Текст книги "Воздушный стрелок. Сквозь зенитный огонь"

Автор книги: Клаус Фритцше

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Вслед за сыроежками появились обильные золотые россыпи лисичек, которые местное население считало поганками. При дневной норме в 10 кг на человека мы собирали их даже больше. Значит, все, какие сверх нормы, – в наш котел! Самочувствие, а потому и настроение людей, резко пошло вверх. И не было уже проблем с настроением до самого конца нашей командировки.

Вскоре пошли и другие, более ценные грибы. Не в таком, как сыроежки и лисички, изобилии и не в такой близости от Перехваткино, но мы быстро приобрели опыт в поисках их «месторождений». Приносили целые корзины волнушек, маслят, рыжиков, свинушек, подберезовиков. Попадались нам и белые грибы. И даже грузди. Правда, должен сознаться, что белые и особенно грузди не всегда попадали в бочки под навесом Телегина. Зато какие деликатесные блюда готовил нам из них наш врач-повар.

Появляется помощь и по другой линии. Регулярно через две недели подъезжает машина с хлебом и продуктами. Именно в момент моих наибольших забот среди подвозимых продуктов находим крупную бочку с соленой килькой. Сопровождающий рассказывает, что в лагере перестали есть кильку, которая для немцев очень непривычный вид пищи. В столовой стоит открытая бочка для самообслуживания, но запасы не убывают. Вспоминая положительный результат торговли с солью, старший повар лагеря решил перебросить полную 100-литровую бочку в Перехваткино. Врач принял этот продукт в ассортимент предлагаемых им товаров и тем самым дальше поднял уровень питания. В связи с тем, что торговая деятельность осуществлялась днем, в отсутствие «лесной бригады», организационные формы и ценники обмена товарами оставались тайной самого врача-торговца.

Когда на полях расцвел картофель, решили, что под растением в земле должны быть вкусные клубни. Жаль только, что по картофельным участкам день и ночь ходил сторож с собакой. Разведка установила, что под селом Вершилово – около 3 километров от Перехваткино – картофельный участок доходит до самой опушки. Решили посмотреть, не удастся ли набрать порцию картофеля в ночном рейде.

Вдвоем с одним товарищем мы отправились ночью при полной луне. Дороги мы боялись, пошли напрямик по лесу, нашли цель, легли между рядами и начали копать руками. Размер клубней равнялся бабке, т. е. для сбора на один обед всей команде потребовалось достаточно много единиц и, соответственно, много времени.

Три раза на расстоянии 100 метров прошел сторож; собака рассказала ему, что на поле подозрительные запахи, но простак сторож не понимал собачий язык. Мы углубились в свою работу настолько усердно, что не заметили заход луны. Темно стало совсем. Как теперь найти обратный путь напрямик по лесу? Единственный выход – поискать дорогу и по ней добраться до «родного» дома. Дорогу нашли и… наткнулись на сторожа: «Вы что ходите ночью, а?»

Мозговой компьютер у меня работает на максимальной скорости. Думаю, что матом ругаться умею без чужого акцента, т. е. даже «по-горьковскому». Мой ответ – страшная серия матерных. Тем самым, очевидно, я убедил сторожа в нашей полной невинности. Он подтащил к ногам собаку, уступил нам дорогу, и мы пошли прочь. Быть может, мысли его и двинулись совсем другим путем: «Их двое, а я один, и собака не очень уж агрессивная. Пока я имею винтовку наготове, они могут избить меня до полной потери боеспособности». Одним словом – нам повезло!

Помнится мне еще одно более веселое приключение. Пора было приехать машине с хлебом и продуктами, а машины нет уже третий день. Связаться с лагерем по телефону конвоир не умел, но ответственность за работоспособность команды осознавал. Говорит мне:

«Давай, Коля, поедем в лагерь общественным транспортом. Направление нам уже привычное».

