Текст книги "Парень из Варцихе"
Автор книги: Константин Лордкипанидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
– Зачем же на этом дереве, зачем?! – И горько было старику, что из-за окаянной этой яблони столько обидных слов перепало от него соседу.
Поздно вечером Жука сняли. Дед дождался, пока тело унесли со двора. Потом достал топор и начисто срубил дерево.
Судьба соседа не испугала Рухло. Он покупал винтовки, прятал в погреб, горячо нашептывая над каждым дулом:
– Это – за Терентия Жука. Это – за Грабко. Это – за Миколу!
Погибших соседей поминал старик, покупая винтовки. Это новое чувство было сильнее, чем страх.
Раза два в неделю наведывался Пискун, и сколько ружей забирал с собой, столько же крестьян исчезало потом из деревни: винтовки находили своих хозяев.
Однажды Пискун пропал на целую неделю. Дед потерял покой. От зари до зари поддерживал огонь, клевал носом, ожидая условного стука. Чуть вздремнет – то ли сон, то ли явь леденит усталую кровь: неотступно мелькает перед глазами висящий на яблоне человек, только ноги видны, тянутся к земле, но не достают. Лица повешенного не разобрать, но старик чувствовал – не Терентий Жук это.
Рухло просыпался со стоном, покрытый холодным потом, не в силах шевельнуть онемевшей рукой или окликнуть собаку – легче было бы коротать ночь и одиночество с единственным своим домочадцем.
Наконец появился Пискун.
– Где пропадал? – спросил растроганный старик. «Меня бы пожалел!» – добавили его потеплевшие глаза.
– Обстреляли немцев. Твои винтовки испытали. Ничего, у нас они лучше работают! – засмеялся Пискун.
Увязав винтовки, тотчас ушел и не заметил второпях, как непрошеная слеза блеснула в глазах старика.
* * *
Дед Рухло поглядел на небо.
– Быть снегу, – пробормотал он.
Стало тихо до жути. Казалось, ветер замер, река встала, собаки не лаяли. Нет, природа была неутомима: в березах посвистывал ветер и в реке звонко струилась вода. Но эти нависшие над самыми вершинами деревьев облака глушили, скрадывали всякий звук, и голос соседа за плетнем казался невероятно далеким, нездешним. И нагие березы, и редкие прохожие на дороге, и темные столбы дыма над крышами – все вокруг казалось зыбким и непрочным.
Облака легли еще ниже, необычным теплом обдавали поля. Но галки тревожно хлопали крыльями, метались низко над землей. С заиндевелых кустов сорвались взъерошенные воробьи, промчались камешками мимо деда и укрылись под навесом.
В воздухе пронесся шелест, и на землю внезапно обрушился мелкий, веселый град. Шорох пошел по стогам, озеро покрылось рябью, полетели с деревьев уцелевшие кое-где листья. Так длилось несколько мгновений. Потом, кружась и шурша, повалили крупные хлопья.
Обильно падал снег. Вмиг запушило деревья. Но вот поднялся ветер и пошел ворошить снежный покров, и, словно убегая от ветра, хлопья подолгу кружились над землей.
Дед колол дрова под навесом.
– О-го-го! – по временам вскрикивал он, стряхивая снег, слепивший глаза.
К плетням нанесло сугробы, завалило рвы, замело дороги, и вороны, садясь на деревья, тотчас же белели.
Дед Рухло вошел в хлев, но его опередил ветер и с такой силой дохнул на огонь, что дремавший рядом пес с визгом выскочил наружу. Дед слышал, как стряхивал он с шерсти горячую золу. Потом пес шмыгнул обратно и, злобно покосившись на огонь, присел неподалеку.
Сырые ветки наполнили хлев едким дымом. Над огнем висел котел. Старик снял крышку – котел облегченно дохнул паром, полным запахов мяса и приправы. Пес гавкнул.
– Кости обгрыз – и будет с тебя! – сказал дед, подправил головешки и, открыв дверь в погреб, прислушался.
Снизу, из темноты, доносился храп с легким свистом.
– Пускай спит, рано еще! – пробормотал старик.
Пискун пришел не вовремя. Накануне за мостом набрел на жандармов, обошел стороной. Рассвет застиг его в пути, но все же он прокрался в деревню. Принес деду гостинец – партизаны подстрелили кабана и послали старику целую ляжку.
