Текст книги "Дар Астарты: Фантастика. Ужасы. Мистика (Большая книга)"

Автор книги: Коллектив авторов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 43 страниц)

А. Ганс
МАСКА УЖАСА

Его в насмешку звали «человек маски». В тридцать лет Эрмон был похож на Паганини. Бледное, исхудавшее лицо, безумный взор, вечно подстерегавший выражение страдания на лицах других, мрачное расположение духа, подлинный талант – все это отдалило от него школьных товарищей и профессиональных друзей.

Только жена его Люсиль и маленький сынишка Пьер удерживали его в жизни, когда он, с непонятным упорством, в течение десяти лет пытался осуществить свою мечту: вылепить маску ужаса во всем его страшном величии. Но кучи гипсовых обломков росли и над ним только смеялись. Он по-прежнему оставался бедняком, а разум его мутился с каждым днем все больше и больше.

Насмешки приводили его в бешенство. Благодаря болезненно острой наблюдательности, предшествующей безумию, ему всюду мерещилась модель. Встречал ли он на улице прохожего со складкой страдания в углу рта, он тотчас же бежал к себе и пытался закрепить это выражение в глине. В настоящую минуту он с ожесточением стремился соединить в одной маске все те выражения ужаса и страдания, что отдельными чертами запечатлены были в его слепках.

Наступил канун последнего дня, когда он решил отправить свою скульптуру на выставку. Два месяца тому назад, в припадке своего начинающегося безумия, он предпринял последнюю мучительную попытку: воплотить в глине выражение собственного лица, искаженного страданием. Доктор предписал ему полный отдых и в это то время он, несколько успокоившийся, более твердыми руками сотворил свое чудо.

Накануне отправления маски на выставку, он решил зайти к одному модному скульптору, посредственному таланту, но имевшему у публики большой успех.

– Опять все то же! – воскликнул скульптор, увидев маску Эрмона. – Чтобы заслужить любовь публики, в скульптуре не надо выходить из области голого тела… Что такое маска ужаса? К тому же, она производит вовсе не такое сильное впечатление, чтобы можно было бы не замечать недостатков в работе. Например, взгляните на эту странную, искусственную линию…

Но Эрмон уже ничего не слышал. Глаза его расширились, и он задумался… Перед ним мелькнуло его отражение в зеркале, выражение муки, что он старался воплотить в глине. Десять лет неустанной, упорной борьбы… И никто теперь не поможет ему облегчить тяжесть его мучений… Если бы его поняли, он мог бы отдохнуть, успокоиться, дать передышку своему усталому мозгу… Но нет, все кончено, он потонет в неизвестности и забвении.

Он вернулся домой и, в припадке отчаяния, бросил свой бюст к ногам жены и сына. Маленький Пьер так и подскочил от испуга. Выражение ужаса на его лице отразилось так неподдельно и определенно, что отец подбежал к нему, крепко схватил его за руку и, вытащив на середину комнаты, бросил его на колени… То же выражение появилось опить, и Эрмон, схватившись за виски, вдруг залился безумным смехом, ударившим, как нож, по сердцу его жены.

– Испугайся опять! Испугайся опять! – кричал он сыну. Но глаза безумца напрасно искали теперь ту же трагическую красоту, так поразившую его в лице сына за минуту перед тем. Ни угрозы, ни насилие не могли заставить ребенка восстановить мелькнувшее на один лишь момент выражение лица.

Тем не менее, Эрмон лихорадочно принялся за работу, чтобы быть готовым к утру следующего дня. Люсиль, заметив возрастающую лихорадку мужа, вырвала ребенка из его рук и уложила его в постель. Мальчик был сильно потрясен. Люсиль, вся в слезах, провела большую часть ночи у его постели и, когда он успокоился, перешла в соседнюю комнату, чтобы прилечь.

Муж уснул раньше, но лицо его по-прежнему подергивалось, точно он томился болезненными видениями.