Поехали, прибыли в лагерь, узнали, что машина на ремонте, приедет «на днях». Такая информация нас не утешает – хлеба нет в Перехваткино. Дать нам хлеб в аванс там некому. Значит, хлеб через плечо – сколько сможешь нести. Конвоира нельзя обременять грузом, он несет винтовку и на всякий случай должен держать ее наготове.

Меня нагружают мешком с хлебом. Двадцать буханок по полтора килограмма. Все тридцать килограммов – чепуха. С мешком на плече отправляемся на станцию. Подъезжает поезд. В нем, на нем и на подножках многолюдно. Конвоир ловко проскакивает внутрь, а мне добрые люди освобождают место для одной ступни на подножке, и один мужик разрешает мне держаться за его ремень. Со временем успеваю подвинуть вторую ногу на подножку, и на очередной станции показывается голое место на поручне. Стою твердо, но беда не приходит одна. Над нами раздаются громовые раскаты – ливень обильный. Держаться на моем посту становится все труднее и труднее, до Горького еще не менее 20 минут езды. Хлеб намокает, и вес мешка заметно увеличивается с минуты на минуту. Боюсь, что мне оставлены на выбор лишь два варианта: или выбросить мешок и спасать целостность собственного тела, или же упасть вместе с хлебом. До решения я не дошел, вдруг чувствую облегчение. Поднимаю голову, вижу над собой военного – офицера, – который снял плечевой ремень и взял на себя половину веса. В эту спасательную операцию потом включились и двое граждан, и в виде сплоченного коллектива благополучно доехали до Горького. Словами поблагодарить спасателей я был не в состоянии, но помню, как они смотрели мне в глаза – с улыбкой. Думаю, что в ответ я улыбнулся им, и выражение моего лица, должно быть, говорило о глубочайшей благодарности.

Пересадка, проезд до Балахны без особых происшествий. Пересадка в узкоколейку. Сижу один на скамейке. Конвоир хоть и держит на всякий случай винтовку наготове, но сидит на другой скамье, за моей спиной. Подходит какой-то мужчина, садится напротив меня. Поезд трогается, мужчина приглядывается ко мне, и по всему чувствуется, что хочет завести беседу. Так оно и есть. Смотрит на мою руку, где на пальце у меня самодельное серебряное кольцо, и спрашивает:

– Немецкое?

– Немецкое, – отвечаю. А сам думаю: как же ему удалось распознать, что я немец? Ведь по моей одежде понять это невозможно.

– Трофейное? – интересуется мужчина.

Ах, вот оно что! Выходит, он принимает меня за демобилизованного русского фронтовика. И тут вдруг мне в голову – право же, и сам не знаю почему! – приходит шальная мысль.

– Да, – говорю, – трофейное.

– А где воевал?

– На Втором Украинском.

– А до Берлина дошел?

– Дошел.

– Ну так расскажи, как немцы живут!

Вот тут уж стало мне проще отвечать на его вопросы. О том, «как немцы живут», смог ему рассказать безо всякого вранья.

– Откуда ты, друг, родом? – спросил он напоследок, перед тем как выйти на своей станции.

– Латыш, – пришлось опять солгать мне.

– А-а! Ну, теперь понятно почему по-русски говоришь нечисто.

Когда мужчина вышел, ко мне повернулся конвоир: – «Вот, видишь, какие они доверчивые, русские мужики!»

Галина

Рискну описать еще одно, самое, пожалуй, памятное и дорогое мне событие того лета в Перехваткино…

Как-то рано утром вышли мы из избы, чтобы отправиться в лес. Смотрим – подходит конвоир. С чего бы это? Никогда с ним такого не бывало. Почему так рано проснулся? Или еще не ложился?

– Коля, косить умеешь?

– Умею!

– Вот и хорошо. В лес сегодня не пойдешь!

– Председатель попросил дать ему косаря на помощь. Подожди его здесь. А я спать пошел.

Конвоир ушел. Я отправил команду за грибами. Стою, жду. Подходит председатель. С двумя женщинами среднего возраста и красавицей-девушкой лет семнадцати. Знакомимся. Оказывается, женщины – жена председателя и сестра жены. А девушка – его дочь.

