Текст книги "Спасенное имя"

Автор книги: Константин Шишкан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

«Что ищет Гришка ночью в поле?»

Утро нехотя распогоживалось. Ветер разогнал по небу серые тучи, и они неспешно плыли, как плывут по мутной весенней реке грязноватые оплывшие льдины.

Под окном на клумбе был глубокий, наполненный чистой водой след. Димка с Ионом, присев на корточки, внимательно его изучали.

Михуца, сняв с гвоздя на ставнях пестрый клочок материи, давал его нюхать Каквасу. Пес охотно нюхал, радостно помахивал хвостом, норовил лизнуть в лицо. Но Филимон был на страже: ударом клюва он отгонял Какваса.

– Каквас, след, – просил Михуца, но пес упрямо подавал лапу.

Ион уткнулся в толстую книгу.

– Вот, – сказал он наконец, загибая страницу. – «Если в следе вода, удалить ее фильтровальной бумагой»… Так… – Ион почесал в затылке. – Фильтровальной бумаги у нас нет. Что будем делать? – он обернулся. – Эй, Михуца!

Мальчуган шагнул к Иону.

– Что?

– Тащи свою клизму.

Михуца вскинул руку к пилотке:

– Будет исполнено.

Пока Ион отсасывал воду клизмой, Димка читал учебник по криминалистике.

– Дальше, – сказал он. – «Извлечь посторонние мелкие включения…» – Димка выбросил из следа листья, камешки и потер руки. – Нам повезло – они не вдавлены в след. А теперь – гипсовый слепок. Дайте раствор. Да чтоб погуще. Как сметана…

Ион махнул рукой:

– Знаю.

Он закончил строить из картонных полос барьер вокруг следа. Аист, взмахнув крыльями, решил клюнуть странное сооружение.

– Гуляй, гуляй, – Ион отвел клюв Филимона. – Я эту криминалистику уже наизусть знаю.

Филимон отошел к Димке.

– А что такое фоторобот? – спросил Димка. – Знаешь?

– Хм, – смутился Ион. – Подумаешь! Ты не ученый, а ученый. К слову придираешься.

– У тебя готово?

– Сейчас.

– Уйди. – Димка отвел в сторону клюв Филимона. – Кому говорят?

– Михуца, давай раствор.

– Несу. – Мальчуган поволок по земле тазик с гипсом. – Отстань, Филимоша.

Но Филимон не успокоился, пока не вывозил в гипсе клюв. Тогда он с отвращением посмотрел в тазик и отвернулся. Подойдя к клумбе, стал сердито чистить клюв о траву.

С гипсовым слепком друзья двинулись по улице. Внезапно Димка остановился.

– Ясно одно: рука у него перевязана.

Ион кивнул в сторону Димки.

– Соображает!

Димка подошел к забору, под которым на рыхлой земле виднелись четкие следы. Став на колени, приложил к ним гипсовый слепок.

– Нет, слишком велик.

– Правда, в селе, – размышлял Ион, – у многих могут быть перевязаны руки.

– И ноги, – серьезно сказал Михуца.

Ребята рассмеялись.

– И глаза! – вскричал Ион.

– И уши! – подхватил Димка.

Михуце понравилась эта игра. Но ему не хотелось смеяться. Надо было достойно продолжить ученый спор.

– И рот, – сказал он солидно, – тоже может быть завязан.

– Вот именно, – усмехнулся Ион. – Твой рот.

Михуца, поняв, что попался на удочку, помрачнел.

– Гришкина работа, – сказал он, вытирая кулаком нос.

– Ерунда, – возразил Ион. – На что ему сдалась шкатулка?

– Знать бы, что в записке, – вздохнул Димка.

– А у нас под окном, – сказал Михуца, – Гришкина стрела.

– Что ж ты сразу не сказал? – накинулся на него Ион. – Почему?

– Потому, – опустил глаза Михуца. – Вы бы гипс не развели…

– Хитер мужик. – Димка сжал кулаки: – Ну погоди, Головастик!

Но Михуца не стал ждать. Он задал такого стрекача, что аист, взмахнув крыльями, не побежал, а полетел вслед за ним…

У клуба толпились ребята. Михуца, оттеснив дошколят – «Брысь, ползунки!» – пробился к окну. Став на цыпочки, задрал голову, но ничего не увидел. Тогда он собрал валявшиеся у стены кирпичи и сложил их стопкой. Его глазам открылся большой пустынный зал. На стремянке стоял художник и расписывал стены. Его широкая спина была плотно обтянута синим комбинезоном. На шее – коричневый, в желтую крапинку, платок. Писал он быстро, умело. Рука так и летала вдоль стены. Под кистью оживали янтарные гроздья винограда, узловатая коричневая лоза.

