Текст книги "Снег, собака, нога"

Автор книги: Клаудио Морандини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Девять

В один из долгих зимних дней раздается стук в дверь. Адельмо Фарандола слышит его ночью, она же день, потому что день и ночь стремятся слиться под слоем снега, обращающего свет в синие сумерки. Адельмо Фарандола вздрагивает.

– Кто там? – спрашивает он, потом решает сделать вид, что его нет, потому что ему не нравится, когда чужаки крутятся под ногами, и не встает с места. – Кто там? – спрашивает старик почти шепотом, потому что на самом деле не хочет знать, кто стучится. Он сидит неподвижно, тихо, дышит осторожно.

Пес выжидательно смотрит на него.

– Мне что делать? Лаять?

– Нет, сиди спокойно.

– А я бы инстинктивно залаял.

– Я знаю, но не надо. Они скоро уйдут.

– Уверен?

Пес обеспокоенно ждет, когда постучат опять, насторожив уши. О, вот. Он невольно рычит.

– Нет! – приказывает Адельмо Фарандола. – Или я тебя запинаю.

Пес разочарованно скулит.

Ночью раздается стук более легкий, невнятный. Это снег стучится, снег, слой которого укутывает хижину и укрывает от солнца, так, что скоро сверху она будет казаться просто небольшим сугробом. Это снег просится войти.

Адельмо Фарандола просыпается от стука. У него чуткий сон еще с тех времен, когда он скрывался во время войны, ему немного надо, чтобы проснуться, а потом он лежит часами и смотрит в темноту, ждет, когда сон вернется. Но стук такой легкий и невнятный, что он не знает, слышал ли он его на самом деле или тот ему приснился, не знает даже, вправду ли он проснулся или ему снится, что он не спит. В такие минуты, во влажной темноте холодной хижины, он словно снова в убежище времен своей юности, в глубоком чреве марганцевой шахты. И он боится пошевелиться и прикоснуться ладонями или локтем к каменным стенам, теснящимся вокруг него, обволакивающим и поглощающим его, как стенки желудка.

– Ты тоже его слышишь, – говорит он псу днем. Приятно сознавать, что это ему не снится.

– Разумеется, я его тоже слышу, – отвечает пес.

– Неплохо.

– Так что мне делать, лаять?

– Нет, нет.

Снег, лежащий над ними, движется, живет и дышит. И этот стук – проявление его жизненной силы. Теперь он объял их и спокойно переваривает. Вот что приходит иногда на ум старому Адельмо Фарандоле. Псу об этом ощущении он предпочитает не сообщать, потому что тот, как видно, уже обеспокоен и встревожен, готов подскочить от любого поскрипывания, от любой капли. Кто ж знает, как он отреагирует на треск ломающегося льда весной, думает человек, вон, уже сейчас он каждого шороха пугается.

Иногда стук раздается из хлева.

– Коровы, – Адельмо Фарандола садится на постели.

– Коровы? – зевает пес.

Адельмо Фарандола, кажется, внезапно вспоминает, во сколько пора их доить. Он поднимается, накидывает на себя еще одно одеяло и открывает дверь в хлев.

– Коровы, да? – говорит пес.

– Сбежали все, – бормочет старик.

– Я тут никогда коров не видел, сколько у тебя бываю.

Адельмо Фарандола в замешательстве оглядывается. Только продукты, ящики с яблоками и картошкой, мешки с мукой, бутылки, поленья, ненужная утварь.

– Мои коровы, – снова бормочет он.

Пес уже вернулся в жилье, где сохранилось немного тепла. И все-таки что-то шевелится в темном хлеву, стоит закрыть дверь, ведущую оттуда в хижину. Что-то копошится, шуршит, скрипит звеньями цепей. Пощелкивания, постукивания, поскрипывания. Адельмо Фарандола долго прислушивается и выдерживает искушение снова встать и пойти поглядеть. Пес тоже слышит эти звуки, его уши беспокойно подрагивают, но он прикидывается спящим и не двигается с места.

