Текст книги "Спасенное имя"

Автор книги: Константин Шишкан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

«Космолет»

Всю ночь Димке снился рынок, колхозники, арбузы; путник с бородкой, плачущий Михуца, аист Филимон и человек в серой кепке, который, искоса посматривая на маму, доставал из кармана нож…

– Ма-а! – закричал Димка и… проснулся. Протер глаза. Рядом лежал Михуца, тихонько всхлипывая.

– Ты что?

– Больно дерешься, вот что, – вздохнул Михуца.

Внезапно створки окна распахнулись. В окно просунулась зеленая ветка акации, полная утренней свежести и аромата. За ней показалась и тут же скрылась голова Иона. Через минуту он уже был в комнате.

– Экстренное сообщение! – закричал Ион с порога. – Работают все радиостанции мира! «Космолет» выходит на орбиту.

В одной руке он держал транзистор, в другой – цинковый серебристый цилиндр. Крупными красными буквами на нем было написано: «Космолет».

Димка бросился встречать приятеля.

– Осторожней, косолапый, – сказал Ион, прижимая к груди аппарат. – Ракету-носитель помнешь.

– Ух ты-ы, – не выдержал Димка.

– Ну, как? – глаза Иона блестели.

– Здорово!

– Айда запустим.

– Айда.

– Товарищи конструкторы, – сказала Анна Владимировна, входя в комнату со шкатулкой. – Я ненадолго прерву совещание. – Она светло улыбнулась. – Дим, ты помнишь, где живет Кайтан?

– Угу.

– Так вот, отнесешь эту шкатулку.

– Ну ма-а…

– А потом займешься своими делами.

Димка нехотя взял шкатулку.

– Что-то голова разболелась. – Печерская потерла виски и вышла из комнаты.

– Запустим, не бойся. – Димка потрепал друга по плечу. – Интересно, что в ней? – Он легонько встряхнул шкатулку: – Звенит.

– Может, медаль?

В окно кто-то заглянул – мелькнули черные глаза, остренький нос. Ион усмехнулся.

– Невидимки за работой.

За окном послышался глухой шум. Ребята бросились к окну. На земле лежала груда красных кирпичей.

– За мной, – сказал Димка.

Под окном Ион взял увесистый кирпич.

– Эй, тютя, – крикнул он, озираясь. – Я – кирпич! Иду на сближение.

Но никого не было, и они поплелись к дому Кайтана. Толкнув дверь, над которой широко раскинулись оленьи рога, вошли в коридор. На стене висела картонная табличка: «Личный дом-музей Федора Кайтана». Вдоль стен тянулись стеллажи с реликвиями боевой славы.

Тут были фотографии партизан, мятый алюминиевый котелок, прострелянная книга стихов Маяковского, обломок плоского немецкого штыка, множество реликвий партизанского быта.

Над скульптурами, вырезанными из корневищ, простирал неохватные крылья орел. На стенах висели картины, изображавшие батальные сцены.

Ребята с интересом рассматривали экспонаты.

В коридор вышел еще довольно крепкий старик.

– А у нас, внучка, гости, – сказал он, улыбаясь. – Входите, не стесняйтесь.

Ребята вошли в большую светлую комнату. Как и в коридоре, вдоль стен здесь тянулись стеллажи. Под стеклом небольшой витрины лежала сабля.

Подле массивного письменного стола сидел Гришка. Он вертел в руках немецкий рыцарский крест, а Ника, внучка Кайтана, не сводила с Гришки глаз.

Димка протянул Кайтану шкатулку.

– Это вам.

– Спасибо, – сказал Кайтан. – А что же мать не пожаловала? – Голос его дрогнул. – Забыла старика.

Димка растерялся, развел руками.

– Что вы, – вмешался Ион. – Ей просто нездоровится. Не думайте. Она обязательно придет.

Кайтан положил шкатулку на стол. Гришка тут же взял ее в руки, стал вертеть. Ребята сердито переглянулись. И чего, спрашивается, лезет в чужие дела? Чего рассматривает? Уж больно он любопытный!