Среди ночи Эрмон вдруг проснулся и почувствовал какую-то необычайную легкость во всем теле. Картины бреда, мелькавшие в больном мозгу, видимо, приводили его в восторг, и он принялся тихо и беззвучно смеяться. Потом он встал и осторожно нащупал дверь в комнату сына; ему показалось, что она отворилась сама собой. Слепки головы его сына, казалось ему, обступили его и сжимали его виски.

– Тише… тише… Я иду… работа меня ждет…

Сумасшедший отдавал себе ясный отчет в своих желаниях. И, с определенным уже планом, тихо вошел в комнату Пьера…

Спокойно и тщательно стал осматривать засохшую глину. Потом вынул ребенка из постели и, стараясь успокоить его поцелуями, перенес в мастерскую и усадил на возвышение для моделей. Затем он начал обкладывать глиной ноги Пьера. Сначала до щиколоток, потом и до колен. Ребенок, смеясь, тщетно старался освободить свои ноги… Но безумный не останавливался и продолжал свою страшную работу; он дошел уже до пояса…

– Папочка, мне тесно… Зачем ты это делаешь?..

Глина дошла до груди, и мальчику стало страшно. Лицо ребенка так ясно выражало это, что сумасшедший удвоил энергию.

– Я задыхаюсь… я не могу больше двинуть рукой… что скажет мама?! Мне тесно… Мама!.. Мама!. Мама!..

Глина дошла до горла. Лицо маленького мученика посинело и страшно исказилось. Он хотел закричать, но звук замер в сдавленном горле… На губах показалась пена. Мальчик был мертв… Перед этой застывшей маской неподдельного ужаса Эрмон на мгновение остановился в созерцании и потом лихорадочно принялся за работу… Ему показалось, что с улицы его кто-то зовет. Он отворил окно, и среди ночной тишины раздался его безумный смех.

– Ха!.. ха!.. Все страшилища бегут ко мне, чтобы полюбоваться на мое творение!.. Целые толпы чудовищ!.. Милости прошу, смотрите!.. Ха… ха!.. Здравствуй, Квазимодо!.. Полифем!.. Терсит… Калибан… Входите, входите все!.. Видите, я вас победил!..

Вдруг он услышал за спиной какой-то шорох. В порыве непобедимого страха, он спешно стал покрывать глиной все лицо мертвого ребенка. У него не хватило глины, и он побежал, чтобы достать новую…

Бледная, со спутанными волосами, растерянная, стояла на пороге Люсиль и повторила несколько раз:

– Мой сын… Где мое дитя?..

– Тише… он здесь…

И сумасшедший указал на глиняную глыбу.

– Ты болен, у тебя лихорадка. Ты говоришь, что Пьер здесь… Где?..

– Здесь, говорю тебе, здесь, – сказал он опять, с безумным смехом указывая на глину.

Люсиль в смертельной тревоге стала осматривать углы мастерской, разрывая слепки. Он приложил палец к губам и тихо произнес:

– Разве ты не понимаешь? Подожди, я тебе покажу.

И он снял кусок глины с верхушки глыбы. Несчастная мать, едва держась на ногах, увидела лоб, широко открытые, полные мертвого ужаса глаза, судорожно искривленные губы… И, как бы не веря своим глазам, она бессознательно все повторяла:

– Где мое дитя?.. мое дитя?..

Вдруг истина пронзила ее, как молния. Она бросилась к трупу и стала ногтями отрывать глину, воя, как раненый зверь.

– Мой мальчик… мой мальчик!..

Но сумасшедший продолжал работать над маской, не обращая внимания ни на безумные крики матери, ни на мертвое лицо сына.

Люсиль без чувств упала на пол…

Эрмон с презрением посмотрел на нее и пожал плечами. Прищурив один глаз, он принялся сравнивать свой слепок с оригиналом и, довольный своей работой, захихикал. Холодный пот выступил у него во всему телу, он закурил папиросу…

Присев к столу, он написал знаменитому скульптору, что достиг, наконец, совершенства, и просил его прийти посмотреть его «маску ужаса»… Затем он встал и медленно подошел к раскрытому окну.

