Текст книги "Август"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

XXVI

Август собирался уехать в этот самый воскресный вечер, но почему-то не спешил, всё откладывал и откладывал.

Поулине подгоняла его, просила поторопиться, не то с ним опять может приключиться что-нибудь.

В ответ он заявил, что ему нужно сперва доделать кой-какие дела.

Поулине сказала, что он всё сочиняет, чтобы не выглядеть трусом.

Август оправдывался:

– Во-первых, мне надо отжать сок из моих листьев, которые лежат у меня под прессом, потом мне надо повесить колокольчик на дверях твоей лавки, как это делается в городах.

– Колокольчик?

– Чтоб тебе не надо было пользоваться замком и всякий раз запирать дверь.

– Уж ты придумаешь! Но это не к спеху...

– А ещё я хотел спуститься к берегу и поглядеть на свою фабрику, хорошо ли она там подсыхает, или мне надо ещё какое-то время её поливать.

– Чепуха какая, – сказала Поулине.

– Ничего не чепуха. Да, и ещё один важный вопрос: какое у нас сегодня число?

– Семнадцатое.

– Как раз! А я нарочно следил. Ты хоть раз видела, чтобы я отправился в путешествие восемнадцатого, а восемнадцатое как раз завтра. В этом я поклялся великой клятвой белому ангелу на небе в ту пору, когда был миссионером. Один раз я пытался нарушить эту клятву и восемнадцатого марта вышел в море на танкере, но больше никогда этого не сделаю. Меня укусила тогда ядовитая муха, и я много лет проболел.

Поулине было неловко за него, и потому она сказала:

– Как тебе не стыдно нести такую околесину! Ты дождёшься, что придёт ленсман. Он ведь твой лучший друг!

Август:

– Я уеду послезавтра.

– А вдруг это будет на день позже, чем надо...

Тем временем в Поллене происходили всевозможные события, которые отчасти рассеяли страхи Поулине и перевели её размышления в другое русло. В понедельник по селению прошёл слух, будто из Верхнего Поллена с утра пораньше заявилась кузнецова жена, чтобы забрать домой своих мальчиков. Видно, она не могла больше сносить попрёки соседок.

Всё получилось так, как и предсказывала Ане Мария: за год может всякое случиться, и потому, если она хочет взять на воспитание детишек, ей нужно поторапливаться, пока она занимает видное положение и располагает средствами. Теперь же это миновало, потому что дела у Каролуса и Ане Марии шли всё хуже и хуже. А мальчики были сыты и довольны, всегда чисто одеты, обуты в ботинки, они и читать выучились немного по новой азбуке, и вообще выглядели настоящими принцами, если вспомнить, как они жили прежде.

Ане Мария была глубоко удручена. Не в этом дело, она, как разумная женщина, сознавала, что рано или поздно час разлуки наступит. Она сказала себе, что в такие времена, как нынешние, у неё не хватит денег, чтобы содержать своих принцев как следует. Но беда в том, что она привязалась к этим мальчикам, она пекла им вафли, совала всякие лакомства, брала у Поулине молоко и благословляла каждый день, который они проводят в её доме.

А теперь всё миновало.

Мать была не слепая, она сразу смекнула, что дома её сыновьям будет гораздо хуже.

– Не похоже, чтобы они терпели у вас нужду, – сказала кузнечиха благодарным тоном. – Но теперь у вас только и хватает, что на самих себя.

Каролус, как человек тщеславный, чувствует себя уязвлённым.

– А кто это вам сказал?

Кузнечиха слышала это с разных сторон, а последний раз – нынче в церкви.

– Да пусть говорят, что хотят, – отвечает Ане Мария, – пока у нас достаточно денег и для себя, и тем более для мальчиков.

Женщина начала колебаться, вообще-то она не настаивает, и необязательно забирать детей именно сегодня.

– Ну уж нет, – говорит Ане Мария, – раз ты пришла за ними, так и бери их. А вы сами-то как живёте? У мужа есть работа?

– Да, от случая к случаю.

– Сколько ж вас всего едоков?

– Семь – со всеми детьми. Правда, нам малость помогает община.

– Ну, много она напомогает, – бормочет Каролус и задумчиво качает головой. – Небось приходится считать каждый шиллинг.

Ане Мария встаёт и ставит на стол молоко.

– Попейте молока, ребятки, – говорит она, – у вас впереди долгий путь.

