Текст книги "Снег, собака, нога"

Автор книги: Клаудио Морандини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Семь

Лесник не сдается. Вот он пару дней спустя торчит в траве, как пугало. Впадина тиха, пуста и мрачна – низкие тучи укрывают всю долину и готовы обрушить в нее мокрый снег. Адельмо Фарандола выходит из хижины, проскальзывает по лугу, укрывается за валунами, которые отступающий ледник оставил на лугу тысячелетия назад.

Но лесник идет ему навстречу, в этот раз он быстр и уверен. Адельмо Фарандола прячется, сидит не шевелясь, почти не дышит. Пес около него, распластался по земле, вывалил язык от счастья, глаза блестят – он вспоминает, как когда-то охотился.

– Здравствуйте! – внезапно произносит лесник, представая перед этой парочкой.

Пес громко лает от неожиданности.

– Хороший, хороший, – говорит Адельмо.

– Как дела?

Адельмо Фарандола отвечает обычным своим бормотанием.

– Снегопад намечается?

– М-да.

– Слушайте, может, вы встанете? Мне так сложно разговаривать.

Старик с трудом поднимается. Пес уже сидит и ждет, что его погладят.

– Ну вот. Так я хоть в глаза вам смотреть могу. Мне нравится смотреть людям в глаза. А вам?

– Я не люблю людей.

– Ну, это я уже понял, – смеется лесник. – И вы, как всегда, правы. Но, слушайте, я хотел сказать…

– Да нет у меня никакого ружья! Отстаньте от меня уже!

– Да я не про ружье хотел поговорить, – лесник слегка удивлен. – Не нужно мне ваше ружье. Допустим, оно у вас есть. Я вот тут подумал, зима уже наступает, и жить тут, в горах, может быть сложно, ну, то есть вам, одному, вы бы перебрались пониже – к родственникам или к другу?

– У меня нет родственников.

– А ваш брат?

«Что он про брата знает? – думает Адельмо Фарандола. – Кто этому типу сказал, что у меня есть брат?»

– Умер мой брат, – соврал старик.

– О, я не знал, простите.

– Ничего.

– Когда это случилось?

– Давно.

– Примите мои искренние соболезнования.

– Да ничего.

Лесник молчит, обдумывает.

– Но у вас все хорошо? Правда хорошо? Простите, что спрашиваю, но…

Адельмо Фарандола делает непонятный жест, словно объясняет, что у него все отлично и ему на все плевать.

– …Но мне показалось, что вы себя неважно чувствуете. В смысле здоровья. Здесь холодно. Но это не потому, не из-за холода, я про одиночество. Вы один.

– Я не один, – говорит старик и смотрит на пса, а тот, сияя от благодарности, уставился на него в ответ.

– Животные составляют компанию, верно, но это не человек. Вам нужны люди. А то начнете вести себя как звери, которых видите. Люди нужны. Друг, родственник какой-нибудь. Или там, не знаю, женщина.

Адельмо Фарандола фыркает.

– Да, родственник. Женщин не надо, вы правы. Кто-нибудь из родни. Это, наверное, самый простой выход. У вас никого в живых не осталось? Может, двоюродный кто-нибудь или троюродный?

Адельмо Фарандола молчит, надеясь, что тот отстанет. Даже изображает зевоту.

– Я за вас беспокоюсь, – настаивает лесник. – Честно. Беспокоюсь. Не хочу, чтобы вы тут оставались зимой.

– У меня есть все, что нужно.

– Не в этом дело.

* * *

Когда приходит зима, Адельмо Фарандола замечает, что позволил псу оставаться в хижине по ночам. Он видит, как пес, вздохнув, сворачивается у ножек кровати. «Он стал моим спутником, – думает человек, – может, спутником жизни». Когда точно это случилось, он не знает. Не знает, как давно перестал давать псу пинка просто потому, что ему нравится видеть, как тот подскакивает, или из удовольствия заставить его подчиняться без всякой нужды. «Ты его наказываешь неизвестно за что, он сам поймет», – сказал он себе какое-то время назад. Но сейчас настала зима, и снегопады уже возводят вокруг дома и у двери белую стену, и ему не доставляет больше удовольствия наказывать пса, он предпочитает держать его рядом. Иногда даже берет его на руки – пес большой и косматый – и садится, держа его перед собой, словно это старый плед. Пес блаженствует и, благодарный, хочет облизать его, но Адельмо Фарандола отворачивается, потому что ему не нравится быть облизанным, слюна оставляет на лице холодную полосу.