В погребе лежало пять винтовок.
– Вот, ежели доведется увидеть Ленина, – сказал обрадованный Пискун, – орден попрошу для тебя!
Старик ничего не ответил, и Пискуна обидело равнодушие, с каким тот выслушал его слова.
Но немного погодя дед, будто вскользь, спросил:
– А Ленин может дать коня?
– Все может, – сказал Пискун, не сдержав улыбки. – Тебе, что же, лучше коня?
– Нет, – смутясь, сказал старик. – Так спросил, все ли, думаю, может?
Пискун не спал всю ночь, веки у него отяжелели. До вечера далеко, можно успеть отдохнуть.
К одинокому Рухло часто заглядывали поболтать соседи. Поэтому партизан пошел спать в погреб.
Старик убавил огня, достал из охотничьей сумки мясо и склянку со стрихнином. Нарезал мясо, начинил отравой. Отравленные куски положил снова в сумку. И вдруг замер... Торопливо протер рукавом запотевшее окно...
По двору шагали жандармы. Снег перед домом был не тронут, а у ворот утоптан и изрыт.
У старика перехватило дыхание. В ушах вдруг зазвенело, и огонь, охотничья сумка, спящий Пискун, Терентий Жук с вывалившимся изо рта языком – все вдруг закружилось и пропало. Чтобы не упасть, дед ухватился за подоконник.
Стук прикладов заставил его очнуться.
«Пропали мы! Не успею разбудить!» – подумал ошеломленный старик.
В отверстие неплотно запертой двери просунулась чья-то рука, стараясь сорвать щеколду. Чужая рука точно околдовала старика, вырвала из него волю. Шатаясь, он двинулся к двери и вдруг ощутил в руке что-то твердое. Склянка... Старик бессмысленно уставился на нее, потом подбежал к котлу, высыпал в него всю склянку.
Их было четверо. Один оказался старым знакомым Рухло: мозырский приказчик Папавец. После прихода немцев мозырский приказчик стал правой рукой жандармов. Его, как местного уроженца, ценили на вес золота. Папавец вошел первым. Рябое лицо его заплыло жиром. Из-под косматых бровей алчно поблескивали глаза. На левой щеке краснел свежий шрам.
Следом шагал усатый верзила унтер. Не успев войти, закашлялся. Кашлял яростно, словно угрожал: «Дайте кончить – я вам покажу!..»
Третий, стуча сапожищами, ввалился прямо в горницу, сорвал с головы ушанку и отряхнул снег. Лицо его было охвачено, как пламенем, рыжей щетиной, один сапог хлюпал, оставляя на полу мокрый след. Четвертый жандарм стал в дверях.
Рухло сначала думал, что они пришли по следу Пискуна за винтовками. Но по тому, как беззаботно и смело вошли они в дом, старик понял, что жандармы искали пшеницу. Это было не менее страшно. Озверелые от голода немцы ломали все, что было на запоре. Проникали во все закоулки и щели и даже постели протыкали штыками.
– Э, да здесь и угощение готово! – загремел Папавец и осветил головешкой дымящийся котел. – Мясо, пан, похлебка по-нашему! Обыскать успеем, – продолжал, жмурясь от удовольствия, бывший приказчик.
– Я уже позабыл, как мясо едят, в этой проклятой стране! – сказал унтер.
Папавец прислонил винтовку к стене.
– Ты, козлиная борода, сиди здесь – и ни с места! – прикрикнул он на старика и принялся хозяйничать, словно у себя дома.
Придвинул к огню лавку, сбегал в чистую половину хаты и заглянул в приоткрытый сундук.
Остальные в ожидании вкусного ужина с разомлевшими лицами следили за Папавцом.
– Спросите этих сукиных детей – так они корки хлеба не видали, – загрохотал унтер, – а посмотришь – что ни дом, то полная чаша!
– Их разве только намыленная веревка проучит, – сказал рыжий.
– Весь свет обошел, – продолжал унтер, – исколесил Карпаты, поля Румынии истоптал, наш полк вошел первым в Перемышль, но такого злого, нерадушного народа никогда еще не видывал. Ты хоть подыхай...
Кашель оборвал его слова. Он приставил ко рту волосатый кулак и загрохотал с такой силой, что глаза у него налились кровью. С трудом откашлявшись, сердито выдохнул:
– Хоть подыхай – воды напиться не дадут!
