Текст книги "Неизвестные лица. Ошибочный адрес. Недоступная тайна"

Автор книги: Клавдий Дербенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Кивнув головой, Лена пошла.

– Не забудьте о четверге, – сказал Бочкин. В эти минуты он проклинал все на свете, и одна настойчивая мысль сверлила его мозг: «Сама плывет в руки, а из-за этого проклятого Родса приходится тянуть канитель».

Свернув за угол, Лена зашла в аптеку и остановилась у витрины с парфюмерией. «Я должна непременно узнать, кого он ждет». Постояв немного, она направилась к выходу.

На тротуаре около аптеки Лена неожиданно столкнулась с Чупыриным. Он спешил и от удивления раскрыл рот.

– Леночка! Какими судьбами?

– Искала лекарство. В центре нет, но здесь нашлось, – быстро ответила она и отвернулась.

– Ты больна? – с деланным беспокойством спросил Чупырин.

– Нет. Соседка что-то прихворнула…

Она нервничала и не знала, как избавиться от Чупырина.

– Пойми, Леночка, я смертельно переживаю твою холодность, – начал Чупырин. – Уж письмо тебе собирался написать…

Лена пожала плечами и с напускным кокетством сказала:

– Переживаете! Если бы это так, то не пошли бы в другой конец города… Опять какой-нибудь роман?

– Клянусь! – крикнул Чупырин, не обращая внимания на прохожих. – Шел сюда по делу.

– Дело! – рассмеялась Лена…

– Честно говорю! Заработок хороший нашел! – тише заговорил Чупырин. – Тут неподалеку живет старичок, писатель. Он от кого-то узнал о моем красивом почерке и пригласил меня переписать ему книгу… Много заплатит! Только это между нами…

– Интересно! Какую же книгу?

– Про любовь, Леночка! Про страстную любовь!

– Как фамилия этого писателя? – спросила Лена.

– Пока секрет. Он прогремит, когда выпустит в свет свое произведение!

– Ну что же, желаю успеха, – сказала Лена, чувствуя, что, заболтавшись с Чупыриным, может не узнать, кого поджидал Бочкин.

– Так как же, Леночка? – посмотрев на часы, – спросил Чупырин.

– Что как? – продолжая думать о своем, отозвалась Лена.

– О дружбе с тобой…

– Я подумаю, – неопределенно ответила она.

– Подумай, подумай! – обрадовался Чупырин, бросая взгляд на часы. – Завтра скажешь, а я побегу! Старик, поди, заждался.

Чупырин пожал девушке руку, тряхнул длинными волосами и, широко шагая, скрылся за углом.

На размышления у Лены ушло несколько мгновений. Она вспомнила, что из окна аптеки хорошо видна вся Овинная улица. Девушка вернулась в аптеку и стала смотреть сквозь чисто вымытое стекло. Вот долговязый Чупырин торопливо идет около заборов… Вот Бочкин юркнул в калитку ворот своего дома… В ту же калитку вошел и Чупырин.

Лена, взволнованная, вышла из аптеки.

Анна Александровна очнулась. Как ни пыталась смыкать и размыкать веки, перед глазами стояла беспросветная тьма. Потом она ощутила невероятную тяжесть в голове и, шевельнув руками, поняла, что лежит навзничь на холодном каменном полу. Она приподнялась и вскрикнула – острая боль, как иглой, пронзила ее спину. Стала соображать: что же произошло? Вспомнила удар в лицо, и за этим с обратной последовательностью стали разматываться картины событий, вплоть до того, как утром ушла из дома на поиски Питерского. Вот к чему это привело! И странно: после того, как она осознала происшедшее, в ее душе наступило какое-то тихое спокойствие и безразличие, и если бы не боль, теперь уже чувствующаяся во всем теле, она, возможно, опять бы впала в забытье.

Анна Александровна встала на колени, а потом поднялась во весь рост. Некоторое время стояла неподвижно, боясь упасть, потом стала прислушиваться. Но прислушиваться было не к чему – слышалось только ее собственное дыхание. Она вздрогнула и, вытянув руку, сделала шаг, потом второй, третий. И вот кончики пальцев ее вытянутой руки коснулись чего-то твердого. Стена! Она стала ощупывать продолговатые мшистые камни.