– Это провода, это линия электропередач! – бормочет Адельмо Фарандола, слушая эти голоса, видя эти тени.

Ему кажется, что он еще слышит гудение проводов, по которым течет ток, гудение, которое долго преследовало его повсюду, на самом деле оказываясь стрекотом кузнечиков на лугу или глухим шумом машин на дорогах внизу, в долине.

«Тронулся я от этих проводов», – думает он. И выглядывает в окно, словно оттуда можно их увидеть, и ему представляется, что он и вправду их видит – там, за снежной стеной, протянулись длинные нити живых, говорящих проводов.

– Деньги, деньги, – часто бормочет Адельмо Фарандола во сне. Во сне ему приходится ловить разлетевшиеся купюры или разыскивать монеты, упрятанные неизвестно где.

– Деньги, деньги, – однажды он продолжает бормотать и проснувшись, в темноте хижины.

С тех времен, когда они продали первую долину, у Адельмо Фарандолы сохранился старый чемодан с купюрами. Остальные деньги в банке, так захотел брат, более трезвомыслящий, более предусмотрительный, но об этих деньгах Адельмо Фарандола забыл – они стали чем-то слишком далеким и абстрактным. Влажные бумажки в чемодане, закопанном в хлеву, – вот это деньги, ими он и расплачивается за провизию.

– Деньги, деньги, – шепчет Адельмо Фарандола, натягивая себе на плечи одно, два покрывала и открывая дверь в хлев. Он помнит, что они где-то там, в безопасности. Но каждый раз ему приходится подолгу их искать, переворачивать ящики с картошкой и яблоками, раскидывать дрова, рыть землю, смешанную с соломой.

Пес со скучающим видом наблюдает за ним от входа.

Когда он наконец находит их, то разглядывает долго, не зная, что делать. Облегчение оттого, что он их нашел, сменяется упадком сил. Адельмо Фарандола знает, что должен снова их спрятать, и побыстрее, чтобы никто их не обнаружил, пока он далеко от хижины. И он ходит по хлеву с чемоданом в руке в поисках укрытия, в какое он сам никогда бы не догадался заглянуть и о котором он мгновенно забывает.

Этой долгой зимой, под снегами, долгой, как вечность, неподвижными днями, незаметно переходящими в ночи, Адельмо Фарандола позволяет яви и сну перемешаться. Фигуры, приходящие к нему во сне, теперь остаются рядом и днем.

Порой хижину навещают целые компании. Они ходят туда-сюда, заинтересованно озираются. Чаще всего это деревенские, и одеты они так, как одеваются осенью или весной, в ту пору, когда он спускается в деревню за покупками. Они приветствуют его взмахом руки, улыбаются, проходя мимо, но он не удостаивает их ответом.

Порой эти люди общаются с другими, пришедшими из других времен. С теми, кого Адельмо Фарандола знал давным-давно, которые приходят к нему в тишине. Родственники, дальние или уже покойные, друзья юности. Даже пара женщин, молодых и несмелых, которые – он не помнит, не знает – были для него больше, чем просто знакомые, и заставляли – возможно, все возможно, – заставляли его сердце биться сильнее.

Угадываются и незнакомцы, высокие и молчаливые, которые стоят рядом, будто ждут, когда он заговорит. Адельмо Фарандола упорно молчит, не раскрывает рта, пока они не отступают и не растворяются.

* * *

В заводях чуть ниже по долине в разгар лета красные горные лягушки откладывают тучи икринок. Солнце постепенно прогревает воду, икринки зреют. Наконец почти одновременно, где-то в июле, тысячи дергающихся головастиков появляются в мутной воде. Слишком много для этих заводей. И вскоре они выталкивают друг друга на берег, со всей своей лягушачьей жестокостью. Потом начинают пожирать друг друга, набрасываясь иногда толпой на одного, и рвут на части. Сплошные мельтешащие хвостики, распахнутые беззубые рты.

Адельмо Фарандола представляет, как спускается к этим заводям, подсыхающим на солнце, чтобы посмотреть на головастиков. Он рассказывает об этом псу, тот заинтересованно слушает.

