Текст книги "Три изысканных детектива (сборник)"

Автор книги: Клод Изнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 49 страниц)

– То вы о судьбе толкуете, то о случае! И как-то так получается, что случай только и делает, что работает на месье Легри! – Лекашер выдернул из стола ящик, шумно порылся в нем и извлек сигару с коробком спичек. Закурив и жадно затянувшись, выпустил облако голубоватого дыма. – Ладно, признаю: немного погорячился, – хмуро проговорил инспектор после второй затяжки, обращаясь исключительно к японцу. – Однако и вы поймите: ежели накипело, надобно пар выпустить, не то взорвусь. Особенно когда приходится иметь дело с такими гражданами, – он мотнул головой в сторону Виктора. – Тоже мне книготорговец, даже не смог найти нумерованное издание «Манон Леско»! Ладно… Использовал ли ваш друг в своем ремесле горючие вещества?

– На моей памяти – нет, – покачал головой Кэндзи.

– В мастерской было газовое освещение или керосиновые лампы?

– По-моему, я видел у него керосинки.

Инспектор открыл папку с делом и принялся перелистывать бумаги.

– У Пьера Андрези были враги? – спросил он, не поднимая головы.

– О боги, нет конечно! Его все уважали… Неужели вы считаете, что это был поджог?

– Я ничего не считаю, я расследую, – отрезал Лекашер. – И надеюсь, что вы двое ни в коем случае не последуете моему примеру. Посвятите себя без остатка торговле книгами. Всё, можете быть свободны. Я достаточно ясно изложил свою позицию, месье Легри?

– Предельно ясно, – сухо отозвался Виктор. – Кстати, инспектор, а где же ваши леденцы? Опять променяли их на сигары?

– Узнав имена друзей покойного, я предпочел вред от табака разлитию желчи, – процедил сквозь зубы Лекашер.

Кэндзи, сгорбившись, медленно брел по Новому мосту, и Виктор, преисполненный сострадания, подстроился под его шаг:

– Вы ведь были очень дружны с Пьером Андрези?

– Да. Сколь ничтожна и возвышенна… – тихо проговорил японец, останавливаясь.

– Простите?..

– Жизнь людская ничтожна и возвышенна. Прах – вот все, что остается от человека, его стремлений и упований.

Виктору захотелось взять приемного отца за руку, но оба чурались подобных проявлений нежности, и он облокотился на парапет, провожая взглядом пароход, увозивший пассажиров по Сене из Шаратона к Пуэн-дю-Жур. Недомолвки инспектора Лекашера раздразнили его любопытство. Что, если пожар в мастерской действительно не был несчастным случаем? Затеять новое расследование? Задача не из легких… Виктор подумал о Таша. Из любви к ней он отказался от своей страсти раскрывать преступления и порой об этом жалел. Он прикурил сигарету и задумчиво повертел в пальцах зажигалку, пощелкал, открывая и закрывая крышку. Огонек выметнулся, исчез, выметнулся… Нет! Никаких расследований! Он же дал слово…

– Инспектор Лекашер спросил, не было ли у Пьера врагов. Что за нелепость! – покачал головой Кэндзи. – Это не мог быть намеренный поджог. Пьера любили и ценили…

– Издержки профессии – инспектор обязан проверить все версии. Что же касается месье Андрези, вы правы, нелепо предполагать, что кому-то понадобилось свести с ним счеты. У него остались родственники?

– Какой-то кузен в провинции, седьмая вода на киселе.

– Кэндзи, может быть, примете сердечные капли?

– Нет-нет… Виктор, меня очень беспокоит Айрис. Каждый вечер уходит, не говорит куда. Питается кое-как. Кончится тем, что она заболеет. А ведь я ее предупреждал: из такого безалаберного жениха не выйдет достойного мужа. И вот пожалуйста, свадьба отложена на неопределенный срок. Я чувствую себя ужасным отцом, но что я могу поделать? Она ничего не желает слушать. Не могли бы вы…

– Я уже говорил с Жозефом, он непреклонен. Чувствует себя оскорбленной невинностью, поэтому ни за что не сделает первый шаг к примирению. Вот если бы на это согласилась Айрис…

Воскресенье 9 июля

– Цып-цып-цып, мои хохлушечки, пора подкрепиться! Лопайте от пуза, толстейте-жирейте, тогда и у меня будет пир! – Разбросав зерно, мамаша Мокрица повысила голос, перекрывая гомон птичьего двора: – Мсье Фредерик! Я ухожу, а вас ждет горячий кофе!

