Текст книги "Воздушный стрелок. Сквозь зенитный огонь"

Автор книги: Клаус Фритцше

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Глава 2.03 ЛАГЕРЬ В ДЕРЕВНЕ ТАБОЛА В ДЕЛЬТЕ ВОЛГИ
Июнь-октябрь 1943 года

Это была не школа, а госпиталь. Нам отвели постели с матрацами, простынями и одеялами. В большом зале с сотней кроватей находилось не более 10 человек. На нас смотрели с недоверием. Откуда такие здоровые люди в чистых мундирах? Может, подсовывают доносчиков. На вопросы отвечают неохотно. О пережитых страданиях вообще не рассказывают. О событиях марша колонны пленных из Сталинграда до Астрахани – тоже. Мы об этом узнали уже потом, от оставшихся в живых, находясь в производственном лагере.

Все мы валяемся на койках и ждем когда принесут еду. Скучно до отвращения. Кормили досыта. Особых воспоминаний не осталось. Впервые я увидел каспийскую селедку, соленую, жирную, с широкой спиной и со вкусом ореха. Жадно съел порцию и не знал, как утолить жажду. Запах пшенной каши все еще вызывал у меня отвращение, но ее можно было менять на хлеб, суп или рыбу. Находились мы здесь недолго. Пришел офицер, а один из пленных перевел нам его речь, выглядевшую извинением: «У нас здесь госпиталь для больных и выздоравливающих. Вы же здоровые люди, и, к сожалению, кормить я вас больше не могу. Завтра на машине отправитесь в производственный лагерь». Мы не расстроились. На следующий день впервые знакомимся с «полуторкой», в кузове которой отправляемся в путь на юг.

Лагерь Табола располагался непосредственно на берегу главного русла Волги в ее дельте. Зона лагеря ограждена колючей проволокой только по суше. Доступ к воде свободен. В зоне четыре здания: большой рубленый дом с большим и единственным помещением, где живет сотня румын, две будки из досок, каждая с нарами на 8 человек; в них живут немцы, к которым теперь присоединяемся и мы. Кроме того, есть рубленый дом поменьше, в котором находится кухня, столовая и медпункт.

Будки сбиты из голых досок, так что сквозь щели и оконные проемы постоянно дует. Стекол в окнах нет, а только марля, которая призвана мешать комарам проникать внутрь. Но их численность в будках является доказательством того, что эффективность применения марли равна нулю. Единственный способ защиты от этих нежеланных гостей – вечернее задымление будки тлеющим сушеным навозом коров и верблюдов. От резкого дыма можно задохнуться скорее самому, а не комарам. Наступление их полчищ затихает только с приходом утренней прохлады. На нарах – тонкие рогожи из камыша и простыни. Последние предназначены для защиты тела от комаров и сохранения тепла. Одеял нет. Климат в этом районе Волги очень неуравновешенный. На западе от нас болота, на востоке – сухая степь. Направление ветра изменяется пять раз в сутки. Влажность воздуха то экстремально высокая, то необыкновенно низкая. Температура в середине дня поднимается до 40 градусов, а рано утром она до восхода солнца падает до 10 градусов. Получается, что днем мы страдаем от жары и комаров вечером, а ночью мерзнем.

Нагрузка, непривыкшего к такому климату организма, большая. Адаптация происходит медленно, при чем у меня появляются симптомы нарушения кровообращения.

Большинство пленных работает на колхозных полях, где выращивают помидоры, дыни, арбузы, огурцы и капуста. Самые сильные и здоровые из румын выполняют тяжелую работу береговых рыбаков. Они забрасывают длинные неводы в море, а затем вытягивают их на берег. Иногда в сети попадает белуга и красная рыба. Те, кто работает на поле, выходят на работу в 6 часов утра, обеденный перерыв с 11 до 16 часов, второй выход в 16 часов, ужин в 20.00. Продолжительный обеденный перерыв необходим, так как в середине дня работать на полях под открытым солнцем невозможно.

Нас, летчиков, прикрепляют к аграрной бригаде, и на второй день после прибытия стоим в строю. Списочный состав небольшой – 115 человек, и так называемая проверка при выводе на работу не слишком обременяет дежурного офицера. Со счетной доской в руках (счеты) он быстро справляется с этим за считанные минуты. Какие страдания может принести проверка, мы узнали уже позже.