– Ну надо же! – говорит он. – И во что они превратятся?

– В лягушек.

– Никогда бы не подумал.

– Это новорожденные лягушки. Ты это должен видеть, как они друг друга жрут. Немыслимо. Почему они это делают?

– Я почем знаю.

– Потому что места мало. Жуткое зрелище, скажу я тебе.

– Почему ты их не остановишь?

Адельмо Фарандола усмехается, наклоняется и пристально смотрит на пол, словно перед ним, прямо здесь, в хижине, заводь, кишащая головастиками. Пес, сидя рядом, водит носом, пытаясь уловить их запах.

– Как они пахнут? – спрашивает он в конце концов.

– Ну, м-м-м… Пахнут чем-то… Ну, вроде как… М-м-м-м… Как бы сказать…

– Ладно, не пытайся.

Адельмо Фарандола протягивает руку, погружает ее в воображаемую воду, сложив ковшичком, и вынимает полную пригоршню бьющих хвостами головастиков.

– Им хорошо? – спрашивает пес, который уже почти видит их. – Мне кажется, они виляют хвостами.

– Хорошо? Не знаю. Хочешь поучаствовать?

– В смысле? – уточняет пес.

– Попробовать.

– Шутишь, что ли? За кого ты меня принимаешь?

Адельмо Фарандола смеется и изображает, что кладет головастиков в рот.

– Эй, а кто говорил, чтобы это я сделал? – пес упрекает.

– Тебе же хуже. А они ничего так.

Адельмо Фарандола проглатывает их не жуя, живыми, сырыми. И улыбается, чувствуя, как они продвигаются по пищеводу.

– Готово, – говорит он через некоторое время, подразумевая, что они уже в желудке.

Еще одна пригоршня, и снова в рот. Пес наблюдает, не зная, пускать ему слюни или нет.

– Вот-вот и я тоже попробую, – скулит он после третьей пригоршни.

– Давай-давай, – произносит Адельмо Фарандола. – Я этими, считай, уже поужинал.

Пес опускает морду, шурует в несуществующей слизи, покачивающейся на краю заводи, поднимает голову, чавкая.

– Ну как? – спрашивает старик.

– Ну… – издает пес.

– Ко вкусу надо привыкнуть. Завтра опять попробуем. Ты узнаешь, что они бывают повкуснее, чем сегодня. И со мной так было. Тут нужно время.

– Как скажешь.

Пес бьет себя лапой по носу, отгоняя ощущение грязи, возникшее при мысли о застойной воде. Внимательно смотрит на Адельмо Фарандолу и, кажется, сочувствует ему.

Десять

Снег за окном вызывает давние воспоминания, Адельмо Фарандола и не знал, что они у него остались. Он ищет взглядом пса, чтобы пригласить его послушать, пока эти воспоминания не улетучились и слова для них не убежали далеко. Его нигде не видно, потому что пес уже у его ног, грустно свернулся кренделем.

– Когда я был маленький… – начинает Адельмо Фарандола.

– Высоковольтные провода, – прерывает его пес. – Я это уже знаю.

– Да нет же, какие провода… Когда я был маленький…

– Брошенная шахта и прочее.

– Нет, нет! – Адельмо Фарандола теряет терпение, хочет дать пинка, но ему мешает одеяло, которым он укутал ноги. – Когда я был маленький, – наконец выговаривает он как можно быcтрее, чтобы не дать псу времени вмешаться, – снегу было по-настоящему много, почти как сейчас.

Пес поднимает взгляд на окно и видит лишь снег: фыркает, но не возражает.