Фредерик Даглан рывком сел на кровати и потер глаза, прогоняя остатки сна. На мгновение ему показалось, что он у себя дома, в Батиньоле, в доме номер 108 по улице Дам, где снимал комнату с кухней. Но светлая визитка на «плечиках», прицепленных крючком к планке на дощатой стене, напомнила ему о месте пребывания. Фредерик встал, заправил одеяло, натянул брюки, рубашку, сунул ноги в башмаки и вышел из пристройки. В беседке на грубо сколоченном столике обнаружились кофейник, чашка, масленка и краюха хлеба. Сполоснув лицо над рукомойником во дворе, он пристроился на табуретке и сделал себе бутерброд. Пожалуй, хватит отсиживаться – настала пора действовать. Сначала наведаться к Анкизе и забрать у него коммивояжерский чемоданчик с образцами спиртных напитков. А затем уже начать выслеживать того свидетеля…

«Да уж, вляпался я, как слепая курица. Ну ничего, битва проиграна, зато война еще не кончена».

По воскресеньям те, у кого была возможность покинуть шумные улицы столицы, поднимались на укрепления. С земляных валов открывался вид на луга и леса в утренней дымке. Вдали петляла лента реки, парусные шлюпки скользили по ней на север, к морю. На валах было вдоволь закусочных и кабачков, где можно отведать устриц и кислого молодого вина. Для детей старались разносчики сладостей, повсюду вертелись карусели. Весной в зеленой траве прятались маргаритки. Работницы, урвав пару часов свободного времени, забывали здесь об усталости. В городе они с утра до ночи хлопотали на кухне в чаду, на заднем дворе или в лавке, мечтая об одном: выйти замуж за помощника мясника или за приказчика из бакалеи, вырваться от ненавистных хозяев, пожить в свое удовольствие наконец.

Фредерику Даглану нравилось бродить по насыпи в праздной толпе среди представителей социальных низов – тех, кого он считал своими братьями и сестрами. Девчушка в колпаке, сооруженном из газеты, погоняла десяток коз, в сторонке на солнышке грелся горбатый ослик: на шкуре протерлись светлые дорожки от упряжи. Какой-то мужчина, посадив маленького сына на закорки, карабкался по склону, мальчуган заливисто хохотал. Внизу, во рвах, громоздились горы мусора, гнили отбросы, исторгнутые Парижем.

Припекало. Фредерик снял пиджак. Выхватывая взглядом лица и фигуры, залитые ярким утренним светом, он не мог отделаться от ощущения, что они столь же причудливы и нелепы, как образы ускользающего сна. Впрочем, когда спишь, самые бессвязные видения кажутся совершенно естественными.

Перекинув пиджак через плечо, он спустился на внешнее кольцо Бульваров. Город привычно настраивал утренний оркестр: копыта першеронов, впряженных в мусоровозки, тяжело бухали по мостовой, громыхали телеги, дребезжали тачки, перекрывая грубые голоса бродячих торговцев. Баба в отрепьях и засаленном колпаке выползла из нагромождения листов жести, видимо служивших ей жильем, и опорожнила в канаву ночной горшок. Крышка горшка звякнула, эхом раскатился хриплый крик петуха.

– Эй, добрый господин, кинь медяк, мимо не проходи. Мне б штаны купить, чтобы зад прикрыть, а то, вишь ли, средства повышли. Год работаю рук не покладая, а все одно недоедаю.

Фредерик Даглан протянул монету даровитому босяку с красным носом пропойцы, перепрыгнул пару неприятного вида луж застоявшейся черной воды и направился к заставе Клиньянкур. По грязным улочкам ветер гонял пыль. Фредерика внезапно охватила смутная тревога. Что он будет делать, когда найдет того свидетеля?..

Над стойкой красовалась надпись:

Пьешь, не пьешь – все одно помрешь.