Идем в лес, беседуем по дороге. Люди они, чувствую, образованные, а оттого и разговор наш отнюдь не ограничивается темой, определяемой традиционно задаваемыми пленному вопросами типа: откуда родом? когда и где попал в плен? есть ли жена и дети? живы ли родители?

Разговор к тому же идет на равных. Ни малейшего холодка с их стороны ко мне, как к пленнику, ни предубеждений не ощущаю. Скорее наоборот Беседуем, как старые добрые знакомые. Непринужденно, душевно даже. Как же мне это приятно! Тем более что дочь председателя, красавица Галина, не только принимает в разговоре живое, неподдельно заинтересованное участие, но и, замечаю, старается шагать поближе ко мне…

Выходим на большую поляну. Начинаем косить. Очень мешают пни, но постепенно приноравливаюсь и стараюсь не отставать от председателя. В обед – настоящий пикник. Женщины расстилают на траве полотенце, выкладывают на него из корзинки домашний хлеб, блины, сало… Появляется молоко Бог мой, когда же я в последний раз пробовал молоко?! Но мало того, что невольно радуюсь предстоящей возможности полакомиться такими деликатесами, так еще и… садится рядом Галя! И тотчас легко находит тему для разговора. Чувствую себя на седьмом небе!

Сидим, обедаем, разговариваем. Но не проходит и пяти минут, подходит конвоир. Председатель и женщины приглашают и его угоститься «чем Бог послал». Он охотно присаживается, включается в общий разговор. Поглядывает на Галину, пытается неуклюже заигрывать с ней. Но она – о, радость! – абсолютно не реагирует на его заигрывания.

После обеда конвоир уходит. Мы продолжаем работу. Легконогая, изящная в движениях Галина порхает по поляне с граблями, я широко размахиваю косой. Из кожи вон лезу, чтобы произвести впечатление лихого и неутомимого косаря. Но ударная работа не мешает мне замечать, как лучисто поблескивают глаза Гали, когда она бросает на меня свой веселый – и даже, кажется, нежный – взгляд…

Жизнь! Какой ты можешь быть прекрасной даже в неволе!

В деревне, поздним вечером, после проверки, конвоир вдруг говорит мне: «Пойдем, покурим!» Вышли из избы, сели у забора, курим. И конвоир ни с того, ни с сего, как мне поначалу показалось, начинает жаловаться на то, что порядком устал от своей ночной жизни. Возмущается тем, что женщины установили между собой очередь на его визиты к ним и строго следят, чтобы, не дай Бог, не переночевал в одной и той же избе дважды подряд. А потом вдруг признается, что не председатель просил его дать пленного для помощи на сенокосе, а сам он предложил ему пленного в помощь. Цель? Иметь возможность под видом контроля за пленным приходить на сенокос, чтобы… попытаться добиться расположения Галины. Ведь она единственная не обращает на него внимания! А этого он, «охотник», пережить никак не может. Вот и решил не мытьем, так катаньем ею овладеть. И твердо уверен, что рано ли, поздно ли, а добьется своего. Господи! Как же больно было мне его слушать! Обозвал его про себя безмозглым бараном. Но что я мог сказать ему вслух?

На другой день – опять рай! Весь день работаю бок о бок с Галей Правда, не преминул прийти и конвоир. Опять пытался «проторить дорожку» к сердцу Галины. Но она вдруг, к моей величайшей радости, недвусмысленно и даже резко дала ему понять, что он ей противен! Так тебе и надо, похотливый козел!

Райские деньки пролетели стремительно. Сенокос закончился. Хожу опять за грибами. Душа – в аду! Грибов много, но я их совсем не вижу. Перед глазами не проходящим наважденьем – лицо Галины. Ее улыбка, ласковый и нежный ее взгляд … Господи! Помоги же мне увидеть ее!

Галя живет в Вершилово. Ходить мне, военнопленному, туда запрещено, только с конвоиром. Но не просить же его отвести меня к ней! Господь услышал мою мольбу. Устами конвоира объявил, что завтра по просьбе председателя отправляемся всей командой на колхозный сенокос. Но ведь там, возможно, будет и Галя?

