Текст книги "Бог лабиринта"

Автор книги: Колин Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Первой присела Мэри. Она сладко зевнула и потянулась, всем своим видом показывая, что она задремала. Потом Фиона сделала то же самое, но бросила быстрый взгляд на мои брюки, чтобы обнаружить источник влаги, оросившей ее волосы.

Я поспешил вниз к столу, на ходу застегиваясь, и когда мой отец осведомился о девочках, я ответил, что не видел их и послал Джеми наверх за ними. Они спустились, переодевшись в старые платья, и попросили прощения за опоздание, так как якобы не слышали звонка на ужин, потому что сладко спали. Фиона села рядом со мной, и я с удовлетворением смотрел на влажное пятно у нее на голове.

А теперь, мой друг, заканчивая этот эпизод с Грандисоном, я должен еще раз отдать дань тому учению, которое вдохновляет меня на подобные деяния. Человек, проведший два часа на сладкой вершине экстаза, чувствует себя приобщенным к Богу и очищает свою душу…

Письмо Гленни заканчивается размышлениями такого рода, растянутыми на полторы страницы – я не стал приводить здесь конец письма, потому что стиль его напыщенный и не идет ни в какое сравнение с тем, что я привел выше. Затем он выражает уверенность, что закрепит свой успех и попытается закончить дело, которое он так успешно начал.

Я процитировал почти полностью письмо Гленни, так как оно проливает свет на многое. Например, ссылка на «вдохновляющее учение» указывает на то, что в подобных вопросах Гленни считает себя учеником Эсмонда. Можно ли безоговорочно поверить в то, что он написал о том дне 2 января 1767 года? Первым моим желанием было отвергнуть начисто все, по крайней мере, многое из этого описания. Мне показалось, что автор письма принимает желаемое за действительное, да и стиль описания указывает на отчетливое влияние Клеланда и Гребильона. Гленни не был особенно умным человеком, многие удачные выражения этого письма заимствованы автором у Эсмонда. Это письмо интересно главным образом тем, что оно свидетельствует, как далеко зашел Гленни в уподоблении индивидуальности Эсмонда. По многим признакам это письмо мог написать сам Эсмонд. Не думаю, что описанные здесь события сами по себе представляют особый интерес. Подобно большинству молодых аристократов того времени, Гленни был абсолютно безнравственным человеком с самых ранних лет. В другом месте он упоминает, что впервые его соблазнила жена фермера, когда он был одиннадцатилетним мальчиком, а когда ему было тринадцать лет, у него вышла неприятная история с другой его девушкой, когда у нее затянулся надолго менструальный период. Но он был безнравственным в самом прозаическом и скучном значении этого слова, щипая за зады горничных, грубый и бестактный с девушками своего круга, совершенно не умеющий разговаривать с женщинами, которых он действительно любил. Его запугал отец, потом опекавший своего сына. Хорас до ужаса боялся старшего брата (который умер в 1770 году от алкогольной горячки – после трехдневного запоя, когда до смерти наглотался смеси бренди с мадерой). Он едва знал свою мать, которая развелась с отцом десять лет назад, потому что тот избивал ее кнутом. Гленни был эмоционально заторможенным, неотесанным мужланом. Я не считаю его гомосексуалистом. Но единственно адекватным способом объяснения того, что случилось в Геттингене, является любовь Гленни к Эсмонду.