– Было очень, очень много снега, и его боялись. Внизу, в деревне, мы все боялись снега. И злились, что ничего не можем сделать, сильно злились, но боялись еще сильнее. Деревня лежала в нескольких километрах ниже снежников, ровно над ней сходили лавины, и зимой, если бы что-то пошло не так, снег мог смести нас и уничтожить. Тогда это было не решить парой специальных взрывов, как сейчас, которые направили бы лавину в пустую долину. «Нет, нет, – уверяли эксперты и умники, – лавина тут сойти не может, иначе здесь не провели бы высоковольтную линию, не правда ли?» Но нам эти лавины являлись по ночам, мы видели во сне, как умираем, раздавленные, или задыхаемся под ними. Днем об этом думали меньше, потому что жизнь-то идет, работу надо делать, скотина, пастбища, дети, понимаешь ли.

Пес вежливо кивает.

– Но по ночам, в постели страхи возвращались, чтобы овладеть нами во сне или даже еще в дремоте, и каждый шорох казался вестником обвала. Мы внезапно просыпались по утрам, в поту, крича, вскакивали, выглядывали в окна – не покрыло ли нас белым, ощупывали руки-ноги, все ли цело, бегали по дому не одеваясь, проверяли, все ли на своих местах, там ли наши близкие, где мы оставили их накануне вечером, и находили их также бегающими, делающими то же, что и мы, изумленными, что они все еще живы; и мы невольно обнимались и рассказывали, какая смерть привиделась нам во сне, и облегченно смеялись. Выходили убедиться, что дом не сдвинут, не разрушен, не перевернут.

Пес дремлет и больше не слушает, да и сам старик уже не произносит слова вслух, ему лишь кажется, что говорит.

– Зимой доносился грохот далеких лавин, и каждый раз мы все думали: ну все, дожили, она идет вниз; прощай, деревня. Кто-то держал наготове чемоданы со всем необходимым. При первом шуме – быстро, из дома, в машину или трактор, и всем счастливо оставаться! Я знал одну семью, они спали одетыми, чтобы успеть в случае чего, и ложились в постель в обуви, чтобы не потерять ни секунды. А еще были те, кто вечно каркает: если лавина придет, ничего не поделаешь, мы все тут же умрем, нас всех снесет льдом и камнями, и этих идиотов с полными чемоданами и в обуви тоже вынесет за двери их домов, с ключами от фургона или трактора в руках, раздавит, как и их скотину. Страх, понимаешь ты, пес? Как постоянный шум: когда громче, когда почти не слышим, но страх был всегда, он стал чем-то вроде жильца, близкого родственника, и оседал все ближе, некоторые с ним даже разговаривали, со страхом, представь себе, ругались или, наоборот, пытались договориться, свыкнуться с ним немного.

Страх был так силен, что передавался даже животным, – вспоминает Адельмо Фарандола, который, когда пес не прерывает его, погружается в фантазии, несущие тоску. – Животные боятся по природе своей, они от всякого пустяка дуреют. Но в этом случае они были правы: они чуяли глухой страх своих хозяев и сами тут же обделывались. Они не знали, чего именно бояться, но нутром чуяли, что бояться надо, и сильно бояться, а тут уж и буквально обделаешься, извини за выражение.

Пес оживляется на мгновение.

– Интересно, – сообщает он человеку и продолжает дремать дальше.

