Текст книги "Спасенное имя"

Автор книги: Константин Шишкан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Еще один этюд на жести

Вместе с бабушкой Василиной и Филимоном Михуца вошел во двор.

У забора сидел Каквас и подавал дедушке Трифану лапу.

У грузовика хлопотали колхозники. Они сгружали вещи.

– Вон те ящики в клуб забросишь, – говорил шоферу председатель колхоза Илья Трофимович. – Гляди, поаккуратней… А эти два здесь оставишь.

Тут же вертелся Димка. Он помогал взрослым вносить в дом инструменты – мастерки, зубила, молоточки.

– Ура! – закричал Михуца. – Димка приехал!

Из-за его спины вытянул длинную шею аист. Димка поднял голову.

– Ну, как тут у вас, – спросил он, лукаво озираясь, – идет процесс урбанизации?

Михуца захлопал ресницами.

– Чего-чего?

– Процесс урбанизации…

– A-а, – протянул Михуца. – Хорошо идет. Спасибо.

Димка довольно ухмыльнулся.

– Я так и знал.

– Давай помогу. – Михуца с завистью смотрел на его мускулистую фигуру. – Не думай – я сильный. Ого!

Димка усмехнулся и снисходительно протянул руку, широко растопырив пальцы.

– Держи пять, Головастик.

– Опять дразнишься, – не подавая руки, хмуро сказал мальчуган. – Пошли, Филимон. – И они с аистом направились к дому.

Филимон гордо шел сзади на своих длинных красных ногах…

За широким дубовым столом сидела Анна Владимировна. Она листала старый альбом с фотографиями. Родика, стоя рядом, вытирала полотенцем чашки.

– Я так рада, что вы приехали, – сказала Родика.

Печерская улыбнулась.

– Здравствуйте, Анна Владимировна. – Михуца с порога протягивал ей руку.

Филимон, взмахнув крыльями, шумно ими захлопал.

– Здравствуй, Михуца. – Печерская потянулась к мальчугану. – Как же ты вырос за год, каким сильным стал!.. Ай, больно, – она шутливо потрясла в воздухе рукой.

Михуца радостно улыбнулся, а Филимон положил ему клюв на плечо.

Женщины занялись альбомом.

– Взгляни-ка, – обрадовалась Печерская, – наше фото…

– Ну негодник! – вскрикнула вдруг Родика. – Зачем ты это сделал? – И она с укором посмотрела на Михуцу.

На групповом снимке лицо чернобородого партизана было перечеркнуто синим фломастером.

– А что он глядит? – Михуца исподлобья бросил взгляд в сторону Печерской. – Предатель!

– Ты-то откуда знаешь? – В голосе Анны Владимировны послышалась горечь.

– А все говорят! – Михуца вскинул голову. – А дедушка Иким сказал: он связного выдал.

– Говорят… – Печерская замолчала, притихли и Михуца с Родиной. – Опять этот дедушка Иким… Не напутал ли он чего?

– А у меня для тебя – сюрприз. – Родика встала, подошла к тумбочке. – Вот, – она выдвинула ящик, достала небольшой, на плотном листе жести этюд. – Дуб, под которым клятву давали…

Анна Владимировна взяла в руки этюд.

– Господи, откуда?!

– Гришка нашел… Внук Самсона Хамурару.

– Действительно, партизанский. – Печерская повертела в руках этюд. – И тоже на жести… И манера письма знакомая… – Она перевернула этюд. – Родика, смотри. Это ведь немецкий штамп.

Михуца сунул голову под руку Анне Владимировне, а Филимон заглянул через плечо.

В комнату неслышно вошел дедушка Трифан, за ним показался Димка.

– Я так думаю, – сказал дедушка, – тебе, Анна, мы отведем каса маре[2]2
  Ка́са ма́ре (молд.) – самая большая и нарядная комната в доме.


[Закрыть]… Ребятишки пускай побегают, а потом не грех и к делу приставить. Бахчу сторожить или еще чего. Стар Иким. Вот кто-то и зарится на колхозное добро…

Димка сидел как на иголках. Ему живо представилось: лодка, мальчишка и черный флаг на длинном шесте, воткнутом прямо в арбуз.