Гришка, стоя внизу, внимательно следил за работой. Время от времени он подавал маэстро краски. Ерошка правой рукой что-то размешивал в ведре, левую небрежно держал в кармане.

Любопытные глаза ребят провожали каждый взмах кисти.

– Колхозы нынче богатые, – говорил маэстро. – Нашему брату что нужно? Компанию! Волну! Накатит волна – пойдут мероприятия. Вот тут-то и развернешься. По колхозам наглядку попишешь. Агитку разную. Обизвестишься… Подай-ка белила, Григорий… так, спасибо… Глядишь, – продолжал он, – тебя уже нарасхват. На части рвут…

В дверях с крынкой в руках показалась девушка. Чистенькая, ладная, в белом платочке.

– Молочка парного, Теодор Пантелеич?.. – Она протянула маэстро крынку. Ее белое, «молочное» лицо покраснело.

Маэстро, не торопясь, выпил, вытер губы рукавом и церемонно, с лестницы, поцеловал ей руку. Девушка выдернула руку, лицо ее стало пунцовым, и она, не помня себя от смущения, вылетела из зала.

– Видал? Молочка парного… – Маэстро небрежно откинул голову. – Иной раз болен, непогодь, лежал бы, как говорится, да лапу сосал. Ан нет – что-то стукнет вот здесь, – он ударил себя в грудь кулаком и, продолжая говорить, стал медленно спускаться с лестницы. – Чуешь – нужен. И встаешь. И едешь на тракторе черт знает куда. В глубинку! Куда заслуженный и при ясной погоде носа не кажет…

Прищурив правый глаз и наклонив голову набок, он стал внимательно рассматривать свою работу.

– Не будь жилой, – кто-то потянул Михуцу за шорты. – Подсади.

Михуца, не оборачиваясь, слез с кирпичей и, взвалив мальчонку на спину, снова занял свою позицию.

– Держись, кавалерия.

Мальчонка с благодарностью вцепился в его шею.

– Эй, ты, – сказал, покраснев, Михуца, – полегче.

– Потерпи маленько. – Мальчонка плотно охватил коленями Михуцыны бока.

Маэстро, продолжая свой монолог, подошел к окну.

– …Из-за тебя районы дерутся, председатели ссорятся. Не так уж много нас, чистой воды разхудов! Вот и ищут. Из-под земли достают.

В это время мимо клуба шла Анна Владимировна. Ее взгляд случайно встретился со взглядом маэстро.

– Из-под земли, – повторил он задумчиво, отходя от окна.

– Слазь, – сказал Михуца мальчонке и попытался стряхнуть его со спины.

Но тот и не думал слезать. Он молча сопел, еще плотнее сжимая коленями Михуцыны бока.

– Кому говорят? Комар днестровский.

Мальчонка от удовольствия пустил слюни.

– Тьфу ты, – ругался Михуца. – Гусеница пузатая!

Мальчонка затрясся в смехе.

– Жук-точильщик!

– Еще, – попросил мальчонка. – Ты законно ругаешься.

Михуца потер красную шею.

– Навязался на мою голову.

Он поднял глаза. На него в упор глядел Гришка. И ладонь парня при этом как-то подозрительно сжималась.

Нет худа без добра, как, впрочем, и добра без худа. Михуца, потеряв равновесие, упал на землю вместе с мальчонкой. Так пришло освобождение…

Ребят Михуца нашел у рынка.

– Дим. – Он дернул его за рукав. – А Гришка в клубе. И бородатый с кисточкой… Ой, глянь-ка, рука!

Из парикмахерской, отряхиваясь, вышел мужчина. Левая рука у него была перевязана. Михуца со всех сторон обежал его, стал придирчиво осматривать. Мужчина заволновался. Он похлопал себя по карманам, вынул зеркальце, украдкой погляделся, стал озираться.

Ребята делали Михуце отчаянные знаки, но сельский «детектив» увлекся.

– Дяденька, – спросил он, – вы где руку зашибли?

Мужчина облегченно вздохнул.

– Со слоном поздоровался.

Михуца заморгал ресницами. Такого ответа он не ожидал.