Осторожно продвигаясь вдоль стены, Анна Александровна смутно догадывалась, что находится в каком-то помещении бывшего монастыря. Она добралась до одного поворота стены, до второго. Вот проход. Вытянув вперед руку, она осторожно шагала. Проход был узким. Покачиваясь от слабости, она касалась стены то одним плечом, то другим. И вот пальцы прикоснулись к холодному металлу. Она поняла, что находится перед железной дверью. Но и за ней стояла мертвая тишина.

Анна Александровна двинулась в обратный путь. Вскоре она почувствовала сильный озноб. Легкий жакет, который был на ней, нисколько не согревал. Слабость заставила ее опуститься на пол. Она съежилась и дыханием старалась согреть руки.

«Сколько прошло времени, как я здесь? Сказал ли уже Максим Владимиру Ивановичу, что я не вернулась домой?» – думала она.

И чем больше раздумывала о случившемся, тем тяжелее становилось на сердце. Ей казалось, что она никогда больше не увидит солнца, не испытает радостей, наполняющих жизнь. И леденящий страх начал охватывать ее, она еще ниже поникла головой и беспрерывно дрожала.

И вдруг тьма исчезла. Зажглась небольшая электрическая лампочка под потолком. Анна Александровна с изумлением оглянулась. Ее темница, оказывается, была небольшой квадратной камерой, совершенно пустой. Стены, пол и потолок выложены серым камнем. Справа чернел узкий проход, в конце которого, как она уже знала, железная дверь.

Анна Александровна понимала, что за появлением света должно последовать еще что-то, и это ожидаемое «что-то» привело ее в такой трепет, что она отбежала подальше от прохода, прижалась к стене и обезумевшими глазами уставилась в одну точку, туда, где находилась дверь. Тишина, все такая же тяжелая и пугающая…

Но вот в отдалении возникли звуки. Наконец ясно можно было различить шаги. Взвизгнул засов, заскрипела дверь, и в проходе показалось знакомое лицо. Питерский!

Он смотрел на нее тяжелым пытливым взглядом.

– Очнулась, ищейка! – рявкнул Кусков. – Кто тебя послал шпионить?

Анна Александровна вздрогнула от зычного окрика, но твердо сказала:

– Выпустите меня сию же минуту!

Кусков громко расхохотался. Эхо долго металось за открытой дверью. Анна Александровна поняла, что этот нахальный смех и грубость доказывают безвыходность ее положения. И хотя нервы были напряжены до предела, она сообразила: только хитростью можно как-то продлить свою жизнь.

Кускову не понравилось молчание женщины, так пристально рассматривающей его. Он вынул из кармана трубку, закурил и приблизился к ней. Обдавая ее дымом, спросил:

– Ты намерена отвечать?

Анна Александровна отмахнула от лица клуб дыма и спокойно сказала:

– Здесь и без того не легко дышать.

– Принцесса, – пробурчал Кусков. – Ну, говори!

– Никто не посылал. Сама пошла, – отрывисто сказала она.

– Ой ли? – недоверчиво покосился Кусков. – Дурака нашла.

– Я говорю: пошла сама!

– Зачем?

– После вашего прихода ко мне я стала думать, зачем это вам потребовались рукописи моего мужа, и так ни до чего не додумалась… Стала припоминать, откуда мне знакомо ваше лицо… Припоминала, припоминала и наконец пришла к выводу, что мы с вами уже встречались…

– Когда, где? – Кусков спрятал трубку в карман и насторожился.

– Вы не помните?

– Где? – нетерпеливо спросил Кусков.

– Здесь же в Лучанске. Только очень, очень давно. Вы тогда были молодым, интересным, на вас было коричневое кожаное пальто и хорошая серая шляпа. Осенью это было, шел дождь. На углу стояла девушка в розовом берете и держала пакет с яблоками. Это была я. Кто-то меня толкнул, и мои яблоки оказались на земле… Вы стали собирать и завернули их мне в газету… Потом пошли со мной… Около нашего дома вы увидели одного моего знакомого и, ни слова не говоря, ушли…

Кусков немного смутился. Он и сам вспомнил все рассказанное и узнал ее. Но, не желая показать своего замешательства, буркнул:

– Ну и что из этого?