Когда он впервые встретил блестящего Эсмонда, он полностью подпал под его влияние. Хотя по возрасту Эсмонд был моложе Гленни, но по зрелости он превосходил Хораса лет на двадцать. Гленни заимствовал его мысли, манеры, литературный стиль. Будто Эсмонд был магом, а Гленни всю жизнь – учеником волшебника. Его жизнь протекала очень легко, женщины любили его и отдавались ему, как по волшебству. Он вернулся после учебы к себе в Голспи, и все девушки относились к нему, как к герою, пришедшему с войны. Хотя он находился в четырехстах милях от учителя, он продолжал жить и думать так, будто они все еще рядом в Геттингене. Вместо того, чтобы спать с каждой встречной потаскушкой, он надевает на себя маску ученого мужа, ведет строгий образ жизни, изучает Горация и Аристотеля, а затем неожиданно решает завязать с хорошенькой девушкой, подружкой сестры, возвышенные, «сентиментальные» отношения. Такие отношения ненавидели Новалис, По, Доусон и другие романтики, предпочитавшие любить почти девочек чувственной любовью. Вдохновленный идеями Эсмонда, Гленни сумел подняться над своей природной ограниченностью. А затем, убежденный, что магия все еще действует неизменно, он видел, что эти две девочки восхищаются им так же, как Мэгги Мак-Бин и другие работницы фермы, и ему позволительно играть с огнем ради своего сердечного удовлетворения. Мечта осталась неразбитой. У него в действительности не было никакого сексуального влечения к своей сестре. Но подобно опавшей листве они ринулись в водоворот грез и фантазий. Как же его мечты закончились? Сорвет ли он невинность у этих девушек, как две груши, выполняя свое право сеньора? Он колебался, и без сомнения добился бы успеха, если бы его отец не поступил разумно, уложив двух девушек в одну постель. Время прошло напрасно, и в середине января он отправился в обратный путь в Германию, избрав долгую и трудную дорогу через Лондон, чтобы путешествовать с Эсмондом, а мог бы выбрать краткий путь из Данди в Каксхевен. Интересно, что в следующий раз он пригласил Эсмонда на Рождество в Голспи в 1770 году, когда Мэри осталась с друзьями в Брайтоне. Для Мэри и Фионы Хорас был все еще «дальний любовник», и он не собирался совершать ошибку, разрешив им встретиться у родного очага, откуда был выброшен.

Каждый может ощутить в подробностях и длинных описаниях этого письма огромную гордость, которую испытывал Гленни, когда писал отчет учителю. Он был один, никто не мог ничего посоветовать ему, и он выдержал этот экзамен на «отлично»…

Что касается девушек, то он завершил так успешно начатое дело по их соблазнению: он стал любовником Фионы в 1768 году, а Мэри стала его любовницей в 1775 году, но об этом речь пойдет дальше.

Признаюсь, что я сперва воспринял письма Гленни крайне отрицательно, и мои чувства к Донелли подверглись испытанию, я не одобрял его поведения в эпизодах, описанных Гленни. Тут необходимо уточнить, что я его не одобрял вовсе не из-за моральных принципов – это может подтвердить любой читатель моего «Сексуального дневника». Подобно Донелли, я всегда был увлечен проблемами секса, потому что, как мне кажется, тут лежит ключ к секретам интенсивного сознания. Меня постоянно мучила неразрешимая загадка – невозможность ухватить руками сексуальный опыт, который всегда ускользает между пальцами, как волшебное золото. И в этой книге я буду приводить массу примеров подобного рода, содержащих важный ключ к осознанию этого таинства.

В 1955 году я провел полдня в постели с девушкой по имени Каролина, студенткой театрального колледжа, с которой меня познакомил Джертруд Квинси. Я никак не могу понять почему, но Каролина была одной из тех девушек, которые вызывают во мне наиболее интенсивный уровень вожделения – чисто физического влечения. Однажды она призналась мне, когда я занимался с ней любовью, что она иногда воображает, будто ее насилуют, и это усиливает наслаждение. Это заставило меня понять, почему почти подсознательно я делаю вид, что насилую ее, обращаясь с ней, как голодный человек обращается с нежным куском мяса, набрасываясь на него и пожирая с волчьим аппетитом. В тот день я занимался с ней любовью много раз – семь или восемь. Это происходило между нами, как игра. В одном случае я вернулся из ванны, а она сидела в одних трусиках, пытаясь застегнуть лифчик. Я бросил ее на постель, не снимая трусиков, только сдвинув их, и почти единственным движением, сразу же вошел в нее, без всяких прелюдий. А чуть позже, когда она уже полностью оделась и собиралась уходить, я занялся с ней любовью, когда она стояла, прислонясь спиной к двери. В нашем соитии всегда присутствовал элемент шока, внезапности.