Молю Бога, чтобы она была! Но понимаю, что даже если и выпадет мне счастье вновь увидеть ее, то на людях поговорить мне с нею случая может и не представиться. Написал записку. Рискнул изложить в ней свою просьбу встретиться со мной на другой день после захода солнца на перекрестке дорог в километре от Перехваткино. Утром идем на колхозный луг. Подходим – там уже собралось много местных жителей. Сердце мое замирает, взгляд лихорадочно скользит по присутствующим. И находит Галю! Душа моя опять улетает на седьмое небо.

Как будто ненароком мы приближаемся друг к другу, и я вижу, что Галя рада нашей встрече вряд ли меньше меня. Весь день работаем рядом. Но под постоянным прицелом посторонних глаз. А потому, из страха быть услышанным не только Галей, так и не смог сказать ей, что был бы счастлив, если бы она решилась на свидание со мной. Но ведь у меня в кармане лежала записка! Улучив удобный момент, передал ей ее. Галя читает и… согласно кивает головой!

На следующий день хожу по лесу с корзинкой – а душа уже там, на перекрестке дорог. И чем ближе вечер, тем большее волнение охватывает меня. Ощущение такое, что я, кажется мне, умру, если встреча вдруг почему-либо не состоится!

Не могло не волновать меня и другое. Как мне выйти вечером из деревни, не пробудив подозрений деревенских жителей? А главное, удастся ли, как я задумал, обмануть конвоира?

План был таков. Конвоир делает проверку поздним вечером, уже в темноте, перед тем как отправиться в очередное ночное приключение. Он заходит в избу, где пленные в это время чаще всего уже спят. Чиркает спичкой и, пока она горит, смотрит: все ли на месте? Затем поднимается по лестнице на чердак. Вернее, он даже и не заходит, а приостановившись на одной из последних перекладин лестницы, лишь заглядывает на чердак. Зажигает еще одну спичку и смотрит: все ли? Спим же мы, как правило, с полотенцами на лицах. Спасаемся так от комаров. И конвоир определяет наличие подконвойных по этим полотенцам да по выпуклостям тел под одеялами. Этой его беспечностью я и надумал воспользоваться.

Изготовил я «куклу», положил ее под одеяло, прикрыл полотенцем. С товарищами договорился так: в том случае, если обман будет раскрыт, они должны будут сказать конвоиру правду, только не всю. Скажут: «Видели, как Клаус взял корзинку, ушел в лес».

Но что предпримет в таком случае конвоир? Поднимет тревогу и пойдет искать беглеца с собаками? Другого выхода у него нет. Но другого выхода, кроме как пойти на риск, не было и у меня. В сумерках вышел, крадучись, из деревни, углубился в лес. По лесу, через болото, вышел на опушку поближе к перекрестку.

Спрятался. Сижу в своем укрытии, наблюдаю за дорогой. Секунды кажутся минутами, минуты – часами. Но вот со стороны Вершилово появились в полутьме на дороге две женские фигуры. Подошли к перекрестку, остановились. Одна из них – Галя?

Но как мне в темноте это определить?! К тому же если это действительно Галя, то почему она пришла не одна? И кто же это может быть с ней? Теряюсь в догадках.

Слышу, женщины заговорили между собой. Прислушиваюсь к голосам – и один из них кажется мне очаровательнейшей музыкой! Я и сейчас бы, думаю, узнал эту музыку из сотен человеческих мелодий. А уж тогда!

Прислушиваюсь еще – знаком мне, оказывается, и другой голос. Это же тетка Галины С ней мы работали на сенокосе в лесу. Но зачем она пришла? Почему не уходит?!

Решаюсь выйти из своего укрытия и подойти. Приветствуем друг друга, и тетка говорит: «Нельзя Гале выходить так поздно из деревни одной. Могут заподозрить всякое. А когда я с ней – все нормально! Ну, а теперь я вам больше не нужна». Тетка вручила мне пакет с продовольственными гостинцами, попрощалась и ушла.

