Текст книги "Схолариум"

Автор книги: Клаудия Грос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

– О, господин магистр! Что привело вас в мою кухню?

– Мне бы хотелось поговорить с вами. О Домициане фон Земпере.

Карлик кивнул, слез со скамейки и провел Штайнера к себе в кабинет. Он предложил гостю стул, а сам примостился на краю стола.

– Что вы хотите узнать? Могли он убить Касалла? Вы понимаете, что это очень серьезное обвинение…

– Да, но он раньше остальных вернулся домой, и мне хотелось бы знать, во сколько он на самом деле пришел вчера вечером. Мне сказали, что вас не было, а надзиратель задремал. По крайней мере, он так утверждает.

Де Сверте улыбнулся:

– И поэтому попадает под подозрение? Может быть, они сговорились со студентом, кто знает… Нет, это абсурд. Но вернемся к Домициану. Слышали историю про наказание? Касалл редко избивал студентов столь сильно, как его, буквально до полусмерти. Они с самого начала не нашли общего языка, потому что фон Земпер держался заносчиво и надменно. Вы же знаете, что Касалл низкого происхождения. Но студент, даже из благородной семьи, все равно остается студентом, и его чванливые манеры Касалл направил против него же, как только появилась малейшая возможность показать Домициану, кто тут главный. А когда истерзанный, переполненный гневом и болью юноша лежал у себя в комнате, то кричал, что Касалл еще пожалеет. Я лично это слышал.

– Это могло быть мотивом, – задумчиво сказал Штайнер. – Кроме вас это еще кто-нибудь слышал?

– Может быть, он кому-нибудь говорил, я не знаю. Но, насколько мне известно, он испытывал непримиримую ненависть к Касаллу.

Штайнер кивнул:

– Вы знаете Домициана лучше, чем я. Что он за человек?

Карлик поболтал своими короткими ножками:

– Я бы назвал его счастливчиком. Богатый, из хорошей семьи, приятный, любимчик, но по-своему бессовестный, да, можно так выразиться. Берет все, что хочет, ибо считает, что по своему происхождению имеет на это полное право. Такие люди рождаются под счастливой звездой, они ощущают свою исключительность… Вы понимаете, что я имею в виду?

– Вы считаете, что он способен на убийство? Из-за уязвленного самолюбия?

– О, я считаю, что на убийство способен любой. Что мы знаем о глубинах души человека, который старается скрыть свои истинные чувства? Ничего не знаем, я уверен.

Штайнер молчал; карлик слез со стола и принялся ходить взад-вперед по комнате, как будто погруженный в мысли.

– Вы были у своей матери? – неожиданно спросил Штайнер.

Де Сверте кивнул:

– Да, до полуночи, надзиратель может подтвердить. Бедняжка совсем стара и больна, она рада любому собеседнику.

Штайнер встал и распрощался. Жаркий, душный день близился к вечеру, Штайнер распахнул плащ – символ артистического факультета. Пока он шел в сторону Марцелленштрасе, ему подумалось, что во всем этом есть некоторые странности: надзиратель уснул и проснулся только после одиннадцати, приор ушел к матери, и никто не мог подтвердить время возвращения Домициана в схолариум. Случайность или чье-то вмешательство? Но тогда получается, что кроме Домициана в курсе были еще двое, те, кто помогал ему осуществить злодейство, кто не хотел рассказать, когда же на самом деле он вернулся, потому что покрывали его.

Потом Штайнер вернулся к себе домой на Марцелленштрасе. Ему хотелось подумать, поэтому он отправился в сад. После смерти его сестры порядок там никто не поддерживал. Розы пропадали: их просто заглушили сорняки, которые, подобно наводнению, растекались во все стороны и не пощадили даже то место, где обычно сидел Штайнер. Сам он не предпринимал никаких попыток с ними бороться, просто наблюдал, как разрастается одно, похоронив под собой другое. Только теперь он осознал, что по-настоящему красивых цветов с большими бутонами становится все меньше «Нечто странное есть в природе, – подумал Штайнер. – Она подавляет красоту и отдает предпочтение простоте. Только человек способен приостановить этот процесс и в определенной степени повернуть его вспять, выдирая сорняки и таким образом создавая жизненное пространство для роз».

