Текст книги "Заблуждения сердца и ума"
Автор книги: Клод Кребийон-сын
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
– Мне! – воскликнул Версак. – Вы же знаете, как я рассеян. Я могу сам забыть и не напомнить Мелькуру. Напишите лучше ему, это будет вернее, а он мне сообщит, какой день вы выбрали для нашей встречи.
– Согласна, – сказала она, – ведь это будет всего лишь пригласительное письмо, ни к чему не обязывающее.
– О боже! Вы просто несносны с вашими заботами о приличиях! – воскликнул Версак. – Клянусь, никто не заходит так далеко в соблюдении церемоний. В конце концов вы станете ханжой. Разумеется, приличия надо соблюдать; но чрезмерная щепетильность слишком стеснительна. Я серьезно боюсь, что вы впадете в ханжество.
– Насчет ханжества можете быть спокойны, оно не в моем характере; но распущенности я не выношу и не прощаю.
– Женщина такого знатного происхождения, как вы, не может мыслить иначе, – сказал он серьезно. – Но не беспокойтесь насчет этой записки, все их посылают, в этом нет ничего зазорного.
– Так вы придете, сударь? – спросила она.
– Я очень хотел бы, сударыня, – ответил я, – но не знаю, не уеду ли я в деревню вместе с моей матушкой на все это время.
– Нет, сударь, – сказал мне Версак, – нет! Вы не поедете в деревню или сразу же вернетесь. Кто же в ожидании такой приятной пирушки уезжает с матерью в деревню?
Что бы ни говорил Версак, моя недовольная физиономия свидетельствовала о том, что он меня не убедил, а госпожа де Сенанж была явно огорчена препятствием, которое я выставил. Но Версак, твердо решивший отвлечь меня от госпожи де Люрсе, так упорно настаивал, что я не мог долее противиться, и мне пришлось дать обещание, которое я тут же решил нарушить, поскольку оно было вынужденным.
Меня возмущало насилие, применяемое ко мне, и я все больше приходил к убеждению, что госпожа де Сенанж, несмотря на свои высоконравственные рассуждения, является именно той, за кого я ее принял с первого взгляда. Ее так же мало занимали вопросы нравственности, как меня предстоящее мне блаженство.
– Как я признательна вам за любезность, – сказала она мне с нежностью, – вы очаровательны. Говорю от всей души, вы очаровательны. Но скажите же, что вам будет приятно снова со мной встретиться.
– Конечно, сударыня, – сказал я холодно.
– Не знаю, – продолжала она, – должна ли я открыть вам, что буду думать о вас с удовольствием; боюсь, вас не слишком интересует то, в чем я готова вам признаться.
– Нет, почему же, сударыня, – ответил я.
– Ах, почему? – воскликнула она. – Вот это я пока не могу вам открыть. И все же… но зачем вам знать то, что я собираюсь сказать?
Я изнемогал от раздражения и скуки и уже готов был просить ее воздержаться от всяческих признаний, как вдруг на повороте аллеи увидел госпожу де Люрсе, Гортензию и ее мать, идущих к нам навстречу. Замешательство, в которое меня привела эта неожиданность, было неописуемо. Хотя я знал о равнодушии Гортензии ко мне, все же мне было неприятно, что после поспешного бегства из ее дома она встречает меня в обществе госпожи де Сенанж. Я уже мало считался с мнением госпожи де Люрсе, но встреча с ней тоже смущала меня. Она обвинила меня перед Гортензией в неискренности; после нашей размолвки с ней о примирении не могло быть и речи; я его не хотел; но я боялся ее суждений обо мне. Не раскрывая тайных мотивов своих слов, она могла внушить Гортензии подозрение в моей связи с госпожой де Сенанж и тем самым если не изгнать меня из ее сердца, то, во всяком случае, навсегда преградить мне доступ к нему. Напрасно старался я скрыть волнение – оно сквозило в каждом моем жесте, в каждом взгляде. Я не смел поднять глаза на Гортензию, но и не мог смотреть ни на что иное, кроме нее. Неизъяснимое, могучее очарование приковывало к ней мой взгляд помимо моей воли.
