Текст книги "Снег, собака, нога"
Автор книги: Клаудио Морандини
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Восемнадцать
Когда Адельмо Фарандола больше не слышит лая, он выползает из тоннеля наружу. Ночь освещена мягким светом. Луна на три четверти. Пес спит. Во сне безмолвно подрагивает, трясет лапами. Адельма Фарандола озирается, ищет, чем его можно ударить.
Опуская камень на голову пса, старик понимает, что тот только прикидывался спящим, чтобы растянуть как можно дольше мгновения близости со своим товарищем и снова не спровоцировать разлуку. И это ему удается отлично, он услужливо ждет, чтобы человек обдумал действия и выбрал достаточно крупный камень. За секунду до удара пес прищуривает глаз и чуть скулит, выражая любовь. Он, собака, понимает, что чувство вины за прерванный скулеж ненадолго задержится в опустошенном мозгу Адельмо Фарандолы, но ему хватает осознания, что его палач пусть ненадолго, но испытает некую смесь угрызений совести и сожаления. Этого, возможно, ему достаточно.
– Ну, как прошло? – спрашивает мертвец, когда Адельмо Фарандола, возвращаясь, оказывается с ним рядом несколько часов спустя.
Тот не отвечает.
– Ты его спрятал?
В темноте Адельмо Фарандола кивает.
– Они ведь его не найдут?
– Нет.
– Эти повсюду ищут.
– Я его далеко отсюда закопал. Они его не увидят. А если и увидят, к нам не поднимутся.
– Хорошо, прекрасно. Теперь мы можем быть спокойны.
– Конечно.
– Спокойной ночи, дружок, – говорит мертвец и снова умолкает.
В глубине кишки старик слышит, как чей-то голос зовет его по имени:
– Адельмо, Адельмо!
Он не знает, кто это может быть, но голос кажется ему странно знакомым.
– Адельмо, да чтоб тебя, Адельмо!
Голос перекатывается от одного склона долины к другому, по моренам и оползням, обрывам и расщелинам, прокатывается, как прибой, внутрь кишки волнами, которые умножает эхо.
– А это еще кто? – сопит труп.
– Не знаю
– Тут же, надеюсь, есть второй выход из этой задницы.
– Нет, нет, и в этом вся прелесть.
– А. Отличная идея сюда сунуться.
Голос из долины словно приближается, каждый раз зовет все ближе, потом внезапно отдаляется, меняет направление.
– Нас не найдет, – говорит Адельмо Фарандола.
– А если пса найдут?
– Какого пса?
– Того, который… О, ладно, не вспоминай.
– Адельмо! – долго еще гремит снаружи. – Адельмо! – гремит часами.
В отчаянии Адельмо Фарандола решает выглянуть из тоннеля и узнать, кто его ищет. Он ползет на локтях и коленях к выходу, вылезает весь в песке и земле, высовывает нос, протягивает морду. Дневной свет сквозь облака слепит его, жжет глаза. Привыкнув к свету, печальным взором наблюдает он вертолет, севший ниже в долине, прямо посреди впадины.
«Вот они», – думает он.
Из глубины тоннеля труп задает ему вопросы.
«Молчи, молчи, – мысленно говорит Адельмо Фарандола, – молчи, а то нас услышат». Он заставляет себя внимательно осмотреть все вокруг вертолета. Ему кажется, что он видит две пары людей, идущих по впадине. Двое остановились у хижины, которая сверху выглядит грудой камней, только чуть более аккуратной, чем остальные. Зов идет от них. Один из них, старик с громкоговорителем, произносит, кашляя, его имя еще трижды, потом, сорвав голос, умолкает. Второй стоит рядом.
Еще одна парочка карабкается по проходу между скал, ведущему к его летнему приюту. «Вот идиоты, – самодовольно замечает Адельмо Фарандола, на лице его полуулыбка. – За кого они меня принимают?» И провожает их взглядом; видит он, несмотря на возраст, все еще хорошо. Они далеко, идут совсем не в ту сторону и никогда его не найдут. А потому, утратив ко всему интерес, снова проскальзывает в глубину.
– Видел что? – спрашивает труп.
– Четырех идиотов.
– Мир ими полон.
Снаружи снова доносится голос старика.
– Адельмо, Адельмино!
«Меня на самом деле зовут Адельмо? – задается вопросом Адельмо Фарандола. – Они на самом деле меня ищут?»