На рынке

Димка с Михуцей легли спать на сеновале. Димка долго не мог уснуть. В щели сарая лезла луна. Сено в углу, словно облитое фосфором, голубовато светилось, слабо потрескивало, шуршало, и создавалось впечатление, что оно дышит.

На стенах сарая в жестких серых листьях висели высохшие ветви с крупными плодами айвы.

Димка с удовольствием вдохнул в себя воздух сеновала.

В тонком аромате сена была горечь, улавливалась терпкость, чудилась острая свежесть молдавского утра, в котором жили запах яблок, зеленой травы и теплый дух чернозема.

Димка вдохнул воздух полной грудью. И у него закружилась голова от этой глубокой свежести, которую не тронули выхлопные газы машин, не коснулись липкие городские туманы…

Когда он открыл глаза, солнце уже встало и тонкими, как соломинки, лучами ощупывало стены сарая.

Димка осмотрелся. Михуцы не было.

– Эй, соня, вставай!

Это кричала бабушка. И, конечно же, ему, Димке. Он выбежал во двор.

По двору, заложив руки за спину, важно расхаживал Михуца. За ним деловито вышагивал аист. Михуца поднял голову, посмотрел на заспанного Димку, радостно ткнул в него пальцем:

– Ого! Соня!

Димка молча щелкнул мальчугана по лбу. И тут же получил удар клювом. Потер поясницу, пошел в дом. Подумаешь, недотроги!

– Ну-ка, соня, догоним маму. – Бабушка Василина повязала платок. – Бери кошелку и марш со мной на базар.

Димка, покраснев, оглянулся:

– Не называйте меня соней. Ладно?

Бабушка посмотрела на его сердитое лицо, на вытянутые губы, примирительно сказала:

– Ладно, дутыш, ладно.

Димка поморщился. Час от часу не легче! Хорошо хоть Михуца не слыхал.

Когда выходили за ворота, он обернулся:

– Может, и карапузика прихватим?

Бабушка с любопытством заглянула в лицо:

– Какого еще карапуза?

Михуца, не дожидаясь приглашения, бросился к ним, а следом степенно пошел было аист. Но мальчуган махнул рукой, и Филимон остался.

Бабушка усмехнулась:

– Михуцу-то? Пускай идет.

Колхозный рынок встретил их теплым запахом дынь, молока, сена, терпким духом вина, звоном ведер, рокотом машин, веселой и шумной перебранкой.

У Димки глаза разбежались. Низкие, грубо сколоченные прилавки были завалены фруктами и овощами.

Синим градом стучали о дно серебристых цинковых ведер тяжелые сливы, толкались алыми боками яблоки; желтыми гирьками ложились на весы груши; белая молочная кукуруза спешила выскочить из треснувших по швам зеленых рубашек.

Лениво догорали жаркие костры помидоров, весело катились в мешки молодые грецкие орехи; из-под посиневших баклажан высовывались, как бы дразня, стянутый в связки чеснок, красные злые языки перца; поеживались от утренней прохлады, покрываясь гусиной кожей, огурцы; золотой крупной непроливающейся росой ложился на прилавки виноград, и, наконец, выкатывались из мешков ядра арбузов.

Это был настоящий колхозный рынок. Мужчины, дымя сигаретами, толпились у бочек. Вино искрилось, переливалось в кружках и стаканах, било фиолетовой струей в ведра, бочонки и жбаны.

– Слыхал? – спросил старичок высокого парня в соломенной шляпе. – Говорят, в село кубинцы приехали!

– Точно, Кула́й. У тебя свежая информация.

– Куба – это как же по-нашему?

– По-нашему? – Парень усмехнулся. – А по-нашему очень просто, дед. Гляди. – И он стал чертить прутиком на песке:

КОММУНИЗМ

У

БЕРЕГОВ

АМЕРИКИ.

– Читай сверху вниз: Куба. Ясно?

Димка улыбнулся. Во дает! Это действительно по-нашему. Сам бы он не додумался.

Бабушка с Михуцей ушли далеко вперед, и Димке пришлось их догонять.

И вдруг в этой сумятице, в этом шуме и гомоне кто-то радостно вскрикнул:

– Димка, привет!

Из-за огромной корзины с арбузами выглянула остроносая черноглазая девчушка. Это была Ника, внучка Федора Ильича Кайтана.

Димка махнул рукой – ладно, мол, здорово, но только, ради бога, не приставай.