Госпожа де Люрсе показалась мне очень грустной, но она привыкла владеть собой, и по мере того как они приближались к нам, ее лицо прояснялось. Поравнявшись с нами, она с милой и непринужденной улыбкой ответила на мой неловкий поклон. Что касается Гортензии, с которой я не сводил глаз, она при виде меня не выразила ни удивления, ни удовольствия. Но я слышал со всех сторон похвалы ее красоте и манерам, отчего росла моя любовь и мои страдания. Мы разошлись в разные стороны, не вступая в беседу.
– И эту женщину, – сказала госпожа де Монжен, взглянув на госпожу де Люрсе, – можно полюбить не иначе как из сострадания? Было бы весьма странно, если бы при такой красоте она не могла внушить страсть!
– И тем не менее это так, – ответила госпожа де Сенанж, – и ваше удивление ничего не исправит. Ну как, сударь, – обратилась она ко мне, – ничто не может рассеять вашей печали? Неужели причиной ее госпожа де Люрсе?
– Я вам уже объяснял, сударыня, – ответил я, – что она не имеет власти над моим сердцем. Другое чувство владеет им целиком и безраздельно, – и пусть оно составит несчастье моей жизни, я от него никогда не откажусь.
Любовь, отразившаяся на моем лице, ввела госпожу де Сенанж в заблуждение. Ее глаза вспыхнули.
– Вы несчастливы, – сказала она, – как это возможно? Вам ли быть несчастливым в любви? Что наводит вас на такую мысль? Будьте постоянны, но не для страданья, а для счастья.
Я понял ее ошибку, но промолчал. Меня мало беспокоило, что госпожа де Сенанж считает меня влюбленным в нее. Если она так думает, то ее уверенность не продлится долго.
Версак, который тем временем забавлялся пикировкой с госпожой де Монжен, подошел к нам поближе.
– Что произошло с госпожой де Монжен? – спросил он. – Она все видит наизнанку. Ей кажется, например, что госпожа де Люрсе – красавица, а мадемуазель де Тевиль – нет.
– Со вторым суждением я совершенно согласна, – ответила госпожа де Сенанж. – Мадемуазель де Тевиль скорее эффектна, чем красива; осанка у нее лучше, чем лицо. Такая красота быстро вянет.
– По моему мнению, а я в этом кое-что понимаю, – сказал Версак, – у нее есть лишь один недостаток: она чересчур скромна; впрочем, вращаясь в свете, она скоро избавится от этого изъяна; дай бог, чтобы я был первым, который поможет ей в этом.
– Снабдите ее раньше, если можете, – сказала госпожа де Монжен, – толикой ума, уберите эти большие безжизненные глаза, которым она не может найти применения; прибавьте им жизни и огня, – и вы сделаете большое дело, тем более, что оно будет не из легких.
– Если бы вы считали его легким, оно безусловно было бы труднее; а ваши речи доказывают, что она не нуждается ни в каких усовершенствованиях.
Возмущенный низкой завистью обеих дам и их нежеланием признать красоту мадемуазель де Тевиль, я не мог сдержаться.
– Это верно, – сказал я Версаку, – она настолько хороша, что хочется найти в ней какие-нибудь недостатки. Удобнее хвалить госпожу де Люрсе; ведь ей не одержать таких побед.
Мой презрительный тон, вероятно, не понравился госпоже де Монжен; но, скажи я что-нибудь еще более обидное, она все равно бы не рассердилась. Ее виды на меня, несмотря на внешнюю сдержанность, оставались теми же. И хотя оживление, которое так раздражало госпожу де Сенанж, немного улеглось и желание меня увлечь сделалось менее заметным, оно ничуть не ослабело. Она поняла, видя мое холодное обращение с госпожой де Сенанж, что я вовсе не люблю эту даму. А сама она была настолько же глупа, насколько тщеславна, и ничуть не сомневалась, что завладеет мной, как только пожелает. Я судил об этом по ее усиленной любезности и по взглядам, значение которых я начал понимать, хотя оставался к ним по-прежнему равнодушным.