– Адельмо, послушай! Это я, Армандо!
«Кто это Армандо?» – вопрошает Адельмо Фарандола.
– Армандо, Адельмо! Твой брат Армандо! Ты меня слышишь?
Брат. Черт, он припоминает про брата, да, может, его и звали Армандо, но он был намного моложе, совсем молодой парень, а не этот охрипший старик.
– Да чтоб тебя, Адельмо, где ты?
Его братец тоже говорил «Да чтоб тебя» и еще что похуже, смеется Адельмо Фарандола, погляди-ка, сколько совпадений.
– Адельмо, Адельмино! Эй, что еще сказать? Ах да. Адельмино, к тебе тут знакомый пришел!
Пауза, невнятные голоса, случайно попавшие в громкоговоритель, помехи, треск.
«У меня нет знакомых, – думает меж тем Адельмо Фарандола, – и мне прекрасно живется».
– Адельмо! – раздается голос, принадлежащий молодому, и он вздрагивает. – Адельмо, друг мой!
Адельмо Фарандола слушает.
– Вы меня узнаете? Я Мутоло, Северино Мутоло, лесник! Адельмо, если вы меня слышите… Мы давно вас ищем. Мы приехали за вами. Успокойтесь, держитесь, мы вас не бросим.
Что-то смутное появляется в голове Адельмо Фарандолы. Этот голос кажется ему одновременно знакомым и чужим, как голос, который ты слышал недавно, но невнимательно и со все возрастающей скукой.
– Я Северино Мутоло, лесник, вы меня помните?
Что он должен помнить? Да, вот, форма, нечто вроде того, приставала в форме, который приходил его допрашивать каждый день.
– Хотя бы покажитесь, Адельмо! Если вы не можете спуститься, подайте нам хотя бы сигнал, любой, чтобы мы поняли, где вы! Ничего эдакого, достаточно любой мелочи, хотя бы камушек, да, бросьте один из ваших камней! Вам нужно к врачу. Ваш брат здесь, господин Армандо, он обо всем позаботится. Он вас любит, знаете? Адельмо, вы меня слышите?
Новые обрывки мыслей опять крутятся в спутанном сознании Адельмо Фарандолы. Не слушая дальше, он пролезает внутрь, к трупу.
– А ты кто такой? – шепчет он трупу на ухо.
– О, я. Ты хотел сказать, кем я был.
– Мы друг друга поняли.
– Да какая теперь разница.
– Ты ведь не тот парень, который там говорит?
– Ну очень странный вопрос.
– Ты ведь не он, да?
– Да нет, я сказал бы, нет.
Адельмо Фарандола думает очень медленно, мрачнеет. Он старается привести свои мысли в порядок, как делает в полусне, когда его увлекает водоворот разных связанных мыслей, и он пытается найти их начало, это последние проблески засыпающего сознания.
– Как мы очутились тут, внутри?
– Ты меня спрашиваешь? Это ты меня сюда притащил.
– А зачем?
– А я почем знаю. Ты меня внизу нашел, в снежной куче, и вместо того, чтобы кого-нибудь позвать, дождался, пока я гнить начал, а потом меня вот тут, внутри, спрятал. Хорошо тебе.
– Зачем я это сделал?
– Да не знаю я! Был ты, был пес еще этот, которого потом…
– Какой пес?
– В общем, сколько я помню, ты решил, что это ты меня убил.
– А это не так?
– Не то чтобы не так. Но если я тебе скажу – да, именно так оно и было, то только потому, что не все ясно помню, но, вообще-то, я мертвый, и это, думаю, меня полностью оправдывает.
– Тебя убил не я.
– Нет, нет, нет. Достало.
– А кто же ты такой?
– Не знаю, не помню, – труп его передразнивает.
Тоннель внезапно становится таким холодным. Голоса снаружи доносятся реже. «Наверное, они уходят, – думает Адельмо Фарандола, – наверное, они отказались от поисков и уходят». И не знает, приятно ему это или нет. Слышится шум работающего мотора, вертолет взлетает и сверху долго обследует долины и ущелья, потом удаляется.
– Я знаю, что ты сейчас думаешь, – шепчет труп, – но ты не оставишь меня тут одного. Даже не пытайся.
– Но кто ты такой? – опять принимается расспрашивать Адельмо Фарандола у трупа.