Мальчики радостно возбуждены: им предстоит идти с матерью. Как и все дети, они любят перемены, теперь они снова вернутся домой посмотреть, как оно всё там. Но поскольку Ане Мария такая грустная, не смеётся и не шутит, дети тоже ведут себя очень сдержанно.

– Поблагодарите за молоко и за всё хорошее, попрощайтесь, и пошли, – наставляет их мать.

Эти маленькие ручонки хватали её за нос, теребили её волосы, щекотали её шею... И с Каролусом они проделывали то же самое: теребили его за бороду, дёргали за уши, рылись у него в карманах в поисках шиллингов – но ведь совсем другое дело, когда эти же самые ручонки протягиваются к тебе, чтобы попрощаться.

– Приходите снова, хоть ненадолго, чтобы проведать нас. Мы с вами поиграем в разные игры, – говорит Каролус.

Ане Мария начала спешить.

– Да-да, мальчики, конечно, а вот и ваши вещички, – говорит она матери, указывая на узелок.

– Боже милостивый! – восклицает та.

Не так уж и много было у неё причин всплескивать руками, но всё же в узелке лежала нарядная одежда, повседневная одежда, ещё смена, вдобавок букварь с петухом и аспидная доска с привязанным на шнурке грифелем. А сверх того гвозди, и камушки, и спички, и осколки стекла, словом, всё, что мальчишки таскают в карманах. Но свои маленькие топорики мальчишки должны были нести в руках.

Из дома вышли все вместе, и Ане Мария решила немножко проводить их. Но и Каролус хотел того же, он был крайне обижен и сказал ей:

– Разве только тебе хочется проводить мальчиков, разве я тоже не могу немножко проводить их?

Поулине из своей лавки видела, как уходят пять человек, а возвращаются лишь двое. Она сразу поняла, в чём дело. До Августа ли, когда в Поллене происходит так много всякого...

Прошёл слух насчёт сельди в Эйд-фьорде. Возможно, это был всего лишь слух, новая робкая надежда, но вообще-то Эйд-фьорд издавна славился косяками сельди, так что всё это могло и оказаться правдой. А если слух окажется правдой, как поступить хозяевам невода Роландсену и Габриэльсену – снова уехать из Поллена, продав свои роскошные дома, на которые, кстати сказать, никто не зарился? Или вернуться в свои прежние дома на Вестеролене, которые принадлежали теперь другим людям?

Возможно, они вообще совершили большую глупость, перебравшись из одной бухты в другую. Ничего не скажешь, сельдь – это всё равно что рейсовый пароход, он ходит много лет, по два раза в году. Но однажды возьмёт да и не явится, пройдёт мимо пристани. И тут уж ничего не поделаешь, это судьба. Тогда на Поллен опускалась тьма, никакой жизни, никаких шуток, нет чаек, нет крачек, скудный дымок над крышами, полленцы смотрят в землю, а земля вся занята под городские дома.

У Габриэльсена дела обстояли ещё не так худо. У него была большая шхуна с неводом, он мог с одним лишь помощником дойти на парусах к безлесным Лофотенам, доставить груз жердей и наколотых дров и заработать себе там на жизнь. Вдобавок Габриэльсен был молодой и проворный, и голова неплохая, не говоря уже о том, что гувернантка обучила его немецкому языку.

Вот с бывшим главой банка, Роландсеном, дело обстояло много хуже. В лавке рассказывали, что несколько дней назад он вернулся с юга и с тех пор прятался от людей и никуда не выходил. Не иначе родственники бросили его в беде и вдобавок запугали чем-то. Но ещё до обеда в понедельник прошёл слух, будто Роландсен надел свой будничный костюм, зюйдвестку и направился в Северный посёлок в надежде подрядиться на чью-нибудь шхуну, чтобы идти на Лофотены за сельдью, – такое с ним было в первый раз.

– Быть того не может! – недоверчиво воскликнула Поулине.

Одна из женщин клянётся и божится, что собственными глазами видела его в этом облачении, когда он направлялся в Северный посёлок.

– А ведь какой был благородный!

Староста Йоаким, который читал всё подряд, вычитал в газете: «Хозяйственный упадок не всегда служит плохой школой, бывает и так, что сей упадок делает дураков настоящими мужчинами».

То одно, то другое, в этот понедельник посёлок просто бурлит от новостей и событий, и в лавке полно народу, который затем и собрался, чтобы нести эти новости дальше. Конечно, главной темой было вчерашнее оглашение с амвона: Теодорова-то Эстер заполучила доктора.

