Текст книги "Парень из Варцихе"

Автор книги: Константин Лордкипанидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

2

Едва успел Голиков побрить ему одну щеку, как на улице раздался протяжный крик:

– Воздух!

Я заслонил глаза ладонью и взглянул на просветы между облаками – там ничего не было видно. Но тут же я услышал знакомое металлическое гудение тяжело нагруженного бомбардировщика.

Кроме двух – трех полузасыпанных щелей, поблизости не было никакого более или менее надежного укрытия. Только у мельницы, за артезианским колодцем, я видел несколько хороших траншей. Но разве успеешь добраться до них? Вражеские самолеты стремительно приближались.

– Внимание! К мельнице бегом, держаться теневой стороны! – крикнул кто-то из командиров.

Старые, испытанные солдаты умело, по одному, по двое, молча побежали вдоль плетней и мгновенно покинули деревню.

Голиков быстро сложил бритву, сорвал полотенце с груди недобритого Вашаломидзе и, усмехаясь, сказал:

– Черт их принес... Не дали, собачьи дети, красоту навести на человека. Пошли, парень...

– Куда я такой пойду, как каторжник, с наполовину обритым лицом, – сказал Вашаломидзе, взглянув на себя в зеркальце и снимая ладонью мыльную пену. – Народ засмеет.

– Разговорчики! – прикрикнул сержант и, схватив Ладо за пояс, потащил за собой.

«Ого!.. Гордый же ты человек, парень из Варцихе!» – подумал я и побежал вслед за ними.

Первый бомбардировщик делал заход.

«Скорей, скорей!» – дрогнуло сердце.

По лицу меня больно хлестнула вывешенная на веревке гимнастерка. Потом я перепрыгнул через плащ-палатку, разостланную на траве вместо скатерти. Аккуратно нарезанные небольшие ломтики хлеба и открытые банки с мясными консервами так и остались нетронутыми.

Собака с поджатым хвостом кинулась ко мне. Она путалась под ногами, мешала бежать. До мельницы было уже недалеко. Я видел, как солдаты один за другим исчезали в черной пасти траншеи.

Из-за мельницы матросы быстро выкатывали станковый пулемет.

Раздался леденящий душу свист. Я понял, что самолет спикировал и сбросил бомбу.

На какую-то долю секунды я замер на месте, потом... не глазами, а всем своим существом увидел неглубокий ров. Я прыгнул в него, и в то же мгновение мой мозг, мое сердце, все мое тело наполнились таким грохотом, словно меня погребала горная лавина. Я зажмурил глаза и все-таки видел огненные фонтаны взрывов. Снова взревели пикирующие самолеты, опять раздался свист. Затем ничего... Ни взрывов, ни визга осколков. Только почувствовал: земля дернулась в сторону, словно пытаясь сбросить меня.

И вдруг я услышал тишину. Я действительно услышал ее. Так же ясно, как до этого слышал взрывы.

Воздушная атака была окончена.

Со стороны деревни донесся запах гари, раскаленного железа, развороченной земли и еще тот резкий, незабываемый запах, который долго носится в воздухе после бомбежки и всему: одежде, хлебу, воде, табаку и, кажется, даже словам – придает какой-то особый, неприятный привкус.

Я вылез из своего укрытия и сразу же увидел Голикова и парня из Варцихе. Они шли обратно в деревню, на ходу отряхивая гимнастерки и брюки, как будто их обдала пылью только что проехавшая машина.

У колодца они расстались.

– Бери бритву, заканчивай свой туалет... А я пойду погляжу, что тут гитлеровцы натворили.

Голиков говорил сейчас тихо, приглушенным голосом, как обычно говорят солдаты после большой бомбежки.

Ладо кивнул головой и, прикрыв рукой небритую щеку, быстро зашагал по безлюдной деревенской улице.

3

В батальоне капитана Геловани нельзя было найти еще двух таких совершенно несхожих характером людей, как разведчики Алексей Голиков и Ладо Вашаломидзе. Только в одном они походили друг на друга – оба были не из трусливого десятка. Может, это и сделало их закадычными друзьями.

На долю друзей часто выпадали трудные дела, но с пустыми руками они почти никогда не возвращались: то приведут до зарезу нужного пленного, то добудут важные сведения о противнике, а то «пошумят» в тылу у немцев так, что меня не раз срочно посылали к разведчикам за материалом для первой полосы.

К сожалению, Алеша Голиков не любил говорить о своих делах. Не знаю, была ли причиной этому скромность храброго человека или, может, он просто был неразговорчив, как многие лесорубы.

Я часто беседовал с ним, если только это можно назвать беседой.