После нашей встречи с мадемуазель де Тевиль, мне стало еще скучнее в обществе госпожи де Сенанж, но я не хотел, чтобы она заподозрила меня в желании последовать за госпожой де Люрсе; только поэтому я не уходил. К счастью, мне недолго пришлось терпеть: она вскоре ушла, попросив не забывать ее и пообещав написать тотчас по возвращении из Версаля. Я расстался с ней и с Версаком, решив так же усердно искать встреч с ним, как избегать встреч с ней.
Почувствовав себя свободным, я тотчас же отправился на поиски мадемуазель де Тевиль. Хотя ее холодность мучила меня, но еще мучительнее было ее отсутствие. Казалось, ревность моя возрастала, когда я находился вдали от нее. Я воображал себе, как она всецело отдается мечтам о Жермейле, как сердце ее в покое грезит без помех о том, кто, по моим понятиям, был ей так дорог. Я был уверен, что мое присутствие помешает ей предаваться мыслям, причинявшим мне страдание; но и помимо всего этого, я просто хотел ее видеть, даже если бы мне пришлось быть свидетелем торжества моего соперника.
Наконец, я их разыскал. Они поравнялись со мной. Госпожа де Люрсе при виде меня покраснела, но я не проявил к ней никакого интереса и лишь старался прочесть в глазах Гортензии мою участь. Мне показалось, что она посмотрела на меня, как смотрят на человека, не вызывающего к себе интереса. И еще я подумал, что ей все равно, хожу ли я с госпожой де Сенанж или с ней, и новые доказательства ее безразличия невыносимо терзали мне душу.
Пока я наблюдал за Гортензией, госпожа де Люрсе внимательно смотрела на меня, и насмешка, которую я прочел в ее взгляде, еще усилила мою вражду. Я знал наизусть все, что она может мне сказать, я читал ее мысли обо мне и госпоже де Сенанж. То, что произошло между нею и мной, было никому не известно, и поэтому она могла меня обличать, не стесняясь; могла, ничем себя не выдав, говорить о моем предполагаемом увлечении, и я был почти уверен, что она уже об этом говорила. Если бы мы были с ней наедине, меня бы меньше тяготило предстоящее объяснение, я мог бы показать, как мало осталось у меня к ней уважения и любви; но присутствие госпожи де Тевиль и Гортензии давало ей преимущество, которое я не мог устранить, не нарушив правил приличия.
– Ну что, сударь? – спросила она насмешливо. – Ваша невыносимая головная боль, как кажется, уже прошла?
– Действительно, – ответил я, – прогулка меня излечила.
– Можно ли одной лишь прогулке приписать столь быстрое исцеление? А госпожа де Сенанж тут совсем ни при чем?
– Я как-то не подумал, что должен ее благодарить, – ответил я. – Но вы напомнили мне, сколь многим я ей обязан, и я не премину выразить ей свою живейшую признательность.
– Она, без сомнения, окажет вам и другие существенные услуги, более достойные благодарности, – заметила она; – эта дама не ограничит свое внимание к вам такими пустяками. У госпожи де Сенанж на редкость благородная душа; но почему вы без нее?
– Очевидно, потому, – ответил я с раздражением, которое не в силах был побороть, – что не имел возможности последовать за ней; но уверенность в том, что я ее скоро вновь увижу, смягчает горечь разлуки.
Госпожа де Люрсе посмотрела на меня с негодованием, я ответил ей тем же; мы без слов признались друг другу в ненависти. Но она не ограничилась взглядами: думая, что причинит мне боль, унизив госпожу де Сенанж, она принялась, не жалея красок, описывать причуды и пороки своей воображаемой соперницы. Я был о ней не лучшего мнения и мот бы позволить госпоже де Люрсе чернить ее сколько угодно; но вместо этого я счел своим долгом встать на защиту госпожи де Сенанж и хвалил ее с таким жаром и увлечением, что у госпожи де Люрсе не осталось никаких сомнений в том, что она раньше могла только подозревать. Ослепленный гневом, я не только постарался выразить свое уважение к госпоже де Сенанж, но стал превозносить ее молодость, красоту и ум с пылкостью, свойственной первым порывам любви.