– Я припомнила еще… Человек, которого вы тогда так испугались, сказал, что вы… бандит. Да, так и сказал. И вот я вас узнала… Мне любопытно было все это, и когда я вас встретила на улице, решила, что обязательно узнаю, кто вы. Вот и все! Никто меня не посылал…

– А Орлов? – хрипло спросил Кусков.

– Я сама Орлова.

– Знаю. Тот, полковник из госбезопасности?

– Это брат моего мужа.

– Знаю. Он послал тебя следить за мной!

– Мы с ним разные люди, – без тени смущения ответила Анна Александровна.

– Ой ли? – спросил Кусков, пристально глядя на нее.

– Он не простил мне, что я изменила его брату, – солгала Анна Александровна и в притворном смущении опустила голову.

– Изменила? С кем?

– А вот с тем, который мне сказал, что вы бандит, Моршанским… Его уже нет в живых…

Это было настолько неожиданно для Кускова, что он отошел от Анны Александровны, стараясь, чтобы она не видела выражения его лица, и, наконец, оправившись от смущения, снова подошел к ней.

– Так, значит, ты убила своего любовника? – с ехидством спросил Кусков.

Анна Александровна покачала головой.

– Если бы я, то сидела бы сейчас в другом месте!

– Кто же, по-твоему?

– Откуда я знаю!

Анна Александровна удивилась на себя: каким тоном она разговаривает с бандитом.

Кусков в течение последних пятнадцати лет, скрываясь под новым именем и личиной фотографа, вел себя тихо. Средства, приобретенные в период прошлой деятельности, позволяли широко пользоваться благами жизни. Если бы не Моршанский, напоминавший о прошлом и угрожавший его настоящему, Кусков по-прежнему жил бы спокойно. Только угроза, нависшая над ним, заставила его вновь развить активность. Свою счастливую звезду Кусков видел в том, что никогда не позволял себе посвящать в свои тайны женщин. Это, только это, полагал он, не погубило его: к пятидесяти годам Кусков так и оставался одиноким. Он недостаточно хорошо разбирался в психологии женщин, не всегда мог отличить в их словах правду от лжи. И теперь, вынужденный разговаривать с Анной Александровной, он не верил ее словам. Убежден был только в одном: если нужно будет, не задумается, убьет ее. Все же то, что она говорила, как-то успокаивало его. Обнаружив, что она следит за ним, он сразу подумал, что это делается по заданию Орлова. Схватить ее было рискованно, однако он все же пошел на это, так как другого выхода не было. И теперь, горя желанием узнать все до конца, Кусков спросил:

– Твой муж оставлял что-нибудь для своего брата?… Ну, письмо там какое или записки, как это водится у писателей.

– Оставлял, – ответила Анна Александровна.

– Ты передала?

– Чего же я передам? Я потеряла пакет…

– Как так потеряла?

– Очень просто. Положила в стол, а потом столько лет прошло…

– Может, украли?

– Кто мог украсть?… Разве только Моршанский…

– Зачем ему?

– Откуда я знаю… Человек был темный, вроде вас…

Кусков усмехнулся.

– А когда полковник приехал, ты ему рассказала об этом?

– Что я – дура? Мало с меня неприятностей!

– А что было в письме?

– Меня это не интересовало…

Ее ответы окончательно сбили с толку Кускова. Он стал несколько по-иному смотреть на эту женщину, которая, хотя и имела жалкий вид, все еще была красива. У него шевельнулось даже нечто похожее на сожаление.

– Ну, а что бы ты сделала, если бы проследила за мной и узнала мое имя? – подступил к ней Кусков.

Анна Александровна прижалась к стене – было больно ее лопаткам. Тем же тоном ответила:

– Не знаю. Может быть, возобновила бы знакомство с вами… Вообще вы в моем духе, и тогда, в молодости, понравились… Но мне помешали…

Кусков крякнул и отступил на шаг. Он был поражен услышанным. Но все с той же грубостью сказал:

– Смотри, я все проверю. Чуть что – тебе несдобровать!

– Выпустите меня, – взмолилась она. – Я никому ничего не буду говорить!

Кусков молча направился к двери.

– Слушайте вы, Питерский, или как вас там? Если вы намерены держать меня в этой проклятой дыре, то не гасите хотя бы свет и принесите какой-нибудь мешок или тряпку. Не могу же я сидеть на камнях!

