Текст книги "Схолариум"

Автор книги: Клаудия Грос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Здесь? Но ведь тут живет вдова Касалла.

Ломбарди кивнул.

– Не так давно я видел, как Иосиф Генрих выходил через черный ход. Может быть, он тоже снимает здесь комнату…

– Эти люди не сдают комнат студентам, – резко ответил Штайнер.

Они позвонили. Дверь открыла служанка.

– Не сдают ли твои хозяева комнату какому-нибудь студенту? – Штайнер не стал ходить вокруг да около.

Девушка испуганно покачала головой:

– Хозяина дома нет, хозяйки тоже…

– Но ведь Софи Касалл живет здесь, правильно?

– Да, господин. Но… как бы вам сказать… она уже… ее уже несколько дней никто не видел.

Она явно смутилась. Видимо, у нее промелькнула какая-то мысль, но она не знала, стоит ли доверяться незнакомцам.

– Не бойся, я магистр Штайнер с факультета. Мы ищем одного пропавшего студента. Ты уверена, что здесь никаких студентов нет?

Она пожала плечами:

– Пару раз я видела, как какой-то студент пробирался в дом через сад… Он приходил к вдове Касалл. Но я никому ничего не сказала. Может быть, хозяевам бы не понравилось…

Штайнер быстро взглянул на Ломбарди. Что за странные встречи? Почему не имеющий средств студент, у которого якобы комната на пользующейся дурной славой Шпильмансгассе, ходит в гости к Софи Касалл?

– Мне бы хотелось осмотреть ее комнату.

Он принял твердое решение. Его не прельщала необходимость без приглашения врываться в чужую комнату, но зачем впутывать в это дело стражников, если у служанки наверняка имеется ключ. Опустив голову, она поднималась по лестнице впереди всех. Бедняжка явно боялась Штайнера. Наверху открыла дверь и отошла в сторону.

Ломбарди раздвинул занавески на окне. Комната озарилась ярким светом. Камин был холодным, похоже, в нем уже давно не разжигали огонь. Широкая кровать, стол с книгами, шкаф, скамья, таз для умывания. Ломбарди не осмеливался разглядывать личные вещи Софи. Ему не нравилось то, что они делают. Если у нее – только предположим, – если у нее что-то есть с этим желторотым птенцом, то какое отношение имеет к этому он, Ломбарди? Но Штайнер рыскал туда-сюда и, судя по всему, не отдавал себе отчета в неприличности происходящего. Или же старался за бурной деятельностью спрятать угрызения совести. Он листал книга и что-то бормотал себе под нос.

– Нам следует уйти, – не выдержал Ломбарди, уже пожалевший, что рассказал о своих наблюдениях.

Штайнер кивнул и положил книгу на место. Но тут же схватил лежащую рядом пачку бумаг и принялся читать:

– «Метафизика» Аристотеля. А здесь «De consolatione philosophiae» Боэция. Ломбарди, это ведь записи лекций. Вот, вот ваша лекция, он законспектировал даже ваши комментарии. А здесь… – Он лихорадочно перебирал бумаги. – А вот моя. И Иордануса.

Он замер, держа в руках записи.

– Вы понимаете? Все это наверняка оставил здесь этот студент. Чем они тут занимаются? Он дает ей частные уроки?

Лицо Ломбарди запылало. Он распахнул окно. С рынка донесся крик торговцев и рев животных.

– Она всегда хотела знать всё, – пробормотал он. – Так почему бы студенту с ней не заниматься?

Штайнер задумался, потом вернул бумаги на стол.

– Да, это могло бы многое объяснить, хотя…

Он стал внимательно изучать почерк. Буквы мелкие, с легким наклоном влево. Где-то он уже видел такие… И тут же строчки буквально встали у него перед глазами, он вспомнил. Ломбарди снова закрыл окно.

– Теперь мы можем идти?

– Да, конечно.

Она прошли мимо служанки и попросили не рассказывать Софи Касалл об их визите. Выбравшись на улицу, они расстались: Ломбарди отправился обратно в схолариум, а Штайнер двинулся в противоположном направлении, в сторону собора.