Он терпеть не мог эту липучую девчонку: маленькая, но въедливая, как ржа.

Ишь ты, Димка! Михуца тебе товарищ. А какой он ей Димка? Никакого уважения у этой молодежи…

Он невольно провел пальцем под носом и с удовлетворением нащупал под ним слабую шелковую поросль. Мужчина, ничего не скажешь!

Димка отвернулся и… широко открыл глаза. У корзины с арбузами стоял вчерашний мальчишка. Солнце забралось ему в кудри, и они горели красной медью.

Рядом с ним длинный парень лет шестнадцати присел на корточки и, казалось, дремал, а рыжий тем временем осторожно откатывал ногой полосатый арбуз.

Колхозница, болтая с соседкой, ничего не замечала. Длинный парень подхватил арбуз и стал не спеша уходить.

– Стой! – закричал Димка, бросаясь вдогонку. – Держите его!

Люди засуетились, не зная, кого держать, кинулись за Димкой.

Рыжий побежал и с криком «Вот он, держите!» сделал Димке подножку.

Димка упал, задев корзину с яблоками. Она сорвалась с прилавка, яблоки весело покатились по земле.

Какой-то парнишка – худой, белобрысый, с большими серыми глазами – подал ему руку.

– С приехалом! – Он рассмеялся. – Так сказать, с мягкой посадочной…

– Смешно, да? – сказал Димка и потер колено. – Я вот тебе… – но тут же, забыв об ушибе, вскочил. – Ион, ты?..

– Четырнадцатый год Ион, – солидно сказал парнишка.

– Дружище, – Димка похлопал приятеля по спине, – как ты тут?

– Нормально. – Он огляделся: – Ты – что, Думитраша не знаешь? Это же Гришкин хвост. Забыл?..

– Подумаешь, знаменитость, – сплюнул Димка. – Не помню.

Плевок через дырку в зубах получился роскошный.

Ион с завистью проследил за его полетом.

– …Надо же!.. – волновалась колхозница. – Отвернулась на минутку и вот…

И тут вдруг из-за корзины снова выглянула Ника.

– Это не он, не он! – крикнула она, чуть не плача. – Слышите? Не он! – и взмахнула белой худой ручонкой: – Глядите, вон они бегут…

Мальчишки во весь дух неслись по улице, куры в ужасе шарахались в подворотни.

– Ну ладно, – сказал Димка девочке. – Спасибо. Только зря ты лезешь не в свои дела. – И обнял Иона за плечи.

– Что дома новенького? – спросил Ион.

– Да все так же, – сказал Димка и наклонился к корзине.

Вместе с Ионом они быстро собрали яблоки. Поставив корзину на место, они пошли вдоль пестрых рядов.

– Вон, погляди, – Ион указал пальцем на гору арбузов, на которых ножом была искусно вырезана буква «Г». – Это все Гришка Стынь-Трава расписывает.

Димка машинально посмотрел на арбузы. Где же, наконец, мама? Ага, вот и она. Стоит у лотка. На лотке – яички. Мимо, бросив на нее острый взгляд, идет какой-то человек в серой кепке. Димке врезались в память его узкие черные, с каким-то фосфорическим блеском глаза.

– Ну что? – нетерпеливо спрашивает маму крестьянка. – Берете?

Но мама не слышит. О чем-то думает… О чем? Почему так побледнело ее лицо?

– Да, да, конечно, – кивает она, подставляя плетеную корзинку.

Человек, сдвинув кепку на лоб, затерялся в толпе.

– Ма-а! – крикнул Димка. – Мы еще погуляем, ладно?

Мама молча кивает. Что ее так встревожило? В другое время Димка подбежал бы к ней, но сейчас… Рядом шагает Ион. А вдруг подумает, что Димка маменькин сынок?

…А мать стояла у лотка, но видела себя на дороге посреди белой зимы в одном из сел Молдавии. В рваном старушечьем платке шла она на задание. Снег сухо поскрипывал под ногами, мороз леденил щеки.

В конце переулка Анна заметила одинокую фигуру. Стоял этот человек, как-то странно вытянув шею.

Что делать? Вернуться? Но тогда на нее непременно обратят внимание. Сзади слышались чьи-то тяжелые, мерные шаги. Анна решила идти вперед.