Мимо тащилась водовозка. Возница в сердцах вытягивал коня кнутом.

– Самсонов конь, – кивнул Димке Михуца.

– Ерунда, – сказал Ион. – Считай – третье поколение лошадей сменилось.

– Н-но-о, Тормоз, – кричал возница. – Что ты нерву мотаешь? Заелся тут на колхозных харчах. Н-но-о. – Он вытер со лба пот. – В пятницу сдам на мыло.

Мимо ребят пронесся Гришка. Откуда он взялся? Этот парень всегда возникал в самую неожиданную минуту, на летал, как ветер, и так же, как ветер, внезапно исчезал.

– Хмурый! – крикнул он зло. – Убери кнут. Тебя бы так…

– Фулиганишь, да? – взвился Хмурый. – Думаешь, не в курсе, как ты ночью трактор по полю гоняешь? А на кой? Шибко грамотный, да? Н-но-о, Балаур[3]3
  Бала́ур (молд.) – дракон.


[Закрыть] семиглавый!

Гришка отвернулся и медленно пошел прочь.

Ребята двинулись в обратный путь.

– Ничего у нас не выйдет, – вздохнул Ион. – Какие мы сыщики? Следы, гипсовые слепки. Разве это информация? Поток частиц, а не информация.

– Интересно, – сказал Димка, – что ищет ночью Гришка в поле?..

…А Гришка тем временем брел по улице. В который раз виделось ему казахстанское гуляй-поле. Просторная, гулкая, нескончаемая степь, где крутили жгуты песка пыльные бури, плыли перед глазами миражи – сверкающие реки; пылали на раскаленном ветру маки.

Где-то там, в Щербаковском совхозе, загорелись однажды хлеба. И парень из Молдавии – двадцатилетний Ни́ку Грибов – бросился их спасать.

Вместе с бригадиром, Володей Котешко́вым он мчался на тракторе навстречу огню.

Гришка ясно видел, как в сизом дыму задыхается машина, как зло горит степь, и желтая волна огня вот-вот их накроет.

Хлеб был огорожен вспаханной полосой. Но пламя перекатилось через нее. Нужно успеть протянуть новую. Успеть!..

Гришкины кулаки сжались, ногти до боли впились в ладони…

Желтая стена пламени грозит обрушиться. Ветер гонит по степи, высоко подбрасывая в небо огненные шары перекати-поля. Словно с другой планеты прилетели эти проклятые шары…

Только бы успеть…

За трактором бежит борозда. Рассыпаются комья серой земли.

Нику цепко держит штурвал. Только бы успеть. Дотянуть. Добраться до пахоты!

Лицо обжигает сухой жар. Ветер плавит ресницы. Успеть…

Между двумя полосами развороченной земли пламя должно захлебнуться…

Гришка стиснул зубы. Должно!

Лицо его покраснело, а глаза заслезились, словно и вправду пламя жгло щеки и дым ел глаза. Он потер их кулаком и ясно увидел, как огонь захлестнул трактор…

Котешков срывает куртку. Словно живая, она корчится на земле. Но вот падает и он сам.

Огонь набрасывается зверем.

Нику прыгает на помощь. Факелом вспыхивает замасленная спецовка.

Сбить пламя… Владимир с трудом поднимается и осыпает Нику землей.

Но земля уступает огню…

Со жгучей болью прорезаются на спине зыбкие, струящиеся крылья.

Сбросить… Владимир катается по земле.

Но крыльев уже не оторвать – они срослись с его кожей.

Владимир катается по земле. В круглых белых глазах мечутся хлеб, огонь, полоса земли…

И опять – полоса, огонь, хлеб…

Борется их борозда. Пламя, захлебываясь, отступает. Шипя, втягивает оно драконьи головы, волочит по земле бледнеющие языки…

Устало брел Гришка по колхозной улице. Хмурый, конечно, прав, ночью он без спросу гонял в ноле трактор. Зачем? Попробуй ответить! Может, хотел поучить Думитраша… Разве все объяснишь? Почему? Для чего? По какой причине? Не на уроке же…

Разве кому-нибудь расскажешь, как вдруг за твоей спиной среди бела дня встает волна огня?.. Как обжигает затылок и дыхание?.. Как руки сами тянутся к штурвалу?.. И, наконец, как дышит по утрам земля…

А он слышал, он знает – она дышит.

