Текст книги "Парень из Варцихе"
Автор книги: Константин Лордкипанидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
КОГДА ЧЕЛОВЕК ОДИН[3]3
Перевод Э. Фейгина
[Закрыть]
Из цикла «Калотубанцы»
В ранние зимние сумерки хрустнуло тонкое кружево прибрежного льда, и крутая темная волна подхватила и понесла вниз по течению легкие десантные лодки. За ними двинулись наскоро связанные тяжелые плоты, груженные пушками и тягачами. Плоты сильно кренило и заливало водой, колеса орудий сбивали колодки, скользили по бревнам, увлекая за собой насквозь промокших людей, а вода была холодная, и металл обжигал руки, словно огнем, и горная река мчалась со скоростью три – четыре метра в секунду, и немцы были почти рядом.
Саперы сделали все, чтобы войска могли скрытно переправиться на другой берег и внезапно атаковать врага.
Среди десантников находился бывший тракторист из Калотубани сапер Леван Надибаидзе.
Первая линия немецких окопов проходила в предгорье, по невысоким песчаным курганам, и роте капитана Глебова, раньше других достигшей берега, нужно было совершить фланговый обход – пробиться через плавни и болотные заросли.
Под ногами тяжело вооруженных солдат ломался молодой лед, и люди по пояс проваливались в болотную воду.
Казалось, плавням не будет конца. Но вот выбрались на сушу. Зазвенела скованная морозом земля. В пустынном небе зябли одинокие звезды. И пока люди, отжимая мокрые шинели, спускались в занесенную снегом ложбину, капитан Глебов вызвал сапера Надибаидзе.
Разговор между ними происходил в неглубоком окопчике, прикрытом рваным брезентом. Ординарец капитана электрическим фонариком освещал планшетку с картой.
– Обсушился? – спросил капитан.
– Да где тут, товарищ капитан, холод собачий, – ответил сапер.
– Ничего, сейчас жарко станет, – дружески улыбаясь, пообещал капитан, отмечая что-то на карте.
– Спасибо, товарищ капитан, а то я думал, что скоро в сосульку превращусь, – отшутился Надибаидзе, понимая, конечно, что вызвали его не для этого разговора.
– Вот, смотри, – сказал капитан, указывая острием карандаша на синий кружок. – Где-то тут, на высотке, у немцев броневой колпак. Боюсь, что он нам много крови будет стоить. Надо найти его.
– Сколько времени даете?
Капитан посмотрел на часы:
– До начала атаки. Мы начнем ровно в шесть. Кого с собой возьмешь?
– Если разрешите, Дато Раинаули.
Капитан кивнул головой:
– Ну что ж, ни пуха ни пера!
* * *
Медленно отступала долгая зимняя ночь. В предрассветной полумгле уже всплывали зубцы невысоких заснеженных холмов. Опаздывал Надибаидзе, и капитан Глебов перестал верить своим часам.
– Сколько на твоих? – то и дело спрашивал он телефониста.
Все правильно, часы не врут, скоро в атаку, а Надибаидзе все нет. Кто-то отдернул край брезента и хриплым, простуженным голосом доложил:
– Тут Раинаули принесли, товарищ капитан.
Глебов быстро вышел из окопа:
– Принесли? Он ранен?
– Ранен. Его в лощине нашли.
Раинаули лежал на окровавленной шинели, и фельдшер, который делал ему перевязку, сказал:
– Плохо парню...
– Говорить может? – спросил капитан.
– Нет. Все время без сознания.
– Кто его нашел?
– Я, товарищ капитан, – поднялся с земли мокрый от пота молодой сержант. Он еще не отдышался, видно, нелегко было ему тащить грузного Раинаули.
– Он успел вам что-нибудь сказать?
– Что-то говорил... но я не понял.
– А все-таки?
– Про какую-то будку... Потом какое-то женское имя назвал, нерусское, – устало докладывал сержант, но капитан уже его не слушал. Он прыгнул в окоп и выхватил у телефониста трубку.
– Я «Терек». Прошу огня. Ориентир двенадцать-три. Железнодорожная будка. Двенадцать-три. Железнодорожная будка.
У подножия одного из холмов действительно стояла полуразрушенная железнодорожная будка. Капитан Глебов знал об этом; и сейчас он не сомневался, что разведчики именно там обнаружили броневой колпак. Иначе зачем бы Раинаули в предсмертный свой час вспомнил о какой-то будке?
