Текст книги "На узкой тропе (Повесть)"

Автор книги: Константин Кислов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

ЗАПИСКА ИЗ КОКАНДА

Когда вечером Джура Насырович зашел в комнату, его внимание сразу же привлек белеющий на окне конверт-треугольник. Такие «треугольники» были ему хорошо знакомы: в них он посылал весточки с фронта матери.

«Таксыр! – вилась по листу затейливая арабская вязь, – ради всевышнего, ради вашей матери, ради ваших детей освободите меня из этого ада, куда ваш доктор заточил меня, больного и беспомощного. Аллах никогда не забудет вашей милости. Умоляю вас…»

Не раздумывая долго, учитель сел на попутный грузовик и через час уже сидел в кабинете главного врача психбольницы. Доктор обрадовался ночному гостю. Он неторопливо прохаживался по кабинету, заложив за спину руки, и весело поглядывал на учителя.

– Говорите, ребята назвали его Душанбой? Хе-е, какие молодцы! – рассуждал доктор. – Значит, они, ваши ребята, как и знаменитый Робинзон, каким-то внутренним чутьем угадывают в нем хорошего человека?

– Психиатру виднее, доктор, – улыбнулся учитель.

– Я берусь утверждать одно: он нормальный человек, а уж во всем остальном – решайте сами, – доктор развел руками и слегка поклонился. – Конечно, он истощен, измучен, но психика его не нарушена. Она, в общем-то, здорова. Да, да, и только поэтому он не может больше находиться среди душевнобольных. Нормальному человеку там делать нечего. И он не выдержал. Нервы не выдержали, – закончил доктор и уселся в кресло против учителя.

– Мне непонятно, почему записку свою он послал мне, а не врачу, который направил его сюда. Я ведь только при сем присутствовал, и то если бы не ребята… Как вы думаете?

– Ну, дорогой мой, это уже его право, – засмеялся доктор. – Видимо, он больше доверяет вам, воспитателям, нежели служителям медицины. А возможно, у него есть и другие соображения.

– Возможно. Но что теперь я должен делать? – спросил Насыров после небольшой паузы.

– Мне думается, вам надо взять его из нашего заведения и на некоторое время поместить хотя бы в местную больницу. Да, да, это совершенно необходимо для его полного выздоровления. Он поймет и… Кстати, теперь он уже не так страшен – волосы подстригли. Семьдесят два сантиметра – вот волосы! У Пятницы, наверно, таких не было!..

Утром в проходной учителю передали больного. Он действительно уже не походил на того Душанбу, каким привели его в Ашлак. На нем была чистая пижама, на ногах – тапочки, и только на голове все еще топорщились неаккуратно подстриженные волосы. Нетронутой оставалась и борода – черная и жесткая, словно моток тонкой проволоки.

Насыров поглядел Душанбе в глаза. Ему хотелось увидеть перемену, которая произошла в них. Вместо безумия и страха он заметил в них тупое равнодушие.

– Чем я заслужил ваше внимание, уважаемый? – спросил Джура Насырович. Душанба молчал, глядя в землю.

– Мне показалось, что вы добрый человек, – наконец ответил он.

– А если вы ошибаетесь?

– Тогда ошибаюсь не я, ошибается аллах, который услышал мою молитву, таксыр.

– О-о! – воскликнул учитель. – Аллах и молитвы не помогут. Я – неверующий. Совсем неверующий.

Насырову казалось, что он разговаривает с человеком, которого однажды уже где-то встречал. Как знакомы эта мягкая, едва уловимая картавость в голосе, неторопливая жестикуляция, манера поджимать губы.

Выйдя из больницы, они отправились на автобусную остановку.

– Как я должен называть вас?

– Ваши ребята назвали Душанбой – зовите и вы так.

– Душанба? Но…

– Не все ли равно? – перебил Душанба. – Какая разница – как меня звать?

– Допустим, что так, – сказал Насыров. – Но мне не безразлично знать, почему вы написали записку именно мне, а не кому-нибудь другому.

– Вы – учитель, умный человек и скорее поймете, что сумасшедший дом – не дом отдыха…

– Но вы могли не быть там, уважаемый Душанба, – строго заметил учитель. – Вы повели себя так, что даже дети не сомневались в том, что вы душевнобольной человек. Теперь, быть может, вы объясните все?