Но кто в это поверит? Скажут – парень с приветом. Вон даже Думитраш не слышит…

Гришка вздохнул. Их район славится героями. Рядом с бывшим селом Нэдуши́та (теперь Грибово) лежит село имени Глава́на…

Но есть, есть еще парни на этой земле! Дайте им настоящее дело, и вы найдете их в селе Виорены!..

Закинув голову, Гришка глянул в небо. И оно показалось ему землей в голубой утренней дымке, землей, которую нужно спасать немедля, потому что над белыми цветущими кронами облаков уже катится огромней пылающий шар перекати-поля!

«Тормоз на мыло не пойдет»

Дома дедушка Трифан подозвал Димку. Михуца услышал последнюю фразу:

– Собирай ребят… Председатель вызывает.

В правлении толпился народ. Дверь распахнулась, в комнату вместе с Андриешем вошел Илья Трофимович.

– Первым делом, – говорил он на ходу, – на склад заскочишь. Доски во как нужны, – и провел ребром ладони по горлу. – Да, и насчет сектантов, этих, так сказать, праведников, не забудь… Загляни-ка в дом на окраине. Почему Анна-Мария на улицу носа не кажет?

Андриеш, кивнув, повернул обратно.

«Какие праведники?» – подумал Димка, но председатель уже заметил ребят.

– А, гвардейцы. – Он широко распахнул дверь кабинета: – Прошу.

Вслед за ребятами в кабинет вошли еще двое: дед и мужчина с сизым носом.

Дед сразу же удобно устроился на стуле.

– Желаю сделать заявление, – сказал он, важно покашляв.

– Хорошо, – кивнул председатель. – Делай заявление. Только покороче, дедушка Антон.

– Короче нельзя, – вздохнул дед. – Вот тут он у меня, – дед резво вскочил, похлопал себя ладонью по шее.

– Кто?

– Хамураров внук. – Дед протянул председателю пачку изодранных листков бумаги. – Полюбуйся. Гришкина работа.

Председатель с недоумением перебирал листки. На всех был искусно нарисован шифер, а под ним стояло одно-единственное слово: «Верни».

– Беда, – вздохнул дед. – Клей у него железный. Без ножа не сымешь. Что ни день – на стекла лепит.

– Вот оно что. – Скулы на лице председателя обострились. – Шифер, значит…

– Не подумай чего. – Дед опустил голову. – Взаймы брал. Верну, куда денусь? Что я, у колхоза занять не могу? Скажи Гришке, яви милость… Нехай окна не поганит. Срам, ей-богу.

– Срам, говоришь? – Председатель закусил губу. – Так, так… Вот почему на столовую шифера не хватило… Иди, дед, иди. Встретимся на правлении.

Мужчина с сизым носом пошел было вслед за дедом.

– Погоди, Стругураш.

Мужчина замер с поднятой ногой.

– И у тебя заявление?

– Ага. – Стругураш осторожно опустил ногу.

– Ну, говори.

– И меня… это самое… – Стругураш пошаркал ногой, словно проверяя прочность половицы, – фулиган беспокоить.

– Тебя?

– Ну.

– Что ж он делает?

– Клеить.

И он протянул председателю пачку рисунков, на которых была изображена бутылка, а на ней зеленый змий с лицом Стругураша.

– Вот, последнее предупреждение. – Стругураш вынул из кармана смятую бумажку, расправил дрожащей рукой. – «Не бросишь пить – буду топить. Гришка Стынь-Трава».

– Плохи дела, – сказал председатель.

– Хужей некуда, – согласился Стругураш.

Димка с Ионом переглянулись, Михуца открыл рот. Стругураш шумно высморкался.

– Я, может, через его художества, – он со свистом потянул носом, – цельные сутки не принимал… А он все равно клеить. В душу, можно сказать, плюеть…

Ребята прыснули. Илья Трофимович сурово глянул в их сторону.

– У меня через Гришку, – продолжал Стругураш, – личная, можно сказать, жизнь разбивается…

– Это как же?

– А просто. Сообразишь, к примеру, бутылочку беленькой да бокальчик пивка. А он тебе – бац! – из рогатки. В бутылочку да и в бокальчик. И все. И жизни нет. Что бы ему хоть разочек промазать? Куда там! Под самую, можно сказать, душу бьеть.

– Да, дела-а, – протянул председатель.