Стоим мы с Галей друг против друга. Растерянные, смущенные. Какие-либо уместные слова в ум не идут. Но нам сейчас и не нужны слова! Садимся на косогор у дороги. Руки наши, плечи чуть касаются друг друга. Прикосновения обжигают. И мы не можем не признаться, что нам удивительно хорошо вместе. Вдруг раздаются раскаты грома. Поднимаем головы к небу – плывет на нас огромная черная-пречерная туча. Боже!

Туча – что ей до наших чувств! – надвигается на нас с безжалостной быстротой. Вот хлынет дождь! Мы вскакиваем, мгновение смотрим друг другу в глаза, затем… сладкий пронизывающий меня с головы до ног трепет робкого поцелуя, и Галя стремительно убегает по дороге в сторону Вершилово.

Тотчас начинается ливень. Темнота кромешная. По дороге в обход леса до Перехваткино далеко. Идти нужно, конечно же, только лесом, опять через болото. Но как?!

Путь по болоту, метров триста, выложен в трясине «строчкой» из параллельных бревен. Даже в светлое время суток пройти по ним не так-то просто. А в полной темноте, под проливным дождем, сделавшим бревна опасно скользкими?! Пришлось опуститься на четвереньки и продвигаться только при вспышках молний. Прополз три метра – жди следующей молнии. Благо, сверкали они одна за другой. Так через два часа я хоть и мокрый до последней ниточки, но был уже на своем «родном» чердаке. И хоть продрог так, что зуб на зуб не попадал, настроение было такое, что хоть пой. Не боялся бы разбудить товарищей – и на самом деле запел бы, пожалуй! Не мог же я в счастливую ночь предположить, что нашему с Галей так чудесно начавшемуся роману суждено будет уместиться в рамках пусть и не менее чудесного, но лишь «романса».

Галю я больше не видел. Сенокос закончился, другого случая встретиться с ней и договориться о свидании судьба мне не подарила. Была, конечно, признаюсь, тайная надежда на то, что Галя сама найдет возможность встретиться со мной. Но – увы! Неужели же совсем не было у нее желания увидеть меня вновь?

Не знаю уж, как было на самом деле, но сознание мое, – возможно, и не без провокации со стороны уязвленного мужского самолюбия, – подсказало мне тогда вот какое объяснение. Наши с Галей взаимные симпатии – боюсь сейчас определить их как любовь, хоть именно так тогда душа наши отношения и ощущала – замечены были, вне всякого сомнения, не только доброжелателями, но и, конечно же, теми, кто симпатию русской девушки к немцу не мог расценить иначе как предательство. Более того, был еще тогда в силе закон, по которому «несанкционированные отношения граждан с представителями противника» карались заключением. И не малым сроком такового! Нашелся, видимо, доброхот, «разъяснил» председателю и его жене, что грозит дочери, «если она не угомонится». Не могу исключить, что таким доброхотом оказался наш конвоир. Как ни у кого другого, были у него веские причины.

А вот со старушкой, не сразу поверившей в то, что немцы безроги, встречался я за лето не раз. И даже подружился с ней. Славная, добрая, оказалось, женщина! И когда я пришел к ней осенью перед отъездом попрощаться, она даже всплакнула и перекрестила меня.

Не сдержал слез при расставании и Николай Павлович Телегин. Как не смог сдержать их и я, когда, обнимая меня на прощанье, он сказал вдруг: «Коля, ты мне стал как родной…»

Какое-то время спустя, уже в лагере, конвоир почему-то признался мне, что путь к сердцу Гали, как он ни старался, найти ему так и не удалось. И я возблагодарил за это Бога!