Подхватив «Космолет», они выбежали на улицу. Ника увязалась за ними.

– Слетаем на кладбище, – предложил Ион.

Холм они «взяли» штурмом. На кладбище у муравейника сидел с лупой Михуца. Он очень обрадовался их приходу. Рядом с ним, вывалив красный шершавый язык, радостно бил хвостом по земле Каквас.

Когда продирались сквозь заросли, Димке показалось, что впереди мелькнула серая кепка человека, которого он видел на рынке. Затем вслед за кепкой прошмыгнул черный берет.

Что делают здесь эти люди? Димка осторожно раздвинул ветви. Ни души. Куда же они подевались? Он притаился. И вдруг услышал негромкие голоса.

– Агитки пишешь, – проговорил низкий, грубый голос, – плакаты разные. Брось ты свою самодеятельность.

– Это мой хлеб, Панаи́т, – сказал высокий капризный голос. – Черный хлеб искусства.

– Черный? – с иронией повторил Панаит. – Хлеб, кстати, может быть и белым. Не находишь? И даже с маслицем.

– Но, Панаит, пойми… – Высокий голос задрожал. – Жить-то надо!

– Жить? – усмехнулся Панаит. – Это конечно. Только вот тебе мое слово: не мельтеши со своей агиткой. Уезжай-ка лучше из села подальше.

– Ну, знаешь!..

Димка сделал шаг, выстрелил сучок, и голоса пропали. Слышно было только, как жужжат пчелы да цвирикают где-то на деревьях птицы.

Димка огляделся. Куда же исчезли эти люди?

Тем временем ребята поднялись на вершину холма. Справа от них была старая овчарня, неподалеку – обелиск братской могилы.

Они прошли, не заметив Думитраша, рыжего приятеля Гришки. Перед ним на стволе высохшего дерева висел большой лист бумаги с концентрическими кругами.

В руках у Думитраша был самодельный лук, на боку – колчан со стрелами.

Думитраш тщательно прицелился. Тетива натянулась, стрела со свистом ушла в сторону дерева. Он подошел к нему, выдернул стрелу, огляделся.

– Товарищ Генеральный конструктор! – весело закричал Димка. – Разрешите приступить к испытаниям? – И, вытянувшись, приложил руку к голове.

Михуца тоже вытянулся, подхватил сползавшие штаны, приложил к голове руку.

Филимон замахал крыльями, затрещал и захлопал клювом, но, заметив, что хозяин замер, успокоился. И только Каквас не мог сдержать восторга – он самозабвенно колотил хвостом по земле.

Думитраш из-за ствола наблюдал за ребятами. И чего шумят? Чего суетятся?

Но вскоре увидел, как они установили на земле серебристый аппарат, как подожгли шнур и отбежали в сторону, услышал, как Димка стал считать:

– Четыре… три… два… один… Пуск!

Взметнулся огонь. Аист, всплеснув крыльями, отскочил в кусты.

«Космолет» ушел в небо. Черная туча дыма щипала глаза, лица ребят покрылись сажей.

– Ура! Ура! – кричали они, не сводя ярких глаз с аппарата. – Ура! Летит.

– Летит, летит! Ого! – кричал Михуца. – О-го-го!

Аппарат плавно летел над кустами, молодыми деревцами, а внизу бежали, задрав в небо головы, спотыкаясь и падая, ликующие мальчишки. Ника от них не отставала. И летели по ветру сбитые ею белые парашютики одуванчиков.

Опережая всех, захлебываясь и повизгивая, катился вниз счастливый пес Каквас.

И только бедный Филимон спешил от ребят прочь.

Но вот «Космолет» стал снижаться. Аппарат летел на небольшом белом парашюте, и Каквас, заметив, что он приближается к земле, стрелой кинулся к нему.

«Космолет» упал у дерева, за которым стоял Думитраш. Каквас прыгнул, схватил парашют.

– Отдай, отдай! – Думитраш, не выдержав, взял палку и замахнулся.

– Не смей бить собаку, – подскочил Михуца.