Кусков оглянулся, мрачно посмотрел на нее и ушел. Опять надрывно завизжали петли на двери, прогромыхал засов, и некоторое время слышны были удаляющиеся шаги.

Когда все стихло, Анна Александровна свалилась на пол и забилась в беззвучных рыданиях. Так прошло несколько минут. Лампочка продолжала светить.

Вскоре дверь открылась, и вошел Кусков. В руках у него был чем-то набитый мешок, графин с водой и хлеб. Все это он отдал ей и, не сказав ни слова, удалился.

Был вечер. Чуев сидел в своей комнате у стола и рассматривал старинные журналы по фотографии, которые обнаружил в чулане под различным хламом.

«Много же лет не притрагивалась рука человека к пожелтевшим страницам», – подумал Чуев, увидев на полях одного из журналов карандашные пометки, сделанные рукой брата. Он заинтересовался ими, а затем занялся чтением статьи о длиннофокусных объективах, к которой относились заметки на полях.

Раздался звонок. Чуев вышел в прихожую и, открыв дверь, к удивлению своему увидел Чупырина в сопровождении улыбающегося старика. Чуев немного знал Чупырина, считал его пустомелей и фотолюбителем-пижоном, который для форса таскается с дорогим фотоаппаратом и не может сделать путного снимка.

– Вот, Тарас Максимович, – представил Чупырин, – знакомьтесь. Тоже любитель фотоискусства – Евлампий Гаврилович…

Чуев пожал протянутую руку и провел незваных гостей в комнату. Он усадил их на диван и, посмотрев на старика, спросил:

– Вы, кажется, работаете в газетном киоске у драматического театра?

– Совершенно правильно, совершенно точно, – залепетал Бочкин. – Тружусь по мере сил на ниве распространения просветительных идей! В наше энергичное время стыдно находиться в состоянии покоя…

– Евлампий Гаврилович, – подал свой голос Чупырин, – как и вы, Тарас Максимович, деятельный человек и многих молодых заткнет за пояс…

– Уважаемый Тарас Максимович, – продолжал Бочкин, – я очень рад знакомству с вами. Я давно стремился к этому, ибо всегда с восторгом рассматриваю ваши фотографические работы. Имя ваше пользуется заслуженной известностью…

– Ну что вы! – прервал восторженные излияния Бочкина Чуев.

– Что хорошо, то хорошо, Тарас Максимович, заметил Бочкин.

– Чем я обязан? – спросил Чуев Бочкина и вопросительно взглянул на Чупырина.

– Просто, Тарас Максимович, шли мимо вот с этим молодым человеком, – поспешил сказать Бочкин, – разговорились о вас, и он обещал познакомить с вами… Ну, посудите сами, мог ли я отказаться от такой возможности?

– Мне просто неудобно, – смутился Чуев.

– Ничего! Ничего, Тарас Максимович! – заговорил Бочкин. – Я слышал, что вы, помимо педагогической деятельности, руководите фотокружком в сельской местности?

– Совершенно правильно, – ответил Чуев.

– И далеко этот колхоз? – спросил Бочкин.

– В тридцати километрах.

– Тридцати? Как же вы туда добираетесь?

– На велосипеде.

– У Тараса Максимовича велосипед с моторчиком, Евлампий Гаврилович, – вмешался в разговор Чупырин. – Знаете, такой моторчик есть, «Иртышом» называют.

– Поразительно! Поразительно! Надо же так…

– Вот послезавтра поеду опять, – просто сказал Чуев.

– Позвольте, любезный Тарас Максимович, – развел руками Бочкин. – Как же это тридцать верст ехать на велосипеде под палящими лучами солнца в нашем с вами возрасте…

– Зачем же под солнцем, – сказал Чуев, вспомнив, что полковник просил его учесть, не будет ли кто-нибудь выспрашивать его о предстоящих отлучках. – Не под солнцем. Я обычно выезжаю рано утром, попадаю на место до жары, а на другое утро – в обратный путь.

Бочкин понимающе закивал головой и, подумав, сказал:

– Я бы ни за что не решился на такую экскурсию! Нет! Хоть озолоти, не отважился бы. – Он несколько раз вздохнул, покачал головой и стал вытирать платком вспотевший лоб.