Канцлер с восковым, бескровным лицом велел придвинуть стул к самому огню. Колени его прикрывало мягкое одеяло из шкурок ягненка. Он смотрел на Штайнера, прислонившегося к двери и как будто не осмеливавшегося окончательно войти в комнату. Чуть ли не шепотом магистр рассказал про визит к Софи Касалл и про обнаруженные там записи, которые, без сомнения, сделаны рукой вдовы Касалла.

– Ну и что, – сказал канцлер слегка раздраженно, – она там живет. И, как нам всем известно, умеет писать.

– Но это записи лекций вместе с комментариями магистров.

Канцлер явно не понимал, к чему он клонит.

– Значит, она переписала конспект студента, – сказал он, крутя на правом пальце кольцо со сверкавшим на солнце сапфиром.

– А если нет?

Канцлер насторожился:

– Не соблаговолите ли вы наконец объяснить, на что вы все время намекаете?

– В общем… – Штайнер подошел ближе к огню, сел напротив канцлера на скамью и подался вперед. – Фигура та же самая, голос слегка изменен, цвет глаз, форма губ… только когда я узнал почерк, я понял, что они очень похожи…

– Похожи? Кто? – Канцлер вытянул руки над огнем.

– Боюсь, что студент и Софи Касалл – это один и тот же человек, – сказал Штайнер.

– Ерунда! – воскликнул канцлер.

– Женщина и студент пропали одновременно. Служанка не видела Софи Касалл с того самого дня, в который из схолариума был похищен студент.

– Быть такого не может!

Канцлер вскочил со стула. Одеяло соскользнуло на пол. После кровопускания у него кружилась голова, он оперся рукой на стол.

– Вы шутите! Вы хоть отдаете себе отчет, что это значит? Женщина проникла на факультет под чужим именем!

Он разволновался, забегал по комнате.

– Овечка забирается в монастырскую школу и слушает там Боэция? Ужасно!

Штайнер встал:

– Я не знаю, что кроется за исчезновением этого… студента, но то, что он и Софи Касалл – одно и то же лицо, для меня совершенно очевидно, лично у меня нет никаких сомнений. Если она не найдется, тем лучше, а если вдруг объявится, что мы будем делать? В уставе ничего не сказано о том, как поступать в таком случае.

– Нет, – просопел канцлер, – об этом, конечно же, в уставе ничего не сказано, потому что это чушь и ерунда. Абсурд, совершеннейший абсурд. Такая идея может прийти в голову только безумной женщине. Она ведь должна была пройти собеседование с магистром, а этот осел ничего не заметил. Это были вы?

Штайнер покачал головой:

– Нет, но это можно выяснить. Только какой в этом толк?

– Вы правы. Его ослепила наглость этой женщины. Его не в чем упрекнуть.

– Тут есть еще кое-что, – поколебавшись, сказал Штайнер. – Студент… студентка пришла ко мне и рассказала о подозрении, которое у него… у нее возникло относительно убийцы Касалла, именно поэтому она и хотела спрятаться ночью в схолариуме. Признаюсь, я не очень активно ее отговаривал, поэтому во всем, что произошло впоследствии, есть доля и моей вины…

Канцлер посмотрел на него:

– И вы это допустили?

– Да. То, что она рассказала мне об убийце, звучало вполне убедительно, потому что к тому моменту я и сам начал подозревать этого человека. К сожалению, я не потянул за эту веревочку…

– Она вам сказала, кого подозревает?

Штайнер кивнул:

– Да, но вы же прекрасно всё понимаете. Опасно выдвигать обвинения, если нет доказательств. Многие попадают к судье, а иногда и в лапы смерти только потому, что ходило слишком много пересудов. Потому я колебался, но боюсь, что чересчур затянул со своими колебаниями…

– Так назовите же имя предполагаемого преступника.

– Мариус де Сверте.

Канцлер открыл рот:

– Приор схолариума? Вы шутите…

– Боюсь, что не шучу. Мне бы хотелось, чтобы в схолариуме был произведен еще один обыск. Все крутится вокруг схолариума. Ведь должен он ее, в конце концов, где-то держать.