«А с людьми тоже так?» Штайнер задумчиво покачал головой. Как он осмелился сравнивать! У него на коленях лежал пергамент со странной загадкой. Чем дольше он думал, тем больше смущал его смысл этих слов. Господи, что же такое это единое, которое они проглядели? И кто это они? Те, кто должен раскрыть обстоятельства смерти магистра? А что, если пергамент попал в книгу случайно? И что это за тень, которую заметил ткач? Был ли это убийца?

Со вздохом он встал. Нужно было идти в морг, там его ждал судебный медикус.

Гроб уже закрыли. Но вскрывавший труп медикус с готовностью поделился своими наблюдениями: у Касалл а на затылке большая рана, нанесенная тяжелым предметом, удар был такой силы, что пробил череп. В склеившихся от крови волосах обнаружены крошечные глиняные осколки, так что орудием преступления могла быть глиняная миска.

– Его ударили? – повторил Штайнер. – Сзади?

– Да, об этом можно говорить с высокой степенью вероятности. Возможно, Касалл сидел на краю колодца, а убийца подкрался к нему сзади.

– А что нужно было Касаллу посреди ночи на Марцелленштрасе, да еще в такой дождь? И вдобавок прямо перед моим домом? Ведь убить его могли и в другом месте…

– Безусловно. В принципе, его могли убить где угодно. Теперь уже однозначно на этот вопрос не ответить. Сильный дождь, ливший всю прошлую ночь, смыл все следы.

– А время совершения преступления? – поинтересовался Штайнер.

– Ну, ткач утверждает, что услышал крики около одиннадцати часов. Пока Касалла искали, прошло, видимо, чуть меньше получаса.

– А зачем убийца его раздел, как вы думаете? – спросил Штайнер.

– Не исключено, что он хотел скрыть обстоятельства убийства, – предположил медикус.

– Касалл пронзительно кричал, соседи сказали, что это были крики человека, жизни которого угрожала непосредственная опасность. Люди буквально вылетели из постелей. Но почему при этом убийца проложил след к своей жертве? Конечно, в противоположном направлении, но искали-то поблизости, непосредственно вокруг места преступления. Он хотел нас запутать. Но, возможно, таким образом он пытался скрыть что-то совсем иное. Давайте восстановим, что именно нам известно: Касалл сталкивается со своим убийцей. Тот тяжелым предметом, возможно глиняной миской, наносит ему смертельный удар сзади, Касалл, уже смертельно раненный, кричит, но противник ударяет его второй раз, и Касалл умирает. Тогда убийца вкладывает в книгу, которую нес Касалл, пергамент, снимает с мертвого одежду и обувь и отделяет от плаща рукава. Затем он раскладывает все это на улице. Между отчаянными призывами о помощи и появлением первых жителей прошло минут пять, максимум десять. Пять-десять минут, которые у него были для создания декораций. Когда мастер выскочил из дома, он успел заметить, как тот убегает за угол. Странное поведение для убийцы, не находите?

Медикус тихо засмеялся:

– Мне кажется, что здесь поработал ловкий дьявол. Считает, что он гораздо умнее вас. Вы взяли образцы почерка?

– Да, но почерк легко подделать. Я не могу на него полагаться.

– А на что же тогда полагаться?

– Ну, – пробурчал Штайнер, – если бы я знал… У меня нет ни малейшего представления. Эта философская загадка не выходит у меня из головы. Похоже на тезис схоластического диспута. Убийца с артистического факультета? Судя по пергаменту, так оно и есть. Но вполне возможно, что нас просто пытаются направить по ложному следу. Он как будто тычет нас носом: смотрите, мол, я рассуждаю совсем как вы, значит, я один из вас. А на самом деле…

– Да?.. – любознательный медикус насторожился.

– А на самом деле это горемыка, которого по каким-то причинам исключили с факультета. Такое случается.

– Бывший студент? Решивший отомстить?

– А почему бы и нет, – пробормотал Штайнер. Но если это так, где же тогда его искать? Он все еще в городе? Или его уже и след простыл?

– Но ведь где-то должны были сохраниться записи, кого выгнали с факультета, – задумчиво произнес медикус.