Пленные, прибывшие в Астрахань в середине марта, после страшного марша вдоль Волги из Сталинграда, внешне выглядят здоровыми. Тогда в путь отправилось 5000 человек, в живых осталось не более 200, да и те в госпитале. Рассказы об их страданиях, пережитом, сначала в неравных боях в окружении, потом в пути на юг, следовало бы сделать темой специальной хроники. Не хочется мне их пересказывать, тяжело очень, да и очевидцем тех событий я не был.

Трудно понять, что люди делают с людьми. А что должны были делать русские? Страшная битва за Сталинград съела последние запасы как военного и продовольственного материала, так и личного состава даже на стороне победителя – Красной Армии. А тут вдруг перед боевыми частями ставится задача, разместить, вылечить и кормить почти 100 000 военнопленных, физическое состояние которых катастрофическое. Несчастная толпа немецких солдат страдала в сталинградском окружении от свирепствующего сыпного тифа и вшей, от голода и холода. Отсутствовал минимальный уровень гигиены. После капитуляции 6-й армии их постарались распределить по районам, которым еще не пришлось испытать разрушительность боевых действий. Но все это происходило в феврале-марте, в самый суровый период русской зимы. Каждый день плененным приходилось проходить по 20–30 километров без питания, в одежде, не предназначенной для зимы, ночевать под чистым небом и при этом вести бессмысленную борьбу с тысячами вшей. Проходить по 20–30 километров без перспективы на улучшение, каждый день слыша выстрелы конвоиров, кончающих с теми, кто больше не в состоянии идти. Кто же может перенести такие физические и психологические нагрузки. Следует считать чудом, что в живых вообще кто-то остался.

Социальный состав оставшихся в живых немцев можно было привести как доказательство того, что война является процессом отрицательного отбора. У честных и интеллектуалов шансов выжить меньше, чем у грубых и жестоких. Так и объясняется то, что из 13 немецких «сталинградцев» в лагере ни один из них не принадлежал к интеллигенции. Соответственно, мы имеем дело с тем видом людей, которые находят средства сохранения собственной жизни в любой обстановке, не испытывая при этом чувств типа стыда и тогда, когда эти средства явно применяются за счет более или менее такого же сострадальца. Воля сохранить собственную жизнь, как выходит из вышесказанного, прорывала даже эмоциональный барьер к каннибализму.

Как в такой обстановке верить в доброго Бога? Не чувствую я себя хорошо в обществе этой небольшой группы немцев. С одной стороны, им нравится видеть наш страх, с которым слушаем их рассказы о пережитом, а с другой стороны – осторожничают, боятся тесного контакта с нами. Мы, летчики, остались для них чужими. И с румынами общение тоже на нуле.

Большое влияние на мое умственно-душевное состояние оказал политработник лагеря – лейтенант Мейер. С удивлением я услышал его обращение ко мне на чистом немецком языке. Нет сомнения, что он вырос в Германии. Манера обращения свидетельствует о высоком уровне образования и интеллекта. Первые, будто случайные, беседы состоялись на темы, далекие от политики. Обсуждали вопросы философии, которыми я увлекался до вступления в ВВС. Он всегда интересно формулирует, приводит интересные доводы и аргументы. Мне приятно спорить с ним. После работы и ужина вечером сидим с ним на скамейке, что у самого берега Волги, и беседуем, как старые знакомые. Мысли не покидают меня даже во время работы в поле, пытаюсь определить свою позицию в споре и подготовить новые аргументы.

Уже привычные вечерние беседы на некоторое время прерываются – я получил солнечный удар. Работая в поле, я упал без сознания. Меня перенесли в лагерь, где я познакомился с молодой женщиной – врачом лагеря. Она разместила меня в медпункте и очень заботилась о моем здоровье. Какими лекарствами и средствами она меня лечила – забыл. Помнится, что лежал я один в небольшом помещении, и товарищи приносили мне положенное питание не без надежды на то, что больной не захочет есть. Так часто и случалось.

Нередко врач приходила ко мне и пыталась побеседовать со мной. Ее знания английского и немецкого были плачевные, то есть коммуникация между нами протекала на довольно низком по содержанию уровне. Уровень мог подниматься только в присутствии политрука Мейера, а это, как мне показалось, отнюдь не нравилось Тамаре Николаевне, как ее звали. Слишком уж Мейер определял тему разговора по своим соображениям, которые, казалось, не соответствовали желаниям женщины.