Канцлер долго молчал, тщательно складывая упавшее на пол одеяло и пристраивая его на спинку стула.

– Вы должны были поставить меня в известность раньше, – упрекнул он. – Если с ней что-то случится, разразится скандал. Хотя скандал разразится в любом случае, потому что это женщина…

Сказать Штайнеру было нечего. Канцлер кивнул, давая понять, что он может идти. Магистр попрощался.

Канцлер снова опустился на стул и укрыл ноги одеялом. Огонь в камине постепенно погас, и в комнате сразу же стало очень холодно. Если он посидит здесь еще немного, то превратится в сосульку. Можно позвонить, попросить снова разжечь огонь, но уж больно лень. Женщина в мужском платье на факультете! Скоро на кафедру начнут залезать кошки, вот уж они напроповедуют! О земном рае, где прямо в рот прыгают мыши, где текут молочные реки, а густые озера наполнены жирной сметаной. Берегите начало, иначе не сможете справиться с концом. А все оттого, что в монастырях женщинам дают книги, чтобы они могли читать. Зачем им знания?

Канцлер потер руки, которые замерзали все больше и сгибались все хуже. Все-таки ему придется встать… Он слышал о француженке, которая сочиняет книги о смысле женской жизни и о женских мечтах и чаяниях. Как там ее зовут?.. Ах да, Пизан или что-то в этом роде. Особенно ему рассказывали про одну книгу, там описан женский город, в котором все устроено так, как нравится женщинам. А уж он-то хорошо себе представлял, чем там занимаются. Шляются и кутят, читают книги и зачинают детей. И дьявол знает что еще. От этих мыслей у него просто кровь стыла в жилах. В своих университетах они изучают труды философов. А может быть, сразу же и рвут эти самые книги, кто знает? А тут еще нате вам! Женщина, обманом проникшая на факультет и решившая, что может разгуливать по городу в мужском платье. Стоит представить себе это, и желудок выворачивается наизнанку. Но за размышлениями канцлера скрывалось еще одно чувство. Не начало ли это конца? Конечно, одна ослепленная грешница еще не толпа, но не начали ли женщины постепенно пролезать всюду, куда их не просят? В каждую щель, в каждый закуток общественной жизни? Не вселилась ли в них такая идея, не решили ли они штурмовать последние оплоты? А что, если однажды они и на самом деле ворвутся на факультеты? Подобно паразиту, который, как омела, виснет на деревьях, высасывая из них соки, пока наконец они, полностью обессиленные и больные, не рухнут во время первой же бури. Это их мир, мир мужчин. Бог создал его, чтобы мужчина его возделывал. Чтобы строил его по своим представлениям, словно собор. Женщинам не под силу возвести второй кёльнский собор. Да и вообще, как должен выглядеть мир, обустроенный женщинами? Дети стали бы там императорами, бегали бы в горностаевых плащиках. Кошки спали бы в постелях, а философия, словно привидение, скрылась бы в сундуках. Ведь разве кто-нибудь когда-нибудь слышал, чтобы женщина высказала хоть одну здравую мысль? А эта пробралась на лекции, да еще и записи вела! Наверняка это от высокомерия, потому что ни одна женщина не пошла бы на такое из-за жажды знаний.

Теперь канцлер вспомнил еще и о том, что Касалл все время жаловался на страсть жены к чтению. Ну конечно, вот и причина всех неприятностей. Только уже слишком поздно, женщинам давно позволили вкусить от плода духовной работы мужчин. И теперь они сидят по монастырям, читают, пишут и создают свои собственные труды. Творец Небесный!.. Канцлер медленно встал. Холод мучал больше, чем голод и жажда. Все равно уже поздно. Слишком поздно, теперь уже сие непотребное развитие вспять не повернуть. Даже сам Папа не воспротивился, позволил давать им книги, да еще и отмечать основные главы. Женщины подобны волку, пробравшемуся в стадо овец. Канцлер позвонил. Да, однажды они явятся на факультеты, а потом еще и полезут на кафедру, и больше того – это напугало его до смерти – станут магистрами, и мужчинам придется почтительно внимать их словам. Появившаяся служанка опустилась на колени перед камином, чтобы подложить дров и разжечь огонь.