– Я слышал, что ты был вчера в деле, Алеша, – говорил я, доставая из сумки тетрадь и карандаш.

Алеша смотрел на меня так, как будто его собирались пытать или во всяком случае сулили что-то недоброе.

– Да, было дельце.

– Что же именно?

– Надо было взорвать дот.

– Ну и что?

– Взорвали.

– Да расскажи ты толком, милый человек!

– Ну, подобрались ночью и взорвали.

– Нет, Алеша, двумя словами ты от меня не отделаешься.

Он добродушно улыбался и обычно предлагал мне:

– Хочешь, позову Вашаломидзе? Мы вместе были, он хорошо рассказывает.

– С ним я потом увижусь, друг. Сперва расскажи о себе. Ты, говорят, первым ворвался в дот...

– Если ты все уже знаешь, то чего же рассказывать?

– Разве это все, Алеша? – огорчался я. – Ты пойми: мне же написать надо. Расскажи, ради бога, подробнее.

– Подробнее? Вот Ладо и расскажет тебе подробнее.

Как-то, поговорив с Вашаломидзе, я напечатал об Алеше небольшую заметку в нашей газете, чем вызвал его неодобрительное замечание: «Что, кроме меня, никого не нашел?»

А Вашаломидзе, тот действительно был кладом для газетчика. Его не нужно было упрашивать: сядет рядом, поставит свою снайперскую винтовку меж ног, достанет бархатный кисет – и успевай только записывать! Слушать его было очень интересно. Кроме всего прочего, он знал много смешных солдатских историй и так уморительно изображал знакомых нам людей, что мы просто покатывались со смеху. Больше всего попадало в этих его рассказах Вардену Джишкариани, по прозвищу Чвениа[5]5
  Чвениа – наш, свой.


[Закрыть], бывшему счетоводу Кутаисского коммунального банка. Солдаты прозвали его так потому, что он каждый раз, когда где-нибудь разрывался снаряд или пролетал самолет, спрашивал: «Чвениа?»

Его часто обманывали, отвечая: «Чвениа». Это чудодейственное слово мгновенно успокаивало Вардена Джишкариани. Правда, он вскоре разобрался во всем этом, но имени, данного ему при крещении, так и не сумел вернуть – все называли его Чвениа.

Ему было тридцать шесть лет. Он рано облысел, остатки волос поседели, но лицо у него было пухлое, розовое, как у младенца. Широкая, точно с чужого плеча, одежда была под стать его грузной, мешковатой фигуре.

Вардена Джишкариани я знал еще по Кутаиси. Мы с ним жили тогда на одной улице, на берегу бурного Риони, около Белого моста. Это был тихий, нелюдимый человек, которого редко можно было встретить в гостях у наших общих знакомых или на шумных вечерах в клубе кооперации, где в то время выступали лучшие тбилисские артисты.

Мне говорили, что таким его сделало большое горе: во время первых родов умерла его жена, а через несколько дней не стало и ребенка.

Варден вторично не женился. Он жил одиноко. Единственным его увлечением и радостью в его замкнутой жизни было сочинение кроссвордов и шарад. Вернувшись со службы, наскоро проглотив холостяцкий обед, он доставал заветную папку и до поздней ночи чертил аккуратные квадратики, рисовал фигурки животных и птиц для своих замысловатых шарад.

Изредка произведения Вардена появлялись в столичных журналах и газетах, и, когда его по этому поводу поздравляли, он виновато улыбался и бормотал в ответ что-то невнятное.

В армию он пошел добровольно, чем немало удивил своих знакомых, которые знали, что еще в молодости по какой-то болезни Варден был освобожден от военной службы. Уже на фронте, как-то распив со мной бутылочку чачи, Варден признался, почему он это сделал.

Первые месяцы войны не очень изменили однообразное течение его жизни. Правда, после того как ушли в армию все его сослуживцы, способные носить оружие, Вардену приходилось работать намного больше, да и к тому же ему, одинокому человеку, надо было выстаивать в очередях и за керосином, и за хлебом, и за скудным продовольственным пайком военного времени.

А кто не помнит эти очереди зимы сорок второго года – озябших стариков и женщин с печальными глазами? Невесело было стоять среди них Вардену, который с виду казался цветущим здоровяком, и чувствовать на себе осуждающие взгляды, слышать, как женщины, не таясь, говорят о нем обидные слова. Ведь не каждому расскажешь о своей болезни! И Варден в самом начале весны, поселив в своей комнате семью беженцев из Белоруссии, уехал из родного города.