Вдруг калитка, у которой стоял человек, отворилась, и на улицу осторожно вышел мальчишка в худых валенках и заплатанной ушанке. В руке он что-то держал. Глазенки его радостно поблескивали.

Он снял ушанку, опустил в нее то, что держал, и тут человек у калитки выпрямился. Ловким ударом он выбил из рук мальчонки ушанку. Тот вскрикнул и, всхлипывая, побежал прочь, часто оглядываясь и спотыкаясь. То же случилось со вторым, а потом и с третьим мальчуганом.

Что же происходило за забором? В широкую щель был виден двор. Толстый немецкий солдат собрал вокруг себя толпу голодных мальчишек. Подле него, на скамье, стоял высокий плетеный кошель с яичками. К кошелю тянулась длинная очередь. Дети подходили к солдату, он опускал в их красные ладошки яйцо, и они бережно несли его, внимательно глядя себе под ноги.

Выходили за ворота поодиночке, и тогда человек у калитки, усмехаясь, метким ударом выбивал из осторожных ладошек хрупкое яичко. Оно падало, разбивалось об лед, растекаясь оранжевой лужицей.

Зачем он это делал? Развлекался? Неужели детские слезы доставляли ему радость?

Человек преградил Анне дорогу. Его узкие черные глаза сверкнули.

– Куда идем, красавица? – Он сдвинул со лба серебристую папаху, выпустив из-под нее смоляной казацкий чуб.

– Гриню́к! – позвали со двора. – Гринюк! Где ты, грязная свиня?

– Момент, – хрипло ответил человек и еще раз тяжело глянул на Анну: – А ты – погодь…

Такой взгляд можно было запомнить на всю жизнь. Он, казалось, проникал внутрь тебя. И даже чудилось, что глазам от него становится больно – столько злости он нес в себе и в то же время какого-то неестественного, лихорадочного блеска.

Как только Гринюк шагнул за калитку, Анна бросилась бежать…

Позже она видела в лесу труп человека, похожего на полицая Гринюка. Вот и все, что было ей известно.

И теперь эти глаза… Как зло они смотрели… Впрочем, возможно, она преувеличивает. Проклятая женская мнительность! Ну какая связь между человеком в серой кепке, случайно встреченном на рынке, и полицаем, которого она видела один-единственный раз в оккупированном селе? Да и лица-то толком не запомнила. Так, одни глаза…

Печерская задумалась. Все можно изменить. Это верно. А вот глаза… Глаза новые не вставишь.

Смутное беспокойство не покидало ее. Нет, муж был прав: не стоило опять ехать в эти края. Можно было отправить барельефы с одним из молодых скульпторов. Установили бы и без нее.

Как могла она думать о покое здесь, где когда-то за каждым углом ее подстерегала смерть!..

Вечером Печерская рассказала подруге о встрече на рынке.

– Успокойся. – Родика махнула рукой. – Прошло столько лет. Гринюк скорее всего мертв. А если даже предположить, что жив, то что же погонит его в наши края? Что еще остается? Злой взгляд человека? Мало ли на свете злых глаз!

– Да, конечно, – вздохнула Печерская. – Но все-таки… После того, что пережито, за небольшим злом невольно чудится большое… Подозрительной я стала. Это верно. По дороге встретила художника. И вот снова блажь: его лицо мне кажется знакомым…

Щелкнул выключатель. Комната погрузилась во тьму. А Димка, вспоминая разговор матери с Родиной, еще долго ворочался с боку на бок.

Гринюк, наверное, мертв… А кто этот человек в серой кепке? Почему он так смотрел на мать? Может, ей угрожает опасность?

Димка взглянул на Михуцу. Мальчуган все слышал. Он лежал с широко открытыми глазами и сопел. Видимо, разрабатывал план «операции». Надо думать, завтра же вместе с аистом этот сельский «детектив» приступит к поискам «диверсантов»! А как же! Разве есть на селе мальчишка, который бы что-нибудь не искал?

Знакомство с маэстро

По берегу Днестра шли двое: мужчина в черном берете, плотный, с узкой, клинышком, бородкой и паренек лет четырнадцати. Он нес походный этюдник. В траве стрекотали кузнечики, над цветами кружили пчелы. Раздвинув камыши, паренек молча кивнул в сторону лодки.

– «Стрела», – прочитал мужчина.