Она поставила свечку Пресвятой Деве и, стоя на коленях, молилась перед статуей Марии. Здесь и обнаружил ее Лаурьен. Но узнал только тогда, когда она поднялась и прошла мимо него к выходу. Он отправился следом и оказался на рынке, где она ненадолго задержалась у одного из лотков, чтобы что-то купить. У нее была очаровательная походка, легкая и грациозная. Черное платье выделялось среди пестрых одеяний рыночных торговок и прочих жительниц Кёльна. Она пошла дальше, он за ней, мимо церкви Святого Андреаса до улицы, на которой находился ее дом. Внезапно она обернулась и испуганно посмотрела ему в лицо. Неужели она все это время знала, что он идет сзади? Он резко остановился.

– Почему ты меня преследуешь? – спросила Софи. Он хотел ответить, но голос ему не повиновался, поэтому он молчал и только смотрел на нее преданно и робко.

– Ты был одним из студентов моего почившего мужа, – сказала она улыбнувшись.

Кивнуть он смог. И тут вдруг к нему вернулся голос:

– Да. Мне очень жаль.

– В самом деле?

Что за странный вопрос?

– Ты хочешь зайти? Я велела испечь пироги и заказала вино. Завтра похороны.

Он настолько смутился, что не знал, как себя вести. Пойти с ней? Но это далее невозможно себе представить. Он не мог вот так, запросто, войти к ней в дом. Да и вообще ему пора возвращаться на факультет.

И все-таки он пошел с ней.

– Завтра мы будем в «Оксен». Дом слишком мал для такого количества гостей. Надо признаться, это обойдется мне в немалую сумму.

Он совсем не так представлял себе убитую горем вдову. Она сняла вуаль и распахнула окно. Дверь в кабинет Касалла была не закрыта. Лаурьен заглянул туда. Открытые книги. Книги были везде, даже на кухонном столе и на широком подоконнике. Как будто она украсила его книгами весь дом. Вспомнились ходившие о ней слухи; она как сука во время течки… она обманывает своего мужа… ей нравится, когда он ее бьет… она такая… говорят, что такие бывают…

Он вздрогнул, когда Софи поставила перед ним кружку пива и предложила сесть.

– Н-нет, мне нужно на лекцию, – пробормотал он едва слышно.

Но она только засмеялась.

– Я объясню тебе все, что вам будут читать. О чем же лекция?

– Об этике Фомы Аквинского.

– Что ж, тогда скажи, что более ценно – познание или добрая воля?

Он молчал.

– Ну, так что же? Ты не знаешь?

– Я думаю, добрым считается тот человек, у кого добрая воля, – промямлил он наконец.

Она кивнула и села напротив. Еще ни разу в жизни он не чувствовал себя столь беспомощным и смущенным. Ее близость вызывала у него озноб, как будто его лихорадило. Но он готов был часами смотреть на это прекрасное лицо, в эти васильковые глаза, которые сейчас за ним наблюдали. В них мелькнуло веселье.

– Но ведь ты тоже знаешь, что это чушь, правда?

Он кивнул. Это наверняка чушь, раз она так говорит. Он бы поверил во все, что она скажет, даже если бы она начала утверждать, что мир желт, как лимон.

– Он заставил меня написать одно предложение, – вырвалось у нее со злостью. Гневаясь, она морщила свой высокий лоб, а у подбородка появлялись ямочки. – «Все единое вы делите, а то, что не едино, не узнаёте».

«Странно, – подумал он, – оказывается, ей пришлось писать те же самые слова. Значит, она тоже попала под подозрение».

– Это похоже на фразу из схоластической книги. Знаешь, что в этом самое забавное? Что написавший ее прав. Потому что как можно отделить познание от воли? Касалл всегда утверждал, что если хочешь что-то исследовать, то следует разложить это на составные части. Ты тоже так считаешь?

Он уже вообще никак не считал. Чувствовал себя звездой, которая сошла со своей орбиты и, потеряв ориентацию, мотается по универсуму. Он поднялся:

– Мне надо идти.

– Да, иди. Но сначала скажи, как тебя зовут.

– Лаурьен. Лаурьен Тибольд.

– До встречи, Лаурьен. Мы наверняка увидимся на похоронах. Студенты Касалла тоже приглашены.