Поправился я быстро, и дежурный требовал выхода на работу. Это происходило в присутствии Мейера и Багровой Т. Н. – а они на это согласия не дали: «Нам в лагере нужен санитар. Есть ли у вас хотя бы малейшее медицинское образование?» «Конечно, есть!» – я отвечаю с полной уверенностью, так как моя мать в родной деревне проводила курсы по первой медицинской помощи, а я часто помогал ей демонстрировать разные приемы.

Так я стал санитаром и продолжал спать в медпункте. Так началась моя карьера помощника врача. Я знал, что среди «старого» состава есть военный санитар, более подготовленный, и почему выбрали меня, тогда я не знал. А причины, как оказалось впоследствии, были у обоих опекунов разные. На этом месте прерываю хронологию событий, чтобы рассказать предварительно о другом.

Лагерь от Астрахани в 20 км, а самая близкая поликлиника – в городе. Она обслуживала астраханских жителей и население пригородных объектов. Для обслуживания немецких пленных в лагере пришлось выделять медперсонал, в то время как из-за нехватки врачей на фронте погибали свои раненые без медицинской помощи. Нередко в медпункт лагеря приходили граждане из деревни Табола с просьбой о лечении. Я участвовал в таких приемах, а позднее оказывал лечебную помощь и в отсутствие врача.

Визиты Мейера участились. Нагрузка санитара была невелика. Пока бригады работали надо, было помыть пол, вычистить посуду, держать порядок в медпункте и ухаживать за больными, если они есть. Свободного времени для бесед было много. Тематика все больше смещалась к политическим идеологиям, что не очень-то мне нравилось. Почему? Потому что на этом паркете Мейер мог танцевать намного лучше меня. Противопоставлялись идеология нацистского государства и исторический и диалектический материализм. Мейер, как позже узнал, был педагог и в совершенстве мог манипулировать приемами убеждения ученика. Сравнительно быстро я понял, что «учение» Гитлера ограничивалось беспредельным национализмом, переоценкой достоинств человека германской расы и недооценкой любых других народов, агрессивностью, претензией немцев на колонии и оккупацию стран восточных соседей.

Заслугой Мейера считаю умение противопоставить этой туманной идеологии строгую логику учения Энгельса. Человек со здравым умом должен признать превосходство в проповеди дружбы всех людей в мире над хаотичными тирадами ненависти и грабительской идеологии. Конечно, Мейер за несколько недель не мог превратить меня в бойца за марксизм-коммунизм, но он возбудил во мне любопытство поглубже познакомиться с этим мировоззрением.

В августе Мейер принес газету на немецком языке «Свободная Германия» с фотографиями немецких старших генералов и офицеров, которые вместе с немецкими эмигрантами основали «Национальный комитет Свободной Германии» и призывают немецких пленных к сопротивлению против Гитлера, объявляют присягу, данную ему, недействительной.

Не очень нам верилось, будто высшие офицеры вермахта смогли вступить в бунт против гитлеровской Германии, ведь этим они поддерживают русских, нашего противника. И тут желание знакомиться с неизвестной идеологией вступило в столкновение с честью солдата. Если Мейер собирается превратить меня во врага собственного народа, то со всем этим нужно бескомпромиссно покончить и больше с ним не общаться. Но он прилепился ко мне и психологически очень умно разбил тот барьер, которым я старался отгородиться от него: «Вреда никому нет, если будете знать теоретические идеологии противника. Просто станете грамотней во всем разбираться».

В этом смысле продолжалась обработка, и наконец «политик» предложил изучить курс антифашистской школы. Вот куда направлялись интересы начальника политотдела лейтенанта Мейера. Я согласился.

Интересы врача, Тамары Николаевны, были далеки от политики, тут был личный интерес. Сначала было просто гуманное отношение. Она принесла мне учебник русского языка для немцев и русско-немецкий словарь, работу организовала так, чтобы было время для изучения русского языка. Я с усердием взялся за учебу. А если к этому приложить частые разговоры со мной по-русски, то получалась связь теории с практикой. Дело медленно, но продвигалось вперед. Через месяц я уже переводил статьи из газеты «Правда», военные бюллетени, где был ограниченный запас часто повторяющихся слов. Лейтенант Мейер выступал в роли учителя и корректора моих переводов, что не нравилось врачу, это якобы мешает мне в учебе. Июль и август были посвящены освоению разговорной речи, а единственным партнером была Тамара Николаевна. Темы разговоров постепенно переходили в сферу эмоциональную, а заодно помогали и в медицинском направлении. Лекарств было немного: угольные таблетки против дизентерии, зеленка – для дезинфекции ран, черная мазь против язв, акрихин и хинин для лечения малярии. Врач принимала больных, а меня учила ставить диагноз. Потом стала доверять и лечение. Медфак в университете не мог бы действовать эффективнее.