Думитраш рассмеялся ему в лицо, но палку все-таки бросил.

– Эй, вы! – закричал он ребятам. – Убирайтесь-ка подобру-поздорову. Гришка придет – косточек не соберете.

– А ты кто такой? – Димка выставил вперед крепкое плечо.

– Пойдем, – шепнул Димке Ион. – Не то и вправду Стынь-Трава придет. С ним шутки плохи…

– А чего он?..

Ребята пошли к обелиску. На сером камне был выбит длинный список погибших партизан.

– Аба́бий, – прочитал Димка, – Безборо́дько, Мороза́н…

В конце списка углем была приписана фамилия Хамурару.

– Опять?.. – Ион нахмурился, подошел к обелиску, стал стирать надпись.

Над его головой просвистела стрела.

– Эй! – замахал руками Думитраш. – Оставь надпись.

– Выключи звук, – оборвал его Димка.

– До каких пор, – крикнул Ион, – памятник пачкать будете?

– Не предатель он. – Думитраш медленно пошел к старому дереву.

Ника помахала ему рукой.

– Пока!

– За «пока» бьют бока, – сердито бросил Думитраш.

– Нахалюга этот рыжий, – сказал Димка.

– Адъютант его превосходительства, – без тени улыбки добавил Ион. – За Гришкой лук таскает.

И было непонятно – восхищается он или осуждает Думитраша.

– А у Филимона – ого! – из хвоста перья дергает. Для стрел.

– Парни… – Димка задумался. – Может, Хамурару и не предатель вовсе?

– Дед Иким говорит, – вздохнул Ион. – А Гришка не верит… Мы надпись стираем, он – пишет…

Вдруг они услышали лай Какваса, который затем перешел в тонкий, щенячий визг. Пес выполз из кустов, жалобно скуля, встал, отряхнулся и густо залаял.

Ребята бросились в кусты. В зарослях была глубокая яма. Они заглянули вниз. Еще совсем недавно здесь кто-то копал. Свежие комья земли были разбросаны повсюду, а в куче сухих листьев валялась лопата. Ее острый край сверкал, словно был покрыт никелем. Но где же тот, на кого лаял Каквас? Ребята огляделись. Никого. Притихшие, они пошли к Днестру.

От реки тянуло прохладой, сырым запахом рогоза. Этот воздух хотелось пить, как воду в зной – мелкими, экономными глотками, задерживая подольше во рту, чтобы продлить удовольствие.

На реке покачивался катамаран. На перилах плота сушились пестрые шерстяные свитера аквалангистов, желтые махровые полотенца.

Коренастый парень в синем мохнатом халате лежал на надувном матраце. Другой – высокий – возился со снаряжением.

У берега по самые оси в воде стояла телега с бочкой. Старик, ворча, наливал в нее воду цинковым ведром.

– Ишь, не торопятся! Тилигенты на плоте.

– Не шурши, Хмурый, – лениво отвечал ему высокий аквалангист. – Точно камыш, волнуешься… Будет тебе танк. Дальше дна не уйдет.

– Какой танк? – спросил Димка, но аквалангист не ответил.

Хмурый помахал ребятам рукой.

– Ходите-ка сюды.

Ребята подошли к старику.

– Дружок сказывал. – Он ткнул себя пальцем в грудь. – Перед смертью. Помру, говорит, и танк со мной в могилу уйдет.

Михуца округлил глаза.

– В могилу?!

Но Хмурый, махнув рукой, продолжал:

– Я, говорит, танк видал. В реке, у села. Из воды башня и пушка при ей… Давненько, правда, дело было. Годочков эдак тридцать с лишком назад. Сам хотел сыскать. Да время вышло…

Димкины глаза загорелись.

– Ищут танк?

– А чего ж? – Хмурый зачерпнул ведром воду. – Очень даже просто. Ищут. – Он вылил воду в бочку. – Теперь всё находют. – Хмурый нагнулся. – Да только вовсе не танк ищут. Кому он нужен? Имя человека ищут. Все село, почитай… Кто он есть такой? Из каких краев?