Они не спеша направились к лодке. Длинным шестом паренек оттолкнулся от берега.

«Стрела» бесшумно заскользила по воде. С двух сторон их окружили живые зеленые стены камыша. Ветер едва заметно шевелил его коричневые султанчики.

Неожиданно перед ними вырос остров. Лодка уткнулась в песок. На берегу мужчина осмотрелся и заметил в зарослях шалаш.

– Ерошка, – сказал он пареньку. – Этюдник поставишь вон там, под кустом.

– Вас понял, – Ерошка понес ящик в указанном направлении.

– Слушай, – мужчина глядел ему вслед, – тебя мать не бранит?

– За что?

– А за то, что со мной бродишь?

– Вот еще, – пожал плечами Ерошка. – Сейчас каникулы. Все равно делать нечего.

– Так уж и нечего…

– Ну, может, и есть. Да неохота. У нас в году перегрузочки – закачаешься.

– Ладно, ступай.

Мужчина подошел к шалашу. Отодвинув камышовый щит, шагнул в шалаш. А Ерошка, услышав шум, остановился.

По берегу мчался Гришка. По его красному лицу струился пот. Сзади, спотыкаясь, бежала Ника.

– Там они, – ткнула она пальцем, – на острове! – И свернула в кусты.

Ерошка, заметив их, лег в траву.

– Эй, на острове! – крикнул Гришка. – Зачем «Стрелу» угнали? Ерошка! – Гришка прислушался. – Уши оторву за лодку.

Но ответа не последовало, и Гришка, не раздеваясь, бросился в воду…

Войдя в шалаш, мужчина даже отступил на шаг от неожиданности. Тут была настоящая выставка рисунков: холмы в зеленых виноградниках, словно в мерлушковых шапках, залитые оранжевым солнцем долины; жилистые подсолнухи в желтых шляпах, портреты колхозников, партизан, деда Икима (под этим рисунком стояла шутливая надпись «Директор арбуза»); распятие Христа…

В шалаш, обдав незваного гостя брызгами, влетел Гришка.

– Вы кто? – Он едва перевел дыхание. – Что вам здесь нужно?

Мужчина обернулся.

– Погоди. – В его руках был один из Гришкиных рисунков. Он не спеша прочитал: – «Партизанский дуб». Копия Хамурару»… Кто этот Хамурару?

– Ну я. Что дальше?

– Ты? Интересная работа… А где взял оригинал?

– В штольне.

– В штольне?

– Ну да. Там много картинок. Только вот лаз завалило.

– А в какой… штольне?

– Не помню. Фрицы, видать, туда вещички свезли. Ящики всякие…

– Интересная работа, – повторил незнакомец и повертел в руках рисунок. – Любопытно бы на оригинал взглянуть.

– Да я его тетке Родике отдал. Она тут партизанила. Собирает…

– Недурно. – Незнакомец взял набросок распятия. – Весьма.

Он присел, положил рисунок на колени, достал из кармана остро отточенный карандаш, сделал несколько штрихов. – Вот только бы слезу ему пустить… – и умело нарисовал крупную длинную слезу.

Гришка восхищенными глазами глядел на незнакомца.

– Здо́рово, вот здорово! Совсем как настоящая.

– Настоящая, говоришь? – Незнакомец помолчал. – Слушай, ты где распятие рисовал?

– Да вон там, на перекрестке, у кладбища, – указал Гришка. – Про него, знаете, небылицы плетут. Чепуху разную. Старики говорят, как закрыли на селе церковь, Христос настоящими слезами плакал… Солеными. – Гришка рассмеялся. – Давно, правда, было.

Незнакомец задумчиво погладил бородку, попросил:

– Расскажи о распятии… Занятно.

– Да что рассказывать? Христос больше не плачет – смирился. Клуб на селе работает. И никого до сих пор гром не разразил. Сочиняют старики. Кто им поверит? Разве что инвалиды…

– Занятно, – повторил незнакомец. – Ну лады. – Он полез в карман, достал оттуда уголь: – А вот это – тебе. Держи.

– Мне?

Гришка взял уголь, заглянул в глаза незнакомца.

– Вы художник?

Мужчина пожал плечами.

– Разхуд я.

– Разхуд? – Гришка удивленно вскинул брови.

– Ну разъезжий художник, что ли… «Нынче – здесь, завтра – там».