Вернулись мы в лагерь в начале октября. Последние грибы набрали уже в мороженом виде. Когда пешком отправились к ближней станции «торфянки», мое сердце сжалось при виде полей, где все еще на корню стояла рожь, черная, гнилая. Шли и мимо полей, где не мудрено было определить, что картофель остался в мерзлом грунте. Как понимать такое противоречие? В деревнях нельзя сказать, чтобы население жило в изобилии, в центре тяжелой химии, каким был тогда район станции Игумново, люди скорее голодают, а здесь пропадают ценные продовольственные продукты из-за расхлябанности в организации сельскохозяйственных работ. Вот и преимущество колхозного строя!!!

По мере удаления от деревни Перехваткино я все глубже погружался в задумчивость. Жалко покинуть это прекрасное местечко, тех прекрасных людей, ту прекрасивую природу. Печально вернуться в промышленный центр и жить там за колючей проволокой, жить там в тесноте многолюдных корпусов, больше не иметь возможности одному ходить по лесу и любоваться природой, и давать мыслям летать куда угодно. Еще в этот день разлуки мне стало ясно, что этот короткий отрезок моей жизни никогда не забуду и буду тосковать по людям, по природе и по Гале.

Глава 2.09 ЛЕЙТЕНАНТ ВЕДЕРНИКОВ. СТ. ИГУМНОВО – ЛАГЕРЬ № 469/3
Осень-зима 1946–1947 гг.

Вернулись «домой» с добрыми воспоминаниями, а что касается производственных успехов, есть что предъявлять: в лагерь отвезено доброе число бочек с брусникой и маринованными грибами. Люди, отправившиеся в лес больными и не способными ходить, вернулись здоровыми. Результаты вполне положительные.

Снаружи, однако, не видно, что старший команды прошел курс практического обучения по предмету «преимущества советского колхозного строя». Мне самому еще не ясно было, что устойчивость только что приобретенного марксистского идеологического убеждения от этой практической учебы заметно пострадала. Немного боялся я изменений в структуре антифашистского актива, которые, возможно, произошли за период моего отсутствия. Боялся, как оказалось, зря!

Самый удивительный сюрприз для вернувшегося старшего актива заключался в том, что никто за время отсутствия не решил его заменить. Саша сердечно меня приветствовал. Обстановка в политработе ни в чем не изменилась. Ничего особенного не случилось. Пять человек «профессионального» актива находились в состоянии полного равновесия интересов. Сферы интересов нигде не сталкивались. Саша заместителем отстоял все наступления на стул заведующего. В зиму 1946–1947 г.г. жизнь в лагере шла гладкой и прямой дорогой. Катастрофа с питанием не повторилась, без «эрзаца» давали положенный паек, не роскошный, но как раз достаточный для сохранения физической конституции ребят. Дистрофиками были единицы, численность оздоровительной команды (ОК) оставалась стабильной на низком уровне и даже снизилась.

Мой досуг заполнился длительными беседами с Сашей, и особенно мне запомнился его рассказ о взятии в плен. Советские участники этого события оказались на такой высоте, что я с удовольствием ставлю их на почетное место.

Саша рассказывал, что попал он на Восточный фронт восемнадцатилетним парнем с пополнением пехотной части Вермахта во время осеннего наступления на Москву. Определили его в разведвзвод, в составе которого он продвигался далеко на восток в обход г. Москвы. Как головные дозорные пять молодых бойцов, не имеющих никакого опыта в бою, неожиданно наткнулись на численно намного большую группу красноармейцев. Перестрелка не состоялась из-за отказа ручного пулемета, а на рукопашную наши молодцы подготовлены не были. Сдались без боя. Группа красноармейцев во главе с младшим сержантом отобрала у немцев оружие и проконтролировала содержание карманов взятых в плен «фрицев». В кармане у Саши оказалась еще не раскупоренная пачка сигарет. Младший сержант раскупорил пачку, предложил своим бойцам по сигарете и чудо – вернул частично опорожненную пачку Саше с жестом приглашения участвовать в перекуре.

Затем отвели пленных в тыл, и с тех пор они больше не слышали ни одного выстрела за все время этой войны. Пленные немцы, в этот период и в этом районе страны, представляли собой редкое явление, экзотику. А та часть Красной армии, в которую они попали, в бою еще не была, значит, у бойцов еще не выросла та ненависть, которая развязывается в бою при виде гибели товарищей, друзей. Обращение с только что взятыми военнопленными было корректно и местами даже вежливо.