Он кивнул и, покраснев, поблагодарил. А потом быстро вышел из дома. Оказавшись на улице, он глубоко вздохнул и смущенный, но, как ни странно, радостный отправился в схолариум.

В «Оксен» Софи оплатила целый зал, потому что ожидалось больше пятидесяти человек: магистры, студенты, с которыми Касалл общался больше всего, канцлер, ректор и почетные жители города. А вот семья Касалла не прибыла из своей Падуи, потому что его труп все равно отправят в Италию.

Утром Софи побывала у канцлера, который сообщил ей нерадостную весть: поскольку дом был снят на средства факультета, теперь, после смерти Касалла, ей придется оттуда съехать. Она вдруг снова стала бедной женщиной, отец которой, благослови его Бог, немногого добился в этой жизни. Конечно, он был свободным гражданином этого города, но зарабатывал на жизнь как простой копиист и не смог сделать карьеры. Когда Касалл захотел жениться на Софи – ее отец иногда писал для факультета, – она подумала, что небеса явили ей свою милость, и теперь над ее головой всегда будет светить солнце. И вот нате вам, надо же такому случиться! Но все-таки хорошо, что его жалкая жизнь подошла к концу. А как удачно она могла выйти замуж! Мужчины вились вокруг нее, как пчелы вокруг шалфея, но в своем стремлении к образованию она считала, что магистр факультета – самая заманчивая из всех возможных партий.

Она видела, как блестят на солнце покрытые свинцом окна «Оксен». Вывеска тихонько раскачивалась на слабом ветру. Черное платье, поминки, год траура, а потом она будет свободна и сможет делать все что захочет.

Но Софи не собиралась ждать так долго.

На поминках много ели и пили. Мать Софи пришла с отчимом и двумя ее сестрами. Канцлер произнес краткую речь, но ничего не сказал про загадочные обстоятельства смерти Касалла. Разглагольствовал о том, каким выдающимся человеком был Касалл: магистр в Париже, в коллегиуме Сорбонны, затем в Пражском университете, а потом приехал в Кёльн, где самые известные и выдающиеся личности преподавали еще в те времена, когда здесь был всего-навсего монастырский конвент. А потом расхвалил учение, сторонником которого был Касалл, и закончил обещанием, что на факультете прочитают заупокойные мессы и, как велит обычай, раздадут бедным хлеб. Наконец он опустился на скамью.

Софи сидела рядом с сестрами, которые входили в женскую гильдию крутильщиц нити. Казалось, что обеим доставит огромное удовольствие снова выдать замуж свою старшую сестру, хотя сами они все еще сидели в девушках. Ведь здесь есть очаровательные магистры, которые наверняка захотят взять ее в жены, да и молодые студенты тоже неплохи…

Софи не реагировала на их смех и шутки. Она смотрела на мать, которая скорчила озабоченную мину. Всего двадцать лет – и уже вдова. Злая судьба, хотя даже сейчас взгляды многих мужчин украдкой останавливались на ней. Но Софи знала, что никто из них не стремится вступить с ней в брак. Уж скорее студенты, но у них в кармане ни пфеннига, они беднее, чем мыши в церкви Святой Урсулы.

– Видишь вон того? – прошептала ей в ухо Мария, одна из сестер.

Софи не знала, кого та имела в виду, потому что на другом конце стола плечом к плечу сидели Лаурьен, Домициан и Зигер Ломбарди. Один тихий и робкий, невысокий, изящный; второй, сын преуспевающего адвоката, нахальный, не знающий, что такое бедность; третий, Зигер, темноволосый, хотя и приветливый, но какой-то дикий, с непонятной дьявольской улыбкой, которая никогда не сходила с его небритого лица.

– Ты про кого? – шепотом спросила Софи.

– А сама как думаешь?

Домициан? Нет, он не мог ее заинтересовать. Слишком светлый, слишком яркий, поверхностный, но при этом расчетливый. Мария покачала головой.

– Маленький? Симпатичный…

Сестра снова покачала головой.

– Но не темный же? Он ведь магистр.