Высокий аквалангист уже стоял в полном облачении спиной к воде. Присев, он пружинисто оттолкнулся от катамарана, повалился за борт. Ребята проводили его завистливыми взглядами.

Хмурый посмотрел в сторону плота, взял в руки вожжи.

– Находют, – повторил он и огрел коня кнутом.

Конь вздрогнул, оскалил зубы, потянул телегу из речки.

– Давно ищут, – сказал Ион. – Метров пятьсот обследовали. Ничего.

– А что теперь? – спросила Ника.

– Теперь геофизики придут.

– Вот бы танк найти, – вздохнул Димка.

Встреча в лесу

Увидев в селе Гринюка, маэстро долго сомневался: он ли? Узнать его было почти невозможно – пластическая операция изменила лицо, голос стал хриплым, глухим. Но вот глаза…

На чужом, каком-то «пустынном» лице жили знакомые глаза. Черные, с острым металлическим блеском.

Привыкший наблюдать, Теодор давно подметил: есть такие лица – «пустынные», они встречаются порой у грузчиков, живущих на отшибе, за железнодорожной станцией, в глухом темном переулочке, где мало людей, где под шатким забором всегда сухой бурьян, где бездомный ветер одиноко промышляет в пыльных кустах. И лица у таких людей тоже пыльные, жесткие, с резкими морщинами, словно отпечатками высохших былинок.

Маэстро вспомнил недавнюю встречу на кладбище.

– Гринюк? – спросил он неуверенно.

Человек в серой кепке спокойно посмотрел ему в лицо.

– Здравствуй, Теодор, – сказал он так, словно они расстались вчера. – Меня зовут Панаит. Запомни…

Кресты кладбища заставили память маэстро вынести на свет их самую первую, еще довоенную встречу.

Много лет назад Гринюк подрядил его, тогда еще мальчишку, расписывать в селе крест. Пришел Теодор из города в поисках куска хлеба. Был он тогда любознательным пареньком, и каждое слово этого человека ловил на лету.

Чуть свет они направились в сторону кладбища. На перекрестке дорог стоял высокий крест. Под зеленым, сделанным из кровельного железа навесом, висела фигурка распятого Христа.

Выточенная из дерева, она была аккуратно приколочена к кресту гвоздями. Из открытых ран сочилась яркая кровь. Художник не пожалел краски. Но особенно тщательно выписал он глаза.

Старики из Виорен утверждали, что когда-то Христос плакал настоящими слезами, и посылали молодых целовать крест. Об этом распятии рассказывали легенды. В солнечный день Христос начинал плакать. Говорили, кто соберет эти слезы, навсегда излечится от всех недугов. Но вот беда: Христос, по подсчетам стариков, уже лет двадцать не плакал. И как ни молили его, не уронил ни единой слезы…

Предложение Гринюка обновить распятие понравилось Теодору. Он был польщен: с такой просьбой могли обратиться только к настоящему художнику. А ведь он был всего лишь босоногим самоучкой. И вдруг – реставратор!

Гринюк подготовил краски, и работа началась. Но почему-то делалось это втайне, на утренней заре, когда горизонт еще даже не успевал порозоветь.

Наконец, работа была завершена. Теодор ликовал. Скоро все увидят, на что он способен.

Но тут выяснилось, что похвастаться тоже нельзя. Гринюк желал, чтобы художник остался неизвестным. Почему? Экая досада!

– Настоящий художник, – сказал Гринюк, – в тени должен быть. Ранний плод горек бывает. Откроешься людям смолоду – себя потеряешь. А перебродишь, как вино, выдержишь характер – крепок будешь. Да и завидовать станут. Мастер!.. Вон, погляди, – он махнул рукой в сторону кустов. – Кизил. Незавидный вроде куст. А про него народ легенду сложил. – И рассказал Теодору эту легенду…

Как-то весной увидел будто бы цыган расцветший куст. Вокруг только-только еще проклюнулась трава, кое-где выбрызнули из земли и застыли стебельками синие струйки подснежников. А этот куст стоял как на празднике – разодетый в свежую зеленую листву, осыпанную, как блестками, звездочками цветов.