– Нет! Нет, я не могу этого сделать, таксыр, – всполошился Душанба. – Это тайна, и я не могу о ней говорить. Не могу!

– Как знаете, – тихо и недовольно проговорил учитель. Говорить больше было не о чем. Они молча сели в автобус. Пассажиры разглядывали Душанбу с удивлением и жалостью. А он опять походил на безумного. Глаза горели, лицо дергалось, мелкой дрожью тряслись плечи. «Ловко у него получается, – думал Джура Насырович. – Прикидывается. Но кто скрывается за этой косматой личиной?..»

– Куда вы меня поведете? – спросил Душанба, когда они вышли из автобуса.

– К доктору, – твердо сказал учитель. – К самому Мирзакул-табибу, с которым вы уже знакомы.

– Ради аллаха всемилостивейшего! – взмолился Душанба. – Отпустите меня, и я всю жизнь буду молиться за вас.

– За меня молиться не надо. Куда вы пойдете? Снова в тугаи?

– Я?.. Я…

– Вот видите. И не просите, – покачал головой учитель. – Отпустить больного человека, у которого нет родных, знакомых, где бы он мог остановиться, отдохнуть, подлечиться, – это бесчеловечно! Верно я говорю?

Душанба наклонил голову.

– Я боюсь вашего табиба, – сказал он, чтобы не объясняться больше с учителем. – Боюсь лекарств, боюсь белых халатов…

– Напрасно. Вам надо обязательно подлечиться, поправить здоровье, и наш доктор, уверяю вас, сделает это быстрее, чем кто-либо другой. А вы должны ему помочь в этом. Ведь очень многое зависит от вас, от вашего поведения…

УЧИТЕЛЬ ДЕЙСТВУЕТ

Джура Насырович задумчиво шагал вдоль низкого дувала, отдававшего теплом и пылью, и будто слышал чей-то чужой голос: «Зайди в милицию, учитель. Зайди и расскажи. Ну, чего тебе стоит свернуть за угол – все равно сейчас или потом, но придется… Ты не знаешь, кто он… Зайди. А вдруг завтра…»

– Что «завтра»?! – вслух произнес Насыров и остановился на перекрестке, откуда шла прямая дорога в милицию…

…Возле школы играли дети. Джура Насырович присел на крыльце и задумался.

– Иргаш, Роман, Федя… Нам поговорить надо, – сказал учитель подбежавшим к нему ученикам. – Пойдемте.

…Утром ребята пришли в больницу. В руках у Иргаша был узелок с угощением. Мальчишки переминались с ноги на ногу и ждали, когда к ним выйдет Душанба. Но вышла молоденькая девушка в белой косынке и сказала, чтобы они шли за ней. В большой пустой комнате сидел Душанба. Поздоровались хором, как в классе. Душанба не сдвинулся с места и не ответил. Глаза его бездумно и холодно глядели куда-то вдаль. Иргаш снял фуражку, отдал Роману и принялся развязывать узелок.

– Кушайте. Очень полезно, – приговаривал он, пододвигая плотные, словно отлитые из цветного стекла, грозди раннего винограда, урюк, персики. Но Душанба как будто ничего не видел.

– Это наш маленький подарок. Мы хотим, чтобы вы не болели, – заговорил Федя. – Вы не думайте, что… – но он так и не нашел, чем закончить свою речь.

– Не стесняйтесь, – продолжал Иргаш. – Мальчишек чего стесняться? Если вам сейчас плохо и что-нибудь болит – скажите, мы уйдем, не станем надоедать.

Душанба не мог не заметить, сколько простоты и неподкупной мальчишеской честности было в глазах Иргаша. Скупая улыбка слегка тронула губы. Он отвернулся.

– Кушайте, еще принесем…

Но Душанба уже не глядел на ребят. Так и не сказав ни слова, он ушел в палату, пряча глаза от мальчишек.

Выйдя из больницы, ребята пустились наперегонки. Они торопились рассказать учителю о своем визите к Душанбе. Они были убеждены, что выполняют очень важное поручение.

Учитель слушал, не перебивал вопросами. «Молодцы, хорошие ребята, деловые, и сердца у них добрые». Немного настораживала только неизвестно откуда появившаяся злость у Романа.