Чупырин со скучающим видом сидел на диване и чистил перочинным ножиком ногти. Чуев повернулся к нему и спросил, каковы его успехи в цветной фотографии. Чупырин, по обычаю, начал врать о несуществующих достижениях.

Бочкин тем временем внимательно осматривался. Сорок лет прошло с тех пор, как он первый раз посетил эту комнату вместе с Родсом. Потом был один и разговаривал с женой Чуева. Заглянул сюда и совсем недавно. Но в последний раз, боясь быть застигнутым, не успел всего осмотреть как следует. Теперь его глаза бегали по вещам и книгам. Он спохватился, когда Чупырин уже прощался с Чуевым, вскочил с дивана и в многословных выражениях начал изливать перед учителем свое восхищение состоявшимся знакомством.

Провожая гостей, Чуев извинился, что дольше не может побыть с ними, так как должен еще просмотреть снимки своих подшефных фотолюбителей.

– Пожалуйста, пожалуйста, – лепетал Бочкин, заглядывая в глаза Чуева, и на прощанье ухитрился еще раз схватить его руку и пожать.

Оба в соломенных шляпах с широкими полями, легко и небрежно одетые, с походными мольбертами и палитрами, капитан Ермолин и лейтенант Ершов были похожи на художников, избравших местом для писания пейзажей Спиридоновский лес.

Они на велосипедах рано утром выехали из города, успели объехать лес, никого не встретив, и остановились на отдых на опушке леса, поблизости от того места, где Ершов видел неизвестного.

Ермолин лежал, заложив руки под голову, закрыв глаза, и держал в зубах былинку. Ершов сидел, не спуская глаз с дороги, вьющейся среди поля. Видны ему были и дома, а особенно белая, похожая издали на стеариновую свечу колокольня церкви села Спиридоново. Тишину нарушало только монотонное постукивание мотора трактора, работавшего на раскорчевке пней в километре от них.

– Николай Иванович, о чем вы думаете? – спросил Ершов, взглянув на капитана.

Ермолин не торопился с ответом. Не спеша, он вынул былинку изо рта, посмотрел на Ершова и проговорил:

– Думаю, Володя, о нашей с тобой работе. Сплошь и рядом мы начинаем разрабатывать какой-нибудь вопрос абсолютно, как говорят, вслепую. Только через какой-то срок обрисовываются контуры, возникают очертания чего-то конкретного, или видишь: попал пальцем в небо…

– Это несомненно, Николай Иванович! Но в этом и заключается искание! Вот ученые, как они…

– Ты подожди «ученые», – насмешливо перебил Ермолин. – Как твое мнение в этом деле, с которым мы крутимся, обрисовались контуры?

– Вы знаете меня, Николай Иванович, – сказал Ершов. Я не хочу, чтобы от этих «попаданий пальцем в небо» раскисало мое сознание, моя воля. Что же касается этого дела, то мне думается, что в нем есть контур…

– А может быть, контур в другом месте, Володя, а мы не видим его пока. Может так быть?

– Может! – утвердительно сказал Ершов.

– То-то и оно!

Ермолин взглянул на часы, потянулся всем телом и сказал:

– Через десять минут трогаемся. Ты едешь в левую сторону, я в правую. Надо успеть к двум часам возвратиться к себе. Взгляни, не видно ли кого на дороге.

Ершов встал на колени и, приложив ладонь к полям шляпы, посмотрел на дорогу, на ближнее поле. Там по-прежнему было полное, безлюдье.

– Пустыня, – тихо сказал он.

Под прикрытием кустов, где они выбрали себе привал, было прохладно, от травы, листьев и земли струился теплый аромат. Ермолина охватывала сладостная истома, и, зная, что надо расставаться с этим покоем, он плотнее прижался к траве. Ершов продолжал просматривать дорогу и чему-то мечтательно улыбался.

– Какое ваше мнение о Лене Марковой? – неожиданно спросил Ершов капитана.

Чуть помедлив с ответом, Ермолин сказал:

– Я видел ее всего дважды по десять минут. Пока ясно одно: красавица! Но что касается ее внутренних качеств, то, мне кажется, о ней говорят много несправедливого… А впрочем, не знаю.