А почему бы и нет? Именно он. Однажды Касалл сказал, что у него острый ум и что он зловещий. Ум у него и правда острый как бритва. Он учился в Париже, а потом еще в Праге и Эрфурте. При слове «Эрфурт» Касалл стукнул по столу и презрительно скривил рот. В Эрфуртском университете господствовали номиналисты [22]22
  Номинализм – направление в средневековой философии, считавшее понятия лишь именами. Номиналисты утверждали, что реально существуют лишь отдельные вещи с их индивидуальными качествами. Общие же понятия не только не существуют независимо от вещей, но даже не отражают их свойств и качеств.


[Закрыть]с их радикальным мировоззрением, из-за которого возникла угроза отделения веры от чистой науки. Безбожники они, эти номиналисты, потому что если реальны только вещи, то в этом мире не остается места для Бога! Что-то постоянно смущало Касалла в его коллеге. Темное прошлое? Цинизм, который вьется вокруг него, как гавкающий пес? Дружелюбие, которым он был буквально переполнен? Оно наверняка ненатуральное, наверняка Ломбарди держит за пазухой нож, чтобы ударить в спину. Его мать бретонка, а отец якобы бернский аптекарь с каким-то темным прошлым, как и у сына. Поможет ли он ей начать новую жизнь?

«Спрошу, не хочет ли он получить одну из книг Касалла», – пробормотала Софи себе под нос, страстно желая, чтобы общество наконец разошлось. Гости постепенно откланивались. Магистры еще стояли все вместе, тихонько переговариваясь, в то время как большинство студентов уже покинули зал. Мать и сестры проводят Софи домой, но нужно подождать, когда уйдут магистры. Студенты, не отходившие от Ломбарди, поблагодарили за гостеприимство: Домициан – в своей раскованной манере, Лаурьен – робко склонив голову. Ломбарди же просто улыбнулся. И тут она напрямую спросила его, не хочет ли он получить «Theologia summi boni». Он внимательно на нее посмотрел.

– Я не могу сохранить все книги, – объяснила она, невинно поглядывая на него своими васильковыми глазами, – а вы наверняка найдете ей применение.

Домициан взглянул на Ломбарди.

– Да, наверняка найдет. Он всегда находит применение истинам, не взращенным на навозе нашего клироса.

Ломбарди улыбнулся:

– Если вы хотите подарить мне эту книгу, то у вашей щедрости нет более пылкого поклонника, чем я.

Она поняла, что не ошиблась в нем. В его словах не было серьезности, но пока еще она этого и не ждала. Пока она искала на ощупь, а он был столь необходимым ей крючком.

Она пригласила его в расположенный позади дома сад и положила раскрытую книгу на ограду. Он склонился и полистал страницы. Такая книга стоит целое состояние, она, должно быть, переписана прямо с оригинала, а еще на полях есть комментарии Касалла – мелкий, не очень разборчивый почерк, буквы клонятся то в одну, то в другую сторону, как будто никак не могут выбрать направление.

Он спиной чувствовал ее взгляд. Как маленькие острые стрелы. Но у него бычья шкура, ее так легко не пробьешь.

– А вы ее читали? – спросил он, не отрывая глаз от страницы.

Услышав четкое «Да, конечно», кивнул. Естественно, она читала, ее пристрастие к книгам известно всем.

– Говорят, что вы считаете, будто на свете нет более безбожных мест, чем артистические факультеты, – снова голос у него за спиной.

– Кто вам такое сказал? – Ломбарди обернулся.

Удивительно, она до сих пор не замечала, что под темными локонами у него голубые глаза. Гармоничное лицо, такие лица называют греческими, с чертами, которые считались бы классическими, если бы не эти глаза, пронизывающие насквозь.

– Мой покойный супруг.

Все это время она сидела возле ограды. Он подошел и сел рядом. От его волос пахло розовой водой.

– Да, более безбожного места не существует. Если вы ищете Бога, то никогда не приближайтесь к артистическому факультету, где про Бога все говорят, но никто в него не верит.

– Вы ищете доказательства его существования.

Он засмеялся:

– Да, но мы их не находим.

– Это неправда. В этих книгах полно доказательств – онтологических, герменевтических, метафизических…

Он с улыбкой смотрел на нее. Она собирается беседовать с ним об онтологических доказательствах существования Бога? Ведь всего несколько дней назад, сразу после поминок, он прочитал в ее глазах нечто совсем иное. В тот раз она скорее выискивала несколько иные доказательства.