Ночь была светлая и теплая. Полная луна плыла по небу, и успокоенный Эрмон сидел теперь и тихо плакал безумными слезами…

Андре де Лорд
МЕРТВОЕ ДИТЯ

Я читал утром, в своем бюро, рапорты служащих, когда в комнату вошел мой секретарь и сказал, что какой-то рабочий хочет говорить лично с комиссаром полиции.

По моему приказу, он был допущен в мой кабинет, и я предложил ему объясниться.

Вместо ответа, он вытащил из своего кармана бумажный сверток, на котором женским почерком было написано:

«Господину комиссару полиции».

– Вы нашли этот сверток? – спросил я.

– Да, господин комиссар.

Он рассказал мне, что, работая над возведением стены одного дома в квартале Вожирар, он увидел, как возле него упал пакет, но не мог определить, из какого окна его выбросили. Считая, что только я один вправе вскрыть адресованное мне письмо, он и доставил его по назначению. Я поблагодарил и отпустил его. Потом принялся за чтение.

«15 июня. Когда я воспитывалась в монастыре, то в минуты отдыха записывала каждый вечер свои дневные впечатления. И теперь, в дни подневольного заключения, на которое я осуждена, хочу довериться этой тетради и излить в ней свои страдания.

Вот уже три дня, как меня заперли. Когда кончится это испытание? Я знаю, что заслужила это наказание, но предпочла бы, чтобы меня избили палками вместо этого ужасного возмездия.

Но я подчиняюсь. Подчиняюсь этой странной фантазии, которая есть не что иное, как самая утонченная пытка. Он хочет, чтобы с каждым днем потеря становилась все ужаснее для меня. Это справедливо. Разве я не ответственна за смерть нашего ребенка? Разве мой отъезд не был косвенной причиной его смерти? Когда я его бросила, чтобы уйти со своей преступной любовью, его милый голосок не удержал меня. И какой ценой горя и стыда заплатила я за увлечение одного часа! О, забыть бы это ненавистное прошлое!.. Мое перо не коснется его…

18 июня. Часы проходят медленно. О, эти четыре стены! Через стеклянную крышу мастерской я вижу птиц и облака… Старая служанка меня ненавидит. Она очень предана своему хозяину, – со мной не говорит ни слова. Он же говорит со мной только о ребенке.

8 июля. Вот уж семнадцать дней длится эта чудовищная комедия. Мой муж непреклонен. Вчера я просила, умоляла его положить конец этой мести, моему наказанию. Мои слезы его не тронули. Он жестоко упрекал меня в том, что я – дурная мать. Но не могу же я теперь, не будучи уже матерью, жить так, как если бы я была ею на самом деле! Я хотела протестовать, но в его глазах было такое выражение, что я не посмела».

После этой заметки не было больше обозначения числа.

«Не знаю, как я живу… Силы падают. Дитя спит рядом со мной или, вернее, это час, когда ребенок при жизни ложился спать. Но теперь нужно делать вид, что укладываешь его, укачиваешь, оправляя его кроватку и напевая колыбельную песню, нужно целовать его закрытые глаза. Ах, этот поцелуй, какое ужасное и раздирающее сердце ощущение! Бедная крошка, тебе следует теперь спать вечным сном на кладбище, вдали от матери, которая хоть и покинула тебя, но крепко любила!..

Почему я очутилась в одиночном заключении? Почему никого не известила о своем возвращении? Мои родители, друзья не знают, где я. Я хотела раньше всех увидеть моего мужа, выпросить у него прощение. И я сама отдала себя в руки палача. Я заживо замуравлена. Как убежать, обмануть их бдительность, как провести старуху?