Однажды она исчезла на целую неделю, и я оказался в сложном положении. Ночь Все спят, в том числе и я. Пробуждаюсь от крика: «Господин санитар!» Не сразу соображаю, что этот господин – я. Старший румынской части объясняет, что один из его товарищей умирает. Остальные румыны просят поспешить. Зашли в корпус, и в свете свечи вижу больного, который на постели изворачивается в судорогах. Рукой определяю, что очень высокая температура, диагноз несложный – приступ тропической малярии. Что мне сделать? Внутримышечную инъекцию уже умею делать, врач показывала, как сделать укол на границе между спиной и задницей. Старший прямо умоляет помочь. Пошел я в медпункт, достал дезинфицированный шприц, ампулу хинина и, вернувшись, попросил крепких помощников подержать больного для обеспечения неподвижности. Буквально через 10 минут после укола пациент успокоился и заснул. Какое чудо!

На следующий день он был слаб, но самочувствие было нормальным. До прихода врача было еще несколько слабых приступов, а потом и они прекратились. А вот что меня удивило. Утром ко мне обращается дежурный офицер с вопросом: «Сколько у вас неработоспособных?» Считаю по пальцам и отвечаю. Лейтенант благодарит, салютует и уходит. Это уже трудно понять. Он, по сути, мой тюремщик, а относится ко мне как к равноправному человеку. А он ведь воевал, был тяжело ранен, у него нет правой руки, т. е. он стал инвалидом в результате боевых действий. Я – представитель противника, пришедший на его землю. Просто не понять!

Должность дежурного врача лагеря мне пришлось выполнять несколько раз, и как решила судьба, на меня обрушились еще два случая сложной и скорой медицинской помощи. Мой второй экстренный пациент был опять румын. На поля развязалась драка, во время которой один дал отпор другому ножом в лицо. На щеке резаная рана длиной в 10 сантиметров, а врача нет.

Мы позвали политрука Мейера и тот решил, что рану нужно немедленно зашивать, так как в Астрахань не идет никакой транспорт, поэтому помощи ждать неоткуда. Он достал красные нитки, а я в медпункте взял необходимый для этого инструмент. И опять удача – я уже присутствовал при такой операции, когда Тамара Николаевна зашивала жителю деревни ногу. Обезболивающих средств не было, зато были крепкие мужчины для обеспечения неподвижности пострадавшего. Трое помощников держали пациента, сидящего на стуле, а мне под вой мученика пришлось поставить семь швов.

По окончании этой пытки мое самочувствие было плачевным. Я уверен, что пациент чувствовал себя намного лучше меня. Но мне очень льстило, что румыны с этого дня стали называть меня «господин доктор».

Год спустя в лагере № 165 «Талицы» меня узнал именно тот румын, которого я лечил от приступа малярии. Он созвал соотечественников и представил меня как спасителя от смерти. Несколько раз он снабжал меня продуктами в знак благодарности, а где он их доставал, я не знаю.

Когда после моего экзамена на хирурга на третий день появилась Тамара Николаевна, мы с ужасом узнали, что больной отрезал узлы ниток бритвой. К счастью, никаких осложнений не было.

Третий пациент был немец, очень близкий мне, у которого рука распухала прямо на глазах все больше и больше от неизвестного воспаления. Велика опасность заражения крови! Опять созван совет во главе с Мейером, и опять всю ответственность взвалили на меня. Переживал ужасно. Надо причинить острую боль другу, чтобы спасти от гибели. Медик мог установить, что с ним и нужно ли хирургическое вмешательство. А кто я? Беспомощный дилетант. Попытался я отложить срок вмешательства до врача, но она не пришла, а на руке показалось большое желтое пятно – гной. Под наблюдением начальства мне удалось вскрыть очаг воспаления, убрать гной и освободить товарища от боли и осложнений. На меня никто уже не обращал внимания, а меня страшно тошнило, колени дрожали, озноб бегал по спине, и одно мне стало ясно: врачом не буду никогда.