– Если вы хотите подарить мне книгу, я буду несказанно счастлив. Но сейчас мне все-таки пора идти, пока люди не начали болтать невесть что.

– Вы можете спокойно остаться, меня никто не осудит. Всем своим соседям я сказала, что придет магистр, чтобы взглянуть на книги моего покойного супруга.

Она думала, что все будет очень просто. Но он медлил. Неужели она все-таки ошиблась? Богобоязненным он наверняка не является, так что же может воспрепятствовать ему подняться к ней в комнату? Страх перед людскими пересудами? Возможно.

– Вы не обидитесь, если я все-таки пойду?

Она засмеялась. Нет, не обидится.

– Вы придете снова?

– Конечно.

Он встал и взял с ограды книгу. Софи проводила его до двери и выпустила на улицу, заметив, что на противоположной стороне ждут Домициан и Лаурьен. Она быстро закрыла дверь.

Ночные сторожа уже успели прокричать десять часов, и на улицах практически никого не было. Штайнер шел к канцлеру. В лунном свете он видел силуэт собора. Перед фонарем как тень промелькнула летучая мышь. За монастырской стеной жили сотни этих зверьков; зимой они спали под старыми балками бывшего сарая, а летом застревали в волосах у послушников, когда те после вечерней молитвы направлялись в дормиториум [23]23
  Спальня.


[Закрыть].

Штайнер ускорил шаг и вошел в ворота. «Вас уже ждут», – пробормотал открывший дверь монах. По воде находящегося во внутреннем дворе колодца заплясал свет фонаря. Другой монах торопливо распахнул дверь еще до звонка, и Штайнер оказался в пустом белом коридоре. Налево – к рефекториуму, направо – к часовне. Пахло рыбой и потом, которым послушники покрываются от страха перед дьяволом.

Штайнер вошел, постучав в тяжелую дубовую дверь. Канцлер что-то писал, стоя у стола. Штайнер сел и вперил взгляд в горящую сосновую лучину.

– Судья велел выяснить в городе, нет ли, кроме обнаруживших Касалла, еще людей, видевших или слышавших что-нибудь, что могло бы помочь нам раскрыть преступление, – канцлер сразу приступил к делу. – Я поделился с ним результатами наших с вами расследований. Но мне бы хотелось, чтобы вы присматривались и прислушивались ко всему, что творится вокруг. Выясняйте, сопоставляйте, это у вас хорошо получается, разберитесь, что означает эта фраза на пергаменте… – Он отложил в сторону перо и отодвинул подальше лист. – Вы заходили в архив и просматривали акты. Зачем?

– Было несколько студентов, которым пришлось покинуть факультет вопреки их желанию. Я хотел узнать их имена.

– Ну и что?

– Среди них не оказалось ни одного, кто бы вступил в конфликт с Касаллом.

Снаружи шуршали растаскиваемые ветром листья.

– Я взял образцы почерка, – продолжал Штайнер, – у Лаурьена Тибольда, вдовы Касалла и Домициана фон Земпера. Но почерк при желании можно подделать…

Канцлер покачал головой и повернулся спиной к окну, выходящему во внутренний двор.

– Женщину, конечно, тоже нельзя исключить полностью, но неужели вы серьезно полагаете, что она убила своего мужа? Тихо выбралась ночью из дома, чтобы совершить преступление, подозрение в котором все рано падет на нее, потому что всякому известно, как она ненавидела Касалла… А Лаурьен? Всего месяц на факультете и уже лишил жизни своего магистра? А что касается Домициана фон Земпера, так даже если Касалл побоями глубоко ранил его гордость, все равно этого недостаточно. Мы слишком мало знаем об истинном положении дел…

Штайнер наклонился вперед:

– Наличие в книге пергамента не может быть случайностью. Но какую цель преследовал убийца? Чего мы не видим из того, что едино? Я просто ума не приложу, что за этим кроется.

– Может быть, для начала нам следует выяснить, что он имел в виду, написав: «Все единое вы делите, а то, что не едино, не узнаёте?» Кого он имеет в виду под этим «вы»?