Полленцы от всего сердца желали ей счастья, она унаследовала от матери многие черты, её любили, девушка без изъяна, работящая, за что ни возьмётся, самая красивая девушка к северу от Будё...

– Ну уж, ну уж! – замечает кто-то.

Да, все готовы это подтвердить!

– Никто из нас не знает, что там есть к северу от Будё.

– Любой с этим согласится, стоит только взглянуть на неё.

Женский голос:

– А говорят, она ест уголь.

– Быть того не может.

– Может, – говорит женщина, – как ни жаль, а это так.

Поулине спрашивает:

– А ты сама это видела? Она что, приходила к тебе домой и ела твой уголь?

Женщину поддерживает другая:

– Спокойней, Поулине, спокойней. Такое про Эстер знают многие, не мы одни.

– Знают они! – злится Поулине. – А если бы такую гадость сказали о твоей дочери? Одна только зависть, и ничего больше. Это выдумали некоторые девушки, чтобы отомстить Эстер за то, что она красивее их.

– Про Эстер много лет такое говорили, – стоят на своём женщины.

– Ну и что? – разгорячилась Поулине. – Сперва она служила у Осии, так ведь? И Осия говорит о ней только хорошее, и Ездра тоже. Они не говорят, что она ела у них уголь.

– Да уж, эти гномы тебе скажут правду... – шепчет одна женщина другой, и обе криво улыбаются, опустив глаза в землю.

Затем разговор переходит на Кристофера и его раны. А за это полагается суровое наказание. Конечно же Кристофер поступил подло, выкопав картошку у Августа, которая так замечательно взошла, но чтобы ударить человека в грудь длинным-предлинным ножом – так может поступить только бандит и убийца. Августа следовало немедленно арестовать.

– А вы знаете, что у него росло на картофельном-то поле? – спрашивает Поулине.

– Разве не картошка? Особый сорт?

– Табак.

Тут все разинули рот:

– Табак? Это как же?

Но когда они узнали, что это и в самом деле был табак для полленцев, настроение у них круто изменилось, и они признали, что Кристофер вёл себя как подлая скотина. Но может, он не знал, что это табак? Подумать только, табак. Август вполне мог собрать урожай табака! Престранный это был тип в Поллене...

Пришёл Август, чтобы прикрепить колокольчик над входной дверью. Поулине заметила, что в последний вечер у него есть дела и поважнее, но, поскольку он, не пускаясь в споры, присмотрел козий колокольчик из тех, что висели на стенах лавки, а вдобавок у него была готова дужка, на которой этот колокольчик должен был раскачиваться, она не стала его удерживать от этой, последней глупости. Август управился быстро; колокольчик опробовали, громкий и предостерегающий звон разнёсся на весь дом.

– Ну что ты теперь скажешь? – спросил он. – Прямо как в больших городах!

Благодарности он не дождался.

– А не пора ли тебе собираться, чтобы не прозевать почтовый пароход сегодня вечером? – спросила Поулине.

– Сегодня вечером? Ни за что. Ведь сегодня восемнадцатое.

– По-моему, ты совсем рехнулся! – воскликнула она. – Как же ты тогда попадёшь на пароход?

– Не волнуйся, попаду, – отвечал он, – ты за меня не тревожься! А теперь, Поулине, будь так добра, дай-ка мне немного твоих специй.

– Можешь делать всё, что тебе заблагорассудится, меня это не касается. Но завтра поутру, часов эдак в семь, за тобой придёт ленсман.

– Поутру в семь часов я уже буду далеко-далеко, – сказал Август. – Когда часы покажут двенадцать часов и одну минуту, я уйду. Это уже будет девятнадцатое.

Загадочная болтовня, таинственное дурачество, и образумить его нет никакой возможности.

– Ну, так можешь ты мне дать немножко специй?

– Специй? А зачем они тебе понадобились?

– Для моих табачных листьев. Я готовлю на кухне отвар.

Он получил от Поулине соль, сироп, селитру, уксус и другие специи, всего понемножку, перемешал всё.

– А теперь пусть целый час ко мне никто не заходит и не беспокоит меня, – сказал он и удалился.

Дверь своей комнаты он закрыл на замок, снял шапку с головы. Интересно, он вытворял все эти фокусы ради собственного удовольствия? Сняв шапку, он заботливо обмакнул в раствор каждый лист, держал себя почтительно и благоговейно и всё время молчал. Последний лист Август поджёг и напустил в комнату дыма.