Помню еще, что Саша в зиму тяжело заболел. Больного приняли в военный госпиталь г. Владимира, где он лечился и полностью выздоровел в обществе дюжины военнопленных, которых там кормили и лечили наравне с ранеными и больными красноармейцами. Полгода Саша провел в этом госпитале и до сегодняшнего дня готов кому угодно признаться в том, что военные врачи и медперсонал спасли ему жизнь.

Обменялись мнениями с Сашей и по политработе. Однако чувствовалось, что по характеру Саша в большей мере склонен к уравновешенному типу, в то время как у меня слишком часто одерживал верх дух противоречия. Но, по законам диалектики, именно такая противоположность характеров во время споров приводит к конечному положительному результату. С Сашей рассориться было невозможно. Когда мне пришлось покинуть этот лагерь, мы расстались как настоящие друзья. Снова встретили друг друга только в 1998 году и убедились, что обоюдное чувство дружбы осталось в силе!

Интересно было это лето изменениями в области художественной самодеятельности. В связи с тем, что начали выплачивать хоть скромную, но зарплату, мы организовали сбор денег на покупку музыкального инструмента. Результат ошеломляющий: имеем оркестр в 15 человек. Достали пианино, нашлись умельцы-певцы, начали проводить эстрадные концерты.

Сложный вопрос доставки нот и партитур решил один из членов оркестра – кларнетист-профессионал, бывший член оркестра одного из знатных оперных театров Германии. Музыкальная память этого музыканта напоминала чудо. Вспоминаю его сидящим за столом со скрипкой на коленях, с карандашом в руке. Пишет ноты, бренчит на скрипке, опять пишет. Наизусть писал партитуры любой пьесы, когда-то им исполненной в оркестре. Программы эстрадных концертов пестрят многогранностью: от музыки средних веков через европейскую классику, оперы и оперетки вплоть до танцевальной музыки.

Оркестром руководил член антифашистского актива Фриц (это его настоящее имя), который таким путем с успехом отстранился от практической агитационной работы.

Не хуже дело обстояло с театральным кружком. Постановки – большое достижение для облегчения лагерной скуки. Художественная самодеятельность, несомненно, сделала вклад в поднятие настроения пленных.

Важен и тот факт, что для обеспечения эффективности культурной работы члены оркестра и кружков частично или полностью освобождаются от производственной работы. Тот росток, который начал пробиваться в бараке дистрофиков в Красноармейском лагере, вырос за последние годы в здоровое растение, цветы которого красовались теперь на концертах и в постановках: поднялся дух военнопленных путем отвлечения их от депрессивных размышлений. Сомнений нет, положительные результаты этих мероприятий дали о себе знать.

Еще одна новость: в лагерь прибыла группа младших офицеров (до капитана включительно), которые выводятся на работу наравне с рядовыми пленными. Среди них масса представителей академической интеллигенции. Пришла мне в голову мысль о том, что в дискуссии с такими экспертами следовало бы испытать бронебойную силу моего нового марксистского мировоззрения. Ибо офицеры считались стойким консервативным фактором в лагере. Надо, однако, отметить, что заметных выступлений сторонников фашистской идеологии не было, или же информация о таковых до меня не дошла.

Казалось, что приобретавшееся мной в полной изоляции теоретическое образование не могло выиграть соревнование с такими твердыми убеждениями, которые сложились у взрослых людей за долгие годы жизни. Партнерами в беседах были учителя, адвокаты, медики, священники и представители подобных по уровню образования людей. Часто из дискуссии я выходил только «вторым победителем». Все они предпочитали многопартийную демократию и свободную капиталистическую экономику сталинскому однопартийному строю и плановому хозяйству.