– Все равно он не нравится мне, Джура Насырович, честно признаюсь, – заявил Роман и махнул ребятам рукой, чтобы не вмешивались. – Подозрительный, скрытный. Зачем мы перед нехорошим человеком вот так? – приложил руки к груди и согнулся в три погибели. – Зачем нам унижаться перед таким?

– Унижение здесь не подходит, Роман. Неправильно ты понимаешь это слово. Мы помогаем человеку, который попал в беду, – заметил учитель.

– Конечно, унижаемся! Он дурачком прикидывается, а мы-ы возле него туда-сюда ходим: пожалуйста, пожалуйста. Вы что-нибудь хотите, ваше грязное космачество? Пожалуйста, мы принесем! – и кинул уничтожающий взгляд на Иргаша. Джура Насырович покачал головой.

– Нет, Ромочка, на все сто процентов не согласен с тобой! – вступил в разговор Федя. – Ты не понимаешь: он больной. Совсем больной человек.

– Какую болезнь у него нашел?

– Я не доктор. Но мне хочется, да и Иргашу тоже, чтобы он человеком стал. Как все.

– Верно говорит Федя, – вмешался Иргаш. – А ты заметил, у него слезы потекли, когда мы уходили?

– Потекли слезы? – переспросил учитель.

– Ага, – подтвердил Иргаш.

– Это хорошо, когда текут слезы…

Вечером ребята снова пришли в больницу. К больному их не пустили. Федя подтолкнул Иргаша в бок и кивком головы указал на дверь.

– Я знаю в какой комнате он живет. Пошли, мы сейчас его увидим.

– А мы что? – с раздражением спросил Роман. – Так и будем теперь целыми днями торчать в больнице?

– Не целыми днями, а будем. Говорить надо с ним. Воспитывать.

Но ни говорить, ни воспитывать в этот вечер не пришлось. Окна были затянуты мелкой сеткой. В одном из них был виден силуэт человека.

– Он, – сказал Федя, прячась за ствол карагача.

– Думаешь, только один он там лечится? – заметил Роман.

– Не один. Видно же, вон волосы косматые торчат.

– Не хочу глядеть! Любуйтесь сами на эти космы! – вспылил Роман, повернулся волчком на пятке и убежал.

– Что с ним? – недоуменно спросил Федя.

– Поганый жук укусил, – пожал плечами Иргаш. – Потом жалеть будет…

Но настроение было испорчено. Ждать было нечего, и ребята отправились по домам.

МАЛЕНЬКАЯ ТАЙНА

Недалеко от больницы, в переулке, ребята столкнулись с Саидкой. Побрякивая какими-то железками, он тенью пробирался вдоль дувала.

– Э-э, Саидка, – преградил ему дорогу Иргаш. – Ты куда? Опять всякие банки-склянки собирать?

Саидка съежился. Перед глазами ребят теперь была большая мохнатая шапка – это все, что осталось от Саидки.

– Я не трогаю вас. Иду домой. Не задеваю… – чуть слышно пролепетал Саидка.

– А где твой дружок – спросил Федя, посмеиваясь.

– Какой дружок? Нет никакого дружка.

– А рябой старик, которому ты коран читаешь! Кто он тебе?

Словно кипятку хлебнул Саидка, присел еще ниже. После того, что он услышал от Звонка, бесполезно было оправдываться.

– И не стыдно тебе? – спросил Иргаш, ткнув Саидку пальцем в грудь. – Совсем распустился и голова у тебя глупая стала, пустая, как тыква.

Иргаш это сказал с глубоким вздохом и горечью. Он не забыл, как однажды Джура Насырович оборвал его рассказ о Саидкиных похождениях. Тогда учитель, кажется, обиделся на Иргаша и сказал ему очень серьезно: «То, что Саидка бросил школу и теперь ходит неизвестно где и с кем, виноваты и я, и вы, его бывшие одноклассники… И надо подумать, как исправить ошибку». А что можно сделать, если Саидка сам не хочет учиться?

– Пойдем с нами, Саидка, – вдруг предложил Иргаш.

В потемках медленно туда и сюда, как часовой маятник, качнулась шапка – это был молчаливый ответ Саидки: «Нет, не пойду к вам!» У Иргаша вспыхнуло желание стукнуть по шапке как следует, но он сдержался.