Боже мой, я боюсь. Я теперь уверена, что имею дело с сумасшедшим. Он думает, что сын его еще жив. Раньше мне казалось, что вся эта ужасная комедия разыгрывается для меня, но вчера я застала его одного со старухой; он держал на коленях своего сына и говорил с ним своим обыкновенным, натуральным тоном. Старуха, казалось, из жалости делала вид, что верит всему. Его надо бы запереть, как безумного. А я его пленница! Я должна жить в мире безумных галлюцинаций. Кто спасет меня? Я чувствую, что сойду здесь с ума».

Очевидно, после этой заметки следовал продолжительный перерыв. Это видно было по сильно изменившемуся сразу почерку.

«Этому нужно положить конец. Труп ребенка распространяет зловоние. Я подхожу к нему и задыхаюсь, меня тошнит. Он, однако, не разлагается. Без сомнении, отец сумел его набальзамировать… Это ужасно…

Со вчерашнего дня я слышу, как рабочий возится вокруг дома. Если б я могла сноситься с ним как-нибудь! Или бросить ему письмо?.. Ах, пусть меня спасут поскорее, завтра будет уже поздно…»

Следовала подпись и адрес. Фамилия, которую я прочел, поразила меня изумлением. Это было имя известнейшего скульптора, которого многие считали гениальным. Последние его работы сбивали публику с толку. Всем было известно, что его жена, будучи значительно моложе его, бросила его для итальянца-художника. Этот случай вызвал много шума.

Что поражало меня в этом дневнике – это очевидное противоречие между серединой и концом его. Заключенная говорила раньше о ребенке, тело которого покоилось на кладбище, потом она говорила о трупе, рядом с которым ее заставляли жить. Что произошло в этот промежуток? Добыл ли отец ценой золота труп ребенка?

Очевидно было одно: заключение этой женщины требовало от меня выполнения долга. Я должен ответить на призыв. Я взял двух агентов и отправился по указанному адресу. Дом находился на глухой улице квартала Вожирар. Посреди сада находился маленький павильон.

Старая женщина осторожно открыла нам дверь. Я спросил, здесь ли г-жа П.

– Жена хозяина, – сказала она насмешливо, – давно уехала отсюда.

– Простите, – заметил я, – я думал, она вернулась.

Старуха с недоверием посмотрела на меня.

– Если бы она вернулась, хозяин прогнал бы ее. Это была бессердечная женщина, которая убила своего ребенка.

Старуха хотела закрыть дверь. Я распахнул пальто и, указывая на свой трехцветный шарф, крикнул:

– Именем закона пропустите нас!

При этих словах старуха в ужасе сделала движение, чтобы кинуться в дом и предупредить хозяина. Но два агента бросились на нее и приковали ее к месту. Я вошел в дом, внизу было пусто. Поднялся на первый этаж, в мастерскую. Шум голосов доносился из одной двери в глубине коридора. Я стал слушать.

– Малютка голоден, и ты снова позабыла покормить его грудью!

– Пощади, умоляю тебя, пощади!

– Как, несчастная, ты отказываешься кормить свое дитя?

– Но оно умерло.

– Ребенок жив, презренная! Ты сделаешь то, что я приказываю. Иначе…

– Хорошо, я сделаю, – умоляла женщина. – Я повинуюсь.

Наступило молчание. Я постучал в дверь. Человек лет пятидесяти, высокого роста, с розеткой Почетного легиона в петлице, открыл мне дверь. Я узнал знаменитого художника, портреты которого часто видел. В углу женщина с безумным выражением, бледная и худая, как призрак, сидела у колыбели.

Я назвал себя и указал на причину своего прихода.

– Войдите, сударь, – сказал он. – Я здесь у себя. Эта женщина – моя жена, которую я справедливо наказываю. Это негодная мать. Она бросила ребенка и виновна в его смерти. Она искупает свою вину тем, что я заставляю ее посвятить ему весь остаток жизни.

– Ребенок! Но вы сказали, что он умер?

– Он умер, да. Но я его воскресил, потому что я – великий художник.