После этого я почувствовал себя совершенно обессиленным и измотанным, блаженно отдохнувшим и полностью расслабленным, как будто я излил из себя последнюю унцию желания и смог вернуть свой ум для более серьезных вещей. Затем я вышел на улицу и взял молоко со ступенек. Я жил в полуподвальной комнате на первом этаже, и когда мимо ограды дворика прошла девушка, то мельком мне удалось увидеть ее голые бедра выше чулок. Это было подобно удару в живот, в солнечное сплетение. Я понял, что нахожусь в шоковом состоянии, что мое сексуальное желание не истощилось до конца, исчезло только и удовлетворено мое мгновенное любопытство по поводу Каролины. Колодец был явно бездонный.

Такое же осознание пришло ко мне месяцем позже, когда я шел к Каролине, чтобы провести с нею ночь – она делила комнату с подругой. Я зашел в магазин, чтобы купить ей пару чулок. За мной, когда я стоял у прилавка, находилось множество кабинок, в которых женщины примеряли одежду. Я случайно обернулся и увидел женщину в одной из кабинок, она стояла спиной ко мне, без юбки и нижнего белья. Снова я испытал шок от сильнейшего сексуального желания, и хотя, как я увидел позже, это была женщина средних лет, и при обычных обстоятельствах я бы даже не посмотрел на нее во второй раз. Выйдя из магазина, я испытал неприятное предчувствие, что моя ночь с Каролиной не затронет такие глубины сексуального наслаждения.

Это побудило меня сформулировать положение, что сексуальные извращения являются попыткой избежать неудовлетворенности нормальным половым актом. Именно ситуация нормального полового акта провоцирует чувство разочарования и неудовлетворенности. (Рассказывают историю о психиатре, который посоветовал импотенту использовать самогипноз: перед тем, как лечь в постель, он должен был закрыть глаза и повторять много раз: «Она не моя жена)». Все формы извращений заключаются в том, что в нормальную ситуацию добавляется элемент запрещенного: девушка должна прогуливаться в черных чулках и т. д. История полковника Донелли о том, как его избивала гувернантка, представляет собой тот же случай. Это довольно мрачный взгляд на природу сексуального импульса, так как все перестает быть запретным, как только вы заставите кого-нибудь еще участвовать в фантазии. Секс превращается в погоню за недостижимой целью…

Небольшое происшествие в Дублине пять лет тому назад модифицировало эту точку зрения. Я шел в библиотеку Тринити-колледжа, и навстречу мне шла девушка, на ней были белые чулки, и что-то в ее лице вызвало во мне внезапное сильное желание. Я никогда раньше ее не видел, и в течение десяти минут я пытался вспомнить ее. Затем я все-таки вспомнил. Она напомнила мне девушку по имени Газель Хейзел, которая меня нянчила, когда я был ребенком. Это была хорошенькая девочка, которой в ту пору было лет девять или десять, а мне – пять или шесть. Я смотрел на нее, как на свою мать. Я никогда не был так счастлив, как тогда, когда она гладила меня или меняла мне одежду, или помогала мне надеть башмаки. Когда мне стукнуло десять, она вышла замуж. Мне уже были известны детали полового акта, и мне все это представлялось ужасно волнующим и грязным. Однажды я встретил Хейзел в магазине, выглядевшей как всегда прекрасной, на ней был черный жакет и белые чулки. Мысль, что ее муж имеет право задрать ей юбку и снять белые чулки, внезапно наполнила меня жестокой ревностью. Я подумал о том, чем они занимаются в темноте, и мрачно посмотрел ей прямо в глаза, думая, что это сможет произвести на нее впечатление – вызовет у нее мечтательный экстаз или, возможно, злобу. Я вообразил их жизнь, когда она приходит с работы. Все остальное время, которое она проводит с мужем, представлялось мне сплошной оргией. И все же незнакомка выглядела ординарной, и привлекало в ней, что я когда-то знал девушку, похожую на нее, хотя та была, возможно, тоньше и без розового банта…