– Мне тоже так думается, Николай Иванович. Напрасно о ней такое мнение создалось! – с твердой убежденностью воскликнул Ершов. В его голосе послышались те же самые звонкие нотки, которые появлялись, когда он защищал то, в чем был твердо убежден.

Прищурив глаза, капитан спросил:

– Ты что, того?…

– Да просто так, – вздохнул Ершов. – Кажется, она хорошая.

Затягивая потуже ремни багажника, на котором был приспособлен мольберт, Ершов вдруг с особенной теплотой подумал о Ермолине и спросил его, почему до сих пор он холостой. Лейтенант давно собирался спросить об этом капитана, и все не было подходящего случая.

– Не будем затрагивать эту тему, Володя, – мягко сказал Ермолин.

У него была девушка, ставшая потом женой. Но во время войны она оказалась одной из тех женщин, о которых поэт Симонов сказал: «…вы за женщину, жену, себя так долго выдавали…»

Ермолин вздохнул и сильным рывком поднялся на ноги.

– Пора, Володя, в путь! Засеки время, и через семьдесят минут встретимся здесь же. Смотри, будь осторожен и внимателен!

Они разъехались.

Ершов невольно обернулся: широкая спина Ермолина в белой рубашке мелькала, как сигнал, среди зелени кустарника и коричневых стволов сосен.

Спиридоновский лес не менее сорока квадратных километров. Почти на равные две половины его разделял старый Сопиловский тракт, которым много лет не ездили, и колея, выбитая когда-то колесами телег, местами сгладилась, заросла травой. В северной части леса было много небольших, но топких болот.

Минут сорок Ершов ездил по своему участку. Мягко шелестела прошлогодняя хвоя под колесами велосипеда. Ехать было трудно, приходилось объезжать поваленные деревья и торчащие обломки сучьев. Ершов зорко посматривал вокруг, но все было одно и то же, лес казался вымершим, и только иногда тишина нарушалась слабым шорохом в вершинах деревьев. И вдруг в этой, казалось, застывшей тишине послышались испуганные детские крики.

Ершов прибавил скорость и, лавируя между стволов, понесся прямо на голоса. Вскоре он увидел пятерых деревенских ребятишек не старше десяти лет. Они с отчаянием бегали вокруг небольшого зеленого болота, в самом центре которого белело лицо светло-русого мальчика. Он что-то кричал, но голос не был слышен в тревожных криках его приятелей. Утопающий барахтался в трясине.

– Дяденька, помогите, Лешка тонет! – в один голос закричали ребята.

Ершов спрыгнул с велосипеда, быстро отстегнул ремень багажника, пристегнул к нему ремень, выдернутый из пояса брюк, и метнул в болото. Только с третьего раза утопающий сумел схватить конец ремня. Ершову казалось, что вот-вот лопнет ремень или разожмутся пальцы мальчика, и тогда конец. Но Леша все же был спасен.

Ребята обступили Лешу, стали снимать с него грязную и мокрую одежду. А один моментально стащил с себя белую рубашонку и стал вытирать его лицо.

Когда все успокоились и сам виновник происшествия смотрел уже веселее, хотя по-прежнему был бледен, Ершов спросил, как все это произошло. Ему указали на сосну, росшую на берегу болота. Нижний сук сосны висел надломленным и касался болота. Леша, который среди одногодков считался храбрецом, забрался на этот сук и, вися на руках, стал перебираться к концу его, уверяя приятелей, что сук изогнется и он пятками ног дотянется до трясины. Рассказывали все это ребята, а сам Леша сидел на лужайке в одних трусах, скрестив на груди руки и, насупившись, смотрел на зеленую гладь болота.

Ершов взглянул на часы и бросился к велосипеду – давно уже прошло время для встречи с Ермолиным. Пока привязывал, к велосипеду мольберт и ящик, успел спросить ребят, не встречали ли они в лесу человека в сером костюме с палкой, и выяснил, что ребята дальше этих болот не ходят. Ершов попрощался, потрепал по голове Лешу и вскочил на велосипед.