В запасном полку Варден добросовестно, с тем же упорством, с каким он, бывало, сочинял свои кроссворды, учился стрелять из винтовки, рыть окопы, резать колючую проволоку и ползать по-пластунски.

Издали война не очень пугала, и Варден, отказавшись от предложенной ему в запасном полку спокойной должности казначея, попросился на передовую. Но в первом же бою ему отказали нервы, и он едва не подвел своих товарищей.

...Отделение сержанта Голикова охраняло переправу на небольшой горной речке. Утром, когда рассеялся туман, наши бойцы вдруг увидели перед собой разведывательную вражескую группу.

Голиков решил не открывать себя, пока вражеские разведчики не переправятся на наш берег, а затем ударить им в спину. Отдав необходимые распоряжения, он поискал глазами Вардена. Новичка не видно было из-за кустов дикого инжира, и это обеспокоило сержанта. «Выдержит ли он до моего свистка? А то, пожалуй, начнет палить преждевременно и все дело испортит. Ведь он впервые видит живого фашиста».

Голиков хорошо знал, как трудно необстрелянному солдату видеть врага перед собой и не стрелять; он сам когда-то испытал это жгучее чувство, которое порой всецело подчиняет себе и волю и рассудок.

– Ты тут гляди, а я к Чвениа схожу, – сказал он Вашаломидзе и скрылся за поворотом траншеи.

– Они идут, сержант! Идут! Чего мы ждем? – крикнул Варден, как только сержант, раздвинув кусты, ввалился в его тесный окопчик.

«Вовремя пришел», – подумал Голиков, оглядев возбужденного, охваченного нетерпением солдата.

Сержант поправил Вардену сбитую набок каску и сказал:

– Молодец, парень! Голос у тебя крепкий, а сейчас посмотрим, какое у тебя сердце.

Его простые, дружеские слова сразу успокоили Вардена. Ему очень нравился Алексей Голиков. Сержант умел как-то сразу располагать к себе людей. Особенно тянулись к нему солдаты, которым, приходилось идти в бой впервые. Его присутствие вселяло в них бодрость и уверенность, столько было в нем спокойствия и выдержки и той непоказной смелости, которая присуща только настоящему мужеству. Даже то, что он был всегда тщательно выбрит, причесан и опрятно одет, успокаивающе действовало на людей.

Находясь рядом с ним, трудно было предположить, что с тобой может стрястись беда.

На этот раз все обошлось благополучно, но через два дня с Чвениа произошел смешной случай, который надолго запомнился в батальоне благодаря острому языку Вашаломидзе.

– Вдруг слышу крики, – рассказывал Ладо изнемогающим от смеха солдатам, – вопит кто-то по-грузински: «Руки вверх! Руки вверх!» Я оглянулся. И что же вы думаете! У края окопа, который мы только что отбили, стоит, подняв руки, гитлеровец. Такой верзила, что из него двух Варденов можно выкроить. А наш Варден, пригнувшись к земле, крутится вокруг него, то с одной стороны забежит, то с другой... и орет, да как орет: «Руки вверх, убью! Руки вверх, говорят тебе!» Фашист весь вспотел от страха, никак не поймет, чего надо этому сумасшедшему. Автомат бросил – этого ему мало; поднял руки – все равно не отстает. «Как же еще сдаваться? – думает гитлеровец. – Что за беда такая, на кого это я напоролся?!»

«Остановись, Варден, что с тобой!» – крикнул я, выбираясь из траншеи.

Услыхал он мой голос и сразу же замолчал. Глядит, точно впервые меня увидел. Потом опустил карабин и так вздохнул, будто с того света вернулся.

– Дальше, дальше! – кричали со всех сторон бойцы.

– А дальше, дорогие мои, тот ошалелый фашист готов был мне руки целовать. «Данке, данке», – лопочет. Спасибо, мол, спас меня от сумасшедшего.

Возможно, тут Ладо многое присочинил, но сам Чвениа не отрицал, что почти так оно и было.

Его потом. спрашивали:

– Так это правда, Чвениа?..

– Да.

– Как же это? Ты разве не видел, что он поднял руки?

– В глазах зарябило, – простодушно сознавался Варден.

– Да хватит тебе, Ладо... Что смеешься над человеком? – упрекнул его как-то Голиков.

– А ты напрасно с ним нянчишься, – возразил Ладо. – Такой вояка Гитлера все равно не испугает.

Голиков покачал головой:

– Нет, Ладо, человек не рождается ни трусом, ни героем. Даже сталь и та нуждается в закалке огнем.