Дружеские отношения как с Мейером, так и с Тамарой Николаевной перешли на еще более высокий уровень, когда я заболел желтухой. Боль в области печени была сильной, и я должен был лежать в постели. Аппетит отсутствовал. Единственное, что хотелось есть, были селедка и помидоры, которые мне приносил тот румын. Но об этом врач не должна была знать, потому что она запретила есть любую пищу, содержащую соль и специи. На этой почве врач и Мейер начали соревнование. Они стали приносить мне деликатесы. Впервые в жизни я дегустировал черную икру, которую консервировали на небольшом заводе рядом с нашим лагерем. Мейер принес икру с белым хлебом и огурцом. Когда врач узнала об этом, она чуть не лопнула от гнева: «Если принесет еще, выбрось в Волгу – он тебя отравит!»

Не помню, что именно она принесла взамен подарка Мейера, но хорошо помнится, что в этот период у меня было изобилие деликатесов и лишние продукты я отдавал своим товарищам.

Вылечился я достаточно быстро, занятия по русскому языку возобновились, беседы с Мейером на немецком и с врачом на русском продолжились. Разговорная речь улучшалась изо дня в день, а понимал я уже почти все. Во всяком случае смысл речи я улавливал. Но судьба приготовила мне особенную кашу. Вечером после работы мы с Тамарой Николаевной сидим в медпункте, она за письменным столом, а я, напротив, и смотрим друг другу в глаза. Она, очевидно, решила, что я уже достаточно знаю русский язык, чтобы позволить нам общение на душевном уровне. А я, к сожалению, не был подготовлен к таким тонким темам. Просто по общему психологическому состоянию, хотя смысл ее слов понял. Спрашивает она: «Коля, ты меня любишь?» Найти ответ на такой вопрос довольно просто. Она со мной обращалась как с хорошим другом, но я решил повысить оценку. Отвечаю: «Да, как родную мать».

 Никогда не забуду взрыв отвращения и изумления на ее лице. Глаза ее, только что излучавшие доброту, стали черными и метали молнии гнева. Она встала и вышла без слов, а я сидел и соображал, что за преступление я совершил. Она была старше меня лет на 5 или 7, облик ее меня не воодушевлял, а переход из положения летчика в раба я еще не ощутил, не понял. Может быть, все случилось к лучшему, так как тесные связи персонала с пленными карались тогда очень строго.

Но… за свое «нет» я получил сполна. Последствия разговора сказались быстро. Я на собственном опыте узнал, что такое женское издевательство. Тамара Николаевна стала обращаться на «вы», ругала меня как только могла. Целыми днями я должен был чистить все сверху вниз, а окончив, все начинать сначала.

Как я обрадовался, когда от Мейера узнал интересную новость: «Будущие курсанты антифашистской школы собираются в центральном лагерном отделении 108–1 в Сталинграде. На днях поедешь туда пароходом». Какая радость! Я не догадывался тогда, что попаду из огня да в полымя.

Здесь, в Таболе – деревенская идиллия по сравнению с другими лагерями. Кормили досыта, на работе никто никого не подгонял, все мы прилично одеты, обращение человеческое, даже с дружественным нюансом, чувствовалось уважение даже к пленным противникам.

Следует вспомнить, как мы проводили нерабочее время на берегу Волги. Доступ к берегу был открыт, то есть там не было ограды. Мы соорудили там платформу из досок, где полоскали котелки и кухонную посуду. На дне русла отлагались остатки пищи, что привлекало небольших рыбок – черноглазок. Среди румын было несколько цыган, которые научили нас ловить рыбу удочкой, крючок которой делался из булавки. В качестве наживки применяли шарики из хлебного мякиша. Рыбки словно охотились за этой приманкой, в результате чего опытным рыболовам удавалось выловить 20–30 штук в час. Есть эту рыбу сырой конечно никому не хотелось, поэтому на берегу разжигали мелкие костры и варили суп или слоеное блюдо из рыбы и помидоров. Вечерами сидели мы вокруг костров и, кушая, беседовали. Никто из начальства нам при этом не докучал. Купаться было запрещено, но страстно за выполнением этого приказа никто не следил. Поэтому после вечерней проверки мы ходили купаться в Волге.

Дров для костра в достаточном количестве не было. Котлы в кухне топили сухими остатками растений, которые собирали в степи. По «дрова» выезжали на верблюде, разумеется, без конвоира. Трое-четверо военнопленных на телеге с верблюдом в упряжи выезжали утром, а возвращались вечером. Добычи хватало как на кухню, так и для наших костров. «Горючее» меняли на еду и табак.