– К духовникам сам бегаешь, а с нами ходить не хочешь?

…Обычно Саидка в теплое время спит на крыше своей кибитки. Очень любит он это место, любит, потому что на крыше чувствует себя сильным и всевидящим. В дневное время отсюда виден весь кишлак, глинобитные клетки тесных двориков, похожие на пчелиные соты; беседки, увитые виноградом; дороги, по которым взад-вперед бегут машины и ползают тракторы. Ночью над чинарами поднимается луна. Кишлак погружается в зеленоватый свет, в волшебную тишину. Не слышно гула машин. Поэтому скрип колес случайной, запоздалой арбы, бряканье щеколды разносятся на весь кишлак. Саидка, укрывшись халатом, лежит на неостывшей еще земляной крыше и слушает. Порой ему бывает очень скучно, он готов плакать. У всех есть какое-то дело, у одних работа, у других учение. У Саидки нет ни того, ни другого. «Плохо так жить, думает он. А плакать – какой толк от слез. Все равно завтра опять надо рано вставать и идти. Каждый день куда-нибудь надо идти. Ребята еще в школу зовут. Ничего они не понимают, им легко живется, думает Саидка, а мне…

Эх, Звонок, Звонок, – про себя рассуждает Саидка и хитро улыбается. – Ты, Звонок, ничего не знаешь. Саидка хорошо видел, как в Ашлак привели косматого человека. А кто он, косматый человек? Э-э, никто не знает, а Саидка знает. Саидка на крыше сидел и видел, когда в Коканд его провезли. Саидка никому не сказал. И рябой старик ничего не знает…»

Ему стало почему-то весело. У него появилась своя маленькая тайна. Легче ему будет от этого или труднее – он пока сам не знает.

«ГДЕ Я?»

На другой день Роман поднялся рано. Поплескавшись под умывальником, быстро оделся, запихал за пазуху лепешку и, накинув на плечо куртку, вышел. Потом вернулся в комнату, вырвал из тетрадки листок и написал: «Мама, отправился к деду Хвану. Есть дело и мне обязательно надо быть у него. Роман».

«А то еще станет спрашивать: куда? зачем? Покушай сперва. Чего глаза у тебя грустные? Почему один? Где твои товарищи? А потом и совсем не отпустит. Знаю я ее», – рассуждал он, торопливо шагая по дороге. Ему действительно хотелось повидать дедушку Хвана и поговорить с ним и о Душанбе, и о ребятах… С кем же еще говорить, как не с ним – старый партизан!

Тропинка поднималась вверх. Остановившись на вершине холма, чтобы лучше разглядеть тропу, почти утерявшуюся в кустах, Роман заметил человека. Внимательно всмотрелся – это был Саидка! «Ого, путешественничек Саидка, вон ты куда забрался!» – прошептал Роман. Саидка шел размашистой походкой, за спиной – тощий мешок, в руках палка. А на голове колпак дервиша, огорченный мехом шакала. Он беспрестанно оглядывался по сторожам, будто кого-то ждал и боялся разойтись с ним.

– Сейчас я с тобой разделаюсь, мохнатая шапка. Запищишь… – Роман бросил на траву куртку, спрятался за кусты и приготовился. – Ты сейчас все мне расскажешь…

Пропустив Саидку, Роман прыгнул на него, как волк на маленького неуклюжего сайгака, и свалил с ног. Саидка закричал, но тут же оправился от испуга, вскочил и вцепился в плечо Романа. Роман был сильней и увертливей. Но Саидка сопротивлялся изо всех сил, и Роману никак не удавалось положить его на лопатки.

Роман тоже устал, но был уверен – еще минута, и Саидка, ослабевший, поднимет руки и скажет: сдаюсь. Но вдруг кто-то грузный, как медведь, навалился на Романа, обдав тяжелым запахом чеснока и пота. У Романа перехватило дыхание, из глаз потекли слезы. И тут – сильный удар в затылок, перед глазами замелькали яркие желтые точки. Потом они стали меркнуть…

Сколько он был в забытьи – Роман не знал, потерял ощущение времени. Долго лежал с открытыми глазами, вспоминал происшедшее. В голове гудело и позванивало, как в пустом ведре на ветру. Превозмогая боль во всем теле, он повернулся. И первое, что увидел – Саидку. Тот сидел неподвижно, подобрав под себя ноги – так сидят в чайхане. Но это не чайхана, а всего лишь песчаный холмик, заросший по склону серым от пыли бурьяном.