Мысль о Хейзел – которую я забыл на пятнадцать лет или даже больше – вернула воспоминания о других девушках, которыми я увлекался в детстве: девушка, жившая в одном доме со мной, которая казалась мне святой; девушка с соседней улицы, овальное лицо которой поразило меня какой-то удивительной красотой; тетка с материнской стороны, ненамного старше Хейзел, которая иногда водила меня в кино или к себе домой на чашку чая… Я почувствовал внезапный шок, вспоминая всех этих девушек – все они старше меня, – я относился к ним, как к богиням. Раньше мне никогда не приходило в голову, что я провел детство в матриархальной семье, окруженный женщинами, которых я обожал, от которых я получал только нежность и ласку. Когда я был подростком, я считал женщин желанными созданиями, которые держат мужчин в своей власти из-за сокровища, находившегося у них между ног, которым они одаривают, или отказывают в нем по своему желанию. Это было мужское дело – получить сокровище или преследованием, или ухаживанием, или обманом, или силой… И с тех пор я посвятил свою жизнь обычной мужской задаче отыскать как можно больше сундуков с сокровищами: они были дичью, а я охотником, но все же тенденция их идеализировать всегда у меня была достаточно сильная, и казалось, она противоречила философии сексуальной войны. Теперь я осознал: сексуальная война – это нонсенс. То, чего мне хотелось от женщин, – по-прежнему то же самое, чего я хотел от Хейзел, – сочувствие старшей сестры, сострадание, нежность, ласка, внимание, дающие мне чувства безопасности и уверенности в себе. Я часто испытывал чувство умиротворения, которое охватывает тебя, когда пенис проходит через кольцо мышц у входа во влагалище, и проскальзывает в теплые, ласковые внутренние складки лона. Теперь я понял, что это просто конечная ласка. Проявляя чувство нежности, Хейзел могла протянуть руку и нежно дотронуться до моей щеки, или положить руку на голову, и я немедленно испытывал удовлетворение. Умиротворение, когда входишь в женское тело, – это и есть интенсивное чувство – это ласка, жест нежности, когда она ласкает наиболее интимную часть твоего тела с помощью наиболее интимной части своего тела. Агрессивность, которую Лоуренс называл «сексуальной войной», развивается от жажды этой потребности, точно так же преступность рождается из-за бедности. Даже одержимость Казановы может быть объяснена таким образом – в частности, тип Казановы – это мужчина, который хочет, чтобы все женщины хранили ему верность, а сам он будет поступать так, как ему заблагорассудится. Это желание добиться полной уверенности и в женской любви и одобрении. Все женщины мира любят его, они все жаждут отдать ему свою любовь, даже сознание того, что он находится в постели с другой не играет роли…

Все это привело меня к тому, что в последние годы я потерял интерес к сексуальной войне. В Диане и Мопси я имею общество из двух прекрасных любящих женщин, пока я сплю, жажда безопасности у меня удовлетворена. Эта уверенность в себе, что является даром женщины, достигнута, и я могу полностью отдаться более серьезным проблемам – проблемам философии и эволюции человечества.