Снаружи не доносится ни звука, ни голосов, но это временное затишье, оно означает ожидание других вертолетов, прилетевших на новые, более тщательные поиски, с собаками, рациями и прочим.
– Это действительно важно, кто я такой?
– Да, мне важно. Это я тебя убил?
– Возможно. Но не думаю, не сказал бы. Я помню только удар в голову, – нашептывает мертвец. – Мгновенную боль вот здесь, между одним глазом и другим. Боль такая, непередаваемая. Но это быстро, очень быстро кончилось. Если это и был ты, я этого и правда не знаю. Я остался стоять, точно помню. Как дерево. Умер стоя. Завидная смерть. Понадобилась лавина, чтобы меня уложить удобно. Ты вообще меня слушаешь?
Адельмо Фарандола вкручивается поглубже в землю, чтобы в полной мере ощутить холод.
– Нет, ты меня совсем не слушаешь, – вздыхает мертвец, как жена какая-нибудь.
Адельмо Фарандола протягивает руку к своду скалы, окружающей его. Он почувствовал быстрое движение лапок и знает, что это одно из тех маленьких слепых и прозрачных членистоногих, обитающих в недрах, клещ или жук. «Кто ж их знает, а вдруг они несъедобные», – мелькает в голове Адельмо Фарандолы, но он не ощущает никакого вкуса и оттого тут же забывает о своем беспокойстве.
– Приходится жевать вот такое, значит? – спрашивает мертвец.
Адельмо Фарандола не отвечает.
– Я тебе уже рассказывал про линию электропередач? – произносит он после паузы.
Труп вздыхает.
– Да, много раз.
– Потому что я тронувшийся из-за этих проводов.
– И это ты мне тоже говорил.
– Они проходили у нас над головами, и я слышал их гул много лет, когда был маленький.
– Да ну?
– Мы все в деревне тронулись. Люди и звери. Все.
Адельмо Фарандола имеет в виду: когда провода гудели сильнее, в деревне могли бросаться друг на друга, сыновья – на матерей, отцы – на сыновей, люди – на вещи, звери – на людей. Кое-кто и помер тогда, и не потому, что желал отомстить или имел еще какую-то цель, а просто из-за этого гудения, которое вытягивало мысли самые черные и выносило их на поверхность, укрепляло их и оформляло. «И, – хотел сказать Адельмо Фарандола, – я слышу эти провода и сейчас, хотя и не вижу их, слышу их даже тут, в глубине, и я тронувшийся, но это просто от этого непрестанного гудения».
Вот что он хотел сказать. Но мертвец рядом с ним делал вид, что ему все равно.
История этой истории
Говорят, что в одиночку не вынести тяжелой жизни в альпийских долинах. Члены маленьких сообществ всегда поддерживают друг друга, и когда с одним что-то случается, другие тут же приходят на помощь, если он болен – присматривают за скотиной, собирают его сено, возятся с детьми. Даже если еще вчера они спорили о границах участков, грозили друг другу страшной местью, в случае несчастья забывают о вражде и сбегаются, кривятся, но приходят, – для мести всегда найдется время потом, когда обстоятельства изменятся. Без помощи других людей никому не справиться в тех последних горных деревнях и на пастбищах, расположенных еще выше, куда отправляют летом атласских овчарок, куда добираются по нескольку часов, таща все необходимое на себе. И однако ж в каждой долине существуют свои рассказы об одиночках, которые выбрали жить именно там, в расщелинах самых потаенных и бесплодных, где никто до них не доберется и где и без того тяжелая жизнь становится невозможной. Эти истории подпитываются, переходя из уст в уста, фантазией их рассказывающих. И даже если нелюдимые отшельники давно уже умерли, внизу, в селениях, о них рассказывают как о живых.
Никто на самом деле не знает, что они творят там, как проводят свои дни, о чем думают. Те, кто наблюдал за ними издалека, видели их поглощенными непонятной работой или стоящими неподвижно, вперившими взгляд в скалу, или на облако, или в пространство. Они, конечно, разговаривают сами с собой, ведь в таких местах есть потребность поговорить вслух. Если же нет никого, к кому можно обратиться, подойдут старые открытки, фотографии из старых журналов, всегда полезны и животные, которые способны отвечать, поскольку умны.