– Ориентир двенадцать-три! – крикнул в трубку капитан Глебов и, накинув бурку, сказал старшине:
– Надо найти Надибаидзе. Живым или мертвым.
* * *
Немцы самым тщательным образом маскировали свои броневые колпаки и пользовались ими обычно только в самые напряженные моменты боя. Поэтому заранее обнаружить броневой колпак было очень трудно.
Три часа подряд ползли разведчики по обледенелым склонам холмов, продираясь сквозь колючий кустарник, до смерти устали, продрогли, но в конце концов добились своего. Прощупывая вражескую оборону, разведчики у подножия одного из курганов внезапно подверглись пулеметному обстрелу.
Леван и Дато укрылись в канаве и стали наблюдать. По глуховатому звуку выстрелов они догадались, что немцы стреляли не с открытого места. Значит, недалеко опасное огневое гнездо. Случайно они оказались так близко от него, что гарнизон броневого колпака, не разобравшись, что и как, открыл стрельбу и тем самым обнаружил себя.
Теперь разведчики точно знали, где находится броневой колпак: немцы хитро упрятали его под развалинами железнодорожной будки. Запасливый Раинаули достал флягу, друзья отпили по глотку крепкой, как огонь, кахетинской водки и поспешили к своим.
Впереди шел Надибаидзе. Вдруг под ногами у него раздался короткий приглушенный щелчок, и раньше, чем разум успел определить, что случилось, Леван плотью своей почувствовал – это мина. «Я наступил на прыгающую мину. Сейчас она выскочит из земли и взорвется».
Надибаидзе отпрянул в сторону, крикнул Раинаули: «Ложись!». И, падая на землю, успел увидеть, как что-то стремительно вырвалось из-под снега. Раздался взрыв.
Надибаидзе сильно тряхнуло. Но и только. Даже не оцарапало. Придя в себя, он услышал глубокий вздох, похожий на стон.
– Ты что, Дато, ранен? – спросил он, подползая к товарищу.
– Кажется, плечо задело.
– Сейчас перевяжу.
– Вовремя ты меня предупредил, Леван. С ней шутки плохи, с этой прыгающей смертью. Человека в решето превращает. И пляшет, проклятая, словно лягушка перед дождем. Терпеть не могу.
Он еще пытался шутить, Раинаули, но пока Леван перевязывал ему плечо, парень в кровь искусал губы. Было очень больно.
– Полежи немного, отдохни, а я посмотрю, что тут делается, – сказал Леван и, поправив наушники миноискателя, стал осторожно спускаться по склону.
Тихо скрипел недавно выпавший снежок. На холмах у немцев было спокойно. Только время от времени в небо взлетали ослепительные ракеты, и, чтобы немного развлечь себя и подбодрить, часовые постреливали из автоматов.
Миноискатель молчал, и у Левана несколько отлегло от сердца. «Похоже, что случайная мина. Бывает, начнут минировать и бросят», – подумал Леван, но все же спокойствие не пришло к нему.
Он спустился к подножию холма, и тут неожиданно в мерное гудение, которое все время слышалось в наушниках, ворвался знакомый визг. И слева. И справа. И спереди... Повсюду мины... Очевидно, наши саперы не доглядели это препятствие, не все проходы очистили. А может, свежая «посадка» немцев. Но как бы там ни было, надо отсюда немедленно убрать мины. Пока не началась атака. Леван вернулся к товарищу. Раинаули сдержанно стонал и жадно ел снег.
– Пить хочешь? – спросил Леван, протягивая ему свою флягу с водой.
– Умираю как хочу. Но, говорят, раненым нельзя давать воду.
– А ты пей сколько хочешь, – рассмеялся Леван, – тебе не опасно. Вот когда в живот ранят – тогда нельзя.
Он подождал, пока Раинаули напился.
– Внизу этих «лягушек» полным-полно, – сообщил он невеселую новость.
– Я так и думал.
– У них эти «лягушки» в одиночку не ходят.
– Ну что ж! Идем за людьми, – сказал Раинаули.
Надибаидзе посмотрел на часы: «Не успеем».
– Плечо очень болит, Дато?
– Обо мне не беспокойся. Как-нибудь доберемся.
Леван вздохнул, и покачал головой:
– Нет, Дато. Пойдешь ты один. И ты должен во что бы то ни стало дойти. Скажешь капитану, колпак в развалинах будки.
Расстаться? Сейчас?.. Раинаули вдруг испугался и за себя и за Левана.
– Другого выхода нет? – спросил он.