– А вчера стакашек в руке порешил. Поднес я его, сердечного, ко рту, принять вознамерился. А Гришка из воздушки – хлясть! И ваших нет. У меня, можно сказать, травмы на производстве. Видал? – Стругураш протянул перевязанный палец. – Я, можно сказать, кровь пролил… Защитить меня требуется.

– Грамотный ты стал, – сказал председатель. – Ой, грамотный!

– И мы не лыком шиты. Газетки, можно сказать, выписываем. Ты уж того… – Стругураш замялся, шаркнул ногой. – Расстарайся, приседатель. Комсомолию приставь. Нехай вокруг меня пост несуть.

– Учтем, – усмехнулся председатель. – Только пить брось.

Потоптавшись, Стругураш недоверчиво, бочком пошел из кабинета.

– Вот что, гвардейцы. – Председатель встал из-за стола. – На бахчу кто-то повадился. Стар Иким, не видит, надо ему помочь. Что окажете?

– Будет сделано, – за всех ответил Ион.

– Добро. Я с родителями потолкую… Ночевничать пойдут Дима с Ионом.

– А я? – с тревогой спросил Михуца. – А мне?..

Илья Трофимович потрепал его чубчик.

– А тебе мы такое дело подыщем, что… ого-го! Ты как-нибудь зайди. Вместе и подумаем.

Михуца кивнул. Ладно, он зайдет. Одна голова – хорошо, а две – лучше. Вместе они обязательно что-нибудь придумают.

В селе Илью Трофимовича любили. Люди ему доверяли, охотно шли за советом. Хорошо, когда на свете есть человек, которому можно открыть душу!

Ребята часами готовы были слушать его рассказы о войне. Вечерами у костра, когда сонно плескалась у берега рыба да сухо потрескивал хворост, он вспоминал, как в лесу, у старого дуба, давали клятву партизаны.

Михуца слушал затаив дыхание. Набегала на берег волна, тихо потрескивал костер. В его пламени мальчугану чудилось зарево пожарищ.

Как хотелось Михуце стать настоящим человеком, коммунистом! Но против кого сражаться? Где они, враги трудового народа? За океаном?

Михуца давно мечтал о подвиге, а случая все не представлялось…

Дверь резко распахнулась. На пороге стоял Гришка.

– Не дам! – бросил он, вскинув голову. – Не выйдет! – Глаза его отчаянно блестели.

– Что не дашь? – улыбнулся председатель. Он положил Гришкины рисунки на стол. – Что не выйдет?

– Тормоз на мыло не пойдет…

– Какое мыло?

Но Гришка, хлопнув дверью, исчез.

Ребята рассказали Илье Трофимовичу о Хмуром и его встрече с Гришкой.

Разговор с маэстро

Дома Михуца решил покормить Филимона. Он вынес за калитку ведерко с рыбой и стал звать аиста.

– Вот тебе рыбка, Филимоша.

Во дворе над скульптурным портретом Кайтана работала Печерская. Рядом, позируя, стоял Кайтан.

– Итак, – сказала Анна Владимировна, – у нас два этюда на жести. – Она вытянула губы и, дунув, отбросила со лба прядь медных волос. – Один найден в штольне, другой – в комендатуре…

Федор Ильич кивнул:

– Тайна этюда из шкатулки разгадана – но кто автор? Кому понадобилось рисовать явку? Вот в чем вопрос.

– Странно… – Печерская задумалась. – Не свой же написал этот клен? Зачем?

– Вот именно.

– Предположим, автор – немец. Но не будет же он на своей работе ставить инвентарный номер?

– Разумеется. Что же тогда?

Печерская пожала плечами.

– А вы знаете, Анна, – вздохнул Кайтан, – шкатулку с этюдом у меня украли…

– Как?! – Она резко откинула со лба прядь волос. – Кто?

– Если бы я знал…

Они замолчали. Слышно было, как Михуца настойчиво предлагал аисту рыбу.

– Ну еще одну, Филимончик…

Наконец Печерская нарушила молчание.

– Показ телезрителям шкатулки с этюдом, – сказала она, растягивая слова, – преследовал цель: найти свидетеля событий. Но не только… – Анна Владимировна задумалась. – Послушайте… А если человек, имевший отношение к провалу группы, находится в селе? Он-то и похитил шкатулку! Мы с вами заставили его действовать. Понимаете?

– Не думаю, – покачал головой Кайтан. – Такой человек едва ли сюда вернется… А в селе, Анна, подозревать некого.

– В селе, – сказала Печерская, – есть новые люди… Художник, например.