– Или дадут такое, что у тебя все нутро наружу вывернет! Недавно наш Зарецкий пришел к кому-то, водки попросил. Ему подали – да такую, что не приведи господь! Всю ночь в собственной блевотине катался да волосы на себе клочьями рвал.
– Отравили?
– Ну да! Если бы водка человеку вредила, давно бы мы все передохли, – сказал унтер и вдруг расхохотался.
– Так, так, старик, дешевле обойдется! – крикнул унтер деду, нагнувшемуся над огнем.
Рухло вздрогнул. С самого начала слушал он разговор жандармов и, чтоб не выдать волнения, набил трубку, достал из пламени горящую веточку. Но, растерявшись от страха и ожидания, старик вместо трубки поднес ко рту ветку. Он попробовал улыбнуться, но только жалко оскалил зубы.
– Вы смеетесь, пан, – сказал рыжий, – вы смеетесь, а мне что-то не нравится этот старик... Вот гляжу – и не нравится он мне!
– Видно, не все успел припрятать, одурел с горя, – рассмеялся Папавец, ставя котел на лавку.
Жандармы уселись. Пес, махая хвостом, умильно заглядывал в глаза гостям. Папавец роздал ложки, одну протянул Рухло.
– Кушайте, я только что отобедал, – сказал старик. – Отобедал, – повторил он, потому что вместо слов у него вырвался какой-то хрип.
– Ешь! – не то умоляя, не то приказывая, сказал рыжий и вдруг изменился в лице.
– Эге, да ты, видно, здорово напуган водкой Зарецкого! Ежели что в самом деле... так вот пес, и черт с ним! А ему несдобровать! – закричал Папавец и только хотел было бросить кусок мяса собаке, как Рухло схватил его за локоть.
На побледневшем лице старика отражалась жестокая борьба: борьба между страхом смерти и желанием спасти Пискуна.
Все равно сам он обречен. Рано или поздно неизбежное должно было свершиться.
– Как можно, пан! Нет у меня столько мяса, чтобы кормить собак, – тихо выговорил Рухло.
Взял у Папавца кусок, неторопливо начал есть, и тотчас четыре ложки, как волчьи лапы, опустились в котел.
Дед сел. Обхватив ногами скамью, уперся в стену. Не дрогнуть бы, не выдать себя, когда станет его душить вошедшая в утробу черная смерть...
– И меня было ввел в сомнение, – сказал Папавец и ткнул рыжего локтем.
– Мы во вражьей стране, а у осторожных голова не болит, – чавкая, ответил рыжий.
Пес скулил, в нетерпении бил хвостом по земле, но теперь уже никому не приходило в голову поделиться с ним куском.
Ветер сотрясал стены хлева, хлопал неплотно прикрытой дверью и пронзительно свистел, не в силах протиснуться в дымовую трубу. За окном падал снег. Старик смотрел на хлопья, они порхали, как большие бабочки, и острая тоска подступила к сердцу. Какое-то беспокойство овладело им. Этот обильный снег мучительно напоминал ему о далекой юности, о том, чего второй раз не бывает в жизни.
В гаснущем сознании деда вставали дни, давно развеянные, как дым и пепел. В гудении ветра ему чудился звон колокольчиков, плач гармоники и гиканье парней – они вихрем неслись мимо девичьих окон. Бывало, как запрягут в понедельник на масленой лошадей, так вплоть до воскресного вечера и не распрягают.
Вдруг по телу деда Рухло пробежали мурашки, и голова его вскинулась кверху, словно от икоты.
«Началось», – подумал старик, и смерть дохнула ему в лицо.
* * *
Под вечер метель утихла. Сорванные с крыш тесины и клочья разворошенных стогов опустились на землю. Согнутые березы расправили плечи, и дым выровнялся над трубами.
Некоторое время по двору еще шуршал снег, потом с озера донесся легкий хруст – подмерзала прибрежная вода. Отблеск белых полей смягчал черноту ночи.
Всю ночь шагал Пискун, неся на руках мертвого деда. Взмокнув от пота, с трудом обходил высокие сугробы.
– Родной мой!.. – шептал он, прижимая к груди скорченное тело старика, и нес его к лесу так бережно, как мать несет спящего ребенка.
Несколько капель упало на безжизненное лицо деда. Не слезы – пот. Слез давно уже не было у Пискуна.
Мозырь – Тбилиси
1938