Фредерик Даглан прочитал ее с порога заведения «У Кики» на пересечении улиц Фобур-Сент-Антуан и Шеврель. Тротуар у входа заполонили столики, окруженные живой изгородью из бересклетов, внутреннее помещение включало два зала – малый отделен от большого застекленной перегородкой. В центре большого зала водружена печка, в глубине – стойка. В трудовые будни, по вечерам, «У Кики» отбоя не было от посетителей, большой зал заполоняли окрестные лавочники, занимали столики, банкетки, стулья и ревниво пасли свободные места для своих запаздывающих компаньонов. Случайным посетителям отводился малый зал. В кафе приходили выпить рюмочку полиньяка, выкурить сигару, сыграть партию в триктрак или в домино. Завсегдатаи спешили сюда день изо дня, как чиновники на службу в министерство, и жизнь в заведении шла по неписаным, но строгим правилам: левая половина большого зала принадлежит игрокам, правая – тем, кто расположен побеседовать за чашечкой кофе или почитать газету. Банкеточники никогда не занимают стулья, приверженцы стульев не претендуют на чужие банкетки. Это очень облегчало работу половым, успевшим изучить пристрастия большинства клиентов, а клиенты свои пристрастия не меняли.

Хозяйка, внушительных пропорций блондинка лет тридцати пяти в пышном шиньоне с челкой, вязала, восседая за прилавком. В этот час в кафе было пусто, только в углу за столиком примостился молодой солдатик и, высунув язык от усердия, кропал письмо.

– Вы хозяюшка будете?

Белокурая кариатида оторвалась от рукоделия, молча окинула Фредерика Даглана взглядом с головы до ног, нашла, что он хорош собой, и, улыбнувшись, тряхнула челкой:

– Она самая. Мадам Матиас. Чего изволите?

Фредерик заулыбался в ответ. Мадам Матиас показалась ему приветливой и добродушной, а это был хороший знак. По крайней мере, Фредерик представлял, как действовать дальше. Он умел менять повадку в общении с людьми – демонстрировал рафинированные манеры, если того ждал собеседник, давал этакого аристократа или держался попросту, пуская в ход свое обаяние.

– Остроумный у вас девиз, – указал он на плакат над стойкой.

– О, его еще мой дед повесил. Он воевал в Крыму и привез оттуда эту русскую поговорку.

– А в моих краях говорят: «Алкоголь медленно убивает? Вот и славно, мы ж никуда не торопимся!»

– Как-как? – засмеялась мадам Матиас. – «Мы ж никуда не торопимся?» Вот умора, никогда не слыхала! Вы, наверное, не местный?

– Да, хожу-брожу по свету, предлагаю образцы… спиртных напитков наивысшего качества по самым низким ценам!

– А у меня уже есть все что нужно.

– Жалость какая! Должно быть, я под несчастливой звездой родился. Куда ни приду – у всех всё есть, и приходится убираться восвояси несолоно хлебавши.

– Ну, может быть, вам все-таки повезет. Покажите-ка, что там у вас.

Фредерик Даглан с готовностью откинул крышку чемоданчика, на дне которого были закреплены крошечные бутылочки.

– Только самое лучшее, мадам!

– Я вам верю, – вздохнула кариатида, так что пышная грудь ее всколыхнулась, – да вот завсегдатаи мои все как один с лужеными глотками – к кислятине всякой привычны и к домашним настойкам. Боюсь, ваши коньяки с арманьяками, сударь, они не оценят. Вам бы пройтись по ресторанам на Больших бульварах.

– Что ж, спасибо за совет, непременно воспользуюсь. А чашечкой кофе угостите? Черный, пожалуйста.

– А что же, вы наугад ходите? – полюбопытствовала мадам Матиас, наливая в чашку дымящийся кофе. И стыдливо расправила на груди потревоженную недавним вздохом блузку. – Без уговору?

– Да, пытаю судьбу. Вот уже все питейные заведения в предместье Сент-Антуан обежал и повсюду получил от ворот поворот… Кстати, возможно, я ошибаюсь… странно, но название вашего кафе – «У Кики» – кажется мне знакомым…

– Ну конечно, вы наверняка читали в газетах о том деле.

– О каком деле? – вскинул бровь Фредерик.