– Думаю, что нет. Иди, Дато. Не будем терять времени.
Надибаидзе понимал, насколько ответственно его решение. Но он верил своему земляку Раинаули, да и надеялся на себя, на свой опыт, сноровку, на все то, что дали ему двадцать месяцев войны. Правда, обстановка сейчас сложная, но зато немец разбросал здесь мины наспех, не по очень хитрому плану. Он вывел Раинаули за минное поле.
– Давай поменяемся флягами, – неожиданно предложил на прощание Дато.
– Эх, жалеешь ты меня, братец, – с укоризной проговорил Надибаидзе.
– Да нет... Я в ходьбе и так согреюсь, а тебе тут до рассвета копаться в этом «дьявольском огороде». Озябнешь, и моя водочка пригодится.
Они обменялись флягами и расстались, чтобы уже никогда больше не встретиться.
* * *
Первую мину Леван нашел сразу. Он осторожно разгреб снег и землю и, когда обнаружились все три усика «лягушки», извлек запал.
Нелегко это делать ночью, на ощупь, одеревеневшими от холода пальцами. Но точность каждого движения Левана была доведена до предела.
Около часа он работал без всяких помех, только замерзли ноги. Хорошо бы поверх портянок навернуть бумагу, да где ее сейчас достанешь.
Ровно в шесть ударили наши орудия. Два снаряда один за другим разорвались возле железнодорожной будки. «Молодец Дато», – подумал Леван.
Небо на востоке побелело. Что это? Светает? А может, это отражение снега? Хотя бы на полчаса еще продлилась ночь.
Канонада то утихала, то усиливалась, и, когда били по ближним холмам, Леван чувствовал, как дрожит под ним промерзшая земля. Доверяя своим батарейцам, он спокойно продолжал работать.
Со стороны реки подул пронзительный ветер. У Левана перехватило дыхание. Ледяной воздух буквально буравил легкие.
Наступило мгновение, когда пальцы Левана настолько закоченели, что потеряли всякую гибкость и перестали его слушаться. Он понял, что может сорваться. И, как Леван ни дорожил временем, он все же спустился в старый полузасыпанный окопчик и принялся растирать пальцы, щеки и уши.
Но вот прогремели последние, самые оглушительные залпы, и затем разрывы стали уходить за холмы, в глубину немецкой обороны.
Из лощины выкатили орудие прямой наводки.
«Значит, скоро наши пойдут», – подумал Леван. Он заторопился. Осталось еще обезвредить десять – двенадцать мин. Он выбрался из окопа и только включил миноискатель, как осколок снаряда просвистел у самого уха. Леван припал к земле. Над его головой, шурша, как листва в осеннем лесу, летели потерявшие силу осколки.
«Да-а, сейчас я попался, – коротко вздохнул он. – Того и гляди, свои же накроют».
Леван повернулся и быстро пополз в укрытие, которое только что покинул.
А что ему еще оставалось?
Видит бог, он сделал все, что было под силу одному человеку. Сейчас надо уходить из этого смертельного круга. Дико и нелепо погибнуть от снаряда, отлитого на Урале.
«Нужно уходить! Любой человек на моем месте поступил бы так же. И Раинаули, и Алексеев, и даже капитан Глебов не задержались бы здесь. Кому нужна слепая игра со смертью?» – убеждал себя Надибаидзе.
Он почти уже вышел из-под обстрела, и до желанного убежища было рукой подать, когда вдруг с незлобивой усмешкой подумал:
«Если ты прав, парень, то почему же так рьяно споришь с самим собой? Через полчаса здесь будет твоя рота. И сколько напрасной крови прольется, коли не убрать оставшиеся мины».
Перед этой простой мыслью сразу отступили все другие, и Левану стало не по себе, словно он уже совершил что-то постыдное.
Однажды в первые месяцы войны, в Донбассе, с ним случилось нечто подобное. Саперы тогда возвращались с работы и, проходя по деревенской улице, попросили у женщин холодной воды. Гостеприимные степнячки вынесли солдатам воды и яблок. Кто-то принес в макитре холодную простоквашу. Разговорились, саперы угостили ребятишек сахаром и собрались было идти дальше, как вдруг налетели на деревушку немецкие самолеты. Все, кто был в это время на улице: и женщины, и дети, и солдаты, – бросились в укрытие.