А к чему всё это? Может, дикие люди на родине табака внушили ему веру в святость этого растения? Может, к такому почтению принуждала его мысль о таинственной связи между нечистой силой и восемнадцатым числом? У Августа в голове было много всякой всячины...

Потом он пришёл к Поулине с документом, подписанным им лично и двумя свидетелями. Эдеварта и Йоакима он попросил присутствовать, когда бумага будет зачитана: это оказалась доверенность на имя Поулине, каковая давала ей право получать, использовать и распоряжаться всеми извещениями и всеми денежными суммами, которые могут поступить на его имя из-за границы. Вдобавок он вручил ей запечатанный конверт; Поулине, можно сказать, пришла в отчаяние от того, что до последней минуты он занимается подобной ерундой, без всякой благодарности приняла и доверенность, и запечатанный конверт и отложила их в сторонку. Ох уж эти дела за границей! Да она слышит о них с первого дня пребывания Августа в Поллене, теперь же, оказывается, они будут её преследовать и после его отъезда. Йоаким, напротив, держался очень серьёзно и всё время смотрел в пол.

Август ушёл с таким видом, словно обошёлся со всеми по справедливости и заплатил все свои долги до последнего эре. А братья и сестра так и остались стоять в недоумении. Йоакиму, скорей всего, было не до смеха, однако он подал Поулине руку и сказал: «Поздравляю! Он назначил тебя единственной наследницей даже своего заграничного имущества!»

Поулине гневно оттолкнула его руку:

– Вот обезьяна! А почтовый пароход тем временем ушёл, и Август на него не поспел. Что он теперь будет делать?

– А может, у него есть собственный пароход.

– Да оставь ты его в покое, – вмешался Эдеварт, – уж верно, он знает, что делает.

Подобные слова, возможно, доставили бы радость Августу, только услышать их он не мог, потому что ушёл. Ушёл и не вернулся. Уже был готов ужин, но он не явился и к ужину. Они говорили об этом, удивлялись, они выспрашивали всех, кто проходил мимо, – да, один парень видел, как Август шёл по берегу с ведром в руке, но было это с час назад. Может, он решил взглянуть одним глазком на свою фабрику, как и собирался? Они подождали, сели ужинать, говорили о нём, но он всё не приходил и не приходил. Поулине начала тревожиться.

Йоким пошутил:

– Вот увидите, он вышел в море!

Поулине вскочила и выбежала из комнаты. Она тенью промелькнула мимо окон и побежала по дороге к морю, она неслась со всех ног. Что это такое стряслось с Поулине из лавки? Никак, ей в ухо залетела оса. Эта сухопарая женщина бежала, словно спасала свою жизнь, она рассекала воздух, высоко закидывая на бегу ноги. Это ж надо так бежать! Йоаким как-никак приходился ей братом куда больше тридцати лет, но никогда он ещё не видел её в таком волнении.

Поулине спустилась на берег и начала звать Августа. Потом она подошла к фабрике и изо всех сил выкрикнула его имя. Она явно кричала слишком громко, во всяком случае, он вынырнул из-за тёмного угла и уставился на неё в немом изумлении.

– Ой, – шепнула она, – это ты!

– А в чём дело? – спросил он.

– Как в чём дело? Где ты пропадал?

– Я опрыскал полы в здании. Особой надобности в этом не было, но я всё-таки решил попрыскать, потому что сегодня восемнадцатое. Впрочем, я уже кончил.

Поулине опустилась на голый камень:

– Я боюсь... я боялась за тебя... что ты что-нибудь над собой сделаешь.... прости меня, Господи.

Август ещё пуще изумился:

– Что-нибудь над собой сделаю... это я-то?

– Ты так странно говорил сегодня... про восемнадцатое и девятнадцатое... да ещё заявился ко мне с доверенностью...

– Доверенность, – с достоинством сказал Август, – это был мой долг перед тобой – вручить её тебе перед самым отъездом. Чтобы в будущем у тебя было хоть что-нибудь, на что ты можешь рассчитывать.

– Ну и тип же ты! Будущее? Ты вполне мог бы остаться в Поллене, зарабатывать себе на хлеб и жить нормальной жизнью. Ну не странно ли, что тебе обязательно надо куда-то бежать?