Увидел цыган куст и поднял лицо к небу.

– Боже, дай мне этот куст.

Выглянул из-за тучи бог, поморщился, почесал многодумный затылок.

– Жалко? – спросил цыган.

– Что ж, – сказал бог, – воля твоя. Бери.

Цыган потер руки. Теперь у него в селе будут первые плоды!

Но вот прошло время. Черешни принесли свои красные, блестящие, словно покрытые лаком, ягоды; за ними клейковатые вишни; яблони, груши и абрикосы…

А на его кусте по-прежнему не было плодов.

Цыган был вне себя от горя. Проклятый куст! Откуда ты взялся на бедную голову цыгана? Ни единого плода не родили твои яркие цветы!

И только осенью, когда цыган потерял надежду, среди зеленых пыльных листьев этого куста появились жаркие угольки плодов.

Не знал цыган, что кизил зацветает раньше всех, но зато плоды приносит последним, когда другим уже нечем похвастаться. Да какие плоды! Кусты кизила, словно алые костры, освещают тогда нищий лес со всех сторон!..

Легенда понравилась Теодору, но не успокоила. Уж больно хотелось, чтобы люди узнали, кто обновил крест!

…На следующий день по селу прошел слух: плачет Христос. Настоящими слезами, солеными… Ярко светит солнце, а Иисус плачет. Теодор не верил своим ушам. Этого не может быть! Еще вчера он сам расписывал его глаза, а Панаит подавал синюю краску. И вдруг это чудо. Не может быть!

Он поспешил к распятию. У креста уже толпился народ. Христос плакал. Глаза его, глубокие, печальные, туманились неторопливой слезой.

– Что будет? – вопрошал Гринюк, глядя в толпу. – Господи, что будет?

– Чудо! – кричал сельский пьяница Стругураш. – Явление Христа народу!.. Эй, ты, дай монету, – дергал он крестьянина за рукав. – Я тебе глаза открыл.

– Гляди, как бы тебе не закрыли, – отстранялся крестьянин.

– Иисус плачет, – хныкал калека на костыле. – Слезоньки соберу. Ногу омою…

– Дурак ты, Кацаве́ля, – строго бросила женщина в черном платке. – Ничего тебе не поможет.

– Это почему? – Калека схватил костыль.

– Не ту веру исповедуешь… Господь бог в сердце каждого, а ты мертвецу поклоняешься. Перед крестом деревянным лоб бьешь…

– Как так?

– Господь с пророками беседует. Через них слово в народе сеет. В живого господа надобно верить… В живого.

– Кто ты?

Женщина вплотную приблизилась к калеке.

– Слуга господня Ефросиния, – и надвинула на лоб черный платок. – Вон в кого верить надобно, – женщина указала длинным худым пальцем на Гринюка. – Святой человек…

Но тут вдруг из толпы выдвинулся щупленький седенький человечек. Это был сельский почтальон Курла́т, большой по тем временам грамотей.

– А насчет Христоса, – сказал он спокойно, – брехня. Все брехня. Что ты хнычешь? – обернулся он к калеке. – У него же соль в глазах. Понимаете? Соль!.. Это я вам говорю, почтальон Курлат.

Толпа тесно придвинулась к человечку. Ему верили. Уж если говорит сам почтальон, в этом что-то есть.

Теодор был возмущен. Какая соль? Он же сам, своей собственной рукой написал глаза Иисуса и ни о какой соли не может быть и речи!

– …Потому и плачет, – продолжал почтальон. – Дождь пройдет, а наутро под солнцем краска соль выделяет. Поняли? Все очень просто. В краску подмешали соль. Не верите? – Он ударил себя в грудь: – Честь Курлата!

Толпа ахнула. Эхом покатились слова:

– Честь Курлата!

– Слыхали? Честь Курлата!

Теодор был смущен. А вдруг человечек прав? Но ведь тогда это обман. Зачем понадобилось Гринюку дурачить бедных людей?