Незабвенный день

В один из августовских дней ко мне обратился лейтенант Мейер:

– Сено косить умеешь?

– Умею.

– На сенокос хочешь?

– Хочу.

– Пойдешь на ближнюю пристань, там мужик с бородой ждет тебя в лодке, поможешь ему, а он тебя накормит.

Пошел я с удовольствием, мужика нашел, сели с ним в лодку. Объяснил, что умею грести, и мы поехали к противоположному берегу. Какая же радость – спокойно плыть по воде, снизу любоваться бортами барж и судов, которые возвышались метров на десять и больше. Погода прекрасная, настроение тоже. Я старался показать мужику, как хорошо умею грести. Сам он человек симпатичный, с веселым блеском в глазах, а главное, смотрит на меня как на обычного человека, без всякой враждебности. Вытащили лодку на берег и начали косить. Опять подвернулся случай показать свою силу и умение. От мужика не отстал ни по скорости, ни по ширине размаха. Шагаем вдвоем по лугу, как опытная пара косарей. Хотелось мне заслужить похвалу от этого человека. Говорить и думать о войне, о ненависти, о плохом мне совсем не хотелось. Это были чудесные часы жизни свободного человека.

Настало время обеда. Мужик угостил тем, что у него было, – черным хлебом со свежим молоком. Вот и наслаждение. Вкус этот остался в памяти навсегда. Сколько раз ни пытался после приятной работы ощутить этот райский вкус – бесполезно. Работу довели до конца, вернулись, и мужик в знак благодарности крепко пожал мне руку. Время, каким ты можешь быть приятным даже в плену!¹

Прежде чем начать описание переворота в своей жизни и переезда из райского лагеря в Таболе в адскую обстановку лагеря г. Красноармейска, хочу рассказать о понятиях «рай» и «ад» для военнопленного.

Краткая философия военного плена

Физическое и психологическое состояние военнопленного зависит от следующих факторов:

1. Политико-идеологического отношение правительства к пленным;

2. Жизненного уровня населения, проживающего рядом;

3. Нормы пайка;

4. Дисциплины и честности надзирающего персонала;

5. Вида работ, выполняемых пленными;

6. Климат в регионе расположения лагеря;

7. Возможность добывать продукты помимо пайка.

Что касается лагеря Табола, то по фактору № 1 – все в порядке, правовые нормы обращения с немецкими пленными выполнялись, согласно приказам правительства

По фактору № 2 – население не голодало. Рыболовство и выращивание овощей гарантировали питание для всех, поэтому и не было отрицательного влияния на пленных.

По фактору № 3 – положение чудное. Высшее руководство, видимо, решило в обязательном порядке сохранить здоровье 150–200 немцам-сталинградцам, оставшимся в живых. Норма была завышена буквально для всех, как для дистрофиков, хотя таковых уже и не было.

По фактору № 4 – главенствовал высокий уровень дисциплины, самодисциплины, соблюдалась законность. Причем это заслуга Мейера. Он лично контролировал выдачу и закладку продуктов в кухне. Не допускал воровства питания на сторону или «по блату». Питание, что получали пленные, было очень близко к положенному пайку. Утром полкило каши разных видов круп с подсолнечным маслом и 200 г. хлеба; в обед 3 блюда: 1 литр супа с бараниной или рыбой, полкило каши, 200 г. хлеба и компот из сухофруктов, на ужин – опять 1 литр супа и хлеб. Привозившие продукты обогащались, очевидно, рыбой нашего улова.

По фактору № 5 – условия труда сносные. Слова конвоиров «давай, давай» раздавались просто по привычке.

По фактору № 6 – климат в дельте Волги для немца трудно выносимый.

Рядом на востоке сухая степь, на западе болота. Направление ветра меняется несколько раз в день. Соответственно меняется влажность воздуха. Ночью температура падает на 15/20 градусов. И комары мириадами.

По фактору № 7 – положение в лагере «Таблла» было идеальным. С полей в карманах и сумках приносили овощи и фрукты, а Волга кишела рыбой.

Если все упростить и представлять сытость как рай, то да, лагерь в деревне Табалла был раем для пленных, они не были обессилены и поэтому не подвергались таким болезням – как дизентерия, воспаление легких, сыпной тиф, сильные отеки, то есть болезням, гибельно действующим на человека, не имеющего физических и психических запасов.