– Ах, мои пастушьи годы! – болтает пес. – Я с тоской их вспоминаю. Не скуку, не пинки, не холод, да и зачем это помнить. Просто если ты пес, это всё часть твоей жизни. Нет, я о работе грущу. О том приятном чувстве, которое испытывал вечерами, удовольствие от хорошо сделанной работы. Понятно, да? Чистое удовлетворение. От хозяина-то, конечно, благодарности не дождешься, пинка лишнего не дал – и ладно. Но чувствовать себя хорошо, потому что отлично поработал, это бесценно, скажу я.

Пес переводит дух.

– И еще было приятно чувствовать, что тебя слушаются. Овцы, коровы. Не знаю, как ты, а я не сильно-то уважал эту братию. Они только слушаться и умеют, да и то кое-как. Ты их собираешь – они разбегаются. Ты их направляешь в одну сторону, а они пугаются. Ты их охраняешь, а они даже не замечают. Оставишь их одних – они едят, а когда всё съедят, даже пойти на другое место сами не могут, так и стоят там, в грязи, среди камней, в своем же дерьме, ничего не соображают. Заставить их себя вести хорошо – дело слегка безнадежное, хотя иногда и веселое. В общем, я в итоге полюбил этих тупиц. Они-то, конечно, считали, что я на них по своей воле набрасываюсь. Но мне-то что? Вечерами я уставал вусмерть; за день набегаешься, налаешься – и выдохся, но я знал, что хорошо поработал, и засыпал счастливый.

Меж тем Адельмо Фарандола дремлет. Заметив это, пес вздыхает, но непохоже, что он огорчен.

Иногда пес от скуки пускается в откровения другого рода.

– Девчонки! Помнишь их, друг мой? Я вот все думаю, до чего же дело доходило: мы ночей не спали, неистовствовали, с ума сходили от одного их запаха. Разум теряли, учуяв волшебную вонь какой-нибудь сучки на другом краю долины. В какой-то из дней мы спокойны, думаем только о важном, о еде, о том, что надо следить на территорией, а на другой внезапно ощущаем безумие любви, и член зудит, и обоняние голову сносит. Вот и как до такого дойти можно? Ладно, с вами не бывает такого, вам повезло. Но когда приходит пора любви и наши носы улавливают запахи самки, которые приносит ветер, нам ничего больше не нужно, и мы безумно счастливы оказаться в рабстве этих запахов, и выть бессонными ночами, ощущая шлейф ароматов, и получать палками и ботинками за этот вой. И нам кажется, что нет ничего важнее, прекраснее, желаннее. Ползать по земле, истекать слюной на зад самки, встречать соперников, чтобы разогнать их и остаться единственными рабами… Это наше всеохватное желание. Конечно, те, которых кастрируют, – продолжает пес, – на нас свысока глядят, делают вид, что не понимают. Им по нраву толстеть у хозяев под боком, стелиться перед ними, как коврики. Мы похожи на них большую часть года, но кажемся другим видом, когда любовные чувства терзают нас и распаляют наши члены.

Пес на время замолкает, идет пить из миски, полной воды и слюны, дает передохнуть длинному языку.

– А все остальное время, как я говорил, все иначе, и думаем мы только о еде и испражнении, как настоящие господа.

Снег полностью укрыл пастбище и тихо покоится на всем. Теперь действительно стало невозможно выйти. Внутри хижина погрузилась в полумрак, принесенный зимой.

– Перекусим? – часто спрашивает пес, становясь словно бы одним сплошным языком.

– Ты только что ел.

– Правда? Не помню.

– Совсем недавно. Я помню.

– А. – Пес сворачивается клубком, делает вид, что занят чем-то посторонним, шумно грызет свои лапы. Потом возвращается к вопросу: – Может, перекусить? А? Ну?

– Забудь.

Адельмо Фарандола научился питаться скудно. Он ест, только когда голод сотрясает живот долгим бурчанием. А пес, наоборот, кажется, никогда не бывает сыт.

– Да, это так, – подтверждает животное, когда человек это отмечает.

– Ты уже разжирел, – ожесточается человек.

– Это не жир, просто шерсть густая.

– Нет, ты жирный и толстый.

Пес долго возражает, затем сдается.

Адельмо Фарандола, пробудившись в очередной раз от дремоты, приступы которой затемняют его дни, застает пса скребущимся в двери хлева.