Вытянув руки над скачущими искрами, он слегка успокоился. По комнате постепенно расходилось приятное тепло. Пока еще можно кое-что предпринять. Пока еще можно не позволить им читать и писать. Но он чувствовал, что это глас вопиющего в пустыне. Даже если епископы и сам Папа не имеют ничего против того, чтобы женщины изучали тривиум во славу Божию, то как же может воспрепятствовать этому он, в принципе бессильный канцлер одного из факультетов? Он напишет письма властям предержащим и выступит за немедленное усмирение духовной активности женщин! Он устало опустился на стул. Они над ним посмеются. Они не видят опасности. С широко открытыми глазами несутся они навстречу своей гибели.

Но они не знают того, что знает он. Что на одном из факультетов сидела переодетая женщина. Поэтому следует задокументировать этот пример и сунуть им под нос, пусть сами увидят, какие последствия влечет за собой подобное попустительство. Но сначала нужно заполучить эту женщину. И устроить над ней процесс. Громкий процесс, о котором заговорит весь мир. Который раскроет им глаза. Тогда они изменят свою политику и будут не только жечь на кострах ведьм, но и запретят подобные новшества. Эй, мужчины, уничтожьте город женщин! Разрушьте женские монастыри, пока еще не поздно! Аминь.

Он и сам не заметил, что молитвенно сложил руки. А потом в изнеможении откинулся назад. Нет, так не получится. Исключения, когда женщины по ошибке попадали на факультет, были всегда, их терпели наивные магистры и добросердечные канцлеры, не принимающие никаких мер, потому что, естественно, женщины тоже вносят плату за обучение. Нет причины бояться. Вероятно, он видит все в чересчур мрачном свете, он неверно оценивает масштабы происходящего. Никто его не поблагодарит, если он организует травлю этой женщины. Над ней будет процесс, потому что, в конце концов, недопустимо приносить клятву под чужим именем, нельзя записываться на факультет под чужим именем, но решение навряд ли будет носить принципиальный характер. В конечном итоге он может остаться один, потому что никто не оценит занимаемую им позицию.

Он посмотрел на пляшущий огонь и поправил на ногах одеяло.

Она была не похожа на других шлюх этого города. Таких как она называли тайными развратницами. Несвободная, бездетная, муж постоянно в разъездах – занят важными делами и колесит по всей империи. Ломбарди набросил на плечи плащ, на голову натянул нелепую шляпу и быстрым шагом направился в сторону ее дома. Все равно когда-нибудь она попадется, и тогда ее дело плохо. Но ему-то какая разница – он просто мужчина, посещающий проститутку, на остальное ему плевать. Правда, на этот раз он шел не за этим, он должен был кое-что узнать. Ее тело было ему известно не хуже, чем учение о категориях Аристотеля: не осталось ни одного сантиметра, который бы он не изучил, тыркаясь в него, словно корова на пастбище.

Она уже ждала. Он ей нравился, потому что был симпатичным, умным и молодым. Она вообще принимала только молодых и умных мужчин. Когда он пришел, она сидела на кровати и смотрела на капли дождя за окном. Он скинул плащ, провел рукой по мокрым волосам.

– Где она?

– Кто?

– Софи.

Она посмотрела на него искоса. С чего он вдруг заговорил про Софи?

– Откуда мне знать?

– Она твоя подруга.

Гризельдис откинулась на мягкую, пахнущую лавандой ткань и протянула к нему руки.

– Иди ко мне, мой хороший.

– Сегодня мы были у нее в комнате. Видимо, она отсутствует уже несколько дней. И почему-то встречается со студентом. Что тебе известно?

Она тут же выпрямилась и насторожилась:

– Она встречается со студентом?

– Я думал, у него комната в том же доме, но эти люди не сдают комнат студентам. Значит, он приходит к ней; следовательно, они встречаются.