Ладо все любили в батальоне за его смелость, удачливость, веселый нрав, но иногда в нем замечались какие-то странности. В Чегемском ущелье он почему-то отпустил длинную бороду, как это делали в прежние годы в знак траура крестьяне-вдовцы. Это было ему не к лицу, да и не полагалось, чтобы молодой солдат ходил в таком виде. Уговаривали, ругали, но ничего не вышло.

– Что это ты., парень, ходишь как леший? – упрекнул я его однажды.

Он на мгновение задумался, потом глаза его осветились моей любимой улыбкой.

– Хочется, чтобы фашисты крепко меня запомнили, – сказал он.

Я не понял и со смехом спросил:

– Для этого ты и решил обрасти, как дьякон?

– Ну да. Бритые мы все друг на дружку похожи. А вот как нагряну в этаком виде к фашистам в окопы да пугну их хорошенько, тут-то они скажут: «Ну и дьявол у них этот чернобородый!»

– Удаль в тебе играет, парень. Но ты помни нашу старую пословицу: «Прежде чем зайти, подумай о том, как выбраться», – сказал я, зная о том, каким он иногда бывает бесшабашным.

Однажды, когда наши части отходили на терский рубеж, батальон капитана Геловани весь день без передышки шел сквозь одуряющий зной безводной степи. С неба струилась расплавленная медь. Земля была раскалена, как мангал. Шли как в тумане. Дотянув до привала, многие уже не думали о том, что за соседним курганом стоят вражеские орудия. Некоторые, не успев осмотреться, мгновенно засыпали. Но командиры подымали уставших людей, чтобы рыть окопы.

У Ладо руки опускались при виде лопаты. Он лениво выворачивал два – три кома земли, но стоило командиру отойти, тут же снова ложился, сгребал эти комья себе под голову и засыпал.

Вот тут-то и сказался характер Алеши Голикова. Он тоже не из камня был вытесан, но осторожность и предусмотрительность никогда не покидали его. Он ворот гимнастерки не расстегнет, пока не отроет себе ячейку. Не жалея сил, долбил он окаменелую целину и каждый раз выкапывал такой надежный окоп, словно собирался поселиться в нем навсегда.

– Что ты так налегаешь, Алеша, колодец, что ли, вырыть решил? – однажды посмеялся над ним Ладо:

– Я пришел сюда фашистов убивать, а сам умирать не желаю, – ответил Голиков.

Чем больше я узнавал Ладо, тем больше меня удивляла его какая-то странная уверенность, твердая, непоколебимая, проявлявшаяся во всех мелочах, – уверенность в том, что смерть от него далека.

Часто приходилось мне видеть, как солдат, отправляясь в ночной поиск, отзывал в сторону товарища и на всякий случай царапал на клочке бумаги свой домашний адрес.

Ладо Вашаломидзе в этих случаях только переобувался. Он снимал желтые хромовые сапоги, подаренные ему капитаном Геловани, и надевал старую обувь, как будто отправлялся в поле пахать.

Сапоги он поручал ординарцу капитана.

– Ты хотя бы завещание написал, Ладо, какому дьяволу их оставляешь, – пошутил как-то ординарец.

– Какое там завещание! – усмехнулся Вашаломидзе. – Я в этих сапогах еще в Берлин войду... Там и истопчу их в пляске на гулянках.

После сильных боев у Голубых лиманов разведчики расположились на отдых у берега моря, неподалеку от трактороремонтных мастерских.

В свободное время солдаты купались, стирали белье, писали письма, спали и на закате возвращались в лагерь. Вашаломидзе вскоре надоело ходить к морю. Почти каждый день он отправлялся в ремонтные мастерские. Никто не знал, чем он там занимается. В мастерских работало немало женщин, но Вашаломидзе, являясь на вечернюю поверку, не был похож на влюбленного, вернувшегося со свидания. Приходил он измазанный, потный, пропахший керосином и машинным маслом.

Прошло две недели. Зайдя как-то в мастерские, я увидел Вашаломидзе. Засучив рукава, он промывал керосином части разобранного трактора.

– Зачем ты мучаешься в этакую жару? – спросил я. – Отдохни, парень, ведь скоро снова в бой пойдем.

Он доверчиво признался мне.

– Хочу изучить трактор, товарищ писатель. Дома, на селе, пригодится... Не век же война будет.

В начале июня воздушная разведка сообщила, что в районе Черных лесов замечено скопление вражеских танков.

Сборы были недолги: через несколько часов солдаты боевого охранения, напутствуя добрым словом, пропустили Голикова и Вашаломидзе за линию фронта.

А спустя два дня Алексей Голиков притащил через почти непроходимые плавни здоровенного эсэсовского унтер-офицера. Ладо Вашаломидзе с задания не вернулся...