В прошлые времена их, этих удалившихся от мира, изображали закутанными с головы до ног в темные шкуры или зеленые ветки. Поколения детей верили в них, слушая вечерами рассказы взрослых, – даже и сегодня, когда плохо показывает телевизор или смартфон не ловит, приходится, пусть и вынужденно, выслушивать разговоры старших, фантазия которых расцвечивается сказочными подробностями, а ночью они являются во сне, где эти детали становятся подробнее. И последние отшельники в самых немыслимых фантазийных россказнях по-прежнему напоминают огромных пугливых животных, наполовину не то медведей, не то огромных обезьян, наполовину – рождественские елки, и вызывают они и страх, и жалость, и в конце концов все начинают смеяться и над ними, и над собственными дурацкими выдумками. Они по-прежнему, можно сказать, некие чудовища, скорее камни, чем живые существа; старые кладбищенские статуи, способные шевелиться, каменные гости, заплутавшие в пути, – словом, вот тут охватывает дрожь, это создания, представляющиеся наделенными способностью приходить в наш мир из иного и даже предпочитающими существовать на этой границе, в зыбком пространстве между мирами.
И оттого столь изумляешься, встретив такого в реальности, в лесу на горном склоне или на плоскогорье, и обнаружив, что это просто старик, чьи движения от долгого одиночества и хворей стали почти механическими, а взгляд неподвижным. Потому что они не так уж одичали, как хотят заставить нас поверить самые затасканные легенды о них: да, они грубы, асоциальны, возможно, даже социопатичны, однако ж время от времени спускаются в долины, заглядывают в деревни, заскакивают на рынок, могут даже перекинуться парой слов со старыми знакомыми, не выглядя при этом тронувшимися. И если кто-нибудь поднимается к ним, обычно не реагируют злобно, случается даже, достают бутылочку, хранящуюся на особый случай, позволяют рассказать им что-нибудь эдакое из равнинной жизни и даже выслушивают, в общем, показывают, что вполне способны существовать в обществе. Итак, в любой долине есть свои отшельники, о которых можно поговорить, когда все темы уже исчерпаны, а вечер впереди еще долгий и неохота возвращаться домой по темной и холодной проезжей дороге – вот тогда кто-нибудь произносит нечто вроде этого: «А помните такого-то и такого-то?» – и начинается.
Я на самом деле повстречался с человеком, историю которого рассказал в этой книге и которому дал малоправдоподобное имя Адельмо Фарандола. Однажды в воскресенье я поднимался по крутой и скользкой тропе, язык на плечо, когда на меня посыпались шишки и даже упали несколько камней: почвы тут подвижные, да и время года такое, в общем, как подумалось мне, это все природное. Однако когда я добрался до впадины, где рассчитывал устроить привал, увидел старика, который поджидал меня на тропе, расставив ноги, в одной руке у него была шишка, в другой – камень. Он был один, и только лохматый и невообразимо грязный пес держался рядом с ним. Этот человек глядел на меня из-под полей старой, драной, грязной шляпы. Я поприветствовал его, надеясь задобрить, чтобы пройти невредимым. Он не ответил. Я улыбнулся ему, едва-едва. Он не улыбнулся. Я прикинул, не спросить ли у него, как пройти дальше, просто чтобы поговорить, расположить его к себе, но промолчал. Но он пропустил меня и не швырнул ничего больше мне в спину. Его пес обратил на меня еще меньше внимания, чем он, – ни разу даже не понюхал, не встрепенулся. Я прошел мимо сараюшки, в которой они, скорее всего, и жили, такой жалкой и покосившейся, что ее трудно было отличить от обломков, которые повсюду образовали обвалы: вокруг ни зверей, ни воды, никакого огородика или грядки с картошкой.
Взгляд старика, с проблесками, показался мне живым. Конечно, это не одиночка, посвятивший себе изучению энциклопедий, как господин Гейзер у Макса Фриша, но он не выглядел и похожим не деревенских кретинов, столкновение с которыми смущало первых английских альпинистов во время их прогулок в горах.
Удаляясь, я размышлял: как же он живет? Как ему удается протянуть день за днем в этой расщелине, где нет ни ручейка, куда даже птицы и сурки не заглядывают? Он знает какие-то тайные тропы, проходит из одной впадины в другую, ловит зверей голыми руками, подражает искусно их голосам или чувствует себя одним из них? А как он перезимовывает, когда там, наверху, только снег, снег и снег?