Штайнер тихо засмеялся:

– О, боюсь, что он имеет в виду нас. А разве он не нрав? Предположим, что он имеет или имел отношение к факультету. И чему он здесь научился? Что, если хочешь исследовать вещь, нужно разложить ее на составляющие. Ratio fide delustrata [24]24
  Доверяй привычным методам.


[Закрыть]– это прекрасно, но мало что дает. Это не новое познание, к тому же есть люди, которым подобный подход к науке не нравится, которые охотнее всего обратились бы кумам вроде Шампо [25]25
  Уильам из Шампо (1068–1121) – французский схоласт; полагал, что реально только общее, видовое; чувственные «вещи», индивиды, не больше чем призраки, хотя и имеющие свои названия.


[Закрыть]. Вы же знаете, что сказал Роберт де Сорбон [26]26
  Роберт де Сорбон – духовник короля Людовика IX; основатель Сорбонны – Парижского университета.


[Закрыть]: «То, что не перемолото зубами диспутов, не познано полностью».

Канцлер наморщил лоб:

– Не пытаетесь ли вы сказать, что загадка имеет отношение к нашим научным методам?

– Именно так я и думаю. Возможно, что преступник – один из самых резких наших критиков, который, безусловно, умеет вести диспут, занимался этим или занимается по сей день, но считает, что интеллект никоим образом не может охватить всё. И он хочет снова соединить человека и вещи, полагая, что их органическое единство разорвано и они мечутся, словно потерянные души…

Канцлер молча отвернулся, посмотрел в окно и снова подошел к столу. Мыслями он был далеко, рука тянулась к перу.

– Потерянные души, – пробормотал он и поднял глаза. – Вы тоже в это верите, Штайнер? Что мы превращаем в потерянные души всё подряд? И человека тоже?

– Я думаю, да. А еще я думаю, что таким образом к Богу мы не приблизимся, но сейчас дело не в этом. Сейчас речь идет об убийстве Касалла, и я только пытаюсь воспроизвести ход мыслей преступника. Зачем он отрезал рукава от плаща? И вообще, зачем он его раздел?

– А вы догадываетесь зачем?

– Нет. Я только выдвигаю предположения. Если исходить из того, что используемые нами методы он считает неправильными, то верным он должен мнить противоположное. Но он пишет также, что мы не узнаем то, что не является единым. Это же абсурдно, так? Потому что есть ли вообще что-то, что мы еще не разъединили?

Снова пошел дождь. Теплый, тихий дождь летней ночью. Шум ветра сменился стуком капель. Канцлер подпер голову руками.

– Штайнер, вы моя единственная надежда. Я не хочу привлекать вним…

Он повернулся и пошел к буфету за свечой, как будто хотел таким образом пролить свет на происшествие.

– Что вы сказали – как звучит вторая часть загадки? Мы не узнаем то, что не едино? Господи, это же и на самом деле чистейшая софистика…

– А что не едино? – настойчиво спросил Штайнер. – Давайте начнем с самых банальных вещей. Разве рукав не един с плащом? Берет и плащ? Или разве башмаки не едины с рукавами? Книга и плащ? Это бессмысленно. Таким образом мы далеко не продвинемся, но в этом наверняка что-то есть. Убийца отделяет рукава. Он снимает с Касалла башмаки. Кладет книгу посреди улицы, чтобы ее нашли. Книга принадлежала жертве, это нам ничего не дает. Но, может, плащ был вовсе не Касалла?

– Это был его плащ, – мрачно ответил канцлер, – жена его опознала, она уверена. Она совсем недавно подправляла плечи.

– Значит, рукава от другого плаща.

Канцлер устало пожал плечами.

– Даже если и так, что нам это дает? Предположим, он отрезал рукава от плаща Касалла и бросил их в сточную канаву. Потом отрезал какие-то другие рукава и подсунул их нам. Вопрос, что нам это дает? Это наверняка не то, что не едино, тут что-то другое.

Неожиданно Штайнера охватила усталость. Возможно, канцлер прав, а он совершенно напрасно ломает себе голову. Не исключено, что он на ложном пути. Он с трудом встал, попрощался, один из монахов проводил его до ворот. От теплого дождя ему стало легче, он воспрял духом.