Побежал и Леван. Он чуть было не расшиб себе лоб о притолоку низкой двери, и когда огляделся, то увидел, что в землянке никого нет. Люди еще бежали по улице – Леван слышал топот многих ног, – а он уже был в безопасности, под тремя мощными накатами, и, прислонившись к сырой, прохладной стене, никак не мог понять, каким это образом он опередил всех и первым оказался в убежище.
Ему стало очень стыдно. «Быстро ты бегаешь, парень! Откуда такая заячья прыть?» – подумал Леван и тотчас вышел из землянки. На деревню уже падали бомбы, но он переждал, пока все, кто бежал по улице вместе с ним, не укрылись в землянке.
На людях и смерть красна. Поэтому он сравнительно легко преодолел тогда недостойную мужчины слабость.
А ты один, затерянный в непроглядной ночи. И ни одна живая душа не увидит, как ты вел себя на этом недобром поле, никто никогда не узнает, сделал ты или не сделал все, что положено было сделать. Никто никогда не узнает, никто ни в чем не упрекнет тебя.
Но эта мысль не принесла ему облегчения.
Да, конечно, никто не увидит. Но ты сам, твоя совесть – что она тебе скажет?!
Отец Левана, Захарий Надибаидзе, многое прощал людям, даже с отпетым пьяницей и лентяем, бывало, постоит на улице и поговорит по-человечески. Но вот лжецу на самый низкий поклон не ответит. Ни за что!
«Лжецы на все способны, – говорил он своим детям. – Только что! Ложью свет пройдешь, да назад не вернешься».
– Не бойся, отец! Я не забыл твоих слов, – вдруг громко сказал Леван, будто старый Надибаидзе и впрямь мог его услышать.
Кончен спор!
Леван включил миноискатель и, затянув потуже ремешок каски, медленно пополз к минному полю.
Повалил густой мокрый снег, и немного потеплело. Снаряды стали падать все ближе и ближе, и в лицо сапера подул горячий удушливый ветер – взрывная волна докатилась до него.
Но Леван действовал сейчас так, словно был не один, а жил и думал на виду у всего мира.
* * *
Я нашел Левана Надибаидзе через несколько дней в армейском госпитале в станице Голубевской.
Он не помнил, как его ранило тогда на минном поле. И успел ли он завершить свою работу – этого он тоже не помнил. Но когда я сказал ему, что никто из роты не подорвался на минах, Леван так благодарно мне улыбнулся, словно не он, а я, который с трудом отличал мину от консервной банки, расчистил тот «дьявольский огород».
КЛИНОК БЕЗ РЖАВЧИНЫ[4]4
Перевод Э. Фейгина
[Закрыть]
Всякий, кому осенью тысяча девятьсот сорок третьего года пришлось побывать в селе Передоль на Тамани, помнит; наверное, высокую седую женщину в черном. В те дни по длинной передольской улице часто проходили бойцы Приморской армии. Женщина эта неизменно появлялась с крынкой холодного молока или простокваши и с горячими лепешками из кукурузной муки. Она молча угощала солдат, присевших в тени у края дороги, и, не вмешиваясь в неторопливую беседу уставших людей, стояла в сторонке, прижав к губам конец черного платка. На благодарность она отвечала только печальной улыбкой и уходила, так и не сказав ни слова.
Я слышал об этой женщине от одного моего товарища, а вскоре мне и самому довелось встретиться с ней.
– Спасибо, мать, за угощение, – сказал я, возвращая женщине пустой кувшин. Она вдруг нарушила свое молчание и спросила меня:
– Ты грузин, сынок?
Я кивнул головой.
– Пойдем, – сказала она. – Это тебе нужно знать...
Я очень торопился, но столько горя было в глазах, в голосе и в сурово сомкнутых губах женщины, что я не решился ей отказать.
Она ввела меня в какую-то разоренную усадьбу. Мы прошли каменный дом с зияющими дверьми и окнами, колодезный сруб с обуглившимся журавлем, мимо обгоревших сливовых деревьев и попали на задний двор, окруженный живой изгородью из кустов шиповника, до которых огонь не сумел добраться. Красные ягоды шиповника были покрыты копотью. Та же копоть лежала и на белой гальке, окаймляющей могильный холмик.
Женщина подвела меня к простому деревянному кресту, к которому была прибита фотография молодой девушки, и проговорила тихо, без слез:
– Ты идешь в бой, сынок. Я хочу, чтобы ты узнал, как погибла моя дочь. Назови ее имя, когда пошлешь врагу свою первую пулю. Ее звали Марией...