– Такая жизнь не для меня, – уклончиво сказал Август. – А вот чтобы зарабатывать себе на хлеб... но ведь я уже много чего здесь сделал и много чему вас научил, однако благодарности ни от кого не дождался, и брать с меня пример никто из вас не захотел. Похоже, Поллен не то место, где может действовать такой человек, как я. Но уж поверь мне, Поулине, что в конце концов победит моя правда, раз весь мир идёт тем путём, который я указал вам. Вот эта фабрика – она пустует, никто и думать про неё не желает, но, когда придёт очередной косяк, ты услышишь, что фабрика заработала. В Поллене настанут новые времена, и жизнь закипит вовсю, здесь будет много фабрик, появятся большие предприятия, прядильни, прессовочные цеха, мастерские, летательные аппараты, деньги и ещё раз деньги, миллионы, а домики вдоль побережья вырастут в цене в два раза...

– Да-да, – перебила его Поулине, – только я не об этом.

– Но ведь это тот путь, по которому идёт весь мир...

– Я о том, что тебе следовало бы осесть здесь и жить достойно, как живём мы все, и не пускать на ветер деньги, которые ты заработал...

Август покачал головой.

– Я ведь кое-что скопила, – сказала Поулине, – мы могли бы помогать друг другу.

– Мы? Да ко мне никто не относился хуже, чем ты!

– Не надо так говорить, Август!

– Получи я тогда те пять тысяч на фабрику, она б уже давно была готова.

От их разговора было мало толку, она говорила про одно, он про другое. Поэтому Поулине поднялась с камня и сказала:

– Пойдём, тебе надо поужинать.

Но этот бесприютный летун не пожелал опускаться на ветку, его пожирало внутреннее беспокойство, он опять хотел улететь в дальние страны. А разве он не сватался к ней однажды, хоть и на свой лад? Так-то так, но сватался он лишь затем, чтобы заручиться поддержкой для своих проектов.

Они прошли мимо Кристоферова дома, множество лиц выглядывало в окно.

– Как по-твоему, что они про тебя сейчас думают? – спросила она.

– А ты полагаешь, меня интересует пыль на подмётках моих башмаков? – ответил он вопросом на вопрос. – Да, так что я хотел сказать? У меня сегодня вечером много дел, надо побриться и вообще привести себя в порядок.

– Сперва зайди и поешь.

– Нет, – сказал он, – оставь мне еду. Я поем ночью перед отъездом.

Он спустился из своей комнаты в половине двенадцатого, с тростью и пенковой трубкой, а больше никаких вещей у него не было, если не считать, конечно, того, что на нём надето. Эдеварт пошёл вместе с ним.

Ни скорби, ни уныния в нём не было, просто он уезжал, и всё тут. По правде говоря, он потерпел в Поллене поражение по всем статьям, но всё же не потерял присутствия духа, а кроме того, он чувствовал, что действовал правильно. Он не была разорён, он был вынослив, и, покуда при нём оставались его трость со стилетом, пенковая трубка да связка ключей числом восемь штук, сам чёрт был ему не брат.

Йоаким, лежавший в комнате, тотчас вскочил, едва туда вошли оба приятеля.

– Лежи, лежи, – сказал Август, – я скоро уйду.

Он сел за стол и начал есть. В комнате стоял полумрак, тем не менее Йоаким заметил, что Август сбрил бороду – поди знай, зачем он это сделал.

Вошла Поулине, хотела зажечь лампу.

– Почему ты ешь в темноте? – спросила она.

– Не бойся, не подавлюсь, – ответил он.

Вот и Поулине тоже заметила, что он сбрил бороду, она и узнала-то его только по голосу.

Не так уж много он и съел, но за столом просидел долго, поглядывая одним глазом на висевшие на стене часы. Ел он плохо и даже не скрывал, что аппетита у него в общем-то нет. Покончив с едой, он не стал рассиживаться, похлопывая себя по набитому животу, а сразу же встал, схватил свою шапку и начал прощаться:

– До свиданья, Поулине, до свиданья, Йоаким.

– Куда ты теперь подашься? – спросила Поулине.

– Не тревожься за меня, – ответил он.

Когда часы показали одну минуту первого, он вышёл из комнаты. Эдеварт последовал за ним.

Друзья направились к пристани, но, едва они отошли от полленских окон, Август повернул и сделал большой крюк. Он всё заранее продумал.

– Ты двинешься на север, – догадался Эдеварт.

– Да, для начала. Два-три месяца проведу на севере, потом – на восток. Дорога-то неблизкая.

Эдеварт кивнул.

Тут два друга завели прощальный разговор, и шёл этот разговор без причитаний и без торжественности. Стояла ночь, было тихо, они шли по тропинке вдоль берега, и стало уже настолько темно, что они плохо видели друг друга.