К удивлению Ершова, на условленном месте Ермолина еще не было. Сверх положенных семидесяти минут прошел час. Не мог же Ермолин уехать в город! Постепенно возникало беспокойство: не случилось ли что с капитаном? Ершов вынул записную книжку, авторучку и написал записку: «Ничего с моим пейзажем не получилось. Только краски перевел напрасно. Поехал на тот участок, который облюбовали вы. Ждите меня здесь». Положив записку под куст так, чтобы Ермолин ее обязательно заметил, Ершов сел на велосипед и поехал тем путем, по которому сначала отправился Ермолин.

Уже двадцать минут блуждал лейтенант в поисках товарища. Кричать он остерегался, и гнетущее беспокойство все больше и больше овладевало им. Прошло еще несколько минут, и вот, миновав заросли орешников, Ершов остановился, ухватившись рукой за дерево. Впереди что-то белело. Приглядевшись, Ершов определил: лежит Ермолин. «Любит подремать капитан», – подумал он и, оттолкнувшись от дерева, поехал.

Но капитан Ермолин не дремал – он был мертв. Раскинувшись во весь рост, лежал на траве; лицо его чуть желтее окровавленной на груди рубашки, а глаза широко открыты и устремлены со странным удивлением на кусок голубого неба, видневшегося в просвете деревьев.

Ершов бросил велосипед и кинулся к трупу. Еще не веря случившемуся, он крикнул:

– Николай Иванович!

Его возглас раздался в тишине одиноко и печально. Он дотронулся до пояса капитана – оружие было на месте, Ермолин не успел даже вынуть пистолет, чтобы защитить свою жизнь. Велосипед его валялся в стороне. Осматриваясь вокруг, Ершов увидел свежеразрытую землю под корявой сосной и следы чьих-то ног.

Жена и дочь Слободинского находились на даче. Он только что возвратился из Дома культуры и теперь в мягких домашних туфлях и оранжевой пижаме расхаживал по квартире, поджидая Адамса. Днем Слободинский привез к себе вещи шефа, надежно их спрятал, отдельно убрал врученные ему деньги.

В столовой был сервирован ужин на двоих, и Слободинский с нетерпением посматривал на большие стенные часы, показывающие восемь вечера.

Дверь в прихожую Слободинский держал открытой, чтобы сразу, как только услышит звонок, впустить гостя, не задерживая его на крыльце и лишней секунды. Днем шеф потребовал у него на всякий случай ключ от квартиры. У Слободинского имелся запасной, но ему не хотелось доверять ключ, и он сослался на жену, которая в спешке якобы захватила ключ с собой.

Квартира Слободинского была обставлена богато: плюшевые портьеры, ковры, мебель красного дерева, кожаные кресла, дорогие картины и масса всевозможных безделушек, которые систематически покупала жена, страстная поклонница изящных вещичек.

Раздался звонок. Слободинский бросился в прихожую и, сделав приятную улыбку, открыл дверь:

– Прошу вас, заходите!

Перед ним стоял Кусков. Слободинский от удивления даже отступил.

Кусков закрыл за собой дверь и защелкнул замок.

– Это я. Уж раз отобрал у меня ключ – открывай сам.

– Вижу. Но я должен ложиться в постель! У меня сердечный приступ…

– Я не задержусь, – решительно – сказал Кусков и первым вошел в столовую. Увидев сервированный стол, весело подмигнул:

– Понимаю твой «приступ!» Супруга отдыхает на даче, а ты ждешь приятельницу! Недурно!.. Впрочем, есть деловой разговор…

Кусков бесцеремонно налил в бокал портвейна, выпил залпом и сел в кресло.

Сдерживая гнев, Слободинский думал над тем, как бы поскорее выставить Кускова.

– Что тебе нужно? – прохрипел он наконец.

– Как хрустальная ваза, разбилась наша дружба, Глеб, – ответил Кусков.

Когда Кусков начинал в таком тоне, Слободинский уже знал – разговор может затянуться. Он зло сказал:

– По-моему, она никогда не была не только хрустальной вазой, но даже и паршивеньким стаканчиком из бутылочного стекла!

– Ты так думаешь? – с мрачной угрозой в голосе спросил Кусков.

– Так! – еще злее ответил Слободинский.

– Какая тебя муха укусила, Глеб? Зачем это? – стараясь быть мирным, заметил Кусков. – Святое чувство дружбы и товарищества, спаянное многолетней общей деятельностью…

– У тебя ко мне что? – не в силах больше сдерживаться, спросил Слободинский и, вспомнив о спрятанной женщине, выпалил: – Забирай свою бабу и убирайся отсюда!