Он подвел меня к колыбели и раздвинул занавески. Ребенок двух лет, казалось, спал.

– Я сохранил его волосы, – продолжал он в увлечении, – сохранил его зубы, его ногти, все, что не разлагается, что даже после смерти сохраняет частицу жизни. И я все это вставил в воск, который вылепил с полным сходством с умершим ребенком. Теперь он живет; конечно, это существование похоже на летаргию, на сон, но он живет и слышит нас. Когда-нибудь он, может быть, проснется.

Женщина поднялась с места и, взяв меня за руку, сказала:

– Не слушайте его, господин комиссар. Вы хорошо знаете, что мертвые не воскресают. Их нужно хоронить, чтобы они не разлагались и не отравляли воздуха, которым мы дышим. Освободите меня от этого разлагающегося трупа.

– Вы слышите? – рычал ее муж. – Она хочет похоронить его живым. Эта негодяйка!

Я взял в руки маленькое, прекрасно выточенное тело и разбил его об пол. Она отчаянно вскрикнула и закрыла лицо руками.

Человек рычал от боли, двинулся на меня, угрожая своим тяжелым молотком скульптора.

– Убийца! – кричал он. – Ты убил моего сына и ты умрешь…

С помощью агента, прибежавшего на крик, я усмирил его.

Он теперь заперт в доме умалишенных св. Анны, где качает на руках и ласкает воображаемого ребенка. Жена его находится на излечении в доме умалишенных в Сальпетриере.

Андре де Лорд
ДАМА В ЧЕРНОМ

Когда Елена Вельсон приехала в Ловаль и поселилась там в небольшой, уединенной вилле, – ее приезд взволновал тихую жизнь этого маленького провинциального городка. Она носила глубокий траур – и ее прозвали «дама в черном». И это прозвище подходило той таинственности, которой она себя окружала.

Елена была прелестная, нежная блондинка; тяжелое горе преждевременно состарило ее.

Она не искала знакомств, и ее уединенная, тихая жизнь не давала повода к сплетням, столь обычным в маленьких городишках. Долго досужие кумушки делали всевозможные предположения о ней, но, наконец, всем надоело ломать себе голову над тайной «дамы в черном», и ее оставили в покое. И все таки она дала повод заговорить о себе, когда профессор Пьер Картье стал часто навещать ее. Он встретил ее на прогулке. Его поразили подернутые грустью глаза, печальная, нежная улыбка таинственной незнакомки. Оказав ей однажды какую-то незначительную, случайную услугу, он начал кланяться ей при встречах. Однажды они обменялись ничего не значащими словами. И скоро взаимная симпатия перешла в крепкую дружбу. По крайней мере, они сами называли так то чувство, которое захватило их.

Однажды вечером Пьер Картье решился заговорить с ней о своей любви и просить ее руки; Елена испуганно просила его никогда и не заговаривать об этом.

Но он не мог молчать и настойчиво добивался причин ее упорного отказа; он был уверен в ее любви, и ее сопротивление объяснял себе лишь ее несчастной жизнью в первом замужестве.

Картье не терял мужества, он удвоил свою настойчивость. Он чувствовал, как с каждым днем слабеет сопротивление молодой женщины, и он был несказанно счастлив, когда получил, наконец, ее согласие.

Медовый месяц они проводили в Париже. Быстро мчались счастливые, безмятежные дни. Желая вознаградить себя за тихую жизнь и отсутствие развлечений в Ловале, они ежедневно бывали в театрах, в концертах.

Однажды вечером они пошли вместе в театр. Елена сидела в партере, а ее муж, прислонившись к барьеру, растерянно оглядывал театральный зал. Вдруг имя его жены, произнесенное какие-то господином в соседней ложе, привлекло его внимание. Он стал прислушиваться к разговору в ложе.

– Кажется, это она.

– Кто?

– Знаменитая Вельсон? Покажите мне ее!

Один из собеседников указал на Елену Картье.