– Возьми мой чемодан с табаком, – сказал Август, – через неделю ты достанешь листья и повесишь их для просушки, но делать это надо с умом. Ты прорежешь дырку в одном черешке и проткнёшь в неё другой черешок, чтоб два листа висели вместе, и так сделаешь со всеми листьями: всё время по два.

– Хорошо, – сказал Эдеварт.

– Когда они высохнут, ты аккуратно сложишь их в чемодан. Пусть полежат какое-то время. Желательно год, только приглядывай за ними, чтобы они не начали гнить. Тогда у тебя получится отменный товар. Кстати, миссис Эндрюс тебе ответила?

– Нет.

– Отправь ещё одну телеграмму. Непременно отправь. Очень жаль, что я ничем не могу тебе помочь. Но она так легко не отделается.

– Уж и не знаю, – неуверенно сказал Эдеварт...

– Вот то-то, не знаешь, ты вполне можешь обойтись без неё, потому что ты мёртвый.

– А деньги у тебя есть? – спросил Эдеварт.

Август, надменно:

– Деньги? Ты что этим хочешь сказать? У меня, что ли?

Далее следуют пространные и высокомерные рассуждения на тему: зачем ему вообще нужны деньги для этой поездки? Потом он вскользь замечает, что вообще-то у него нет ни единого эре.

– Вот, Поулине послала меня с этими деньгами, – говорит Эдеварт и протягивает несколько купюр Августу. – Она сказала, что это для тебя.

– Для меня? Ни к чему ей такие расходы. Поулине и банк должны мне пять тысяч, но ведь здесь меньше.

– Ты всё-таки возьми деньги, – говорит Эдеварт.

– И речи быть не может. Верни ей и скажи, чтобы она зачла это мне за еду и жильё. Деньги! – опять презрительно фыркнул он. – Да, вот ещё что. Доктор должен мне пятьсот крон за акцию, но я не решился потребовать их.

Немного погодя Эдеварт говорит:

– Ты, верно, опять поедешь в Америку?

– Можешь не сомневаться, – отвечает Август, – для такого человека, как я, это самая подходящая страна.

– Тогда возьми, пожалуйста, эти деньги для неё, – говорит Эдеварт. – Тут двадцать долларов, это её деньги, а я при всём желании не могу их потратить здесь.

– Да о чём речь! – вдруг восклицает Август, заглатывая наживку. – Это ведь совсем другое дело, такая бумажка мне может очень пригодиться во время путешествия. Я смогу показывать людям настоящие иностранные деньги, а не только ценные бумаги. Я возьму её у тебя?

– Господи, о чём ты спрашиваешь? Только этого так мало!

– Более чем достаточно. Кстати, я ещё должен тебе несколько сот крон, которые брал у тебя взаймы. Так вот, ты не тревожься из-за них, я их тебе вышлю.

– Да-да, – говорит Эдеварт. – А теперь я хочу тебе сказать, что... хочу признаться... не то у меня не будет покоя...

– Чего это ты несешь?

Эдеварт, запинаясь, признаётся, что не кто иной, как он, сказал доктору, что Август, мол, шляется по ночам и вообще...

Август, с искренним недоверием:

– Может, это был не ты?

«Я», – услышал он в ответ. Пожалуй, ничего хорошего в этом и нет, но он, Эдеварт, боялся за своего товарища и вообще за Поллен.

Август призадумался, но ненадолго, а потом разразился хохотом:

– Это ж надо, какой обормот! Ты небось боялся, что я отобью у тебя всех полленских женщин, точно, боялся! Причём кой-какие основания у тебя для этого были, потому как по этой части я всегда был на высоте! Никто не смог бы со мной потягаться!

Это своё утверждение Август подтвердил и расцветил некоторым количеством остроумных и ярких историй, он оживился, он блистал юмором, он чертыхался и всё убыстрял шаг.

Однако вдруг он остановился и сказал:

– А теперь, Эдеварт, поворачивай обратно, потому что отсюда я припущу бегом.

– Да, да, – ответил Эдеварт, – счастливого тебе пути!

– Надеюсь, ты не обиделся, что я так говорю, просто я могу не успеть, так что лучше я припущу бегом.

– Прощай и спасибо за дружбу!

И он побежал, побежал легко и быстро сквозь надвигающуюся темноту. Нести ему было нечего, он и сам-то ничего не весил.