– Об убийстве месье Гранжана, эмальера с улицы Буле. Его закололи кинжалом тут неподалеку. Такой славный был господин! Каждое утро заходил сюда. Подойдет, бывало, к стойке и давай дразнить Фернана – это наш гарсон. «Фернан, – говорит, – мне кофе с пенкой, но не вздумай туда плюнуть!»

– Боже мой, ничего не слышал об этом убийстве! А вы видели место преступления?

Мадам Матиас похрустела пальцами и решительно наполнила два бокала белым вином.

– А как же, сударь, одной из первых прибежала. Крови-то сколько было!.. Потом, конечно, тротуар отмыли. Ох, мамочки, до сих пор как вспомню, так в дрожь бросает, вот послушайте, как сердце колотится. – Она схватила Фредерика за руку и прижала его ладонь к своей груди.

– Прям выскочит сейчас, – подтвердил Фредерик. Необъятная грудь ходила под его ладонью ходуном, как море в ненастье.

Мадам Матиас повторила недавний успешный вздох, и Фредерик поспешил высвободить руку.

– Ах сударь мой, как же вы меня растревожили, – выдохнула кариатида, – такое напомнили…

– Вы несравненны, мадам, – промурлыкал Фредерик, подавшись ближе, – как рассказчица. Продолжайте же.

– Ну да. Самое ужасное – его глаза. Они были широко открыты! Я как заглянула ему в лицо – закричала громче, чем Жозетта Фату. А она-то убийство видела. Я на ее крик и выскочила, принялась успокаивать бедняжку – с ней случилась истерика, и сами понимаете, было отчего. Потом я сказала Фернану: «Беги за фликами!» Ох боже-боже, вот так и не знаешь, где тебя смерть подкараулит, стало быть, надо получать от жизни удовольствие, пока можно. Вы согласны со мной, сударь?

– Вы сказали – Жозетта Фату? Кто она?

– Цветочница-мулаточка, живет на улице Буле.

– Неужели она видела убийцу?

– Кто ж его разберет! Бедняжка божится, что нет, но она ведь напугана, и ее можно понять – только представьте, ведь убийца может вернуться, чтобы заставить ее замолчать. Не желаете еще кофе? За счет заведения.

– Благодарю, мадам, но мне пора. – Фредерик с утомленным видом закрыл чемоданчик.

– Куда же вы? Оставайтесь, позавтракайте, в этот час не бывает клиентов, я вам приготовлю омлет с картошкой – нигде такого больше не отведаете! – Заметив, что он колеблется, мадам Матиас поспешно добавила: – В этом заведении – лучшая кухня в городе, сударь, пальчики оближете! И потом, кто знает, быть может, я передумаю насчет этого. – Она кокетливо провела пальцем по чемоданчику с образцами и потупила взор. – Признаться, я вдова. Ах, это долгая и печальная история… А в моем возрасте оставаться одной так трудно…

Среда 12 июля

Мишлин Баллю натянула хлопчатобумажные чулки, одернула подол платья и уселась в кресло у окна.

– Уж ливанет так ливанет, – пробормотала она себе под нос. – Мозоли у меня ноют – это верный признак, что разверзнутся хляби небесные.

За окном разгорался рассвет.

– Да уж хорошо бы ливануло – не придется тогда двор мыть. Уборка в такую жару – сущая каторга! Определенно дождь пойдет – на Четырнадцатое июля всегда льет через раз, а о прошлом годе вроде сухо было.

Сперва надо выбросить мусор, затем дождаться почтальона, а там уж она сделает себе чашечку кофе с молоком и дочитает роман-фельетон. С тех пор как ее бедный Онезим отошел в мир иной, годы помчались вскачь, ревматизм покоя не дает, и что же будет, когда ей не под силу станет выполнять обязанности по хозяйству? Домовладелец уже намекает, что оказал великую милость, доверив заботу о своем многоквартирном здании стареющей женщине. А у нее ведь никого на свете не осталось – один только кузен Альфонс, военный, всё в разъездах, гарцует по горам, по долам. Что с ней станется, когда хозяин выставит ее за порог? По счастью, есть месье Легри – вежливый такой мужчина, обходительный. Пообещал ей бесплатно предоставить в пользование комнатку для прислуги под крышей. Вот там она и поселится на склоне лет, и можно будет не покидать любимый квартал.