Голиков рассказал, что поиск они провели удачно. На вторые сутки, перед самым рассветом, в домике дорожного мастера разведчики захватили эсэсовского унтер-офицера. До вечера они отсиделись в камышах и темной, беззвездной ночью пошли обратно. Голиков надеялся, что за ночь им удастся выйти к нашему переднему краю. Но Черные леса спутали все его расчеты. Лесная тропа неожиданно вывела разведчиков к железнодорожному полотну, и здесь их обнаружил вражеский патруль.

Между друзьями произошел короткий разговор.

– Ну что ж, вдвоем нам от них не уйти, – сказал Вашаломидзе. – Ты гони, Алеша, этого дяденьку напрямик. А я тут с ними немного потолкую...

– Ты уже без меня все решил, – возразил Голиков.

– А как по-твоему... Жребий, что ли, нам кидать, Алеша?

Голиков повел пленного через плавни, а Вашаломидзе остался, чтобы задержать погоню.

Ждали Ладо несколько дней. Затем Голиков, с разрешения капитана, собрал охотников, чтобы пойти с ними на поиски пропавшего товарища. Одним из первых вызвался Чвениа, и Голиков, не задумываясь, взял его с собой. Искали упорно, подчас рискуя жизнью, и в Черных лесах и в плавнях расспросили десятки людей, но Вашаломидзе словно в воду канул. Как больно сжалось у меня сердце, когда однажды на утренней перекличке старшина уже не назвал фамилии Вашаломидзе...

Всю зиму о нем не было ни слуху ни духу. Убит он или, раненный, захвачен в плен фашистами, этого никак не могли узнать. Я уже перестал надеяться, что когда-нибудь увижусь с парнем из Варцихе, так ненасытно любившим жизнь.

4

Когда начались весенние дожди на Кубани, наши войска очистили от гитлеровцев Черные леса и вышли на равнину. Однажды, вернувшись с передовой, я был вызван к телефону.

– С тебя магарыч за радостное известие. Наш Ладо нашелся! – крикнули в трубку.

Это был Алеша Голиков. Я сразу узнал его глуховатый, слегка простуженный голос.

– Чего ты молчишь, не веришь?

– Откуда он явился? – только и мог вымолвить я.

– Похоже, что с того света... Приезжай поскорей, а то уже нас не застанешь.

Попутная машина доставила меня рано утром в батальон Геловани.

Ладо показался мне странно изменившимся. Я долго искал причину такой разительной перемены и никак не мог найти. Понял потом, когда Ладо заговорил. На лице его не было прежней светлой улыбки – всего лишь улыбки, и это настолько изменило Вашаломидзе, что я был поражен.

– Ну, беседуйте, – приветливо сказал Голиков, когда я вошел к ним в хату. – Только он последнее время словно язык проглотил. Такой скупой стал на слова, точно каждое слово стоит ему больших денег.

Вашаломидзе скуп на слова?! Неужели и вправду так изменился этот человек?

Ладо присел на лавку, поставил кавалерийский карабин между ногами и безучастно прислушивался к моему разговору с сержантом.

Но вот Голиков оставил нас одних. Я заранее весь обратился в слух, ожидая рассказа Ладо, но обманулся в своих надеждах.

– Я был тяжело ранен. Добрые люди меня приютили, спрятали от фашистов, выходили, и теперь, как видишь, я снова на ногах, – сказал он, избегая моего взгляда, точно и сам был смущен своей неприветливостью.

Немногое я узнал от него.

Залечив рану и выйдя из занятого врагом района, он не сразу нашел свою часть и несколько месяцев воевал в составе морской пехоты. На горе Гирляной его неожиданно встретил капитан Геловани и после некоторых хлопот вернул в батальон разведчиков.

Наступило неловкое молчание. Вашаломидзе стало не по себе, и под каким-то предлогом он вышел из хаты.

Быстро сгущались короткие южные сумерки. Синяя тьма заволокла долину. Только кое-где белели цветы яблонь, как осевшая на аспидной доске меловая пыль.

Потом стерлись и они.

Над деревней со свистом проносились снаряды. Одни разрывались в виноградниках, другие ложились у входа в ущелье, откуда наши войска спускались в долину.

Едва стихала перестрелка, как в невидимых кустах начинали свистать соловьи. И откуда их бралось такое множество? Каждая ветка пела, как свирель.

– Ах, черт возьми! – проговорил кто-то в темноте. Я так и не понял, понравилось ли ему соловьиное пение, или внезапной болью защемило сердце.

За мной пришла машина. Всю дорогу перед моими глазами, стояло отвыкшее от улыбки лицо Вашаломидзе.