Он посмотрел на своего наставника, но тот осторожно приложил к губам палец…

Вторая встреча произошла уже во время войны. Но лучше было о ней не вспоминать…

Теодор поежился. Теперь, как и много лет назад, Панаит прикладывал к губам палец.

Неожиданно он придвинулся вплотную и схватил маэстро за ворот.

– Что ты за мной шпионишь? Выследил?

– Выследил… – признался маэстро.

– Ты, конечно, смотрел передачу…

– Иначе б не пришел.

– Верно. – Панаит отпустил маэстро. – Тебя интересует архив…

– Разумеется.

– В штольнях… Замуровали.

– Где?

– Не знаю. – Панаит поскреб в затылке. – Пришлось в секту вступать… Давайте, говорю, братцы, штольни откопаем. Славное местечко для сборищ.

– Ну и?.. – Маэстро затаил дыхание.

– Лаз откопали, – махнул рукой Панаит.

– И что же?

– Дело стои́т… С утра до ночи под землей шастают. Не выкуришь…

«Что ж, – подумал маэстро, – мужик ты еще крепкий. Вдвоем и осилим… А там – поглядим».

«Ладно, – размышлял Панаит. – Помощник мне, конечно, нужен. А свидетель – ни к чему. Немцы, они не любили свидетелей…»

«И пришел Кащей Бессмертный…»

Вечером Ника, взяв картонную коробку из-под обуви, положила в нее шкатулку, накрыла крышкой и пошла к Михуце. Но дома его не оказалось. Куда он мог уйти? Ника собралась было уходить, как вдруг заметила, что один из кустов в глубине сада подозрительно раскачивается. Неожиданно над ним взлетела рогатина.

Ника подошла к кустам. Кто мог чуть свет раскачивать кусты? А главное – зачем? Конечно же, это мог делать только Михуца! Он любил забираться в заросли и что-то искать в их мрачной глубине.

– Михуца, – попросила Ника, – выйди на минуточку.

– Отстань, – донесся голос из кустов.

– А чего ты там делаешь?

Над кустом снова взлетела рогатина и на миг показалась пилотка Михуцы.

– Змеюк ловлю.

– А зачем?

– В аптеку сдам. У них знаешь яд какой? Мертвяк подымается.

– Михуца, выйди.

– Полезай сюда.

– Хитрый! Я боюсь…

– Тогда отлипни.

– Михуца…

– Шла бы играть с Анной-Марией.

– Она на улицу не выходит…

– Почему?

– Не знаю.

– А ты узнай.

– Меня в дом не пускают.

– Подружка, называется!

– А со мной ты не хочешь водиться?

– Отлипни.

– Не хочешь, значит. – Ника понизила голос: – А давай меняться… Гляди, что у меня есть…

– Что? – крикнул Михуца. – На что меняться? Покажи.

– А вот. – Ника открыла картонную коробку.

Ветви кустов стремительно раздвинулись. К Нике вышел Михуца. На его правой руке была большая боксерская перчатка. За спиной на земле, завязанные марлей, стояли две трехлитровые банки из-под томатного сока. В них извивались ужи.

– Подумаешь, ужи, – разочарованно сказала Ника. – Возьми, – и протянула Михуце шкатулку. – А мне перчатку дай.

– На кой мне шкатулка? – Михуца поправил на руке перчатку.

– Медаль тут, – шепотом сказала Ника, оглядываясь.

– Медаль? – Михуца в смущении потер нос огромной перчаткой. – Какая?

– Старинная.

– А на кой тебе перчатка?

– Сдачу давать, – честно призналась Ника. И, помолчав, добавила: – Если полезете.

– Ишь ты, сдачу. – Михуца на миг засомневался, стоит ли совершать обмен. – Ого! – Но искушение было слишком велико. – Ладно, валяй. Разберемся. Только гляди – без обману.

Михуца протянул ей перчатку, а Ника – шкатулку.

– Чтоб мои глаза на четыре стороны разлетелись. – Она плюнула на ладонь и ударила по ней ребром другой ладони: – Вот так! Если обману.