– Ты что делаешь? – орет на него человек.

– Да ничего, просто развлекаюсь.

– Если увижу, что ты что-нибудь стащил, до смерти забью!

– Эй, не горячись.

– Вот увидишь, убью. Ты труп.

И оба долго шумят, каждый на свой манер, пока один, а потом и второй не начинают смеяться.

– Поругаться всегда хорошо, – заключает Адельмо Фарандола, чувствуя себя философом.

– А мне отчего-то после ссоры всегда есть хочется, – говорит пес.

У Адельмо Фарандолы свои мысли, смутные и бесконечные, как долгий день; он находит прибежище в мечтах. Вот теперь, например, пока пес треплется, старик собирает воспоминания о весенней охоте. Ах, весна! Вот он пробирается по скалам, чтобы подстрелить серн, истощенных зимой. В них нетрудно попасть: они стоят, отупевшие, точно ждут конфетку. Наглая уверенность, которую они демонстрируют летом, испарилась, они кажутся почти домашними животными, теми, что пасутся в стаде, только чуть более робкими.

– Ну что, вот и я, – произносит Адельмо Фарандола, приближаясь к ним с пучком травы в руке. – Это я, как поживаете?

Серны ждут, сбитые с толку радушием человека.

Со всей нежностью Адельмо Фарандола рассказывает им, что убьет их и им не сбежать, потому что он станет стрелять вслед, и так будет только хуже, а значит, надо дать застрелить себя спереди.

Животные внимательно слушают.

– Вот такие дела, – говорит он им так ласково, как только может. – Я охотник, вы добыча.

Он долго разговаривает с животными, как античный воин с противником перед схваткой. Когда наводит на них свое старое ружье и спокойно прицеливается, они ждут, ноги их дрожат от напряжения. Он обещал им быструю смерть, почти приятную. Заставил их почувствовать себя частью неотвратимой сцены. Привел в изобилии аргументы об абсурдности идеи побега и многочисленные плюсы капитуляции. Настал момент схватки.

Выстрел. Выбранная дичь тяжело валится на землю, а вокруг начинается хаотичное бегство, ковыляние по камням, сползание вниз в попытках подняться. Адельмо Фарандола вновь заговаривает с агонизирующей жертвой. Он говорит ей: «Не дрожи!» Говорит ей: «Не отчаивайся!» «Насладись, – его слова звучат по-особенному, – последними мгновениями жизни». Умирающее животное слушает его, глаза выпучены, язык свесился набок, ноздри распахнуты, и как будто признает его правоту.

Восемь

Адельмо Фарандола познал преимущества одиночества в юности, когда долго скрывался среди лесов, отвесных скал и рудников, воспоминания об этом у него сохранились смутные и нечеткие. Это происходило в годы войны, когда горные долины оказались захвачены людьми в шинелях, чью речь разобрать было невозможно, они выстраивали в ряд всех, кто под руку попадется, и расстреливали не церемонясь. Адельмо Фарандола скрылся в горах, как многие, но они, предчувствуя опасность, объединились в отряды, а он сразу отделился, остался один среди опустевших пастбищ и старых шахт, скрытых сетями корней; не ел по многу дней, изредка находя какую-нибудь ягоду или знакомую траву. Ему казалось, что скрываться придется всего пару дней, и это возбуждало, как опасная детская игра.

Он слышал и днем, и ночью эхо очередей и знал, что каждая очередь – это смерть кого-то из тех, кто прячется, как он, кого отловили за какой-нибудь стеной, на лугу, в колодце. Ему сказали, что люди в шинелях – народ методичный и педантичный, что они способны покорять горы, со своими биноклями, картами и громкими радиопередатчиками. Временами он слышал карканье этих передатчиков и так понимал, что люди в серых шинелях близко, совсем близко, и не дышал, пытаясь удержать биение сердца, чтобы его не услышали.

