необходимость? Сколько вопросов ставит это дело. Теперь нужно раскручивать его по-настоящему. Необходимо выяснить личность Габо, и он может «раскрыть» Кикнадзе.

Изучая дело, размышляя, Пикаев одновременно набрасывал пункты плана оперативного розыска. Появятся преступники здесь или нет – это уже не меняло дела. На них объявлен Всесоюзный розыск, по их побегу возбуждено дело, значит, остается одно – работа.