– Знаю, – махнул рукой Кайтан. – Милейший, кстати, человек. Клуб расписывает.

– …Ну Филимоша, – крикнул на улице Михуца. – Еще одну, последнюю…

– С работами художника не знакома, – продолжала Печерская. – Но вот лицо… Где я видела эти острые скулы? Этот лоб, как бы разорванный морщинами?.. На кого он похож?.. Мы, правда, повстречались с ним на дороге. Но это, конечно, не в счет…

– Не гадайте. – Кайтан подошел к скульптуре, над которой работала Печерская. – Видели где-нибудь в городе. Скажем, на выставке.

– Нет, всё гораздо сложнее. – Она шагнула к одному из ящиков, отбросила в сторону крышку: – Смотрите!..

Кайтан подошел к ящику. На барельефе он увидел медальный профиль… маэстро. Тот же глаз с прищуром, те же острые скулы, вспоротый морщинами лоб. Недоставало только бородки.

– Что это? – спросил Кайтан.

Печерская опустила голову.

– Кажется, я схожу с ума… Это лицо вылеплено до приезда в село. Вы что-нибудь понимаете? Не видеть человека и вылепить его лицо!

Во двор с пустым ведром вошел Михуца. Сзади нехотя плелся сердитый Филимон.

– Федор Ильич, – Анна Владимировна закрыла ящик, – рисунки на жести не дают мне покоя. Я вспоминаю военные годы, партизанский отряд, наших товарищей…

– И вы думаете?.. – Кайтан, заметив Михуцу, замолчал.

– Не знаю, Федор Ильич, не знаю…

– Послушайте, Анна. – Глаза Кайтана блеснули. – Вам удобнее встретиться с приезжим художником. Все-таки коллеги. Попробуйте расспросить его об интересующем нас периоде…

И Печерская, не откладывая, пошла в клуб.

– Чем могу служить? – Художник учтиво предложил ей стул.

– Спасибо. – Она огляделась. – Пришла познакомиться с коллегой. Село есть село. Решила не нарушать традиций.

– Весьма польщен, Анна Владимировна. – Художник улыбнулся. – Моя фамилия, надо полагать, вам уже известна… Село!

– Морозин, если не ошибаюсь? Теодор Пантелеич?

– Совершенно верно. У вас точная информация.

– Хорошая фамилия. Звучная. Псевдоним?

– Нет, зачем же? По паспорту… Извините… – Художник возобновил работу. – Не знаю, найдутся ли у нас общие интересы. Вы – скульптор, я почти маляр.

– Ну что вы? – Печерская сделала жест, прерывая Морозина. – Вы собрат по искусству.

– Чем могу служить?

– Похоже, хотите поскорей от меня избавиться… Не так ли?

– Отнюдь. – Художник сделал неопределенный жест. – Просто боюсь – не успею покрыть краской отведенную мне площадь.

– Простите, бога ради, за вторжение, – сказала Печерская. – Но я не могла иначе…

– Не могли? – Художник с иронией посмотрел ей в лицо… – Сильно сказано. Не находите?

– Может быть…

– Что же все-таки привело вас ко мне? – Художник усмехнулся. – Женское любопытство? Поиски приключений?

– Вы слишком самоуверенны, – вспыхнула Анна Владимировна.

– Не тратьте свое драгоценное время, – сказал Морозин. – Мы никогда не встречались… Вы – известный скульптор. Персональные выставки, поиски работ партизанских художников и прочая и прочая… Большое дело делаете. Наслышан. Что вам до меня? Я ломовая лошадь искусства. Разхуд. Понимаете? – Морозин выпрямился. – Разъезжий художник. Неотложка. Пожарная команда, если хотите…

– Но я видела вас, – попыталась вставить Печерская. – Это лицо… Мы где-то с вами встречались… Где? Когда? Не могу вспомнить…

– Очень может быть, – охотно согласился художник. – Например, на выставке ваших работ в столице. Партизаны… Как же, посетил. А вы – мастер… Ваша манера…

– Манера! – подхватила Анна Владимировна. – Именно! Мне знакомы этот резкий штрих, этот плотный мазок… Во время войны я видела этюд партизанского художника… Поразительное сходство!..

– Но позвольте! – Морозин отступил на шаг. – Что все это значит?