Судя по страдальческому выражению лица госпожи де Люрсе, ей стало ясно, что я для нее потерян; меня охватило сладостное чувство мести. Но вскоре я понял, что это дорого мне обошлось. Желая ее проучить, я забыл, что меня слушает и Гортензия и что, расписывая свою любовь к госпоже де Сенанж, я убедил не только одну, но и другую тоже. Эта мысль повергла меня в уныние. Раньше, до этой непростительной оплошности, мне надо было лишь преодолеть холодность Гортензии; теперь же… как говорить ей о своих нежных чувствах, если я сам признался, что пленен госпожой де Сенанж? Как объяснить ей причины, побудившие меня с такой настойчивостью восхвалять женщину, вовсе не достойную моего внимания? Но смогу ли я, без риска навлечь на себя презрение, оправдаться? Ведь мне пришлось бы унизить госпожу де Люрсе, выдав тайну ее сердца. Собственная честь строго предписывала мне не разглашать наших отношений.
Долг обязывал меня хранить молчание; чем тверже я буду придерживаться закона чести, тем затруднительнее будет положение, в которое я сам себя поставил. Хотя Гортензия слушала мои признания без всякого интереса, мне почему-то пришла в голову мысль, правда, лишенная всякого основания, что я не должен терять надежды. Я был почти убежден, что настанет день, когда мне придется оправдать себя, и я уже готовил доводы, чтобы опровергнуть предубеждение против себя, которое сам так старательно ей внушал. Ее печаль увеличивала мое смятение и тревогу. Подобное настроение можно было объяснить только тайной и несчастной любовью; но если она, как мне казалось, любит Жермейля, то чем объяснить ее меланхолию? Когда я видел их вместе, я не заметил ни облачка между ними. Могло ли его отсутствие быть причиной такой глубокой печали? Люди обычно тоскуют, когда расстаются с любимыми надолго; но если они разлучены на короткое время – дело другое: они, конечно, думают о том, кого любят, интересуются им, но мысли их скорее трогательны, чем печальны; значит, не Жермейль причина ее горя. В сущности, я считал его соперником только потому, что когда опасаешься за свою любовь, то подозрение естественно падает на друга, к которому наша возлюбленная, как нам кажется, нежно привязана; он всегда внушает наисильнейшие тревоги.
Самым простым способом рассеять все сомнения было бы объясниться с Гортензией. Я это понимал, но осуществить такое желание было не просто. Я не представлял себе, каким образом добьюсь желанного объяснения, которое положит конец моим мукам и откроет, кто же этот неведомый мне, но опасный поклонник: Жермейль или другой.
Поглощенный этими мыслями и противоречивыми чувствами, перебирая все возможные решения и не останавливаясь ни на одном, я шел рядом с Гортензией такой же печальный, как и она. Мне хотелось вывести ее из задумчивости, но я не знал, как начать. Она даже ни разу не взглянула на меня, и так мы подошли к воротам сада. Она ничем не выдала своих мыслей, и я остался в полном неведении.
Госпожа де Люрсе, выслушав мои похвалы госпоже де Сенанж, больше не говорила со мной; но после ухода госпожи де Тевиль и Гортензии спросила меня с необычайной мягкостью, отвезти ли меня домой или я заеду к ней. Огорчение, которое она мне причинила, и холодность Гортензии усилили мою вражду к маркизе, и я сухо ответил, что не хочу ни того, ни другого. Мне показалось, что мой ответ ее поразил, и еще больше – церемонный и низкий поклон, которым мои слова сопровождались; но она повторила свое предложение. Я еще тверже сказал, что неотложные дела мешают мне принять его, и мы расстались, печальные и недовольные друг другом.
Я вернулся домой в смятении чувств и мыслей и не желал никого видеть; всю ночь я предавался мрачным и бесплодным размышлениям.
Всем достаточно знакомы тревоги влюбленных, их неуверенность, их колебания, чтобы без труда понять, как я провел эту ночь, какие мечты, какие сомнения и горькие мысли обуревали меня. Я уже говорил о моей неопытности и вытекающих отсюда заблуждениях и не буду больше касаться этой темы.