Мадам Баллю сунула ноги в старые башмаки со стоптанными задниками и тяжело поднялась с кресла. После смерти бедного Онезима она располнела, щеки отвисли, хорошенькое личико превратилось в бульдожью морду. Самую малость утешало лишь то, что ее приятельница Эфросинья Пиньо тоже набрала вес – это сдружило их еще больше, придав отношениям почти родственную близость. Они делились сокровенным, вздорили, мирились и жаловались друг другу на жизнь.

– Ничего не поделаешь, – вздохнула Мишлин Баллю, – жизнь – сплошное безобразие. Сама не заметишь, как превратишься в трухлявый пень, а в душе-то тебе по-прежнему останется пятнадцать…

Обиталище матери и сына Пиньо находилось на самом узком участке русла улицы Висконти, каковая брала исток в улице Сены и впадала в улицу Бонапарта. Арка вела в старинный внутренний дворик, застроенный конюшнями, со временем превращенными в каретные сараи, а потом и вовсе заброшенными. В одном из таких сарайчиков под боком дворянского особняка XVII века Жозеф и обустроил себе прибежище. Это была его башня из слоновой кости, его эрмитаж, набитый книгами, журналами, газетами и реликвиями времен Франко-прусской войны, на которой сражался его отец. Отсюда можно было попасть в собственно жилое помещение – Жозеф и его мать Эфросинья, бывшая зеленщица, а ныне домработница у хозяев сына, господ Легри и Мори, занимали две комнаты и кухню в первом этаже.

Посреди дворика возвышалась каменная уборная, лишенная слива и не подсоединенная к канализации, что, однако, не мешало ей служить гордостью Эфросиньи, которая называла это наследие века Просвещения своим Замком Естественных Нужд. Гордиться было чем – в уборной высился трон, истинное произведение столярного искусства с рельефом из листьев аканта, под ним приютилась выщербленная кювета из розового мрамора – роскошь буржуйских апартаментов. Разумеется, тут были запах и насекомые, особенно мухи – в дождливую погоду они целыми семействами искали пристанища в жилых комнатах. Эфросинья временно изничтожала эти напасти ведрами аммиака, после чего у посетителей уборной щипало в носу и першило в горле. Несмотря ни на что, Жозефа это укромное местечко, куда сами короли пешком ходят, часто выручало: здесь он мог спрятаться от бдительного ока мамаши и, забаррикадировавшись, вволю предаться размышлениям над интригой своего очередного романа-фельетона.

– Ну-ка брысь отсюда, котеночек, мне нужно привести в порядок музей твоего папочки, пока прохладно. Кто рано встает, тому Бог подает!

– Мог бы подать и тому, кто поздно ложится, – проворчал Жозеф, продирая глаза.

В следующую секунду воинственный вид Эфросиньи, вооруженной тряпкой, метлой и совком, обратил его в паническое бегство из каретного сарая, где он заснул, зачитавшись допоздна.

– Иисус-Мария-Иосиф, крестным знамением себя осеняю во славу вашу! Не дайте пропасть паршивой овце во стаде невинных агнцев. – Эфросинья отыскала взглядом распятие, стиснутое с двух сторон стопками газет, помассировала поясницу и благочестиво преклонила колени. – Господи-боженьки, пресвятая Троица и Дух Святой, милости вашей прошу, ибо согрешила. Ведаю, что раскаяние уже заслуживает снисхождения, но как же мне признаться моему котеночку, что мы с его папочкой не венчаны? Ежели он узнает, что по закону-то я все еще мадемуазель Курлак, бедняжечка умом тронется, он ведь у меня такой ранимый! – Добрая женщина кряхтя поднялась, смахнула рассеянно пыль с сундука и в отчаянии снова обратила взор к распятию: – Господи, мне много-то и не нужно, просто дай моему сыночку чуточку твоего всепрощения, чтоб он не был так суров с мадемуазель Айрис. Пусть они поженятся и народят мне внуков. Так хочется понянчить крошечек, даже если это будут узкоглазые мандаринчики! Аминь.

Воспрянув духом, Эфросинья просвистела первые такты «Кирасиров из Рейхсгофена» [186]и взялась за уборку в темпе allegro vivace. [187]

Примостившись на краешке трона, Жозеф предавался размышлениям. Превратности его собственной амурной жизни ввергли души персонажей «Кубка Туле» в чистилище, где они и застряли, похоже, навечно, ибо автор сколько ни бился, никак не мог придумать продолжение романа-фельетона.