Глава первая
Парень из Варцихе
1Извилистые дороги войны свели меня с Ладо Вашаломидзе на Кубани.
Однажды меня послали встретить новое пополнение нашей дивизии. Триста человек, в большинстве грузины, накануне ночью перешли через перевал Кабардинку и теперь, после утомительного похода, отдыхали в селе Курчанка.
Прежде чем я нашел своих земляков, сумасшедший вездеход долго кружил меня по пыльной степи без пути-дороги. В этом краю почти все села назывались Курчанка.
Мы проехали Верхнюю Курчанку; Нижнюю Курчанку, Новую, Старую, Большую и даже Горную, расположенную на невысоком холме. Но грузинских бойцов нигде не оказалось. Когда мы уже почти совсем потеряли надежду найти их, девушка-регулировщица сказала нам, что, кажется, есть еще одна Курчанка – вон там, за теми зарослями камыша.
Было около полудня, когда машина, обогнув небольшое обмелевшее озеро, въехала в седьмую по счету Курчанку.
Помню притаившиеся в садах белые домики, желтые тыквы на соломенных крышах и старую хромоногую лошадь, которая с трудом ворочала огромное колесо артезианского колодца.
– Мамука! – кричал солдат, стоявший на колодезном срубе. – Отвяжем-ка эту старушку, закрутим сами колесо, а то помрем без воды.
Сержант Алеша Голиков радостно кинулся ко мне. Он сопровождал маршевые роты от самого Геленджика.
– Не люди, а львы. Я, признаться, тревожился за пожилых. Как ни говори – перевал... Но ни один человек не отстал в пути. Всех привел... Ну что, пообедаем?
– Устал я с дороги, отдохну немного.
– Отдыхай, а я пока побреюсь.
Голиков принес пустой ящик из-под снарядов, поставил на него зеркальце, а затем, сняв с себя ремень, сунул один конец его в руки какому-то солдату и стал править бритву.
С Алексеем Голиковым я познакомился почти в самом начале войны. Ему было за тридцать. Лесоруб и охотник, он двенадцать лет провел в лесах Карелии, и в память об этих годах остался у него глубокий шрам над левой бровью – однажды у товарища сорвался с рукоятки топор и задел его. Худощавый, жилистый, Голиков умел ходить почти неслышно, с той легкостью, которая дается долгой жизнью в лесу. Две прямые борозды на опаленных солнцем щеках и плотно сжатые тонкие губы делали его лицо строгим, но глаза у него были спокойные, добрые. Трудно было поверить, что эти глаза не раз глядели смерти в лицо.
...Я умылся у колодца, потом расстелил шинель под плетнем на запыленной траве и прилег.
С утра нас томило кубанское пекло. Облака висели низко над землей, собиралась гроза, духота была нестерпимой. В тишине знойного полдня глухо громыхали отдаленные разрывы снарядов.
На берегу озера матросы яростно сдирали с себя одежду – полосатые тельняшки и синие полотняные брюки взмывали в воздух и падали на траву, как большие подстреленные птицы.
Уставшие солдаты маршевого батальона, спасаясь от жары, разместились в скудной тени живой изгороди. Одни уже безмятежно храпели, другие писали письма или доедали остатки домашней снеди, а кто от нечего делать рылся в вещевом мешке, что-то доставал оттуда, вертел в руках, разглядывал, точно новинку, и укладывал обратно.
– Странное дело, – услышал я рядом с собой чей-то голос. – Вот лежу, не двигаюсь, даже ни о чем не думаю – и все-таки обливаюсь потом. Что это, солнце или геенна огненная?
Я поднял голову. Невдалеке от меня лежал рослый, могуче сложенный, крепкий человек. Мне сразу бросились в глаза его орлиный нос и высоко вздернутая левая бровь. Давно не бритая борода и усы не могли скрыть мужественной красоты его лица.
Хорошая была у него внешность. И не одна только внешность. Что-то очень привлекательное и доброе почувствовал я в его доверчивых глазах, в ласковом, певучем голосе и тотчас же отозвался:
– Да-а, Кубань-матушка.
– А какой богатый край! Не думал, что здесь такие виноградники, – сказал он и подвинулся ко мне на локтях. – Правда, насчет вина не скажу – не довелось попробовать. А маджари из здешнего винограда прекрасное.
– А откуда взялось маджари, парень?
– Вчера в дороге шоферы угощали... Не хватало только тыквы и вареных початков, а то бы совсем в Имеретии себя почувствовал. Ох-хо-хо, как, должно быть, хорошо там сейчас!.. – добавил он, помолчав, и как-то застенчиво, по-детски улыбнулся.