Я так и не решил, как буду держать себя в дальнейшем, – но тут ко мне вошли с письмом от госпожи де Люрсе:
«Если бы я принимала во внимание только побуждения вашего сердца, я бы не стала затруднять себя и писать вам, и молчание избавило бы меня от новых обид. Но так как нежные чувства во мне сильнее самолюбия, я не боюсь еще раз подвергнуть себя вашим отповедям. Сегодня я уезжаю в деревню на два дня; вы не заслуживаете того, чтобы я вас оповестила об этом, и еще менее, чтобы я просила вас сопровождать меня; однако я делаю и то и другое. Моя снисходительность, вероятно, приведет лишь к тому, что вы станете еще неблагодарней. Но мне приятно обезоруживать вас своей добротой, если не суждено пробудить в ответ такие же добрые чувства. Кроме того, я любопытствую узнать, все ли вы еще очарованы прелестями госпожи де Сенанж и не изменилось ли ваше отношение к ней со вчерашнего дня? Меня пока еще интересует, что вы думаете на этот счет. Имейте в виду, что я могу надолго потерять к вам интерес. До свидания. Жду вас к четырем часам».
Эта записка не смягчила моей досады на госпожу де Люрсе, мне не хотелось вступать с ней ни в какие объяснения. Поэтому, не дав себе труда подумать об этой увеселительной поездке, о которой накануне не было и речи, я написал в крайне холодном тоне, что не имею возможности принять ее приглашение, так как связал себя обещаниями, которые ни в каком случае не могу нарушить. Такой ответ был почти грубостью, я это отлично понимал, но тем более был им доволен. Я принял решение окончательно порвать с ней. Из всех моих планов этот был единственным, которому я твердо следовал, и я был доволен тем, что мой отказ должен был без проволочки привести к разрыву.
Не одна лишь ненависть к госпоже де Люрсе руководила мною. Меня не столько пугало ее общество, сколько невозможность быть с Гортензией, и особенно теперь, когда я должен был найти случай сказать ей, что люблю ее, или, по крайней мере, выяснить, кто мой соперник. Я не переставал думать об этом, ожидая, пока наступит время для визитов. Едва пробило пять, я полетел к госпоже де Тевиль.
Я приехал, мне отворили. Во дворе среди прочих экипажей я заметил карету госпожи де Люрсе. Этого было достаточно, чтобы я осознал, какую совершил ошибку и как трудно, даже невозможно ее исправить. Было ясно, что Гортензия принимала участие в прогулке, от которой я отказался. Резкость моего ответа госпоже де Люрсе лишала меня возможности что-либо изменить, а ей не позволяла возобновить приглашение.
В ярости на самого себя, я вошел, трепеща от смущения и досады. Госпожа де Люрсе при виде меня побледнела; гнев и удивление исказили ее черты. Хотя я это заслужил в полной мере, но я жестоко обиделся, словно то была вопиющая несправедливость. Но эта мысль занимала меня недолго; Гортензия, как всегда, дружески разговаривала с Жермейлем, но, увидев меня, смешалась и покраснела, и это отодвинуло на задний план все остальное и заняло целиком мои мысли.
– Вы, надеюсь, поедете с нами? – спросила госпожа де Тевиль.
– Нет, сударыня, – поспешно ответила за меня госпожа де Люрсе, – я его приглашала, но у него неотложные дела; думаю, вы догадываетесь, какие.
– Пустяки! – воскликнул Жермейль. – Ручаюсь, сударыня, что никаких дел у него нет.
– А я уверена в обратном, – ответила она сухо; – однако время идет, и господину де Мелькуру, несомненно, не хочется нас задерживать; его ждут удовольствия, которых он не может откладывать. Прощайте, сударь, – обратилась она ко мне с улыбкой, – надеюсь, в другой раз мне больше повезет и вы не будете так заняты.
Сказав это, она с самым дружеским видом протянула мне руку, как будто между нами ничего не произошло, и я, умирая от злобы, должен был проводить ее до кареты.