– То же чувство ритма, – с увлечением продолжала Печерская, разглядывая работу Морозина, – четкость линий контура, как бы обводящих изображение… Словом, черты стенописи, а не рисунка…

– Мне очень жаль, – сказал художник. – Все же, какое это имеет отношение ко мне?

Но Анна Владимировна уже не могла остановиться.

– Цветовое решение строится на интенсивном накале чистых тонов, на остроте их сопоставлений…

– Добавьте к этому, – не выдержал Морозин, – что декоративное богатство красок совмещается с жестким каркасом четких линий. – Он покраснел и едва сдерживал себя. – Все это, к сожалению, общие слова. Не более.

– Простите, – Анна Владимировна опустила голову. – Я увлеклась.

– В жизни много совпадений, – махнул рукой художник, постепенно успокаиваясь. – В городе, например, я смотрел передачу по телевизору. И вы знаете, одно из действующих лиц мне кажется теперь странно знакомым, – он лукаво рассмеялся. – Но человеку свойственно ошибаться. Не так ли?

– Кажущиеся ошибки проверяют, – серьезно заметила Печерская.

– Разумеется. – Улыбка сошла с лица Морозина. – Но только исходя из степени их серьезности. Верно?

– Сорок четвертый… – как бы про себя сказала Печерская. – Лес, землянка командира… Меня посылают на задание… – Она провела ладонью по лицу, вспоминая. – Я выхожу. И тут мы сталкиваемся. Партизанский художник и девчонка-разведчица!.. На пол падает этюд – землянка, деревья, холодное небо… Я поднимаю. Наши взгляды встречаются… Нет, нет, я запомнила, запомнила… Удивительное сходство!..

– Бред какой-то, – с досадой сказал художник. – А вы настойчивы. Еще немного, и мне придется поверить, что я – это не я. – Он сухо кашлянул в кулак. – К сожалению, должен огорчить… Я был на другом фронте… Это, вероятно, какое-то недоразумение.

– Простите. – Анна Владимировна поднялась. – Прошло столько лет… Видно, я вторглась в запретную область…

– Запретную? – усмехнулся художник. – Колючей проволоки тут нет…

– Но, увы, осталась ирония…

– Моя творческая биография небогата, – сказал Морозин. – Прошу понять… Мой заработок зависит от объема выполненной работы. Так что…

– Вы правы. – Анна Владимировна толкнула дверь. – Мне пора.

– Не смею вас задерживать. – Морозин плотно закрыл за ней дверь.

…Вечер привел за собой сумерки, сумерки потянули по земле серые тени. Они поползли, стараясь забраться туда, где и так было черно. Их уродливые крылья летучих мышей неслышно бились о стекла окон.

Потянуло ночным холодком.

В зеркале на стене отразился нечаянный луч. И Михуца даже зажмурился – такая жуткая, черная глубина была в этом зеркале! Он подтянул к подбородку простыню и тихонько позвал:

– Дим! А Дим!

Димка сидел за столом и читал книгу.

– Чего тебе?

– Что же теперь будет?

Димка молчал.

– Попадет нам, да?

– Конечно, попадет, – Димка перевернул страницу. – Только не нам, а тебе.

– Ну да, – заныл Михуца, – всегда мне…

Димка захлопнул книгу, взял со стола другую.

Серые крылья теней трепетали за окном. Неожиданно они отпрянули. Яркий свет ударил в окна. Зарокотал мотор, и все стихло. Тени тут же вернулись, приникли к стеклам.

– А за что мне влетит?

Димка махнул рукой:

– Отстань, Михуца.

– Я же за нее перчатку отдал.

Вдруг в приоткрытое окно просунулся наконечник стрелы.

– А-а! – закричал Михуца и накрыл голову подушкой.

Кто-то с силой швырнул стрелу в комнату. Михуца выглянул из-под подушки. Стрела вонзилась в пол. Димка выдернул ее из половицы. К стреле была привязана туго скатанная в трубочку записка.

– «Подозрительных не обнаружено, – прочитал он шепотом. – На всякий случай в качестве приманки выставьте шкатулку. Окно не закрывайте. Доброжелатель».

– Это Гришкина стрела, – сказал Михуца. – На ней – перья из хвоста Филимона.

– Да погоди ты со своим Филимоном. – Димка подошел к окну. – Эй, доброжелатель! Иди сюда.

Но за окном плотным слоем, словно вата, лежала тишина. Димка закрыл окно.

– А кто такой доброжелатель? – спросил Михуца.

Димка только махнул рукой.