Горцы издавна привыкли перемещаться, кочевать с пастбища на пастбище всю жизнь, подниматься и спускаться вслед за скотиной, в зависимости от времени года, работ. Вот и сегодня животные перевозятся в длинных фургонах по удобным дорогам, ведущим к самым дальним стойбищам. Но он, этот одинокий старик, кажется, вел не такой образ жизни. Я представлял его полным решимости не покидать то место, которое он выбрал для себя, какое бы несчастье ни случилось. Верным той единственной идее, которую сформулировал когда-то много лет назад: умереть здесь, в одиночестве, и к черту всех остальных.
Не знаю: возможно, я совершенно неправ, но в его взгляде за те несколько секунд я не заметил никакой абстрактной мысли. По-моему, он не размышлял о душе, о бессмертии, о том, что будет потом. Разве что постоянно задавался вопросом, что произошло в недавнем прошлом и будет вскорости, об этой зыбкой и нечеткой границе между одним и другим, по которой мы скользим, как тающий грязный снег. Всю свою жизнь он видел животных, которые умирали, растения, которые умирали, скалы, которые осыпались и крошились, и осознал, что с человеком будет так же: он свалится от усталости, увянет внезапно, и если в постели – останется там, если нет – рухнет с палкой в руках вниз с утеса или не поднимется больше, нагнувшись сорвать съедобную травку. Повсюду смерть, только и всего. Зимой о нас позаботится снег и укроет все, потом оттепель ускорит наше смешение с почвой, рассеет по поверхности то, что останется от плоти и костей. Он видел это тысячи раз, и такое случалось не только с животными, в войну и люди умирали вот так у него на глазах.
Спускаясь той же тропой через пару часов, я ждал, что увижу его снова там же, где встретил на подъеме. Даже немного опасался. Но старика не оказалось: он, скорее всего, укрылся где-нибудь и подглядывал за мной. Позже, в деревенском баре, за десертом и лимонадом я попытался узнать что-нибудь об этом одиноком, плохо одетом человеке. Однако там все сильно удивились.
– Кто? – спросила барменша.
– Старик, совсем один, в паре часов ходьбы отсюда, во впадине…
– И кто он?
– Так об этом я вас и спрашиваю.
– Там нет никого, – встрял парень, сидевший за столиком вместе с приятелем.
– И тем не менее был.
– Может, турист какой.
– Нет, послушайте, он точно был не турист.
– Может, это старина… этот, как его… – сказал приятель парня.
– А он разве не умер?
– Кто?
– Да этот…
– Не думаю. Его видели прошлой весной, когда…
– Кто его видел?
– Люди. То есть я знаю тех, кто знает тех, кто говорит, что видели старину, когда…
– Можно было бы узнать у его брата, – размышляла вслух барменша.
– А, так у него есть брат? – спросил я.
– Можно было бы спросить у него.
– Да неважно, я просто поинтересовался, просто беспокоюсь, потому что мне показалось, что с ним не все в порядке, и…
– Может, он там со своим скотом.
– Но тогда с ним не было никакого скота. Только собака.
– А… Помнишь, как… – парень уже вовсю болтал со своим другом.
– Если была собака, значит, был и скот, – сказала мне барменша.
– Нет, я уверен, скота не было.
– А в хлев заглядывали?
– Нет, конечно.
– Может, скот был в хлеву.
– Но я не слышал мычания.
– Они ж не мычат по заказу.
Последовал смешок, от которого мне на мгновение стало не по себе.
– Ладно, забудем, – произнес я. – Просто беспокоюсь немного, вдруг он потерялся или, может…
Слишком часто «может» звучало в этой беседе. Барменша хихикала над чем-то, чего я не мог понять, и глядела то на других посетителей, то на меня.
– Да нет же, – сказала она мне, – вы правильно сделали. Может, пошлем кого-нибудь глянуть, как он там.
– Будьте осторожны, он в меня шишки кидал, когда я поднимался.
– Шишки?
– Шишки и камни. Будьте осторожны.
– Он в вас попал?
– Нет, слава богу.