– Может быть, – сказала она мне совсем тихо, – вы сожалеете о своем отказе? Но нет, вы умеете только оскорблять, и я напрасно подумала, что вы способны раскаиваться.
– Ах, прошу вас, сударыня, – ответил я, – прекратим этот разговор. Время таких объяснений миновало и для вас и для меня.
– Мне известна, – сказала она, – ваша приятная манера отвечать; но не в этом дело. Вы меня приучили быть снисходительной. Я хотела бы только, зная переменчивость ваших настроений, выяснить, не испытываете ли вы раскаяния? Не бойтесь признаться – может быть, вы все-таки хотели бы поехать с нами?
– Сударыня, – сказал я, – на этот вопрос я уже ответил вам сегодня утром.
– Довольно, – сказала она, – прошу вас забыть, что я позволила себе дважды задать его вам.
Она насмешливо поклонилась – точно так, как я сам кланялся ей.
Мне с трудом удавалось скрыть свое горе. Видеть Жермейля рядом с Гортензией, знать, что в деревенской тиши ему представится не один случай выразить свои нежные чувства, было для меня невыносимой пыткой, особенно при мысли, что от меня самого зависело не допустить этого. В минуту их отъезда я пожалел, что принес в жертву самолюбию самое дорогое в жизни. Я еще держал в своей руке руку госпожи де Люрсе и вдруг подумал, что мне не трудно будет добиться от нее того, чего она сама, как мне казалось, горячо желала. Преодолев свое глупое самолюбие, я снова заговорил об увеселительной поездке, в которой мне теперь так страстно хотелось принять участие.
– Если бы вы меня предупредили заранее, сударыня, – сказал я, – я бы не связал себя другим обещанием.
– О, я в этом не сомневаюсь, – сказала она, не глядя на меня.
– Если вы в самом деле хотите, – продолжал я, – то…
– О нет, – прервала она меня, – я ничего не хочу. Я не стою ни малейшей жертвы с вашей стороны и не приму ее.
– Вы только что думали иначе, – заметил я, – и я полагал, что смогу…
– Нет, нет, – опять прервала она меня, – я была не права, а теперь исправила свою ошибку.
С этими словами она покинула меня. Я горько пожалел, что просил ее о том, что за минуту до того сам отверг, и напрасно унизил свою гордость.
Как ни больно мне было расставаться с Гортензией, я подумал, что не следует ради любви жертвовать собственным достоинством. Не слишком ли далеко завело меня увлечение ею? Я не мог себе простить, что дал случай госпоже де Люрсе восторжествовать надо мной. Я с тоской смотрел на экипаж, увозивший Гортензию; та не удостоила меня ни единым словом; я с горечью думал о том, что она не была свидетельницей моих попыток поправить дело, и объясняла себе мой отказ участвовать в прогулке любовью к госпоже де Сенанж.
Они отъехали уже далеко, а я все еще стоял в оцепенении. Наконец я пришел в себя и отправился домой, чтобы обдумать все подробности случившегося; но я неправильно истолковывал все, что со мной произошло, и не переставал тосковать по Гортензии.
Хотя я знал, что она пробудет в деревне два дня, все же я послал на следующий день справиться, не возвратилась ли она в Париж. Прошел еще день; терзаемый нетерпением и ревностью, я сам отправился к ней, и узнав, что они еще не возвратились, готов был сейчас же ехать за ней в деревню, но преодолел искушение; мое тщеславие оказалось сильнее любви, и мысль, что госпожа де Люрсе объяснит мой приезд тем, что я не могу жить без нее, оттеснила все другие соображения и остановила меня, несмотря на мои тревоги.
Не успел я вернуться к себе, как мне доложили о приходе Версака. Хотя я был поглощен своей любовью, но одиночество, на которое я себя обрек, начало тяготить меня, и я был счастлив его видеть.
– Хотел бы я знать, – сказал он, входя, – где вы пропадали эти два дня? Нет уголка в Париже, куда бы я не заглянул в надежде вас встретить.
– Я пребываю, – отвечал я, – в черной меланхолии.