– Так, сосредоточимся, – бормотал он. – Фрида фон Глокеншпиль в пещере. Ее мастиф Элевтерий лихорадочно роет землю и выкапывает человеческую берцовую кость. Откуда взялась эта берцовая кость в пещере?..

Его взгляд упал на листы газеты, порезанные квадратами и наколотые на гвоздь справа от трона. Жозеф задумчиво сорвал один и прочитал вполголоса:

Никто и не догадывался, что здесь, по торговым рядам улицы Риволи, в праздной толпе шагает писатель, чье имя некогда гремело на всю страну. Воистину, мимолетна слава мирская. Увы! Наши лучшие произведения писаны на опавших листьях, гонимых ветром. [188]

Продолжение в следующем номере. [189]

– Ну уж нет, со мной такого безобразия не случится. Мой «Кубок Туле» напечатают, и не на каких-то там опавших листьях! О нем еще в середине двадцатого века говорить будут!

Жозеф сдернул другой квадратик. Среди рекламных объявлений затесалось уведомление в черной рамке:

Кузен Леопардус

просит друзей и клиентов г-на Пьера Андрези,

переплетчика с улицы Месье-ле-Пренс в Париже,

присутствовать на похоронах,

каковые состоятся на кладбище в Шапели 25 мая.

«Ибо май весь в цвету на луга нас зовет».

Молодой человек, разинув рот, перечитал текст. Не может быть! Мастерская сгорела в прошлую среду, 5 июля! Он поспешно осмотрел вырезку в поисках номера газеты и даты, перевернул, ничего не нашел и, сорвав с гвоздя остальные, выскочил из уборной. На бегу распихав бумажки по карманам, бросился к каретному сараю.

Эфросинья как раз закончила последний штурм, одержав неоспоримую победу над пылью. Букетики анемонов оживляли полки, на которых среди рядов книг и стопок журналов сверкали начищенные остроконечные каски и артиллерийские гильзы – хоть сейчас на парад. Свежевыстиранная кретоновая занавеска берегла помещение от набирающей силу за окном жары.

Жозеф с порога оценил ущерб: опять придется восстанавливать привычный творческий беспорядок.

– Надеюсь, ты не мои газеты на туалетную бумагу извела?! – выпалил он.

– Я?! Твои газетки, котеночек? Да провалиться мне на этом месте, коли я осмелилась твои вещи тронуть! Да и на что они мне – мадам Баллю вон поделилась старыми «Фигаро», она читает только романы-фельетоны, так-то ей всякий хлам без надобности, это ты над своими бумажками чахнешь, а у меня разве ж рука поднимется таких-то сокровищ тебя лишить, и не смотри на меня букой, на месте твоя макулатура, вон лежит, пыль собирает. Иди-ка лучше завтракать, кушать подано, сиятельный господин.

– А на этих «Фигаро» какие даты были?

– Нешто я знаю, какие даты? Мне без разницы, какими датами подтираться! Иди вон у мадам Баллю спроси.

– Ну почему я не сирота?! – не сдержавшись, воскликнул Жозеф.

Тут уж Эфросинья, и без того раскрасневшаяся, побагровела:

– А ты погоди чуток – сиротой и будешь! Я работаю как проклятая, с утра до ночи надрываюсь, из сил выбиваюсь, портки ему стираю, разносолы готовлю, вкалываю, как рабыня, и все ради чего? Чтоб остаться при черепках!

– При каких черепках? – опешил Жозеф.

– При таких! От свадьбы твоей, разбитой вдребезги! Одно утешение – помру с чистой совестью, всё я для него сделала, в лепешку расплющилась, чтоб вырастить этакого дылду, собой жертвовала, от радостей жизни отказывалась – и что получила взамен? Этот господин лишает меня удовольствия стать бабушкой! – Эфросинья Пиньо стукнула себя кулаком в обширную грудь. – Мечтала я понянчиться с карапузами, пусть и с теми, что у вас только и могут получиться – наполовину добрыми шарантонцами, наполовину япончиками, – ан нет, прахом мечты пошли! – Не переставая ворчать, толстуха побрела восвояси. – Вот она, сыновняя неблагодарность! Все для него делаешь, а он тебе прямо в душу плюет! Ох, горе мое горькое!