– Вот видите, он не злой. Если б захотел…
Так вот, «Снег, собака, нога» родилась из этого небольшого эпизода. Несомненно, незначительное происшествие, ничтожный повод, но, чтобы заполнить лакуны, мне на помощь пришли фантазия и некоторые книги о неуютном существовании, которые я читал, комфортно устроившись, – книги о чудаках, романы Шарля Фердинанда Рамю, которые, кажется, никто больше не читает, или о безумных оборванцах с альпийских пастбищ, написанных на ретороманском (Лео Туор, Оскар Пер и Арно Камениш), или о неприкаянных героях Жака Шессе (я называю только швейцарцев, особо подчеркивая это). Кое-где осторожненько проросли отсылки к «Золотой лихорадке» Чаплина. Я ощущаю себя человеком равнин, земель плоских, в крайнем случае – холмов, хоть и родился в Альпах, и в горы хожу, только если знаю, что там голова не закружится, но это для меня своего рода вызов – один из тех, которые не несут серьезных рисков. Эпос резкий и дикий, немногословный, из повторяющихся движений, усталости, солнца в зените и внезапного сумрака, заморозков и болот, ежедневной борьбы со зверями и камнями.
И вот следующим летом я решил снова пройти той же тропой к той самой впадине. Меня влекло туда любопытство, не утихшее за зиму. Как провел зиму этот отшельник? Жив ли он еще? Запасся ли уже шишками и камнями, чтобы отгонять чужаков в новом году? А его пес, как там этот несчастный? Не отрицаю, я надеялся во второй поход отыскать достойное окончание истории, которую выстроил на основании крайне шатких допущений. Может, много раз говорил я себе (и вот снова это «может»), старый бирюк увидит меня и узнает, и на сей раз даже поздоровается, на свой манер, конечно, – промычит пару слов, едва кивнет головой. Уже кое-что. А я тогда его расспрошу, ему же достаточно будет хотя бы кивнуть. Я мог бы даже принести ему что-нибудь, какие-нибудь необходимые, но не слишком тяжелые вещи. Или подарить портативный радиоприемник, чтобы он чувствовал себя не таким оторванным от мира. Так я размышлял и сразу понимал: эти идеи – худшее из того, что может придумать городской житель.
Итак, в одно воскресенье июня я отправился снова во впадину. Приемник с собой не взял, ограничился сухим печеньем, которое собирался съесть сам на обратном пути, если старик его не возьмет. Приехав в деревню, я обнаружил, что бар закрыт, а над запертой дверью висит написанное маркером объявление о продаже. И вот взбираюсь вверх, не понимая толком, то ли ничего не ждать, то ли верить в успех. На последнем участке пути ни шишки, ни камни в меня не летят. И когда я выхожу к впадине, заваленной обломками, принесенными последними лавинами, никто меня там не ждет, нет ни человека, ни пса. Голоса каких-то животных вдали кажутся мне детскими воплями или гудками машин.
Они увезли его, говорю я себе. Еще осенью пришли, так или иначе, заболтали его, а потом – опа, и он уже на носилках, а тут и вертолет, готовый сесть и тут же взлететь. А он, Адельмо Фарандола или как там, черт возьми, его зовут, никогда не отличавшийся красноречием и резвостью мысли, начинает возражать только в полете, угрожать пристрелить на посадочной площадке, клянется, что будет мстить вечно, уже сидя в инвалидном кресле на третьем этаже дома в какой-нибудь крохотной деревушке, находящейся в низменности. Думая так, я успокаиваю себя, потому что меня пугают мысли, что его погубила лавина, что он умер от голода, что на него напал дикий зверь, что он замерз насмерть, что этот молчаливый сердитый старик убил себя.
Кто знает, как оно было на самом деле. Помню только взгляд этого старика тем утром, тяжелый, неотрывный, когда я пришел и побеспокоил его на убогом пастбище. Помню любопытство, вызванное мной в баре, когда, вернувшись, я спросил о нем, разговоры, продолжавшиеся и тогда, когда я уже уходил. А остальное, как говорится, мое дело.
Подлинные истории имеют неоспоримое преимущество перед вымышленными: они рвутся, путаются, могут утрачивать ритм и стиль и всегда оканчиваются так, как ни один учебник литературного мастерства не велит оканчивать историю. Разумеется, я не первый, кто обнаружил это свойство реальности и попытался воспроизвести бедными средствами литературы, нарушая план и композицию и уклоняясь от правил построения сюжета. Но я замираю всякий раз, когда, хотя бы частично, этот эффект получается. А поскольку история Адельмо Фарандолы подлинная, или, по крайней мере, основания ее таковы, я счел правильным, чтобы таким было и послесловие, до самого конца.