– Разве счастливые любовники, – спросил он, – могут пребывать в меланхолии? Я не удивляюсь, что вы огорчены отсутствием госпожи де Сенанж, но вы можете быть вполне уверены, что вас любят…
– О, боже мой! – воскликнул я.
– Это трагическое восклицание пугает меня, – прервал он меня в свою очередь, – разве она вам еще не написала?
– Помилуйте, – ответил я, – она только два дня как уехала; вы же знаете, что она обещала мне написать только по возвращении.
– Это так, – согласился он, – но все же я удивлен, что у вас еще нет от нее послания. Позавчера у вас просили позволения писать вам, и по логике вещей вы должны были уже получить несколько записок. Госпожа де Сенанж редкая женщина! Она не заставляет вас мучиться неизвестностью и опасаться излишних отсрочек. В одну минуту ее ум все постиг, и сердце отозвалось.
– Эти свойства, – возразил я, – как раз расхолаживают меня. Некоторая осмотрительность в выборе возлюбленного, по-моему, больше подходит женщине, чем поспешность, за которую вы так признательны госпоже де Сенанж.
– Когда-то принято было думать по-вашему, – сказал он, – но времена переменились. Однако вернемся к госпоже де Сенанж. Вы внушили ей столько надежд, проявили так много внимания… я даже удивляюсь вашему равнодушию.
– Как, разве я внушил ей надежду? – воскликнул я.
– Конечно! – сказал он холодно. – Когда мужчина вашего возраста бывает у такой женщины, как госпожа де Сенанж, появляется с ней в общественных местах и завязывает переписку, у него должны быть на нее виды. Обычно этого не делают без определенных намерений. Она, несомненно, уверена, что вы ее обожаете.
– Неважно, что она думает, – возразил я, – я сумею ее разубедить.
– Это будет непорядочно, – ответил он, – вы дадите ей основания жаловаться на вас.
– А я полагаю, – заметил я, – что скорее я вправе жаловаться на нее. На каком основании она притязает на мое сердце?
– На ваше сердце! – воскликнул он. – Вот слово из романа. С чего вы взяли, что она притязает на ваше сердце? Она не способна на такие смехотворные притязания.
– Чего же она хочет? – спросил я.
– Интимных отношений, – ответил он, – которые похожи на любовь, поскольку дают наслаждение, но без глупых претензий и капризов. Короче говоря, она чувствует склонность к вам и от вас ожидает такой же склонности.
– Думается мне, – ответил я, – что этого ей долго придется ждать.
– Может быть, – сказал он, – но в конце концов вы придете к логическому выводу, что ваша неприязнь к госпоже де Сенанж неразумна. Теперь она вам не нравится, но это не значит, что в будущем она вам не понравится больше. Это случится помимо вашей воли, но обязательно случится, иначе вы нарушите благопристойность и укоренившиеся обычаи.
– А я, наоборот, убежден, – сказал я, – что ничего подобного не случится. Пусть обо мне судят как угодно, но я не хочу этого.
– И очень плохо, – сказал он. – Советую хорошенько взвесить, вправе ли вы не хотеть.
– Но вы, например, – спросил я, – хотели бы с ней сблизиться?
– Если бы, на мое несчастье, она меня отличила, – сказал он, – мне пришлось бы уступить, хотя я мог бы от этого уклониться.
– Вот как! Почему же мне не дозволено уклониться?
– Вы слишком молоды, – ответил он, – чтобы миновать госпожу де Сенанж. Вы обязаны ответить ей взаимностью, тогда как для меня связь с ней была бы только актом вежливости. Вам теперь нужно, чтобы женщина ввела вас в общество, а я, наоборот, ввожу в свет женщин, которые хотят блистать в обществе. В одном этом вы можете видеть разницу между нами.
– Позвольте обратиться к вам с вопросом, – сказал я, – и не удивляйтесь, если я задам вам не один, а несколько вопросов. Вы толкуете мне о вещах совершенно новых для меня, и я не могу сразу усвоить эти мысли так, как бы вы хотели. Кроме того, не сердитесь, если слова ваши не только меня удивят, но и вызовут недоверие.