– Странные твари эти чувства, – бормочет Адельмо Фарандола, чтобы поддержать внимание пса. – Лавины корежили нас десятилетиями. Мы думали только о неустойчивых снежниках, о невыносимо гигантской громаде над нами, думали всегда, постоянно, и у нас не было чувств ни для чего другого. Если, например, парню нравилась какая-нибудь девчонка и он с ней заговаривал, пытался покрасоваться, впечатлить ее и начинал про судьбу, про красоту ночного неба, про ту странную нежность, которую он испытывает, когда думает о ней, рано или поздно разговор заходил о снежниках, и в итоге говорили только об этом, представь себе результат. Когда мы занимались любовью, в постели – это бывало редко – или на лугу в высокой траве, чтобы нас не заметили, или на сеновале, как обычно, мы рано или поздно начинали припоминать лавины. «О чем думаешь?» – спрашивали друг друга. «О тебе, что за вопрос, о тебе!» – звучал ответ, но это была неправда, в голове у нас роились неустойчивые снежники, что расположились над нашими головами. Чья-нибудь мать высовывалась в окошко позвать детей обедать и по рассеянности кричала: «Лавина!», словно ее ребенка и вправду так звали. Потом приходилось успокаивать соседей, мол, нет, нет никакой лавины, просто слова перепутала, как и все иногда, с кем не бывает? А кое-кто в конце концов действительно так называл, нет, не детей, хотя в муниципалитете это разрешали, а животных. Много лет Лавинами звали кошек, собак, кроликов, уток, телят. Когда кто-нибудь кричал: «Лавина!», кругом поднималось мычание, блеяние, лай. Смешно тебе, – Адельмо Фарандола будто и впрямь выговаривает это псу, который спит у его ног и которому не смешно, – смешно, но так и было, а мы, мальчишки, развлекались: крикнешь: «Лавина!» – и все суетятся. Ах, черт возьми, я же не про это говорил. Я про чувства, снег их задушил. Нам, жителям той деревни, сложно стало выражать то, что мы чувствуем. Не знаю, заметил ли ты? – думает старик, и мысли его замедляются. – Страх лавины сделал нас молчаливыми и грустными, и в этой полной тишине мы почти что слышали, как он гудит подо всем – под симпатией и неприязнью, под рабочими заботами и удовольствиями, под страстями и желаниями. Или это высоковольтные провода гудели? Неважно. Нас оглушала мысль о том, что прежде, чем эти снежники, умрем мы, а потом умрут наши дети, потом – наши внуки, а снежники все будут там, наверху, над нашими головами, громадные, неустранимые и готовые похоронить нас, и никакие дела не имели больше смысла, никакие планы, никакие страсти, потому что снег мог уничтожить все и сделать мир снова таким, каким он был до нас, до того, как появились люди. Но летом, если ты поднимался на пастбище повыше, можно было забыть об опасности снежников. Ты видел их не над собой, но на одной с тобой высоте, и все они выглядели не такими уж и страшными. Ты забывал про страх, который охватывал тебя внизу, в деревне; здесь, наверху, он казался смутным и странным, словно дурной и немного постыдный сон.

Так, своими словами, Адельмо Фарандола рассказывает, не говоря вслух, задремавшему псу, когда что-нибудь из его прошлого всплывает из недр порушенной памяти или когда его фантазии прикидываются воспоминаниями.

Одиннадцать

– Давай тай, тай же! – взывает Адельмо Фарандола у окна, потому что еды со вчерашнего дня больше нет.

– Тай же, тай, – хнычет пес, вспоминая, что Адельмо Фарандола собирался его съесть.

Два рта вместо одного извели запасы еды раньше времени. Как бы они ни экономили, хлеб и колбаски давно закончились. Как и картошка, яблоки, сушеное мясо и протухшее мясо, кости и шкуры.

– И что делать? – обеспокоенно спрашивает пес.

– Ждать, – отвечает Адельмо Фарандола, который за окном видит лишь привычную стену бледно-синего снега.

Пес решает не напоминать больше об отсутствии еды, чтобы не будить фантазию старика.

– Есть хочешь? – спрашивает, однако, тот, чтобы поддержать разговор.

– Нет, нет, что ты, – отвечает пес и зевает, словно беседа ему наскучила.

Но опустевшие желудки обоих испускают жалобные звуки, от которых они просыпаются по ночам, сжимаются и бунтуют, словно хотят вылезти через рот наружу и самостоятельно отправиться на поиски пищи.

Два дня без еды, потом три. В воде недостатка нет, достаточно открыть дверь, взять немного снега и растопить в горшке на печи. Но вскоре Адельмо Фарандола начинает осматривать поверхности в поисках крошек.

– Эй, чего ищешь??

– Крошки.

– А, вот что. Боюсь, я их уже слизал, – говорит пес, – если б я знал, и тебе бы чуток оставил.