Жозеф с тяжелым вздохом разложил на столе квадратные кусочки газет и принялся наклеивать извещение о похоронах Пьера Андрези в свой блокнот с вырезками.

– Ох уж эти студенты, скажу я вам, мадам Примолен! Правительство всего-то и порешило закрыть Дом профсоюзов, а они какую бучу устроили! – Мадам Баллю неодобрительно поцокала языком.

– Муж у меня очень уж переживает, – сообщила ей пожилая дама, остановившаяся перевести дух перед восхождением на пятый этаж. – Думаю, придется нам уехать к родственникам в Виль-д’Аврэ.

– Вот-вот, спасайся кто может… да не так же быстро! – Мадам Баллю, отягощенная помойным ведром, едва удержалась на ногах – на нее налетел мчавшийся на всех парах Жозеф, и она вовремя успела выставить ведро перед собой. – Разуйте глаза, юноша!

– Извиняюсь. Я вас как раз искал – насчет тех «Фигаро», которые вы отдали моей матушке. Вы не помните даты выпусков?

– Так на них же написано.

– Нет, они все изрезаны, ни начала ни конца не сыскать.

– Да уж, ценят мои подарки… Было дело, отдала я Эфросинье целую стопку. Мне эти «Фигаро» приносит жилец с четвертого этажа, а я читаю там только романы с продолжением. Сейчас до того жалостливый печатают! Про старого писателя, который… А как подвигается ваше сочинение, Жожо?

– Уже заканчиваю. Так насчет дат, неужто не помните?

– Вероятно, начало месяца.

– Какого?

– Июля, какого ж еще?

Жозеф, забыв попрощаться, побежал открывать книжную лавку, а Мишлин Баллю поделилась с помойным ведром и мадам Примолен соображением о том, что вежливость как явление природы уходит в прошлое.

Добрый гений управляющих исправно хранил Жожо: месье Мори куда-то отлучился, а месье Легри как раз буксовал на велосипеде между «Эльзевиром» и лавкой фабрикантов Дебова и Гале, производивших «гигиенические товары высшего качества». Так что Жожо встретил хозяина уже за конторкой и немедленно вручил ему блокнот с вырезанным из газеты извещением о похоронах:

– Патрон, у меня для вас потрясающая загадка!

Виктор, пробежав взглядом текст в траурной рамке, пожал плечами:

– Наборщик зазевался, обычное дело… Вот это да, Жозеф, Саломея де Флавиньоль сменила гнев на милость и теперь, когда Ги де Мопассан умер, возжелала прочитать его полное собрание сочинений – глядите, Кэндзи приготовил связку книг для утренней доставки.

– «Наборщик зазевался» – это все, что вы можете сказать, патрон?! – вознегодовал Жозеф. Еще бы – Виктор Легри, прославленный сыщик, не придал никакого значения его открытию!

– Это же какая-то бессмыслица, Жозеф! – отмахнулся Виктор. – Пьер Андрези умер пятого июля, и я не думаю, что кому-то взбредет в голову законсервировать его останки, чтобы предать их земле будущей весной. И вообще, я вам уже не раз говорил: не стоит верить всему, что пишут в газетах.

Жозеф угрюмо нахлобучил кепи и подхватил связку книг.

– Раз так, прощайте, патрон. В этих стенах нечем дышать вольной птице!

Молодой человек вихрем вылетел из лавки, а Виктор облокотился на конторку, подперев подбородок кулаками. Перед ним снова, маня за собой, заплясала знакомая тень. Нет! На сей раз он не уступит демону, он обещал Таша: никаких больше расследований!

– «Оставь надежду, всяк сюда входящий», – процитировал Жожо слова Данте.

Он избавился от груза книг у мадам де Флавиньоль и поддался искушению – не пожалел денег на фиакр до ворот Шапель. После четверти часа блужданий по кварталу в поисках мистического кладбища, упомянутого «кузеном Леопардусом», ничего не оставалось, как спросить дорогу у бродяжки, жевавшего сырные обрезки на пару с собакой.

– А, знаю, перев а лите через крепостную стену, пройдете по улице Шапель, свернете на проезд Пуасонье, а там увидите. Ваш приют жмуров в Сент-Уане, мсье!