– Ах так! – вскрикнул Кусков и стукнул кулаком по столу. Посуда на столе зазвенела. – Тогда знай, что это не кто иная, как жена того Орлова, который написал о нас! Да, да, она! Она жена того и родственница полковника Орлова из КГБ…

– Орлова? – Слободинский, придерживаясь за стену, сел на стул.

– Не делай удивленные глаза! – спокойно начал Кусков. – Я раздобыл документ от Союза писателей, сделал, говоря короче, и ходил как представитель этой организации к Орловой, чтобы покопаться в записках… Но сорвалось! Она узнала меня. Оказывается, Моршанский давно еще говорил ей, кто я… Словом, узнала и стала следить за мной…

– Ты ходил к Орловой? – побледнев еще больше, спросил Слободинский.

Это было для него неприятной новостью. Он вскочил со стула и забегал по комнате. Потом подбежал к Кускову и зло крикнул:

– Зачем ты это сделал? Кто тебя просил? Почему ты со мной не посоветовался?

Будущее показалось Слободинскому настолько мрачным, что он не мог сдержать стона и, схватившись за голову, опустился в кресло. Пижама пристала к его взмокшей спине, он расстегнул ее и сидел, выставив толстый живот и поскабливая волосатую грудь.

Кусков иронически смотрел на своего приятеля. Выпив еще бокал вина, сказал:

– Вот такие-то дела…

– Зачем ты приволок ее сюда? – жалобно спросил Слободинский.

– А куда я ее мог деть, если она следила за мной до самого твоего крыльца, – равнодушно ответил Кусков.

Услышанное было новым ударом. Слободинский вскочил и, разъяренный, приблизился к Кускову.

Кусков предостерегающе выдвинул ногу в ярко начищенном сапоге и сказал:

– Вот что! Я вижу, тебе некогда, дама с минуты на минуту может прийти… Мне до этого нет дела! Выкладывай пять тысяч. Есть возможность раздобыть записки Орлова, а с Орловой я сам разделаюсь…

– Ну, знаешь… – начал Слободинский, сжав зубы.

– Ничего не хочу знать! Мне терять нечего, а ты отлично представляешь, чем все это может кончиться.

– Ты подлец! – побледнев, крикнул Слободинский.

– Это еще как сказать! – возразил Кусков. – В твоем положении следует быть сообразительней, Глеб Александрович… Ты свой престиж можешь уронить в такую вязкую грязь, что не дай боже!

Слободинский готов был убить Кускова. Злоба кипела в нем, он чувствовал, что не выдержит.

– Жду минуту! – Кусков отогнул край рукава рубашки и уставился на циферблат часов.

– Нет у меня денег. Делай что хочешь! Я тут ни при чем! Признаю ошибки, буду отвечать в партийном порядке… Но вымогательством ты меня больше не возьмешь…

– Думаешь, разговор будет только в партийном порядке? – спросил Кусков и засмеялся: – Ты забыл об уголовном порядке, дружок.

Кусков встал, выпил еще вина и направился к выходу.

– Подожди! – закричал Слободинский.

Через три минуты Кусков вышел от Слободинского, унося в кармане пять тысяч новенькими хрустящими бумажками.

Слободинский, обхватив голову руками, думал. В его мозгу бешено билась мысль: «Убить, убить Кускова!»

Наступил вечер. Но в управлении КГБ многие сотрудники находились на своих местах. Не хотелось идти домой после короткого оперативного совещания, проведенного генералом в связи с убийством Николая Ивановича Ермолина. Пока никто не знал обстоятельств гибели капитана, но бесспорно, что Ермолин погиб от руки врага. Судебно-медицинская экспертиза констатировала смерть от пулевого ранения в область сердца. Выстрел был произведен из бесшумного пистолета отравленной пулей.

Ершов после возвращения сидел в кабинете в глубоком раздумье. Хотя его никто не осудил за помощь утопавшему мальчику, но сам он считал себя виновным в гибели Ермолина. Если бы не задержался у болота с ребятами, возможно, подоспел бы вовремя… Особенно больно было потому, что только за последние дни, с того времени, как начались поиски Пилади, возникла между ним и Ермолиным настоящая дружба.