Перебираясь из одного убежища в другое, он оказался в заброшенных тоннелях марганцевой шахты, находившейся выше последних горных пастбищ, посередине небольшой долины, бесплодной и засушливой, всей в оползнях, где выживали только темные клубки крепких и длинных корней, которые оползни не могли оторвать, – той долины, что десятилетия спустя станет его. Старый главный тоннель шахты уходил внутрь скалы, украшенной, вплоть до входа, раковинами и какими-то чешуйчатыми червями, словно пищевод и кишечник, которые его заглатывали и поглощали. Там внутри было красиво, даже слишком. А потому он выбрал боковой тоннель, совсем узкий, который раньше нужен был для отвода воды или подачи свежего воздуха. Он выбрал его как раз за тесноту. И именно там, где тоннель становился узкой кишкой, слишком узкой, чтобы можно было по нему пробраться даже ползком, он и решил отсидеться. Ему казалось, что температура в чреве горы неизменна, и он утешал себя мыслью о том, что никому, никакому самому упорному преследователю в шинели, и в голову не придет искать кого-нибудь в глубине, где скала исходит гнилью. Его никогда не станут искать здесь, в непроглядной тьме. А если даже вдруг они и придут в долину, то не заметят шахту, вход в нее укрыт спутанными корнями можжевельника и отцветшими рододендронами. А если и заметят шахту, ограничатся тем, что осмотрят главный тоннель, и осветят своими фонарями только входы в боковые, ну или на пару метров в глубину, и никого и ничего не заметят, и уйдут.

В то военное время Адельмо Фарандола познал прелести разговоров с самим собой и научился представлять, что у животных и вещей есть голоса и они готовы ему отвечать.

В то время он научился не чувствовать холода и не замечать голода, проклинать их, ввязываясь с ними в бесконечные споры, многословные и оскорбительные.

– Где вы, гады? – взывал он во тьме туннеля. – Гады, я вас не вижу, я вас не слышу! Это смешно! Я вас совсем не слышу!

Холод и голод не умели говорить и изъяснялись с трудом, отвечали односложно, урчанием и бульканьем в его измученном животе.

– И это все? – спрашивал он тогда, лежа клубочком в глубине туннеля. – Все, что можете сказать? А вот мне нравится ощущать аппетит, мне хорошо, я чувствую себя легким.

Легким-то он точно был, и чувствовал себя невесомым и прозрачным, словно несчастная его оболочка сделана из бумаги. И, как отшельник-пустынник, он переполнялся гордостью в одиночестве, и надменно возвышал голос, и ощущал, как вибрирует в ответ чрево шахты, и не знал, что голос его был лишь слабым сипением, не отдававшимся эхом, а слова его – крохотными облачками белого пара в ледяной тьме.

Слова его был просты, он черпал их из воспоминаний о стычках с мальчиками из других деревень, с которыми соревновался за внимание девчонок. С этими мальчишками Адельмо Фарандола быстро переходил на кулаки, потому что слова – это одно, а тычки – другое, и вместе оно воздействовало лучше – когда на одних, когда на других.

Мальчишек он обзывал импотентами, извращенцами, нищебродами, шлюхиными детьми. Это были горячие ругательства, от них противники вспыхивали и бросались в драку. Против голода и холода они, кажется, срабатывали так же. Адельмо Фарандола оскорблял мать Голода, мать Холода и даже мать Сна, врага самого коварного, который казался другом, но на самом деле только и ждал, когда человек погрузится в него, чтобы вручить его смерти. И Адельмо разукрашивал свою ругань бранными словами, которые, как ему казалось, поднимаются к небесам, как по каминной трубе, мощными потоками черного дыма, но на самом деле он едва издавал их нетвердым голосом, с трудом выдыхал, и дыхание его прерывалось раньше, чем кончалось слово.

Он атаковал Холод и Голод, и хвалился, что вовсе и не страдает, и приглашал их еще постараться, потому что аппетит ему даже приятен, и ему даже тепло, и ему стыдно, да, стыдно, что у него такие нерешительные враги, такие блеклые и посредственные противники.

– И это все, что вы можете? – он тяжело дышал. – Все, что вы хотите со мной сделать?

Он смеялся, через силу, смеялся грубо, рискуя быть услышанным настоящими врагами, теми, снаружи, которые искали его среди скал и лугов, которые поодиночке вылавливали всех беглецов и повстанцев, чтобы расстрелять на месте. Они, эти враги, никогда бы его не услышали, голос выходил из него с трудом, как последние вздохи умирающего, но Адельмо об этом не знал и искренне верил, что победит и их.

Голод, Холод и Сон сидели перед ним, одетые в темные лохмотья. Лица у них были обычные, выглядели они усталыми. Их аргументы закончились, и они поглядывали друг на друга в явном затруднении.

– Уже пойти хотите? – лихорадочно смеялся Адельмо Фарандола. – Погодите, останьтесь, побудьте со мной! Не уходите, а то я обижусь! Я такой!