– Это та красивая блондинка в третьем ряду?

– Я уверен, что не ошибаюсь. Правда, прошло уже 10 лет со дня процесса, но я ее хорошо помню.

– Чем кончился процесс? Оправдали ее, обвинили?

– Не было достаточных улик против нее.

– А что ты сам про нее думаешь?!

– Я считаю ее гениальной артисткой, комедианткой, которая провела судей.

В это мгновение прозвучал звонок, антракт окончился и разговор оборвался. Пьер Картье был оттеснен в сторону спешившей занять места публикой, и сам смертельно бледный, близкий к потере сознания от острой душевной боли, занял свое место.

Для него не оставалось сомнений, что его жена была печальной героиней какой-то таинственной, ужасной драмы, которую она старательно от него скрывала.

После театра, когда они остались одни в комнате гостиницы, он не мог более сдерживать себя и жестоко потребовал у Елены объяснения того, что ему случайно пришлось услышать в театре.

– Это правда, – прошептала она, бледнея, – я скрыла от тебя одно важное событие моего прошлого. Зачем я не отказала тебе, зачем согласилась быть твоей женой? Но я слишком любила тебя, чтобы отказаться от тебя. Выйдя за тебя замуж, я потеряла право молчать, но не нашла в себе достаточно смелости, чтобы говорить.

И, вся дрожа, она рассказала ему о том, что ее судили за то, что она якобы убила своего первого мужа. Дело происходило так.

Однажды утром он был найден мертвым в своей постели. Следствие выяснило, что он был несчастен со своей женой, и это бросило на нее подозрение.

Вскрытие обнаружило присутствие мышьяка во внутренностях покойного. Мышьяк был ему прописан доктором; случайно ли он принял слишком большую дозу или намеренно покончил с собой – эту загадку он унес с собой в могилу. Елену привлекли к суду, и прокурор утверждал, что Вельсон был задушен в своей постели. Но улик не было, и Елену оправдали.

– Я покинула родные места, – продолжала Елена свой печальный рассказ. – Я долго путешествовала, хотела изгнать из памяти своей тяжелые воспоминания. Я встретила тебя на своем пути, полюбила тебя с первого взгляда; я надеялась в твоей любви возродиться к новой жизни; но теперь я вижу, что ошиблась. Я невинна, но судьба дала мне тяжелый крест, и я не вправе взвалить его тебе на плечи.

Картье был глубоко растроган исповедью жены. Своими ласками старался он согреть ее, успокоить, разогнать ее мрачные мысли. Он клялся, что любовь его заставит ее забыть незаслуженные тяжелые удары судьбы.

И действительно, особенно горячи были его ласки в этот вечер…

По возвращении в Ловаль, Картье возобновил свои занятия в университете. Елена занялась хозяйственными обязанностями, – жизнь, казалось, вошла в обычную колею. Но это только казалось. Правда, Картье не вспоминал про их общую тайну, но в его глазах читала Елена молчаливый вопрос, который он не осмеливался задать ей вслух, но который беспокоил ее. Она боялась, что муж ее подавлен пережитой ею драмой.

В действительности же, Картье не мог совладать со своим жгучим любопытством относительно прошлого Елены. Тайком от нее, он достал все газеты, говорившие о процессе Вельсона. Он испытывал глубокую боль, наталкиваясь в газетных листах на портреты жены с нескромными замечаниями на те догадки, которыми прокурор хотел выяснить преступление. Утверждали, что у Елены был соучастник, любовник! Что должен был испытывать Картье, читая все это!

Все эти догадки не нашли себе ни в чем дальнейшем подтверждения, но Картье чувствовал, как в нем самом зарождается и растет невольное подозрение. Читая, как досужие газетчики обливали грязью Елену, он и сам терял к ней уважение. Но он хоронил в тайниках души все переживаемое им и старался с Еленой быть нежным и ласковым. Но трудно обмануть любящую женщину.

Она чувствовала всю неестественность, всю ложь его ласк и решила поговорить с ним.