Они уже несколько раз обшарили все углы в хижине, потом в хлеву. Все крохотные съедобные кусочки были отысканы и отправлены в рот. Адельмо Фарандола облизывает изнутри горшок из-под поленты, в котором осталось кое-что от скопившейся за долгие годы жирной грязи, легкий привкус, воспоминание о легком привкусе, не более того.

Им приходится ложиться спать раньше обычного, потому что во сне они не чувствуют мук голода. Но приходящие сны исполнены нечеловеческого прожорства, обедов, которые вечно откладываются, танталовых мук.

Адельмо Фарандола по несколько раз в день встает с постели, подходит к окну, проверяет уровень снега и возвращается обратно молча. Псу тоже расхотелось разговаривать. Он лежит, свернувшись клубком, и недовольно вздыхает.

– Прекрати! – не выдерживает наконец человек.

– А что я?

– Ты ноешь.

– Неправда. Хотя у меня есть все основания. Сначала приглашаешь остаться, потом выясняется, что еды на двоих нет. Придурок.

– Поймаю – съем!

Пес фыркает и не двигается с места. Он знает, что человек слишком ослаб.

Проходит еще несколько дней. Обессиленные, человек и пес глядят друг на друга, каждый из своего угла. Кто выживет – съест другого и так дотянет до схода снега. Но мысль о том, что можно оказаться съеденным, поддерживает в обоих жизнь. «Я тебе такой радости не доставлю, – думает каждый из них. – Я сильнее».

С бесконечной медлительностью Адельмо Фарандола принимается варить смолистое полено. Потом приходит черед варить застарелые куски навоза, устилающие пол в хлеву. Затем, методично, он принимается обгладывать грязь, наросшую на нем, пот, усыхавший годами. На вкус это весьма разнообразно, но, кажется, питательно. Он скребет себя ногтями, открывая под грязью белейшую кожу.

Пес наблюдает с величайшим вниманием.

– А мне нельзя ли лизнуть? – умоляет он.

– Нет, – говорит Адельмо Фарандола. Но в конце концов, под влиянием приступа тошноты, не в силах продолжать, позволяет псу полизать его.

День, ночь, день, ночь.

Снег все еще идет ночи напролет, и днем тоже, сильный теплый ветер утрамбовывает его, вдогонку ветер сменяет холодный ночной воздух и замораживает его, и снег твердеет, как камень. И стоит воздуху потеплеть настолько, что, думается, худшее уже позади, тучи сгущаются снова, и снег опять валит на обледеневшую поверхность, с хребтов сходят новые лавины, осыпаются вниз, сметая по дороге лес, срезая макушки деревьям. Но в конце концов и этот шлейф зимы заканчивается.

Сидя в хижине, обессиленный Адельмо Фарандола понимает, что долгое заключение под снегом подходит к концу. Он понимает это по треску раскалывающегося льда, по стонам трущихся друг о друга ледяных корок, по капели, начинающейся с первыми лучами солнца и прекращающейся только на закате.

– Дожили, дожили! – говорит он сам себе, поддерживая огонь с помощью последних жалких остатков дерева и бумаги.

– Дожили, – напевает пес, слушающий человека в полудреме, не в силах пошевелиться.

День за днем уровень снега понижается. Однажды утром, открыв окно, Адельмо Фарандола замечает ослепительную полоску света, проникающую в комнату из-за обледенелого снега. Внезапно мрачные сумерки, в которых человек и пес прожили пять месяцев, прорезает, как лезвие, солнечный луч, в котором вспыхивают крохотные пылинки. Пес лает, когда солнце врывается в комнату; испуганный, с ужасом глядит на эти пылающие пылинки. Адельмо Фарандола не знает, смеяться ему или ворчать, как он обычно делает, когда приставалы хотят войти к нему в дом в поисках старой скамейки или пастушьих сыров.

– Зима кончилась, – говорит Адельмо Фарандола.

– А, вот оно что, – тявкает пес. – Я не понял.

– Скоро выйдем, ты рад?

Пес высовывает язык, склоняет голову, не знает, что сказать.