Так, побеждая своим убогим красноречием Голод, Холод и Сон, Адельмо Фарандола выживал и скрывался от преследований солдат в тяжелых серых шинелях.

* * *

Люди думают, что на заснеженной горе царит тишина. Но снег и лед – создания шумные, наглые, глумливые. Все скрипит под тяжестью снега, и от этих скрипов захватывает дух, потому что они кажутся предвестием обвала. Массы снега и льда оседают с грохотом и долго, и эти звуки пронизывают землю под ногами и воздух. Большие лавины говорят с ужасающим грохотом, вгоняющим в ужас, и с жестким присвистом смещающихся масс воздуха. Но и звуки обычных снежных обвалов гремят и отзываются по долинам, и сотрясают каменные стены еще долго после того, как обвал окончился.

Под ногами свежий снег жалобно поскрипывает, и каждый шаг отдается всхлипом. Хлопья снега бьются в окна и любые поверхности с нервным шумом, как шумят страницы слишком толстой книги. А когда температура чуть повышается, сугробы начинают вопить так, что готовы развалиться, их охватывают приступы кашля, сменяющиеся звуками не то грома, не то пуканья.

Эти звуки бескрайней зимы хорошо знакомы Адельмо Фарандоле, погребенному под снегом. Сюда, в хижину, придавленную многометровыми снегами, они проникают сильно смягченными, но проникают. Их гвалт, не прекращающийся даже по ночам, кажется ему разговором на разные голоса.

Одни враждебные, решительно злобные. Другие более вкрадчивые, иногда – правда, редко – даже с некоторым налетом нежности. Первым Адельмо Фарандола никогда не отвечает, он усвоил, что будет только хуже, тогда они приближаются, звучат более дерзко, обещают всякие ужасы, хотя и остаются малоразборчивыми. Вторых изредка удостаивает ответной репликой: он знает, что они не пойдут дальше, может, разве только поиздеваются над ним, и он заметит не сразу, а потом, когда будет вспоминать об этом снова и снова.

– Как скажешь, – произносит тогда Адельмо Фарандола в ответ на бормотание льда.

Или:

– Конечно, а как иначе, – в ответ на треск, слишком отдаленный, чтобы представлять угрозу.

Звук падающих капель, который в один прекрасный день намекает на весну, вызывает у него смех и даже слегка раззадоривает.

– Ну что, уже пора бы? – выдает он, шутливо изображая досаду.

– А, что? – не соображает пес.

– Я не с тобой говорю.

– А, да?

– Нет. Пшел прочь.

Адельмо Фарандола иногда вспоминает о проводах, гудевших все его детство у него над головой. Домики деревни, в которой он родился, сгрудились ровно под линией электропередач, между двумя ее опорами, и высоко висевшие провода гудели днем и ночью. Когда стихал ветер и коровы, позвякивавшие колокольчиками, засыпали, гудение становилось громче и поглощало все мысли. И тогда мужчинам казалось, что они сходят с ума, и, чтобы не слышать этого гула в своих головах, они начинали орать, бить женщин, животных, жадно хлебать вино бутылками в желании оглохнуть, а потом уходили в поля и не возвращались. «Все мы тронулись», – говорила бедная его мама. И папа тоже, прежде чем схватиться за палку и гоняться за сыном, словно тот и был причиной этого гудения. «Все тронулись, все тронулись», – говорили жители окрестностей, считая провода причиной всех своих бедствий и не вспоминавшие о тех потрясениях, что случались прежде, до того как откуда-то приехали рабочие, привезли опоры и натянули эти провода. Животные умирали безо всяких причин или носились по лугам, протыкали друг друга рогами, а их детеныши (не все, конечно, лишь некоторые) рождались уродливыми или мертвыми. «Это провода, провода», – говорила мама и осеняла себя крестным знамением.

Адельмо Фарандола давно уверен – если что-то у него в голове не так, все из-за того, что он столько лет провел под линией электропередач. «Я тронувшийся, тронувшийся», – повторяет он мысленно, безо всякого выражения, как нечто обычное, потому что должны же были выпасть кому-то на долю эти провода, вот ему и выпали.

– Я тронувшийся? – спрашивает он и пса.

– Скажем, ты странноватый.

– Это из-за высоковольтных проводов.

Пес смотрит наверх и не наблюдает их.

– Каких проводов?

– Тех, давних, я тогда ребенком был.