Этой улыбкой он покорил меня окончательно. Что может быть прекраснее чистой, искренней улыбки на мужественном лице!
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Ладо Вашаломидзе.
– Имеретин, значит.
– Да, из Варцихе. – Он сощурил глаза, точно всматриваясь во что-то далекое. – Ты бы от души порадовался, если бы увидел наши виноградники. В прошлом году мое звено по полпуда гроздьев собрало с каждой лозы. В нынешнем не знаю, как будет, даже окопать не успели – призвали в армию. Но не это меня заботит – звеньевой осталась моя матушка, а она не подведет. Только как бы не запоздали выдать ей купорос...
В голосе его прозвучала тревога. Мне показалось, он сейчас встанет и зашагает обратно к себе в деревню, чтобы уладить дело с купоросом.
– А почему ей не дадут купороса?
– Да так! Я немного повздорил с заведующим складом.
Ладо огорченно замолчал. Я попытался успокоить его:
– Теперь твой заведующий складом тоже, верно, на фронте, парень.
– Куда ему! Он хилый, не поймешь, в чем душа держится, кто пошлет такого на фронт! Мы с ним на пирушке повздорили. Стали петь песни. Пока он был трезв, сидел и молчал, а выпил два рога – и начал визжать, словно его режут. Ни голоса у человека, ни слуха. Тут я нарочно затянул одну забытую, старую песню «Сказал Соломон...». Думаю, может, хоть теперь отстанет от нас. Но ничуть не бывало. Орет да еще пальцами перебирает по горлу, чтобы с дрожью получалось. Тут смех меня одолел. Перестал я петь, и другие замолчали. А он обиделся и давай меня ругать. Я слово скажу – он мне два. Так, слово за слово, дело до того дошло, что пришлось нас разнимать. Ничего особенного и не было, да человек-то он злопамятный: вдруг в самом деле обидит мою мать... Сам знаешь, что такое виноградарское звено без мужчины...
– А отца у тебя нет?
– Как же, есть! Он у нас богатырь, двух таких, как я, одолеет. Только он сейчас на строительстве дороги работает.
– Бедные женщины! Теперь им приходится и за себя работать и за мужчин. Нелегко им...
– Да, нелегко, – со вздохом проговорил он и задумчиво опустил голову, словно не радуясь своим мыслям.
Пока я с ним разговаривал, Голиков успел побриться и даже выкупался в озере и, заметно повеселев от этого, подошел к нам, натягивая на мокрое тело чистую рубаху.
– Ну, товарищ грузин, угощаешь сухумским табачком? – сказал он моему собеседнику, присев на корточки перед ним.
– Пожалуйста... Только это не сухумский, а из моей деревни, – ответил Ладо, протягивая Голикову вместительный кисет из черного бархата.
Оторвав от газеты изрядный кусок, Голиков принялся сворачивать цигарку, и только тогда Ладо увидел, что на левой руке сержанта не хватает двух средних пальцев.
– В бою потерял? – спросил Ладо, не отрывая взгляда от изуродованной руки Голикова.
Сержант усмехнулся:
– Нет, браток, девушки на гулянке откусили.
Я заметил, что этот шутливый ответ немного обидел Ладо – он с легкой укоризной посмотрел на сержанта и все же спросил о том, что, видимо, давно волновало его:
– Сколько ты фашистов убил?
– Двух... Во время керченского десанта, – не сразу и уже не так бойко ответил Голиков, словно опасаясь, что его боевой счет покажется слишком маленьким этому строгому парню.
Но Вашаломидзе одобрительно кивнул головой:
– Хороший счет, ей-богу. Если каждый из нас по два фашиста убьет – войне скоро конец.
– Ты правильно рассуждаешь, парень, – сказал Голиков и внимательно оглядел его. – Вижу, из тебя хороший солдат получится... Только вот бороду надо сбрить, а то люди подумают, что ты в монахи собрался. Садись-ка сюда. У меня бритва острая, как раз по твоей щетине.
– Благодарен буду, – застенчиво улыбнулся Вашаломидзе и быстро встал. Летняя гимнастерка плотно облегала его могучие плечи и грудь, черные обмотки не доставали до высоких колен. – Была у меня бритва, но в дороге одолжил товарищу, а нас неожиданно разъединили, – сказал он и осторожно присел на пустой ящик из-под снарядов.