Прижимая к груди перчатку, она побежала домой.

– Психованная какая-то, – сказал с досадой Михуца, вытирая глаза кулаком…

А Ника, вбежав дома в сарай, надела перчатку и стала довольно умело наносить частые удары по мешку с песком, подвешенному к потолку…

Дома Михуца попытался открыть шкатулку гвоздем. Но она почему-то не открывалась. Странно! А ведь он точно помнил – в каком-то детективе по телевизору говорили – что любой замок можно открыть обыкновенным гвоздем.

В комнату заглянул Димка.

– Эй, – сказал он, не веря своим глазам. – Ты откуда шкатулку приволок?

– А что?

– А то, что я ее вчера одному человеку отнес.

– Ты? – Михуца сел на кровать.

– Я.

– Это сюр, – сказал Михуца и запнулся. – Забыл слово… Там еще что-то колючее есть… Это сюршп… – Он почесал в затылке. – Ага, вспомнил, сюршприц!

– «Сюр» да еще «шприц»! – захохотал Димка. – Не слишком много? – и покачал головой. – А еще философ!

Михуца насупился.

– Опять обзываешься?

– Сюрприз. Понял? Сюр-приз. Неожиданность.

– Верно, – обрадовался Михуца. – Вспомнил.

Но Димка почему-то не разделил его радости.

– Шутки в сторону, – сказал он хмуро. – Где взял шкатулку?

– А мы с Никой махнулись. – Михуца шмыгнул носом. – Я ей перчатку за медаль отдал.

– Медаль?

Михуца потряс шкатулку.

– Говорит, тут медаль…

– Понятно. – Димка ядовито усмехнулся: – Ну-ка дай.

Михуца уронил шкатулку. Она открылась. На пол упал сложенный вчетверо лист бумаги и этюд на жести.

Михуца сжал кулаки. Где же медаль? Ну погоди, вруниха! А еще клялась. Все лицо слюной забрызгала. Ого!

Присев на корточки, Димка поднял листок. Михуца заглянул через плечо. Но Димка тут же прикрыл записку ладонью.

– Стоп, – сказал он строго. – Читать чужие письма не положено. – Положив в шкатулку листок и квадратик из жести, он встал. – Завтра же отнесу Кайтану. – И небрежно бросил шкатулку на подоконник.

Наступила ночь. Михуца с Димкой легли спать. В открытое окно веял влажный ветерок, неся с собой запах воды, корней, прибитой дождем пыли. Приторно-сладко пахло акацией.

Михуца долго лежал с открытыми глазами, пока не показалось ему, что все вокруг куда-то плывет.

Плыли серые дороги по земле, струились синие травы, вытекали из земли в небо зеленые круглые болотца деревьев, кишащие листьями, словно рыбами; плыла темной шелковой тканью река, покачивались звезды, словно белые лодки в океане; плыла куда-то Михуцына кровать с желтым пятном луны на красном одеяле. Плыли неясные шорохи и что-то снежное, бесформенное в углу комнаты. Михуца привстал на локте.

– …И пришел Кащей Бессмертный. – Димка закутался в простыню и крался с кочергой в руке по комнате. – И принес в кровать Михуце…

Михуца, заметив фигуру в простыне, замер.

И сразу все остановилось: замерзли звезды в небе, окаменели деревья, река стала огромной лентой бугристого гранита, улетучились запахи…

Но в этой морозной пустыне вдруг обозначился шорох.

Михуца резко повернул голову. И все перед глазами снова пришло в движение. В окно лезла чья-то осторожная рука – длинные растопыренные пальцы. Вот она нашарила на подоконнике шкатулку…

– A-а-а! – завопил Михуца, упав на кровать.

В тот же миг Димка, не помня себя, хватил кочергой по подоконнику. Шкатулка упала на пол, за окном охнули, послышались быстрые шаги.

Димка включил свет. Поднял шкатулку. Закутанный в простыню, встал с постели Михуца.

– Письмо унес! – вскрикнул Димка, бросаясь к окну.