Все это определяет мое неприятие Хораса Гленни и философии разврата Эсмонда Донелли. Я чувствую, что в этом кроется или неосуществимость или незрелость: стремление маленького мальчика к безопасности. Я имею в виду не этот эпизод с Фионой и Мэри, который меня раздражает, потому что я оцениваю его как необдуманный: Гленни хотел «сентиментальных» отношений, а кончил сексуальными. Но другие письма свидетельствуют, что он был способен и на более грубый подход. Например, на Рождество в следующем году он возвращался домой по северному маршруту. Плывя на корабле из Амстердама в Гримзби, он решил провести несколько дней в Ронабруке: посмотреть замок и кафедральный собор. Гостиница была полна, и Гленни поселился в верхней комнате над прачечной. После полуночи он спустился во двор по малой нужде, затем постоял немного, прислонившись спиной к теплой стене прачечной. Когда он там стоял, из гостиницы вышла девушка и направилась к прачечной, там она разделась, наполнила ванну водой и вымылась. Все это время Гленни подглядывал за ней в окно. Затем она оделась и пошла спать в другую комнату того же здания. Гленни собрался было пойти за ней, когда услышал мужской голос, который, казалось, исходил из ее комнаты. На следующее утро Гленни приказал своему слуге Доггету разузнать все об этой девушке, и в частности, сможет ли он заполучить ее на одну ночь. Доггет вернулся через несколько часов и сказал, что она очень уважаемая женщина, племянница хозяина гостиницы, и она обручена с подмастерьем сапожника, за которого не может выйти замуж, так как его мастер не дает разрешения на свадьбу. Хозяин гостиницы наотрез отказался дать денег, чтобы они смогли откупиться от мастера. Гленни понял, что он, вероятно, слышал голос подмастерья в ее комнате прошлой ночью, и решил отказаться от мысли переспать с девушкой.

Позже днем Доггет сказал Гленни, что он слышал, будто девушка беременна – у нее были приступы тошноты во время работы. Гленни почуял новый оборот дела. Он попросил Доггета втереться к ней в доверие и узнать, сколько ей нужно денег, чтобы ее любовник смог основать собственное дело. «Я бы дал тысячу гиней за удовольствие влить свою сперму в ее добродетельное лоно». Но оказалось, что любовник может основать собственную мастерскую за гораздо меньшую сумму – ему нужно сто семьдесят пять талеров, что равно приблизительно двадцати пяти гинеям. Доггет передал ей, что у его хозяина доброе сердце, и он сможет помочь ей – эти английские милорды – люди экстравагантные и щедрые. В полдень девушка робко постучала в двери комнаты Гленни, и он пригласил ее войти. Она рассказала о том, что ее жениху нужны деньги, и спросила, как он сможет их заработать. Гленни открыл кошелек и вытряс из него кучу золотых. Затем, пока глаза девушки были устремлены на деньги, он обнял ее за талию и прошептал, что она сама сможет легко заработать деньги для своего милого. Она попыталась вырваться и выйти из комнаты, но он сказал ей, что ему известно об ее беременности. Это ее удержало, и она заколебалась. Гленни указал на деньги и прошептал, что никто не узнает об их свидании. Это займет ровно пять минут. И она будет жить счастливо всю оставшуюся жизнь. Она позволила ему поцеловать себя и приласкать ей груди. Она закрыла глаза и решила, что игра стоит свеч, когда вдруг они услышали, что кто-то зовет ее. Она вырвалась из его объятий. Гленни взял деньги и вложил ей в руку, затем снова поцеловал ее. Она поспешно убежала прочь.

В тот вечер она прислуживала за его столом. Он дважды поймал ее взгляд, и она покраснела: она должна была ему свое тело. Гленни знал, что она не собирается возвращать деньги. Доггет выяснил, что она встречается сегодня вечером со своим женихом, и непременно передаст ему деньги.

Этой ночью Гленни выждал, пока не услыхал ее шаги – она пересекала двор и направлялась к прачечной. На этот раз не успела она снять сорочку, как Гленни открыл дверь и проскользнул к ней. Она выглядела испуганной и просила пощадить ее. Она шепотом объяснила, что «он» ждет ее в комнате. Гленни прошептал, что это не займет у них много времени. Он потратил несколько минут, успокаивая и упрашивая ее. Затем расстегнул брюки, прижал ее спиной к медному котлу и взял ее. После этого он прошептал, что если ей понадобятся еще двадцать пять гиней, то она должна прийти в его комнату на следующий день. Потом он оделся и ушел.