Когда солнце снова начинает освещать впадину, еще видны многометровые сугробы; чтобы они сошли, понадобится много времени, дни и дни. Но приятно будет снова выходить облегчаться на свежий воздух, в землю и травку, чувствовать, как член обдувает легкий ветерок, после того как пять месяцев приходилось испражняться в ведро, которое потом выливали в нору, прокопанную в снегу прямо за дверью. Так приятно будет снова оросить своей мочой ближайший периметр, оставить свой запах, чтобы никто не претендовал на эту местность, думает пес, – хотя обоим и нечем испражняться после долгой голодовки.

День за днем оседает сугроб за окном, оседает и за дверью. Можно уже видеть окружающий мир – и пускай он пока состоит лишь из ослепительно-белого, синего и серого. С крыши непрестанно капает, капель мешает спать, не дает ни на чем сосредоточиться. С окрестных гор доносится все усиливающийся треск, непрестанный гул, похожий на долгие стоны.

И вот приходит тот день, когда они делают первые шаги за порог хижины, по грязному уже снегу. Человек на каждом шагу проваливается по щиколотку. Пес весит меньше, крепкая корка льда выдерживает его, но иногда он внезапно наступает на более слабое место, погружается по самые уши и начинает метаться в отчаянье, и это смешит человека.

– Прекрати, – говорит ему тот.

– Помогите! Помираю! – вопит пес.

– А мне-то что.

– Не бросай меня! Помираю!

Наконец пес выбирается из ямы, сплевывая снег, отряхивается, снова проваливается, хнычет и тоже смеется.

– Я возвращаюсь в дом, – говорит он. И не трогается с места.

Чистый свежий воздух оглушает их. Они пьянеют от воздуха и света и почти забывают про еду.

– Это всегда так? – спрашивает пес.

– Я помню, что ли? Наверное. Согласись, оно того стоит.

Адельмо Фарандола имеет в виду: стоит гнить взаперти всю зиму, рискуя помереть с голоду, чтобы потом ощутить вот это, упиваться белизной и чистотой. Пес нюхает, счастливый и смущенный.

Прежние обитатели этой впадины знали, где поставить хижину, чтобы ее не затрагивали лавины. У Адельмо Фарандолы были годы, чтобы в этом убедиться. Лавины сходили по обе стороны хижины, снега их вываливались иногда совсем неподалеку, комки снега, земли, камней оказывались почти у двери, но не ближе.

Старик с довольным видом оглядывает бесформенную груду почерневшего снега с землей, из которой торчат ветки, стволы, палки, крупные камни. Пес поводит носом в сторону лавины, сошедшей справа от дома в прошлом месяце. Тот день они оба запомнили, и грохот, от которого у них дух перехватило. Они прекрасно помнят, что хижина затряслась, как жестянка, и две бутылки упали со стола. Хорошо помнят, как воздушная масса пронеслась над крышей и они избежали гибели только благодаря тому, что дом был надежно укрыт плотным и крепким слоем затвердевшего снега.

– Чего нюхаешь? – спрашивает человек.

– Я чую запах, – отвечает пес.

– Да ты вечно чуешь запахи.

– Да, но это сильный запах. Понюхай сам!

– Я ничего не чую.

– Тогда погляди.

Они подходят к куче. Адельмо Фарандола доволен, потому что уже догадался, что могло привлечь внимание пса. Из завалов постепенно выступают туши мертвых животных, серн, горных козлов и коз, лавины рвут их на части, но мороз сохраняет неиспорченными. И он тоже пользуется манной небесной, извлекает останки из-подо льда, по кусочку, и ест, потому что к весне колбаски давно уж закончились, о консервах остались одни воспоминания, а эти ноги, ребра, шеи серн и козлов отлично сохранились, и, если их освежевать, очистить от земли, они очень даже ничего на вкус, а из костей можно приготовить наваристый бульон, в который он добавляет стаканчик вина, если у него еще остается вино.

– Это что за животное? – спрашивает он у пса.

Пес молчит.

– Не знаешь, что за животное?

– Это не животное, – бормочет замерший пес.