Постепенно до нее дошло, что он считает, будто Софи и студент – два разных человека. Это, конечно, лучше. И все-таки опасно.

– Я давно не видела Софи, – сказала она осторожно, хотя это вполне соответствовало действительности.

– Один из студентов разнюхивал в схолариуме. Его поймали и посадили в карцер. А на следующий день он бесследно исчез. Именно тот студент, который ходил к Софи.

Гризельдис понадобилось время, чтобы уяснить, что к чему. В схолариуме была Софи, а никакой не студент, исчезла Софи, что объясняет, почему она не показывается вот уже несколько дней.

– Так что же случилось с этим студентом? – тихо спросила она.

– Понятия не имею. Сейчас я хочу узнать только одно: что у Софи общего с этим человеком?

«Да уж, история весьма забавная, – подумала Гризельдис. – Они ищут Софи и студента, но могут найти только одного из них, хотя им явно нужны оба. Они думают, что уронили две монеты, а на самом деле это только две стороны одной и той же монеты».

– Я ничего не знаю про студента, который якобы ходил к Софи. Поверь мне, я говорю правду. В отличие от тебя, ведь ты мне правды не говоришь. Ты в нее влюблен, или я ошибаюсь? Я заметила, когда мы с тобой развлекались в той вшивой каморке… Ах, мой дорогой, ты ужасно ревнив, тебе не нравится, что к ней ходит другой.

Да, об этом он тоже успел подумать, но еще он страшно беспокоился. Почему ее уже несколько дней нет дома? Камин остыл. Не сбежала ли она с этим недоноском? Не может быть, ведь он сидел в карцере и исчез уже оттуда. В голове у Ломбарди все перемешалось. Гризельдис права, его охватило до сих пор неизведанное чувство влюбленности, нежной и юной. Она понравилась ему с первого взгляда, как только Касалл их познакомил. Но мечтать о замужней женщине смысла не было, тем более о жене своего коллеги. В ней чувствовалась некая резвость, как у маленького щеночка, что-то бурное и веселое. Как будто она не воспринимает мир всерьез. А потом Касалл разрушил ее резвость, и он, Ломбарди, молча принял это изменение к сведению. Зато ведь теперь, когда она свободна, можно начать новую жизнь. Но беда в том, что он признался ей в грехах своей молодости поэтому лучше обо всем забыть. У него в голове крутилось воспоминание о той ночи в трактире у старого рва, похожее на перекатывающуюся на языке каплю хорошего вина.

– Ты волнуешься? – Гризельдис соскочила с кровати и ласково его обняла. – Она объявится, не переживай.

Он кивнул. Да, она когда-нибудь вернется, но для него это уже не играет роли, потому что он потерял ее навсегда.

Мариус де Сверте оказался очень талантливым алхимиком. И вообще природа наделила его большими духовными дарованиями. Язвительный и насмешливый, в конвенте он отличался своим острым умом. Пока остальные пытались найти путь от материнского молока к женским губам, он уже занимался поиском возможности компенсировать свое телесное уродство. Он прилежно учился, как и положено карлику, но про себя смеялся, когда они пытались отделить от вещи ее цвет, который якобы должен быть идеей, способной существовать самостоятельно. Даже если это и так – кто его знает, – какое отношение это может иметь к бесконечности его страданий? Он воспринимал себя представителем всех, кто пришел в этот мир в буквальном смысле недомерком. Он воздвигнет им памятник, доведя абсурдное ad absurdum [58]58
  До нелепости.


[Закрыть]. А еще он был гениальным знатоком душ. В самых темных уголках человеческих ощущений он ориентировался так же хорошо, как в герменевтике [59]59
  Теория и искусство толкования текстов.