– Как звать вас?

– Теодо́р Пантеле́ич. Впрочем, зови маэстро. Так проще. – Он расстегнул ворот серой рубахи, достал из кармана большой клетчатый платок. – Жарко. Скупнемся?

Гришка усмехнулся.

– Пожалуй. – С его брюк и рубахи стекала вода.

Маэстро вышел из шалаша.

– Ерошка!

Паренек опасливо высунул голову из травы.

– Я здесь.

– Здоров ты спать, бродяга. Пошли.

– Я мигом! – Ерошка стал собирать этюдник.

Гришка с маэстро направились к лодке.

– Тут заводь, – рассказывал он. – Большеннейшая! И рыбы – завались. Белоглазка встречалась. А однажды пацаны вырезуба поймали! А так больше карась да уклейка…

Они подошли к лодке.

– Моя шлюпка, – с гордостью сказал Гришка.

– Ты хозяин, – похвалил маэстро. – Правильно. Все должно быть свое… – Он посмотрел на небо, на землю, широко повел рукой. – Все! Как в песне: «И все вокруг мое!»

– А ловко вы ее у меня… – кивнул Гришка на лодку. – Как слезу с ресницы смахнули.

Маэстро молча ухмыльнулся. Ерошка, вобрав голову в плечи, влез в лодку и закрылся этюдником.

– Ладно уж, – великодушно бросил ему Гришка. – Живи пока.

Ерошка с облегчением выпрямился, положил этюдник на колени.

Длинным шестом Гришка оттолкнулся от берега. Лодка тяжело поплыла, раздвигая камыш. Гришка стоял на корме, глядел на большое красное солнце. Оно медленно поднималось из-за холма. Завтра он придет сюда засветло и попробует его написать.

Между тем маэстро решил искупаться. Он снял джинсовые брюки, аккуратно сложил («Держи, Ерошка!»), стянул серую рубаху («Прими, Ерошка!»), сбросил туфли на микропористой подошве («Пристрой, Ерошка!») и, вытянув руки, повалился за борт.

Через несколько минут, фыркая и отплевываясь, влез в лодку и лег на спину, прикрыв грудь рубахой. Из-под нее выползал четкий контур татуировки – синяя могила. Маэстро закрыл глаза и притих.

Выждав несколько минут, Гришка осторожно потянул к себе край рубахи. Вся грудь маэстро была в татуировке. Почти на самом животе удобно расположилась могила с крестом, а над ней, через всю грудь, крупными буквами шла какая-то надпись. На руках застыли твердые бугры мускулов, короткая шея напряглась.

«Сильный», – отметил про себя Гришка.

Маэстро приоткрыл один глаз, потом второй и, как бы прочитав Гришкины мысли, спросил:

– Силой помериться желаешь?

Гришка смутился.

– Красивая татуировка…

Маэстро молча потянул на грудь рубаху.

– Любопытный ты, однако. – Он откровенно зевнул. – Ерунда все это, проказы юности. – Маэстро махнул рукой и, сев, натянул рубаху. – Так, говоришь, не плачет больше?

– Кто? – не понял Гришка.

– Иисус Христос.

– A-а, вы об этом… Нет, не плачет.

– Хорошо живет, – усмехнулся маэстро. – Слушай… Есть тут у меня один подрядец… А тебе практика нужна. Не поможешь? Я из тебя ба-альшого художника сделаю! Помощника разхуда. Звучит?

– Правда? – Гришка резко взмахнул шестом, лодка накренилась. – Нет, это правда?

Маэстро улыбнулся.

– Вот тебе моя рука. Только не утопи, пожалуйста. – Он надел брюки, сел на скамью. – Родители-то у тебя есть?

– Отец помер, – сказал Гришка. – Мать болеет, деда еще в войну убили. – Он помолчал. – Дед тут партизанил. А их отряд кто-то выдал. – Он снова помолчал. – Докопаться бы мне!..

– Следствие ведут знатоки, – подмигнул маэстро.

Но Гришка не принял шутку.

Лодка между тем подплыла к берегу, и маэстро ступил на землю.

– Ну лады, бывай. – Он вместе с Ерошкой пошел вдоль берега. Пройдя несколько шагов, остановился, помахал Гришке рукой. – Увидимся.

Гришка радостно закивал.