Продвигаясь к линии укреплений, Жозеф заблудился в лабиринте железнодорожных путей среди куч лимонита и угля, выбрался на улицу Пре-Моди, огляделся и побрел обратно. Вернувшись к начальной точке, он взял направление вдоль ветхих домишек со стенами, исписанными непристойностями, мимо подозрительных гостиниц, больше похожих на притоны, и заросших овсюгом пустырей, где тренировались в поднятии тяжестей ярмарочные силачи. За железнодорожной станцией мрачной тенью выросла потерна. [190]Внутри галереи навстречу Жозефу попадались пугающие силуэты, он различал в полумраке каких-то оборванок, бандитского вида оболтусов, бесшумно скользивших в туфлях на веревочной подошве, бродяг, сбившихся в тесные группки, и наконец вырвался на белый свет, к подножию фортификаций.

Здесь, за Великой Китайской стеной, ему открылись райские кущи. Если бы не копья фабричных дымов, терзавшие небо то тут, то там, Жозеф подумал бы, что попал в сельскую местность, – до того густо цвели здесь сады и зеленели огороды, бабочки порхали над капустным полем, даже несколько бурёнок щипали травку на лугу. Но увы, в этом промышленном предместье, как черные и белые квадраты на шахматной доске, перемежались заводы и хозяйства зеленщиков.

Кладбище в итоге нашлось – бродяжка не соврал. По аллее трясся катафалк, черная обивка посерела от пыли. Гроб сняли, семейство попрощалось с покойным, могильщики споро засыпали яму.

Вместо того чтобы разыскивать по всей территории гипотетическую могилу, Жозеф решил сразу обратиться к смотрителю. Тот сверился с реестром – Пьер Андрези среди похороненных не значился.

– Однако, версия опечатки в дате не очень-то подтвердилась, – задумчиво бормотал Жозеф, возвращаясь к линии укреплений. – Если только наборщик не зазевался настолько, что перепутал еще и кладбище. Странное это дело, очень странное. Наведаюсь-ка я в редакцию «Фигаро», да хотя бы ради того, чтоб досадить патрону!

Занятый размышлениями, он прошел мимо питьевого фонтанчика, к которому приник стройный господин, одетый слишком элегантно для здешних мест; рядом своей очереди дожидались мальчишки с кувшинами, отряженные мамками за водой.

Фредерик Даглан выпрямился, промокнул платком усы и направился к террасе бистро. Там, усевшись за столик и заказав кофе, он достал из кармана три газеты и внимательно изучил первую. А развернув вторую, чуть не опрокинул чашку: между заметками о квартирной драке и выловленном утопленнике сообщалось об исчезновении печатника по имени Поль Тэней; его бухгалтер среди деловой переписки нашел любопытное послание, в котором фигурировал леопард…

Разомлевшая от жары собака свесила башку в канаву и принялась лакать проточную воду. Как раз настал час аперитива.

Виктор запустил плоский камешек по озерной глади, и тот запрыгал, распугав уток, не преминувших гнусаво выразить свое фи. Не удостоив их внимания и даже не полюбовавшись копией храма Сивиллы в Тиволи, возведенной на вершине искусственного утеса, он направился к выходу из парка Бют-Шомон. Жозеф имел наглость заявиться в лавку лишь к концу рабочего дня, да еще с иронической усмешкой – и ни извинений, ни объяснений! Сущее наказанье, а не мальчишка. Перспектива заполучить это недоразумение в зятья приводила Виктора в ужас. Не менее пугала его мысль о том, что свадьба Айрис может и вовсе не состояться. Разрываясь между двумя желаниями – положить конец отношениям Айрис с Жозефом и увидеть сводную сестру счастливой, – он вышел на улицу Дюн.

Мастерская и жилые комнаты, которые Виктор помог снять Джине Херсон, находились во втором этаже добротного дома. Дверь открыла сама Джина – из соображений экономии она так и не наняла прислугу. Мать Таша не считала зазорным самостоятельно вести хозяйство и делать уборку, тем более что в виду тесноты двухкомнатной квартирки это не занимало много времени. Ее мастерская, в которой не было ничего, кроме стульев и мольбертов, располагалась напротив.