[Закрыть]. Он сделает этого студента своим союзником, это оптимальный способ обеспечить собственную безопасность. Союзники связаны одной веревкой, они не могут разойтись, иначе эта веревка петлей затянется на их шеях Он заставит его работать, не разгибая спины, так что у него язык будет вываливаться наружу, и это лучше, чем самая прекрасная смерть. Де Сверте ненавидел насилие, которое ему частенько доводилось испытывать на собственной шкуре. С Касаллом было совсем иначе. Кому захочется переносить с места на место старое узловатое дерево… А вот нежный саженец, только что выбравшийся из семени и пустивший ростки, – его можно посадить куда угодно, он наверняка расцветет пышным цветом. Возможно, новая точка зрения окажется гораздо лучше. Они приступят к работе прямо сегодня вечером. Сера собрана, ртуть готова.

– Рассматривай это как продолжение занятий. Ведь Штайнер тоже обучает вас астрономии и оккультизму. Но собственно оккультизм – это то, как философы обходятся с человеком: разрывают его на куски, разрубают, режут. Я всегда относился к нему с ненавистью, а вот Касалл, тот являлся замечательным представителем подобных умонастроений.

Де Сверте стоял перед печью и толок в ступке сухую серу. Потом добавил туда несколько размолотых кусков мандрагоры и ссыпал все это в тигель. В помещении стояла страшная вонь, а так как занавески на окнах были задернуты, запах не выветривался. Софи, слегка подкрепившаяся супом, который налил ей карлик, устроилась рядом и следила за странной процедурой. В наблюдении за его работой было что-то притягательное, она не могла сдержать некоторого любопытства. Что же у него получится? Золото? Серебро? Мечта всех алхимиков. Ей пришлось заклинать семь планет и металлов. Сама она восприняла происходящее как дурацкий спектакль, но приор настоял. Он считал, что таким образом втянул ее в свою орбиту и в орбиту небесных тел.

Ночь близилась к концу, и тигель снова был поставлен на печь. Возвращенный на огонь бульон тихонько бурлил. Де Сверте наслаждался вином. Софи он тоже угостил и, казалось, был доволен собой и сложившейся ситуацией. И он был прав: сделав ее своей сообщницей, он возложил на нее часть своей вины, потому что в такие времена достаточно малейшего намека, да даже одного только подозрения, чтобы за дело взялось правосудие. Свободным не мог чувствовать себя никто, к тому же де Сверте работал в области, на которую инквизиция обращала свое пристальное внимание. Если в его занятиях будет обнаружена хоть крупица ереси и черной магии, хоть легчайший отголосок демонической природы – считай, он мертв.

В печи трещал яркий огонь, пахнущий серой. Неужели приор не боится, что кто-нибудь заметит поднимающийся из трубы желтый дым? Нет, похоже, этому карлику страх неведом. Ведь до сих пор никто, кроме нее, его не обнаружил, потому что дом расположен на отшибе, по ночам здесь никто не ходит.

Если бы не запах, ей было бы почти уютно сидеть и смотреть в блестящие глаза гнома, в которых отражался огонь, попивать эбербахское вино и ждать, что получится из кипящего на печи бульона.

– Зачем вы убили Касалла? – Этот вопрос жег ей душу, но до сих пор она не видела возможности его задать. Может быть, подходящий момент наступил. Он чувствовал себя в безопасности, сделал ее своей сообщницей и восседал на своем собственноручно сработанном из самодовольства троне.

– А ты как думаешь? А? Ведь все очень просто. Он знал про мои опыты. Как-то, видимо случайно, Касалл наткнулся на ход из схолариума. И однажды ночью вдруг постучал в дверь. О, я ненавидел его еще и раньше, ведь он почитал свою схоластику, как другие почитают Пресвятую Деву. Всю свою жизнь он носился со своими никчемными мыслишками, выпячивая их, как это обычно делается на факультетах.

Карлик встал и склонился над сосудом. Видимо, у него абсолютно бесчувственный нос, потому что, судя по всему, ему нисколько не мешали пары, поднимающиеся у самого его лица, он их вдыхал, как вдыхают горячие пары ромашки.

А потом он повернулся к ней. Ее смущало его прекрасное, чуть ли не детское лицо.