– Единственная моя цель – просветить вас; мне доставит искреннее удовольствие рассеять все ваши недоумения, – ответил он, – и показать вам свет таким, каким вы должны его видеть. Но чтобы свободнее отдаться обсуждению вопросов, которые по своей обширности и разнообразию могут нас далеко завести, я предлагаю поискать места поукромнее, где нам никто не помешает, а таким подходящим местом я считаю площадь Звезды.
Я одобрил его мысль, и мы отправились на прогулку. По дороге мы беседовали о малозначительных вещах и, только дойдя до площади Звезды, приступили к разговору, оказавшему влияние на всю мою последующую жизнь.
– Вы задели мое любопытство, – сказал я, – намерены ли вы его удовлетворить?
– Не сомневайтесь, – ответил он, – я буду счастлив научить вас кое-чему. Есть вещи, непонимание которых сначала ставит нас в неловкое положение, а с течением времени становится даже постыдным, ибо их должен знать каждый светский человек. Без знания их самые великие преимущества, полученные нами при рождении, не только не возвышают нас, но, напротив, могут погубить. Я понимаю, что наука эта является сводом мелочных правил и что многие из них оскорбляют и разум и честь; мы можем презирать эту светскую мудрость, но ее надо изучать и следовать ее правилам неукоснительнее, чем законам, более возвышенным, ибо, к стыду нашего общества, нам скорее простят преступление против чести и разума, чем нарушение светских приличий. Но вы меня не слушаете, – прервал он себя.
– Напротив, – возразил я, – я слушаю вас с напряженным вниманием; но этот серьезный тон так несвойствен вам, что я не могу прийти в себя от изумления. Оказывается, вы философ! Вы!
– Напрасно вы удивляетесь, – прервал он меня. – Я питаю к вам дружеские чувства, а дружба не позволяет мне дольше обманывать вас; я должен открыть вам глаза и потому вынужден показать вам, что я умею мыслить и рассуждать. Но я льщу себя надеждой, что все, что я вам сказал и еще скажу, останется нерушимой тайной между нами.
– Как! – воскликнул я со смехом. – Неужели вы рассердитесь, если я скажу кому-нибудь, что Версак умеет мыслить?
– Безусловно, – ответил он очень серьезно, – и я вам сейчас объясняю, почему я считаю весьма важным, чтобы вы этого никому не говорили. Оставим меня и вернемся к вам. Я замечал, и не раз, к моему крайнему удивлению, что вы совершенно не знаете света. Несмотря на вашу молодость, вы принадлежите к тому кругу, в котором рано избавляются от предрассудков, а между тем вы до сих пор крепко за них держитесь. Но удивительнее всего, что вы так плохо знаете женщин. Мои мысли на этот счет могут пригодиться вам. Я совсем не обольщаюсь надеждой, что наставления мои сразу направят вас по верному пути; но они, по крайней мере, подточат те вредные предрассудки, которые могут надолго задержать ваше умственное созревание или даже воспрепятствовать ему.
Знание женщин вам необходимо, но вы отнюдь не должны ограничиться им. Наряду с изучением женщин надо изучать также нравы, вкусы и заблуждения нашего века, а это поможет вам узнать и женщин, которых даже ценой кропотливого труда вам не удастся постичь до конца.
Ошибаются те, кто думает, будто можно сохранить, вращаясь в свете, ту душевную чистоту, с какой мы в него вступаем, и оставаться доброжелательным и правдивым, не рискуя погубить свою репутацию и утратить состояние. Сердце и ум неизбежно должны пострадать в обществе, где господствуют мода и притворство. Оценка добродетели, таланта и других достоинств там совершенно произвольна, и человек может достичь успеха, только постоянно насилуя себя. Вот принципы, которыми вы должны руководствоваться; но мало знать, что для успеха в свете надо все время дурачиться и носить маску: необходимо тщательно изучить характер общества, к которому вы принадлежите по своему рангу, и найти для себя те дурачества, которые больше всего вам подходят, и именно те из них, которые в данное время в моде; а эта наука требует куда больше ума и проницательности, чем вы думаете.