Никак мне не хотелось признаться в том, что чистый теоретик не может быть успешным пропагандистом и агитатором. Но приходилось соглашаться с тем, что советскому строю свойственны значительные и весьма опасные для человека отрицательные стороны. К тому подталкивали сомнения в правдивости пропагандистского материала, который предоставили нам для подготовки. Заметно подействовал и практический опыт коллективной системы сельского хозяйства, который я только что получил «в лесу».

Я постарался вытеснить эти сомнения из моих размышлений и занялся более несложным делом – музыкой. Попытался я последовать примеру дирижера оркестра – Фрица, который так успешно переключился на культурную сторону политработы.

Оркестру понадобился контрабасист. Контрабас изготовили собственными силами в лагере. Для изготовления струн нам понадобились бараньи и свиные кишки, которые без осложнений получили на бойне г. Дзержинска. За все время создания этого шедевра в мире музыкальных инструментов я взял на себя обязательство организовать доставку материалов и обеспечить освобождение от производственной работы необходимых мастеров.

Вот и закончили работу, контрабас блестел своим новшеством и ждал мастера, который на нем бы поиграл. Заведующий оркестром давно уже меня ободрял освоить игру на этом гиганте и в конце концов убедил вступить в его оркестр учеником. На базе каких-то навыков по игре на скрипке я начал осваивать игру на контрабасе, от чего заметно страдала, разумеется, агитационная политработа, отвязаться от которой было тайным желанием. Упреки заслужил и получил по заслугам.

Отношения с начальником по политчасти Ведерниковым изменились не в лучшую сторону. Новые неприятности принес следующий эпизод.

В лагерь еженедельно доставлялась газета для немецких военнопленных «FREIES DEUTSCHLAND» (Свободная Германия) с информацией о большой мировой политике и мелких, но важных событиях, имевших место в Германии и в Советском Союзе. Это был орган пропаганды очень высокого журналистского уровня. Но эта газета решила два раза вмешаться в ход моей жизни, сотрудника политчасти.

В один прекрасный день Ведерников заходит в бюро актива и объявляет:

– Решил я научиться немецкому языку! Напиши мне русскую и немецкую азбуку.

Я быстро выполнил распоряжение и отдал азбуку шефу.

Через пару дней Ведерников буквально ворвался в наше бюро и в гневе кричит:

– Ты меня подвел! Это непростительный обман. Я изучаю и изучаю, освоил немецкую азбуку.

– Ну и что там за обман? – спрашиваю я.

– Продолжаешь безобразничать? Вот газета. Перевел я заглавие. Читай, что выходит: Нейес Дейтшланд, а я же точно знаю, что в переводе гласит Свободная Германия.

За последние месяцы сотрудничества с Ведерниковым мне не удалось с себя смыть репутацию обманщика.

Очередное действие постановки подоспело к Рождеству 1946 года. Это было примерно в начале ноября сорок шестого года, когда по пути из лагеря в «Заводстрой» встретил знакомого прораба. Здороваемся, и он взволнованно говорит:

– Слушай, Коля, на станцию прибыл эшелон с немецкими специалистами, которые будут работать у нас на заводе. Они с женами и детьми. Не пойдешь туда узнать, нет ли там знакомых?

– Перестаньте дурачить меня, – отвечаю, – Германия хотя и меньше СССР, но из 80 миллионов немцев мне все-таки знакомы только 79 миллионов.

Смеется он, повторяет:

– Иди туда узнать, есть ли там незнакомые из последнего миллиона.

Подошел к станции, где на сортировочной стоит эшелон – два пассажирских спальных вагона и 12 товарных. Около пути в группах стоят мужчины, женщины и дети, национальность которых по облику мне не узнать с большой дистанции. Приближаюсь, здороваюсь с ними, объясняю, кто я и откуда. Оказывается, специалисты с тех германских заводов, демонтированное «трофейное» оборудование которых подвозится к нашему 96-му заводу. Оба немецких завода расположены на расстоянии не более 50 км от моей родной деревни. Вот, есть о чем обменяться вопросами. От них узнаю, что деревни родного края целы. На них не бросали бомб, и около них никаких боев не было. Ой, какое облегчение! Тогда есть причина надеяться, что родители живы.