– Я тебе всё объясню, Иосиф Генрих. Критические голоса, пытавшиеся сместить методику факультета в правильное русло, звучали всегда. Ты читал тексты Платона? Глубокие, как пропасть, беседы Сократа и Теэтета? Один умен, этот вопрошающий, который ничего не знает и знать ничего не хочет, потому что знать нечего, а второй – чистый теоретик. Если начинаешь потрошить человека, словно это корова, предназначенная тебе на обед, то разрушаешь его цельность. А ведь человек – это единое целое, Иосиф Генрих Разум, сердце и душа, познание и воля, он вещь и он же – идея. В нем собрано все. Только посмотри на врачей и цирюльников – трудно себе представить что-либо более беспомощное. У человека, например, непрекращающийся кашель, и, скажу я тебе, в том, что он хочет его сохранить, есть смысл, потому что он сердцем чувствует, что лучше жить с кашлем, чем с женщиной, которая его постоянно обманывает. Конечно, у него нет выбора, он не может самостоятельно решить, что ему лучше, первое или второе, кашель приходит, точно так же как жена уходит к любовнику, но что же делает – если вернуться к нашему исходному пункту, – что делает врач? Он советует принимать снадобье и ставит диагноз: больные легкие. Видишь ли, это все оттого, что он считает, будто легкие не входят в совокупность. Он бы с готовностью их вырезал, если бы при этом не развалилась грудная клетка, но подумай разве это нормальный способ рассмотрения вещей?

– Почему вы убили Касалла? – Софи не хотела быть втянутой в теоретический диспут. «Только не дать ему сбиться с мысли! Он не хочет откровенничать, но мне нужно знать, как это произошло. Тогда я смогу решить, что мне делать», – билось у нее в голове.

– Касалл был ярым противником этой философии и сводил на нет все усилия направить корабль науки в другую сторону. Он был безумцем, считал, что пониманию доступно все, потому что он все размалывал, растирал и разваливал с помощью своей логики, так же как это делаете вы, наученный вашими магистрами. Но в действительности проанализировать, понять и разделить можно только настоящую материю. Металлы, растения, элементы. В этом истина и возможность действительно разобраться хоть в чем-то. Не с помощью этих ваших диспутов, городя одну на другую тысячи конструкций, которых никто никогда не видел. Безусловно, официально я всегда рьяно отстаивал учение Фомы, чтобы не вызывать ненужных подозрений, но на самом деле для меня существует только магия. То, что меня обнаружил Касалл, было случайностью, просто не повезло. Да, он нашел этот дом, и я ни капли не сомневался, что заставить его молчать невозможно. Я не мог сделать его своим сообщником, потому что у него холодная, зачерствевшая душа. О да, он был пожирателем падали, питавшим свое высокомерие чужими слабостями, – так коршун насыщается только в том случае, когда другие животные находят свою смерть.

Я пылко просил его сохранить тайну, но он с презрением заявил, что донесет на меня, потому что я занимаюсь черной магией. Тогда я письмом заманил его на Марцелленштрасе, положил в траву золотой самородок, а когда он наклонился, выскочил из-за дерева и стукнул его по черепу тяжелой глиняной кружкой. А потом спрятал его под бузину, подождал, пока пройдет золотарь, который в это время всегда ходит со своей тележкой по Марцелленштрасе, выволок труп и перетащил через дорогу к дому Штайнера, потому что, как мне было известно, тот все еще сидел вместе с остальными в пивной. Части одежды я разложил на дороге. Когда все было готово, я начал кричать, как будто за мной гнался сам дьявол, и сбежал. Вот так все это было…

На мгновение он закрыл глаза. Софи чувствовала бесконечное сострадание к этому измученному маленькому человеку, который пережил то же самое, что и она, ведь Касалл ее тоже обижал и тоже причинял ей боль. Родственная душа. Те же страдания, те же мечты, та же боль. И точно такая же радость оттого, что наконец-то сгинул с лица земли он, их мучитель.

– Я знаю, ты этого не поймешь, – пробормотал каноник и открыл глаза.

«Неправда, я тебя понимаю. Ты милый, доведенный до отчаяния карлик, я хорошо представляю, что ты испытал, со мной тоже так было. Но сейчас ты мой мучитель, а я твоя пленница. Как выбраться из этой западни?» – пронеслось в голове у Софи. Ей хотелось рассказать ему о своих чувствах, но это было абсолютно невозможно.