– Где я? – шевельнулись спекшиеся губы Романа. – Где?..

Саидка отодвинулся и продолжал глядеть куда-то в сторону.

– Я ведь у себя дома, в кишлаке Ашлак. Да?

– «У волосатых шайтанов», – не поворачивая головы, безучастно ответил Саидка.

Со страхом Роман огляделся по сторонам. Что же случилось? Он шел к дедушке Хвану… А что болтает Саидка? Палит солнце, вокруг немые, дышащие зноем бугры и ненавистный Саидка. Он, как сыч, сидит и поводит туда-сюда глазами. А где же эти «волосатые шайтаны»? «Врет Саидка, чтобы напугать, – думает Роман, и ему становится легче. – Ничего не выйдет».

– Что молчишь? – тихо спросил он. – Где шайтаны? Врешь, да? Ты всегда врешь… Всегда обманываешь…

– Тебе тоже надо молчать, – отозвался Саидка. Потом подполз ближе, прижал к земле куст бурьяна. – Гляди сюда!..

Романа бросило в озноб. Метрах в тридцати-сорока от него стоял шатер, возле которого сидел человек. Он такой же, как Душанба, волосатый и почти голый, только очень большой и черный, точно отлитый из чугуна.

– Гузархан-хальфа, – прошептал Саидка. – Сильный человек. Страсть какой сильный.

Это и видно – широкая спина не так уж далеко от Романа. Сидящий у шатра поднялся, порылся в бурьяне и, выкатив оттуда желтую дыню, принялся за еду. Роман почувствовал, как больно свело челюсти. Он забыл, когда последний раз ел, а лепешки, взятой из дома, за пазухой не было.

– Я тебе покажу, Саидка! – процедил он сквозь зубы. – Береги свою башку…

Саидка молчал, словно эти слова его не касались. Он глядел поверх Романа и думал о чем-то своем.

Ох, как ненавидел сейчас Роман этого бездельника! Не будь того страшного человека внизу, Роман кинулся бы на Саидку. Но сейчас нельзя. Он притих и задумался. Вспомнил Федю и его рассказ о Саидке. «Как же я пропустил мимо ушей такой момент, – думал он, кусая губы. – Лопух, настоящий лопух, смеялся еще над Звонком… Иргаш тоже – „тетка у него в Павульгане живет“. Вон там какие тетки…»

Саидка поднялся, задрал исхлестанные полы халата и скатился с бугра. Роман хотел последовать за ним и тут же упал от сильной боли в щиколотке и колене.

«Наверное, вывихнул, когда на меня тот медведь свалился, – мелькнула тревожная мысль. – Ходить нельзя… Как же мне убежать отсюда?»

Вернулся Саидка, присел, с жалостью глядя на стонущего от боли Романа.

– Спит Гузархан-хальфа… Идем, там землянка есть, лежать тебе надо, – зашептал Саидка.

– Никуда с тобой не пойду, – огрызнулся Роман. – Не обманешь!

– Эх ты, совсем дурной. Идем, идем, полежишь! Пойдем! – и, схватив Романа за руку, потащил его за собой.

– Скорее… Проснется хальфа – очень плохо будет.

Скатившись по песку вниз, они оказались в землянке, довольно просторной, с полуобвалившейся передней стенкой, где должна быть дверь. Здесь пахло прелой травой, полынью, было прохладно.

– Сиди тихо, – приказал Саидка и убежал. Но скоро вернулся с консервной банкой, полной воды. Поставил ее возле Романа. Достал из-за пазухи кусок лепешки и накрыл им воду.

– Твой обед, – сказал он и опять куда-то исчез.

Роман, не поднимаясь, дотянулся рукой до консервной банки и со всей силой, какая еще была в нем, ударил кулаком. Банка отлетела к стенке, вода выплеснулась на жесткую, как камень, землю и долго перекатывалась по ней округлыми, точно ртуть, каплями.

– Пейте и ешьте сами! – со злобой прошептал Роман и заплакал.