Он был в бешенстве, когда она не воспользовалась его предложением. Однажды он встретил ее в коридоре и вопросительно посмотрел на нее: она отрицательно покачала головой и заспешила прочь. Доггет также не сумел уговорить ее прийти. Она сохранила свою часть сделки, но Гленни это все казалось вершиной неблагоразумия: она уже раз отдалась ему, а теперь отказывается: где тут логика? «Я потрачу последнюю гинею на ночь в постели с этим целомудренным и добродетельным дьяволенком». Он попросил Доггета попытаться шантажировать ее угрозами, что обо всем будет рассказано ее жениху, а затем, когда это не помогло, он пригрозил, что увезет ее насильно в карете. Но девушке уже все это осточертело: в ту же ночь она исчезла. Предполагают, что она присоединилась к своему жениху, который теперь уже не зависел от хозяина. В отвратительном расположении духа Гленни сел в карету на Амстердам и утешал себя мыслью, что «пять минут у медного котла стоят двадцати пяти гиней».

Весь этот эпизод имеет неприятный привкус. Гленни увидел девушку раздетой и захотел поиметь ее; открытие, что она в положении, только добавило ему решимости. Он смог бы переждать и заставить прийти к нему в комнату на следующий день. Она явно решила не возвращать денег. Но была особая пикантность в обстоятельствах, при которых он решил обладать ею – особенно, когда жених ждал ее в комнате. Интересно отметить использование им слова «добродетельная». Девушка не была добродетельная, она забеременела. Но он ее видел именно такой, что и заставило его так жаждать ее – добродетельную, целомудренную, уважаемую, полюбившую кого-то другого. Как это подходило к такой «добродетельной» – задрать ей сорочку и трахать у медного котла, со спущенными до лодыжек брюками! Но сделав это, он решил оккупировать завоеванную территорию, повторить полюбившееся ему занятие. При нормальных обстоятельствах он не пытался бы затащить в постель девушку при помощи шантажа или умыкнуть ее в карете, но эта «добродетельная» девушка выразила желание победить, даже после того, как он сорвал ее планы. Тем не менее, он все-таки ее поимел, если даже она останется верной мужу на всю оставшуюся жизнь, ничто не может отнять у него заслугу ее соблазнения. Это пример грубейшего, наглейшего мужского садизма, которым проникнут весь этот эпизод. Но Гленни описал его в письме к Донелли, будто он был уверен, что тот одобрит его поступок. Мое собственное убеждение состоит в том, что если Донелли не сочтет всю эту историю непристойной и грязной, то значит, он такой же, как Гленни. Они оба были просто грязные распутники. Но так как у меня нет ответного письма Донелли, то я никак не могу узнать его истинную реакцию на грязные откровения Хораса Гленни.

В последующие десять дней я решил не заниматься делом Донелли. Я должен признаться в ужасной лени, или, скорее, упрямом нежелании тратить энергию на любую работу, которая мне оплачивается. Я чувствовал, что чтение различных писем и документов, взятых у сестер Донелли, было для меня унизительным школярством. Как мне все это осточертело! Вместо этого я заполнял страничку за страничкой свои личные дневники на темы, относящиеся к феноменологии, и изучал Витгенштейна, чей «Зеттель» только что прибыл из Блэквелса.