– Я вложил в книгу загадку, чтобы доказать им, что они совсем не так хитры, как им кажется. Да, я проявил высокомерие, неугодное Богу, но вот что я тебе скажу: так как в действительности существует только материя, то наше представление о Боге – это иллюзия. Если Бог есть, то он имеет конкретный образ. Может быть, он дерево или цветок, но узнать это нам не дано… А сейчас пора спать, – сказал он и указал на приготовленное для нее ложе. – Ты останешься у меня на неделю, за это время я дам тебе нужные навыки. Потом можешь возвращаться на факультет. А по вечерам будешь приходить сюда, мы займемся изучением элементов и заодно посмотрим, как их можно использовать.

Новый магистр, приземистый бородатый австриец из Венского университета, прибыл вовремя, как раз на многочисленное собрание капитула. Говорили, что по своим взглядам он близок к традиционалистам, но де Сверте этот факт был абсолютно безразличен, потому что ему не нравились ни те ни другие. Ему было важно, что теперь у него в схолариуме два магистра и библиотека с несколькими важными книгами, он подумывал о третьей спальне, которая даст возможность принимать еще больше студентов.

Собрание капитула проводилось в рефекториуме, который перед этим как следует протопили, чтобы поднять настроение присутствующим, потому что речь шла о выявлении ошибок и неудач года минувшего – их следовало выставить на всеобщее обозрение. Ломбарди ненавидел эти собрания, считая их примитивнейшим доносительством, но де Сверте ежегодно получал от них огромное удовольствие. Венец с красивым именем Ангелиус Брозиус временно оставил свое мнение при себе, да и во всем остальном тоже был весьма сдержан и открывал рот только в том случае, когда к нему обращались. Оба магистра сидели во главе стола, на скамьях по обе стороны от них теснились студенты. Руководивший собранием де Сверте устроился напротив. Неожиданно распахнулась дверь и появился Штайнер. С извиняющейся улыбкой он сел возле Ломбарди, тем самым дав понять, что собирается присутствовать на собрании Приор не смог скрыть некоторого удивления, потому что Штайнер не жил в схолариуме, но все-таки кивнул головой и снова повернулся к студентам.

Штайнер не собирался вмешиваться в разговор. Он только хотел понаблюдать за карликом. Если он действительно убил Касалла и похитил студента, то, возможно, это как-то проявится в его поведении. Что-нибудь обязательно его выдаст. У Штайнера оставалось не так много времени. Сегодня вечером канцлер пришлет своих людей, они снова обыщут схолариум, а до этого момента ему нужно раздобыть доказательства, подтверждающие его подозрения.

Что такое собрание капитула, Лаурьену, конечно, рассказали заранее, но об этом он почти не думал, потому что понятия не имел, какое это может иметь к нему отношение.

Когда все собрались, он сообразил, что пришел совершенно неподготовленным. Он все сильнее вжимался в скамью, ему очень хотелось закрыть глаза. Оказалось, что сие мероприятие не предназначено для нежных умов, скорее оно рассчитано на тех, кто давно обжегся и считает себя достаточно закаленным, чтобы участвовать в подобном ритуале.

Выступали все по очереди. Первый студент сообщил о ночных вылазках в дома разврата. Туда наведывались тот-то и тот-то, де Сверте записал все имена. Обвиняемые понурили головы, но на их лицах мелькнула ухмылка. Посещение подобных заведений влекло за собой наказание, но зато придавало виновным совсем иной, солидный статус. Выведенные на чистую воду получили от приора два дня карцера, а явно довольный собой предатель – благодарный взгляд. Второй оратор поведал, что некий студент проигнорировал исповедь, вместо которой ходил в город и глазел на фокусников, актеров и укротителей диких зверей. Де Сверте задумался. Два дня карцера за самовольную прогулку по городу – это слишком много, а вот за пропуск исповеди, пожалуй, маловато. Решение о наказании пришлось временно отложить.