– Я знаю, что в тебе происходит, – говорила она ему. – Ты сомневаешься во мне. Ты не веришь, что я все рассказала тебе. Ты говоришь себе: «Она скрывала от меня самое важное в своей жизни; почему я знаю, что и теперь у нее не осталось тайн от меня?..» Послушай, – нельзя жить всю жизнь с таким страшным подозрением – расстанемся…

Он спорил с ней, уверяя ее в своей любви – но в конце концов слова ее запали ему в душу.

Страшные сомнения обуревали его. А что, если Елена действительно убила мужа?

Он еще раз перечитал газеты и сам начинал верить в возможность ее вины.

Он ставил ей ловушки, старался сбить ее своими вопросами, расспрашивал ее о таких подробностях, что ей оставалось только удивляться, откуда они могут быть ему известны. Он с оскорбительным недоверием относился к ее словам, к ее клятвам, и упорно твердил одно и то же: «Ты умеешь молчать. И про процесс Вельсона ты сумела промолчать».

Наконец, и ее любовь не выдержала такого тяжкого испытания, и в ней стала пробуждаться враждебность к Картье. Она открыто высказывала сожаление, что вышла за него замуж, и вдруг в нем зародилась новая ужасная мысль: «Она убила уже одного своего мужа, она убьет и меня!» Это была вечная мука! В те минуты, когда он способен был хладнокровно рассуждать, он сам понимал всю бессмысленность своих подозрений; он вспоминал счастливые дни, ценил ее кроткую красивую душу и гнал прочь кошмарные мысли. Но приходила ночь, и снова безумие овладевало им, сон бежал от него, ужасные призраки убийств создавал его больной мозг, и ему мерещилось, как Елена наклоняется к спящему Вельсону, душит его, тот обороняется, хрипит, наконец, судорожно вздрагивает и замирает неподвижно.

Утром он сам стыдился своих ночных кошмаров, – но каждую ночь они возвращались к нему, становились все мучительнее.

Он перекочевал в кабинет, закрылся на ключ, клал револьвер под подушку. Но его бредовые идеи приняли уже другую форму – он боялся уже быть отравленным!

Однажды он заметил, как Елена сыпет какой-то белый порошок на тарелку. Он заставил ее саму съесть все, – и то, что он считал ядом, – было солью!

Подобные припадки стали повторяться каждый лень. Силы его иссякали, его нервность достигла крайних пределов; сил человеческих не хватало переносить эту муку вечных подозрений. Наконец, Картье свалился с ног и слег. Но он не допустил жену ухаживать за собой.

Старая служанка, ходившая за ним еще в детстве, служила ему.

Однажды ночью он проснулся, измученный лихорадочными сновидениями. Служанка мирно спала в кресле возле его кровати.

Чу! Чьи-то шаги в коридоре! Неслышно отворяется дверь, белая фигура появляется в комнате. Он узнал свою жену.

В правой руке она держала какой-то предмет. Он не мог различить, что это, и его охватил неописуемый ужас!

Он инстинктивно почувствовал, что ему грозит страшная опасность. С бесконечной осторожностью, судорожно схватившись за револьвер, он притворился спящим и ждал приближения призрака.

Елена тихо, почти бесшумно подкрадывалась к его кровати. У изголовья она остановилась в нерешительности и, убедившись, что он спит, она протянула руку к подушке.

Картье заметил ее движение, откинулся назад, выхватил револьвер из-под подушки… Один за другим грянули два выстрела.

Бездыханной пала Елена на пол; кровь хлынула ручьем у нее изо рта.

Он вскочил с постели в ужасе от того, что сделал. Испуганная служанка светила ему.

В правой руке Елены был пакет с письмами… Это были письма утра их любви, письма нежной чистой привязанности. Бедная, наивная Елена! Она хотела положить их под подушку. Это была ее последняя попытка заставить прозвучать в его душе давно умолкнувшие струны любви и доверия.