Штайнер остановился и посмотрел вверх. За его спиной в монастырской стене закрылась калитка. И он остался на улице один. Всего в нескольких шагах отсюда валялись рукава, а если свернуть в переулок в сторону Святой Урсулы, то будет его дом, перед которым лежал Касалл. Штайнер пошел вниз по улице. Слева снова ограды, за ними сады и огороды. Человек, тень которого видел ткач, должен был перелезть через одну из этих оград. Но как же все было на самом деле? Убийца лишил Касалла жизни, оставил его на том же месте, отрезал рукава, разбросал одежду, присовокупив туда же книгу, пергамент он наверняка принес с собой уже готовым. Крики Касалла о помощи разбудили спящих, в этот момент убийца еще должен был находиться на улице. Когда мастер открыл дверь, тот как раз убегал. Никто его не преследовал, вместо этого наткнулись на рукава и книгу. И все равно, почему же после убийства у него оказалось достаточно времени, чтобы раскидать вещи? Сколько минут на это нужно? Пять? Десять?

Что не едино, чего они не видят? Штайнер настолько погрузился в мысли, что чуть не прошел мимо дома. Покачав головой, развернулся и достал из кармана ключ.

Магистр стоял за кафедрой. Перед ним на маленьких скамеечках сидели студенты, а на длинных скамьях – лиценциаты и бакалавры, если в этот момент была не их очередь диктовать. Сейчас отрывок из «Суммы теологии» читал Якобус. Он произносил слова медленно и отчетливо, указывая номера параграфов, знаки препинания и большие буквы, чтобы студенты могли записать без ошибок. Затем он перешел к выдвинутым Фомой Аквинским доказательствам существования Бога; похоже, сам Бог отнесся к данному занятию благосклонно: через оконное стекло прямо на середину страницы упал луч солнца.

«Существование Бога можно доказать пятью способами. Самый первый и верный способ проистекает из движения…»

И так продолжалось вплоть до пятого доказательства. Студенты, склонив головы, усердно записывали. Потом Якобус сделал паузу и передал книгу одному из лиценциатов, который продолжил чтение.

Лаурьен поднял голову. От долгого писания рука затекла, шея болела, потому что приходилось сидеть с постоянно склоненной головой, спина ныла от неудобного сидения на скамье. От скользящих по бумаге перьев в комнате стоял скрип. Лиценциат, говорящий в нос монотонным голосом, добрался до комментария к прочитанному. Лаурьен опустил голову на руки и закрыл глаза.

«Он спит, – подумал Штайнер, только что открывший дверь и заглянувший в зал. – Болезненный юноша, но способный. Мне следует о нем позаботиться, теперь, когда Касалла больше нет. Кто же дает ему paedagogicum?»

Он вошел на цыпочках и прислонился к стене. Рядом стоял один из бакалавров.

– Кто сейчас с ним занимается? – прошептал Штайнер, подбородком указывая на усталого молодого человека.

– Пока никто. Я думал, что лучше всего подойдет Ломбарди. Ведь он живет в схолариуме. И ему, бедняге, совсем не помешает лишняя пара пфеннигов.

Штайнер посмотрел на говорившего с сомнением, но не возразил, а выскользнул в коридор, где гулял холодный ветер, который тут же забрался к нему под плащ. Ломбарди? Читая лекции, он должен придерживаться устава. Как и что читать, как долго и с какими комментариями на каком занятии – все определено уставом. Даже ответы на вопросы, и те оговорены. «Так можно научить даже осла», – весело подумал Штайнер. Лично он бы с удовольствием внес в процесс обучения чуть больше самостоятельности. Но ведь Ломбарди будет давать уроки Лаурьену один на один, без свидетелей… Штайнер не доверял Ломбарди ни на грош. Его отец родом из Берна, у матери какое-то поместье в Бретани. И кроме того, он явный приверженец Оккама [27]27
  Оккам, Уильям (ок. 1285–1349) – английский теолог и ученый-схоласт, крупнейший представитель номинализма, один из лидеров схоластической оппозиции томизму.


[Закрыть], и это в университете, который считает своим долгом представлять точку зрения Фомы Аквинского.