Когда я отправился в Сталинград, наивность моя еще не покинула меня. Я радовался, что избавился от психотеррора Тамары Николаевны и не догадывался, что переход в другой лагерь будет похож на изгнание из рая. Тем более что путь следования от Астрахани до Сталинграда походил на поездку по курортным местам. И еще чудо при расставании: Мейер выдал мне наручные часы, которые раньше были отобраны при взятии в плен. И вот ведь какая разница – в Таболе часы мне вернули, а в Красноармейске такое в голову не могло прийти надзирающему персоналу, что есть такие дураки, которые могут пленному что-то вернуть. Я уже рассказывал выше, как обменял часы на кашу с подсолнечным маслом.

Еще один сюрприз – транспорт до Сталинграда. Еду с конвоиром на пароходе. Он несет объемистую сумку с продовольствием, а я – пленный – хожу без ноши, прямо безумие какое-то.

28 сентября 1943 г. На полуторке вдвоем отправляемся в Астрахань. Впервые вижу речной вокзал, где люди с различным багажом толпятся в ожидании парохода. Любуюсь в определенной степени экзотической картиной. Смотрю на непривычную для немца смесь представителей разных национальностей. Волосы от белокурых до темно-черных, глаза от круглых до миндально-овальных, носы тупые и длинные, прямые и искривленные, одежда пестрая и неприметная. А я стою в форме пилота немецких ВВС, и никто на это не обращает внимания. Пытаюсь на лицах найти выражение гнева, вражды и ненависти, но безуспешно. Людская масса растворяет меня в себе.

Вдруг из уст в уста понеслась неминуемая новость «Пароход идет!». Толпа двигается к трапу, который пока что еще лежит на причале. Медленно и величественно приближается пароход таких размеров, который на реках Германии не встретишь. Картина эта производит на меня глубокое впечатление и я опять забываю, что нахожусь в неволе. Я всасываю в себя увиденное и укладываю в память.

Пассажиры по трапу обрушиваются на пароход. Мы с конвоиром плаваем в потоке живых существ, который минув сужение трапа, разливается по палубам. Конвоир знает куда двигаться, и мы занимаем удобное место в каком-то проходе.

Так началась незабываемая поездка. До сегодняшнего дня восторгаюсь величественностью «матери Волги» и природы ее берегов. Мне разрешено на борту двигаться совершенно свободно. Стою на верхней палубе, любуюсь церковью и крутым обрывом Черного Яра, шириной равнины на востоке и натыкаюсь глазами на затонувшие возле фарватера баржи. «Это результат действия наших мин», – думаю, с опаской оглядываюсь, как бы кто не придрался ко мне. Но все, наоборот, обращаются совершенно нормально с вопросами:

– Вы кто, неужели немец?

– Немец

– Военнопленный?

– Конечно.

– А в плен как и где попали?

Следует целый рассказ (смотри выше).

– Живы ли родители?

– Живы.

– Есть ли жена и дети?

– Нет. Прямо из школы в армию взяли.

– Гитлер капут, скоро домой.

Этот стереотип «скоро домой» я впервые услышал на этом пароходе. Но это доброе пожелание преследовало нас военнопленных на всем пути плена вплоть до его реализации. Разве злой враг, имеющий в своей голове закоренелое желание «умри немецкая мразь», желал бы «скоро домой»? Нет.

«Скоро домой!», а передо мной лежали шесть долгих лет плена, но я никогда не забывал, что многие русские хранили в своей душе желание, чтобы я дожил до возвращения на родину. Эти два слова я не воспринимал как пустое утешение, но для меня они навсегда остались выражением добродушия и гуманности большинства русских людей. Если «скоро домой», то значит не надо поддаваться пессимизму, нужно смотреть вперед, в светлое будущее активно справляясь с трудностями положения. Спасибо тем, кто говорил мне «скоро домой!»

Из сумки конвоир вытаскивает сюрпризы: хлеб, сало, сыр, концентраты. Сварили кашу, ели из одного котелка.

– Ты до досыта наелся?

– Досыта!

– Хлеб с салом хочешь?

– Хочу, спасибо!

Когда пароход причаливает к пристаням, он просит меня быть около него. Так, при отличной погоде, проходит тот незабываемый рейс по Волге. Покидаю пароход в восхищении. Поскорее бы очутиться в лагере и отправиться в антифашистскую школу.