Затем сразу произошло несколько событий. Газета «Айриш таймс» опубликовала мое письмо, в котором я просил сообщить о любых материалах, касающихся Донелли. Два дня спустя «Таймс литерари сапплимент» опубликовала аналогичное письмо, написанное мной в Лондоне. Клаус Дункельман наконец написал мне письмо с извинениями из Хэмпстеда, объяснив, что мое письмо ему не передали, но оно лежит на его столе в холле по старому адресу, где его случайно обнаружил его друг. Некий мистер В.С.К. Элдрич из Корка написал, что он был другом покойной Джейн Эстон, умершей в 1949 году, и у нее были письма, написанные почерком Донелли. Правда, он не знает точно, что с ними стало. Наконец, Клайв М.Бейтс, внук Исаака Дженкинсона Бейтса, написал мне из Дублина, что его дед заболел, но если я случайно буду в Дублине, он будет счастлив принять меня. Он добавил, что его дед рад, что я с ним солидарен по поводу дела об убийстве в Ирландии на острове Ай и хотел бы обсудить это дело при личной встрече. В постскриптуме говорилось: «Я увидел ваше письмо в сегодняшнем выпуске „Айриш таймс“. Я могу кое-что предложить вам по интересующему вас вопросу». Осторожная последняя фраза взволновала меня. Он не смог заставить себя упомянуть имя Донелли. По всей вероятности, это говорит о том, что ему наверняка известно что-то важное, даже скорее всего многое, если он даже не доверяет себе, чтобы намекнуть об этом.

Письмо Клауса Дункельмана было очень длинным, он подробно написал о моих книгах. Но его сведения о Донелли были очень краткими. Он написал, что слышал, как это имя упоминал Отто Кернер, ученик Вильгельма Райха, который утверждал, что Донелли одним из первых писателей указал на то, что оргазм полезен для психического здоровья. Однако, заявил Дункельман, он, к сожалению, не сможет сообщить больше подробностей, так как прервал всяческие контакты с Кернером. Насколько ему известно, в настоящий момент Кернер находится в Германии.

Мне не терпелось сразу же поспешить в Дублин к Клайву Бейтсу, но у меня скопилась куча неотложных дел, и, кроме того, спешка могла все испортить. Поэтому я направил письмо к нему, где познакомил его с намерением написать предисловие к паданию дневников Донелли, добавив, что надеюсь вскоре встретиться с ним. Затем я занялся письмами Донелли, принадлежавшими Джейн Эстон, хотя и без особого энтузиазма. Без сомнения это были письма Донелли, посвященные Джортину, Тиллотсону и другим навевающим скуку моралистам-проповедникам. Я поехал в Корк и поговорил с мистером Элдричем, который сообщил, что родственники Джейн Эстон живут возле Кинсейла. Я направился туда и узнал, что они поехали на целый день в Корк делать покупки. Поэтому я направился в Кинсейл и снял номер в отеле, затем навестил Филипа Эстона – пограничника в отставке – в семь часов вечера. Эта поездка оказалась напрасной: ему ничего не было известно о письмах Донелли, но он дал мне адрес мистера Фр. Бернарда Эстона в Лимерике. На следующий день я нанес ему визит по дороге в Гэлвей. Он слышал о каких-то бумагах Донелли, но не знает, что случилось с ними. Он посоветовал навестить в Корке доктора Джейн Эстон – Джорджа О'Хефернана, который знал ее хорошо (он многозначительно подмигнул мне при этом, намекнув, что их отношения были более близкими).

У меня появилось какое-то кафкианское ощущение, что меня просто гоняют бесцельно по разным учреждениям. Мне хотелось бросить это бесполезное занятие, и я вспомнил рассуждения Донелли о грехе и покаянии, и мне показалось, что игра не стоит свеч. Когда я вернулся домой, подкрепив себя стаканом кларета, я сразу же позвонил в справочное бюро Корка и спросил номер телефона доктора О'Хефернана. Мне ответили, что не имеют права никому давать номер телефона доктора. С чувством безнадежности я попросил связать меня с директором бюро. Затем я пропустил еще стакан вина. Меня связали с каким-то человеком, который сообщил, что директора нет на месте, и спросил, чем он может быть мне полезен. Я понял, что совершенно невозможно заставить их дать мне номер телефона О'Хефернана, но директор может позвонить доктору и попросить того связаться со мной. Ирландия – страна, где обо всем можно легко договориться. Поэтому я объяснил, что я писатель, мне необходимо найти нужные для работы материалы и я надеялся, что доктор О'Хефернан сможет помочь мне в этом. Джентльмен на другом конце провода попросил меня повесить трубку, десять минут спустя он снова позвонил мне и сказал, что в телефонном справочнике у них значится некий О'Хефернан, но он не доктор. Я поблагодарил собеседника и понял, что след оборван окончательно.