ПРОЯСНЕНИЕ ПАМЯТИ

Когда учитель узнал от ребят, что Душанба загрустил и даже заплакал, это его обрадовало и вселило уверенность, что он имеет дело с человеком, которому надоела оторванность от жизни. Он не хотел пока торопить события. Вот почему, когда к нему опять пришли ребята, он дал им книгу «Насреддин в Бухаре» и сказал:

– Книга для Душанбы, ребята, сейчас хорошее лекарство. Отнесите ему.

– Так он же неграмотный, Джура Насырович! – удивленно воскликнул Федя. – Он же не умеет читать.

– В том-то и дело, что он умеет читать и писать, – сказал учитель и загадочно улыбнулся. – Он грамотный!

– Грамотный? – переспросил Иргаш. – Непохоже… А потом, почему он молчит? Он что, глухонемой?

– Все у него есть, ребята. Все для того, чтобы быть человеком. Вы только не торопите его. Так будет лучше…

И вот мальчишки снова в больнице. В узелке, вместе с фруктами и кишмишом, книжка про хитрого, но честного Насреддина. Принял передачу сам доктор Мирзакул. Он стоял в дверях, его глаза улыбались сквозь толстые стекла очков, но к Душанбе не пропустил. Больной спит, сказал он.

– Ему надо было еще сказки принести, – заметил Федя. – Читает, наверно, плохо, по складам. Что серьезное – не поймет, а в сказке просто: про волков, про медведей.

– Ему про людей надо читать, – возразил Иргаш. – И про хороших людей, а не так себе…

– Интересное у нас дело, Капитан. Правда?

– Не знаю.

– Чего не знать? Конечно… Ромки нет – жалко, – с грустью заметил Федя. – Заходил к нему, мать сказала: пошел к дедушке Хвану. От большого дела удрал, обиделся.

– Придет. Позадается немножко. За такую обиду ему надо по шее дать, – сердито сказал Иргаш.

Они присели у карагача в палисаднике и стали ждать, когда появится в больничном окне Душанба. Федя, не отрывая взгляда от окна, продолжал думать о Ромке. Даже не верилось, что его нет рядом, не слышно озорного смеха. Конечно, Ромка есть Ромка, он никуда не денется, но все же раздор такой ни к чему… А Ромка все равно был неправ, когда так нехорошо говорил о Душанбе. Ошибается. Надо слушать, что говорит учитель. Он больше видел, воевал с фашистами, а Ромка – что он знает?

– Эй, Звонок, уснул что ли? Гляди!

У окна сидел Душанба и рассматривал книгу. Ребятам было видно, как он перелистывал страницу за страницей и улыбался.

– А ты говорил: не поймет, – шепнул Иргаш.

– И ты говорил. Значит, Ромка угадал: обманывает всех на свете.

Душанба неожиданно рассмеялся. Но этот смех его совсем не походил на тот хохот, каким он наводил на ребят страх. Сейчас он смеялся просто, как человек, которому очень весело. Смеялся и что-то говорил, пока не увидел ребят, притаившихся под карагачом. Увидел и тотчас же бросил книжку. Потом распахнул окно, затянутое сеткой, сел на подоконник, и опять в его глазах появилась тоска и боль.

– Забесился, – прошептал Федя. – Опять дерет волосы. Вот артист!

– Ему стыдно, понимаешь? Он взрослый. С учителем говорил, с доктором тоже, наверно, говорил, а с нами не хочет. Какой к нему подход придумать… Давай уйдем. Пусть немножко успокоится.

Ребята ушли. Они не видели слез на глазах Душанбы, не видели, как он упал на койку, в отчаянии обхватив голову руками.

…Утром в больницу пришел Джура Насырович. Еще вчера он узнал от доктора о новой вспышке психоза у Душанбы. И теперь ему хотелось поговорить с ним с глазу на глаз.

Еще из двери учитель увидел, что на койке их подопечного сидел совсем другой человек – без бороды, с аккуратно подстриженной головой. Насыров даже слегка растерялся. А тот сидел на краю койки и холодно смотрел на учителя. Худой и болезненно желтый, с остро выступающим кадыком на тонкой, как изогнутая палка, шее, он походил на тощую пугливую птицу, совершившую трудный перелет.

– Это… Это вы? – удивленно воскликнул Джура Насырович.

– Да, учитель, это я, – устало сказал Душанба.

То, что беспокоило и волновало учителя много дней, сейчас прояснилось. Перед ним сидел человек, которого он хорошо знал.

– Если не ошибаюсь, вы – Алихан Рузыев? – тихо спросил Насыров и опустился на табуретку. – Как это случилось? – продолжал он рассеянно, словно искал что-то в своей памяти.

– Насколько я понимаю, вы этого не ожидали? – в голосе Душанбы слышалась насмешка. – Возьмите себя в руки. Идите куда следует и расскажите. Вы понимаете, чего я жду от вас?

– Понимаю. Очень хорошо понимаю. Но нам сперва надо самим откровенно поговорить, – твердо сказал Насыров. – Как это произошло?

– Рассказывать буду там, где меня станут допрашивать…

– Тогда объясните: зачем вы открылись мне?

– Мне надоело обманывать! – раздраженно крикнул Душанба. – Все надоело! Все!..

– Я не совсем понимаю вас.

– Тем лучше.

– Еще один, последний вопрос, – сказал Насыров, сделав вид, что не заметил раздражения. – Означает ли это, что вы порвали или порываете с прошлым?

Молчание было тяжелым и долгим. Насыров не торопил. Он понимал, как нелегко сидящему перед ним человеку ответить на этот вопрос.

– Вы можете верить мне – я давно ушел из того мира. Давно! – почти крикнул Душанба и протянул Насырову тощие руки, будто хотел сказать этим: неужели ты не видишь, какой я стал? Неужели я сам не доказательство моих страданий?! Неужели так можно обманывать? – Я ушел и хотел честно умереть. И если ’бы не ребята, аллах принял бы мою смерть и никто бы не узнал, что Алихана больше нет на свете, ни один человек! И зачем ребята отняли у меня смерть, когда она стояла в моем изголовье?

– Они – люди, Алихан Рузыев. А люди не могли поступить иначе.

– И после этого вы еще спрашиваете?..

Насыров стоял у двери, задумчиво глядя на человека, переставшего быть для него загадкой.

– Хочется верить вам. Очень хочется… – проговорил он и вышел из палаты.

…Он шел из больницы походкой человека, перенесшего тяжелую болезнь, вспоминал и думал. Думал и вспоминал. Институт. Студенческие годы.

Однокурсник Алихан Рузыев. Ребята говорили, что Рузыев несчастный человек. Он потерял девушку, которую любил: родители выдали ее замуж за другого. Рузыев переменился, стал сторониться друзей. Часто на улицах старого города его встречали с какими-то стариками, с базарными завсегдатаями и попрошайками. А потом… Потом он перестал выполнять учебные задания, решительно отказался от практики в школе. В руках у него чаще всего видели не учебники, а религиозные книги, толковавшие суть непонятной жизни. И на комсомольском собрании заговорили о поведении студента Рузыева, хотя он и не был комсомольцем. И не только заговорили, но и прямо поставили вопрос: с кем ты, Алихан Рузыев? Что с тобой происходит? Он молчал и некстати улыбался. Ничего не добились тогда от него. А потом… потом на лекции, кажется, по психологии Рузыев вдруг вскочил с места и заорал таким голосом, что все перепугались. «Этого и надо было ожидать», – говорили потом студенты. И никто не удивился, что на следующий день Рузыев не пришел в институт. А тут наступило такое время, когда думать о судьбе Рузыева было просто некогда – началась Великая Отечественная война…

Джура Насырович притворил за собой калитку и зашел в сад. Он чуть прихрамывал. Давно не напоминали о себе фронтовые раны, а сегодня почувствовал в ноге тяжесть, будто в ней все еще торчал осколок мины.

– Можно ли ему верить? – уже который раз задает себе вопрос Насыров. – Трудно. Очень трудно… И еще нельзя простить то, что никогда не забывается. Он обманул не только нас… Война шла – скрывался неизвестно где. Закончилась, а он все еще скитается. Почему скитается? Почему в конце концов за ум не берется? Может быть, сейчас действительно оставил тех, кто столько лет прятал от него жизнь и его от жизни? Понял и переменил взгляды? Да, не все ясно. Далеко не все. И эта любовь его, о которой тогда говорили, – она не оправдание поступку. Может, он просто трус? И умереть собрался из трусости? Не мог справиться с самим собой?.. Кто же ты теперь на самом деле, Алихан Рузыев?