Но через пару часов, когда я уже дремал под музыку, которую я слушал, чтобы успокоиться, зазвонил телефон. Трубку взяла Диана, она мне передала, что звонит директор справочного бюро Корка и хочет со мной связаться. Это был тот же человек, который разговаривал со мною раньше. Он, оказывается, просмотрел старый телефонный справочник и нашел там доктора О'Хефернана, но он теперь живет в Килларни. Я поблагодарил моего собеседника за хлопоты и пообещал выслать ему свою книгу. Потом, хотя уже был одиннадцатый час вечера, я позвонил доктору О'Хефернану. Я представился ему и объяснил, что я писатель. Он сразу же оживился и сказал, что сам написал несколько книг. Он обо мне ничего не слышал, но когда я упомянул имя Донелли, доктор вспомнил, что читал мое письмо в «Айриш таймс» и собирался написать мне сам. Да, действительно, у него есть много писем Донелли и других его рукописей, и он сможет дать их мне посмотреть в любое удобное для меня время. Я назначил встречу на следующий день.

Здесь не место подробно описывать те двадцать четыре часа, которые я провел с Джорджем О'Хефернаном, хотя это, безусловно, заслуживает описания. Небольшого роста, крепко сбитый человек с розовыми щеками, седыми волосами и седыми усами, он принадлежал к тем людям, которые рождены для счастья и полноты жизненных интересов. Он подарил мне свои книги «Кломканоиз и другие стихотворения», «Мэнган и его окружение», «Мемуары ирландского мятежника», а также томик переводов с гаэльского языка – древнего языка шотландских кельтов. Он хорошо знал Йетса, пропел много вечеров в обществе Джойса в Париже, пил вино с Когарти. Я записал его рассказы в своем дневнике, так как книга «Мемуары ирландского мятежника» во много раз менее раблезианская и более сухая, чем его устные рассказы. Доктор был душой общества и очень гостеприимным хозяином, он пригласил на обед дюжину друзей, и мы выпили несколько галлонов домашнего эля и множество бутылок доброго шотландского виски. Ранним утром, когда последний из гостей, шатаясь, брел к своей машине, он поведал мне историю своей дружбы с миссис Эстон в последние двадцать лет ее жизни – она умерла от пневмонии в возрасте сорока четырех лет. Наконец, он подвел меня к огромному, высотой до потолка, шкафу в спальне (которая предназначалась мне) и показал горы свернутых в трубки рукописей, писем, связанных в пакеты, и тяжелых черных папок.

– Вы найдете здесь много материалов Донелли, – сказал он и оставил меня одного рассматривать это богатство.

Было уже четыре часа утра, в комнате было прохладно, несмотря на электрический камин. Я слишком много выпил, и у меня слегка побаливала голова. Но я начал вытаскивать бумаги из шкафа, стараясь найти среди них рукописи Эсмонда. После того, как я вспугнул нескольких пауков и поднял облако залежавшейся пыли, я нашел связку писем, адресованных Уильяму Эстону. Я уже освободил большинство книжных полок шкафа. В самом углу я нашел два тома в черных обложках. Я вытащил их и стал перелистывать один из них: почерк был явно Эсмонда. Я просмотрел первую страницу, она начиналась на середине абзаца. Я раскрыл другой томик, он состоял из страниц в осьмушку листа, сшитых вместе, на первой странице я прочел следующее: