Текст книги "Снег, собака, нога"

Автор книги: Клаудио Морандини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Клаудио Морандини
Снег, собака, нога

Claudio Morandini

Neve, cane, piede

Перевела с итальянского Екатерина Жирнова

Дизайн обложки: Francisca Yáñez Varas

Издательство выражает благодарность Otago Literary Agency и Livia Stoia Literary Agency за содействие в приобретении прав

Copyright © 2021 by Claudio Morandini

© Жирнова Е. Е., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2022

* * *

Марилизе, Марко

Была еще доисторическая эпоха,

зима была безмолвием.

Уго Ронфани. Воспоминания о пещерах

Один

Первые признаки приближающейся осени вынуждают Адельмо Фарандолу спуститься в деревню пополнить запасы. Утром, выйдя из хижины, он видит, что вся луговая зелень на пастбище затянута инеем, который не торопится таять. Холодные ветра воцаряются в долине, пробираются даже сквозь стены хижины, будто стучат в дверь днем и ночью. Тучи набухают, нависают над землей, и ничто больше не увлекает их за отвесные скалы.

Значит – вниз, в деревню, пока не стало слишком поздно и снегопад не затруднит путь.

Адельмо Фарандола идет, за плечами – рюкзак. Нужны вяленое мясо, колбаски, вино и масло. Запасов картошки хватит на всю зиму. Сейчас она лежит в хлеву, в темноте, рядом со старой пастушеской утварью, кадками, привязями, маслобойками, цепями, щетками, и тянет блеклые ростки, словно пощекотать хочет. А еще яблоки – в ящиках; от мороза они огрубеют, но есть-то их можно будет. Адельмо Фарандоле нравится вкус подпорченных яблок, от которого сводит зубы, вкус, который проникает по волоскам в самые ноздри; яблоки отдают мясом, подтухшим, залежавшимся после удачной охоты. Яблок на зиму хватит. А колбаски нужны, и вино. Вино и масло. Масло и соль.

Ветер сдувает его в сторону, пока он спускается в поселок. Усталость неожиданна, и почти смешит мысль о том, как он устанет на этом ветру, возвращаясь, на подъеме. Тропинка скользит вниз по расщелинам и плоскогорью, теряясь среди трухлявых пней, высокой травы, осыпающихся непрестанно камней, но человек знает, как не заблудиться.

Осень здесь, на полпути, окрасила лиственницы в бледно-желтый цвет. Не та задорная нахальная осень, что буйно расцвечивает в долине виноградники, массивы ольхи и каштанов. Листья тут умирают мгновенно, засыхают вмиг на ветвях, не успев опасть.

Когда-то Адельмо Фарандола появлялся в селе чаще, чтобы по большим праздникам послушать оркестр. Он прятался за стенами домов и позволял музыке вводить его в странное состояние. Но быстро прекратил это делать, потому что кто-нибудь замечал его, направлялся к нему, протягивал руку, пытался перекинуться парой слов. Теперь, если он и спускается, доходит только до середины буковой рощи и слушает оркестр, надежно укрытый листвой и ветвями. Музыка долетает сюда неотчетливой смесью ударов барабана, всхлипов труб, ее приносит ветер, но ему этого достаточно; иногда удается узнать мелодию-другую и тянет ее напевать, он это и делает, но тихо-тихо, потому что не хочет, чтобы его обнаружил кто-нибудь проходящий мимо, готовый направиться к нему, пожимать руку, не отпускать ее и спрашивать у него о чем-то, чего он не знает, не помнит или не хочет знать либо говорить.

Вскоре, однако, и от оркестра его начинало воротить. Казалось, их там слишком много, слишком они шумные, слишком веселые. Он сплевывал на землю и взбирался снова наверх, к своему жилищу, думая, что оркестр этот скверный и селяне все идиоты, а музыка совершенно бесполезна.

Но иногда ему снится тот оркестр, и во сне он слышит прекрасные мелодии, превосходно исполняемые музыкантами. Бесстрашно пристраивается за оркестром, идет за ним и во весь голос повторяет эти мелодии, которые напомнили бы ему о чем-то из его юности, если бы воспоминания у него сохранились, о танцах с девушками и особенно о ссорах и драках с другими претендентами, о долгих беседах с девушками, состоявших по большей части из пауз, вздохов и пьяной икоты.

Какое-то смутное ощущение возникает у Адельмо Фарандолы, когда он подходит к первым домам деревни. Он оглядывается, и все кажется ему не таким чуждым, как обычно, когда он возвращается закупиться, проведя много месяцев в горах, в одиночестве. Он уверенно выходит на главную улицу, единственную, которую можно назвать улицей, и с легкостью, удивляющей его самого, направляется к магазину, единственному, который можно назвать таковым. Витрина лавки, заваленная запыленными инструментами, подарками, выцветшими от долгого лежания на солнце, смотрит на площадь у церкви, единственную площадь, которую можно так назвать. В лавке продают все – еду и сельскохозяйственные инструменты, белье и газеты, даже какие-то женские побрякушки. Адельмо Фарандола входит, склоняя в дверях голову, как склоняют ее боязливо при входе в церковь, так делает и он, чтобы не удариться головой о низкую дверную балку в своей хижине.

Женщина в магазине смотрит на него удивленно, улыбается.

– Здравствуйте, – говорит она, – дверь не закрывайте, пожалуйста.

– Здравствуйте, – медленно произносит Адельмо Фарандола. После долгого молчания выговаривать фразы утомительно, и каждое слово кажется трудным, как скороговорка. По рассеянности он закрывает дверь за собой.

– Забыли чего?

– Нет, мне… нужно кой-чего купить.

– Я и говорю. Чего вы в прошлый раз забыли?

В прошлый раз, недоумевает он.

– Так неделю назад. Во вторник, что ли, или в среду. Помните?

– Я… я пришел за припасами.

– Да я поняла. Но вы ведь приходили за припасами, с тем же видом, неделю назад, вот я и спрашиваю, не забыли ли чего, чего-нибудь важного, ведь к нам спуститься – не прогуляться, а потом еще подниматься надо, я так и не знаю толком куда.

У женщины язык хорошо подвешен. А Адельмо Фарандола, привыкший молчать месяцами, утратил и способность слушать, не только излагать.

– И раз вы, дорогуша, в прошлый раз, в тот вторник, ну или в среду неделю назад, изрядно всего накупили, вот я и спрашиваю, чего ж еще позабыли? Или вы сюда добрались только со мной поздороваться? – Женщина смеется, и от раскатов ее смеха у бедного Адельмо Фарандолы бегут мурашки и ему хочется бежать из лавки, ничего не купив.

– Я… не спускался с прошлого апреля… – бормочет он с трудом.

– Да я ж вам говорю, я вас тут видела! Во вторник или среду! Шутите, что ли?

– Нет, я…

Входит еще один покупатель, местный старик, когда-то занимавшийся починкой инструментов. От звука дверного колокольчика Адельмо Фарандола вздрагивает и делает шаг назад, в темный угол.

Старик принюхивается и смеется.

– У тебя что-то стухло? – спрашивает он у женщины.

– Бенито! – женщина смеется, обращаясь к нему. – Синьор Адельмо вот шутит, делает вид, что не помнит, что на прошлой неделе приходил и весь магазин вынес себе на зиму. Дверь не закрывай, пожалуйста.

Старик опять смеется, трогает седые усы, ничего не говорит.

– Я с апреля не спускался, – бормочет снова Адельмо Фарандола.

Старик смеется и замолкает.

– Да скажи ему, Бенито, во вторник или в среду он здесь был и магазин мой ограбил.

– Э, я тебя тоже видел, – усмехается старик.

– Но где?

– Прямо тут, на улице. Ты был нагружен, как мул.

– Вот, а я что говорила? – изрекает женщина с торжествующим видом. – Но синьор Адельмо вечно пошутить любит, делает вид, что не помнит.

Адельмо Фарандола молчит в свой черед. Он никогда не шутит, не умеет шутить, не знает даже, что значит шутить, и если б ему вдруг взбрело в голову пошутить, никто бы и не заметил, потому что шутить он не умеет, его приняли бы разве за придурка, что сейчас и происходило.

– Ну и чего вы хотите? – спрашивает женщина уже более деловито, поскольку пришел другой покупатель.

– Ну, я… Я…

– Вы, да.

– Я точно не помню, что брал в прошлый раз…

– Как не помните?

Старик смеется себе под нос, видя беспамятного горца.

– Не помню, что купил… так что мне надо бы соль…

– Да я вам три пачки дала!

– …Масло…

– Три кило! И куда вы дели все это масло?

– …Вино…

– А, этого мало не бывает, – усмехается старик.

– Вам той бутыли мало? Я когда смотрела, как вы со всем этим уходите, думала, оно там у вас никогда не закончится! Но как вам это удалось, а? – И добавила, снова подмигивая: – Не говорите только, что вы ее за день прикончили.

А старик все смеется, смеется:

– Вино быстро кончается.

Все, довольно; чтобы не уходить с пустыми руками, Адельмо Фарандола берет две большие бутылки красного и три пары шерстяных носков. Расплачивается крупными купюрами, скрученными и замусоленными, которые женщина берет в руки со вздохом. И выходит на ветер, уже зимний.

– Дверь не закрывайте! – кричит женщина вслед.

Воспоминание, пока нечеткое, пробивается в его голове. Эти дома, камни кажутся действительно более знакомыми, чем должны бы. Он был недавно в лавке и запасся провизией – женщина права. Припоминаются подъем в горы с тяжелой бутылью и прочими покупками, пот, боль в руке и спине, тяжелое сопение, которое было его собственным, но которое он по рассеянности посчитал чужим и оттого несколько раз останавливался и спрашивал: «Кто там?» Или это воспоминание о других днях, когда он шел по этой дороге с тем же грузом, в прошлые годы? Он покачивает головой долго-долго, сворачивая на улицу, ведущую из деревни, которая становится колеей среди длинных чернеющих полей и огородов, где пахнет уже гнильем и капустой, а потом – тропкой, тянущейся наверх, до первых лиственниц, к горным пастбищам.

Два

Адельмо Фарандола бредет обратно вверх, растерянный и униженный. Он не помнит – не помнит, что забыл. Накатывает ощущение, что в магазине тот старый дурак и женщина разыграли его. «Эти только и ждут, пока я спущусь, поиздеваться хотят. Деревенские», – говорит он и сплевывает на землю. Он выговаривает это слово так, как деревенские произносят «городские». И при этом так же сплевывают на землю.

«В хлеву посмотрю, как приду на пастбище, первым делом посмотрю. Я туда все кладу, что внизу покупаю. В хлеву все на воздухе, хранится долго. Как приду на поле – сразу проверю. И если не найду ничего, вернусь, и они у меня увидят».

Шаг за шагом Адельмо Фарандола обдумывает возмездие. В его голове проносятся сцены пожара в лавке женщины, западни для старика, хлесткие ответы обоим. Прокручивание отмщения слегка успокаивает его, дарит хоть какое-то удовлетворение. Думать – не то, что делать, но, в общем, близко к тому, особенно если от многолетнего одиночества плохо различаешь реальность и грезы. И под конец этого сна наяву, когда пламя охватывает уже всю деревню, высокое, ревущее, на фоне которого бессмысленно мечутся силуэты пожарных, пламя, над которым бессмысленно жужжат лопасти вертолетов, полных воды, – под конец этого сна Адельмо Фарандола, умиротворенный, присаживается на валун и даже почти улыбается. Он заглянет в хлев, конечно; первым дело заглянет. Но недавнее зудящее ощущение, что над ним посмеялись, проходит. Он заглянет в хлев, ведь мало ли что. Но сейчас, в его мечтах, среди клубов дыма от потухших уже пожаров, открытый хлев представляется ему складом, забитым едой и вином.

Посреди лиственного леса, как раз там, где тропа круто забирает вверх, не облегчая путь ни малейшим изгибом, Адельмо Фарандола слышит за собой сопение.

– Кто там? – бурчит он устало.

Никто не отвечает, но тяжелое дыхание не прерывается.

– Кто там?

В конце концов из-за кишащего муравейника высовывается голова пса, старого беспородного пса, с болтающимся снаружи языком, разноцветными глазами навыкате, висящими ушами.

Человек наклоняется, поднимает камень, кидает в животное. Пес не двигается с места, когда камень попадает ему в шею, только чуть поскуливает.

– Пшел прочь! – кричит Адельмо Фарандола и продолжает свой путь.

Пес следует за ним по пятам, склонив голову. Он выглядит голодным. Адельмо Фарандола не гонит его, то делая вид, что не замечает, то пытаясь насвистывать, хотя и не умеет этого, и через зубы у него вырываются невнятные звуки.

Перед каменными стенами гор он оказывается почти внезапно. Он шел по проложенным меткам, шаг за шагом, и вот пришел. «Горы», – бормочет он вполголоса изумленно, и от этого пес скулит.

Адельмо Фарандола мельком смотрит на зверя. Пес снова подвывает, словно спрашивает. Человек и хотел бы сказать что-нибудь, но не знает, что сказать псу, и молчит. «Может, потом я ему свистну. Собаки любят свист. Свистну ему потом пару раз, посмотрим, что будет».

Язык у пса длиннющий, свисает наружу – пес хочет пить и бросается лакать застойную воду из лужи на краю тропки. Адельмо Фарандола не мешает ему. На самом деле он тоже хочет пить.

Внезапно ощущение того, что в горле пересохло, напоминает ему о вине. И он направляется в хлев, холодный, темный, где когда-то стояли коровы, их у него больше нет.

– Кто ж их знает, где скотина эта, – говорит он. – Может, померли. А скорее, их у меня украли. Стоит отвлечься – и скотину из-под носа уведут. И не у меня одного. Только бы бедняков обворовать.

Он подходит к хлеву, открывает ворота. Оплетенная бутыль вина там, в полутьме, рядом с дырявой маслобойкой. Тут и ящики с яблоками, пахнущими тухлым мясом, и с картошкой, протягивающей свои бледные корешки, словно лапки. И емкость со спиртом. На балку подвешены колбаски. На пыльном ящике лежат буханки хлеба, подсыхают, и зерновая моль не заводится. Тут и дрова, собранные летом. Бутылки с молоком. Масло. Все здесь.

От запаха забродивших яблок пес чихает, ему хочется войти, любопытно. Адельмо Фарандола говорит ему «нет». Это первое слово, которое он адресует животному:

– Нет. – И чтобы было подоходчивей, пинает его ногой в бок.

Пес понимает, отходит, не поднимая головы, и довольствуется лишь легким опьянением, в которое повергает животных запах разложения.

В тот самый день Адельмо Фарандола, по недосмотру или из жалости, позволил псу подобраться к нему, даже сунуть нос в хижину, в комнату, где он ест, спит и живет. И даже поманил его, когда пес в нерешительности остановился на пороге, опустив уши.

– Чего стоишь? – зовет человек. – Заходи. Закрой дверь, – говорит он ему, – а то выстудишь.

Пес осторожно входит. Адельмо Фарандола через пару минут идет закрыть дверь. Потом садится у печи, ждет, пока появятся силы, чтобы растопить ее. В хижине холод, влажный, постоянный, пробирающий до костей, холод, рисующий под глазами горестные круги. Адельмо Фарандола сидит, закрыв глаза, вздыхает, голова его повисает, и он дремлет.

Когда просыпается, пес все еще здесь, лежит у его ног. Кажется, даже чуть ближе к нему. Смотрит на него, положив голову между лап, уши торчком. Человек зевает, рыгает, пукает, снова рыгает, и при каждом звуке собачьи уши подрагивают. Пора растапливать печь, думает Адельмо Фарандола. Темно. Пора растопить.

Огонь не спешит разгораться в почерневшей печи, но наконец занимается от страниц влажных журналов, веточек и спирта. Этот огонь не дает света, и какое-то время кажется, что и не согревает. Примерно через полчаса, когда снаружи уже стемнело и холод становится невыносимым, от печи начинает исходить первое подобие тепла.

– Нравится? – спрашивает Адельмо Фарандола, чуть выждав. Говорить самому с собой ему не странно, но с псом – затруднительно.

– Нравится? – тренируется он. Если придется пожить с этим лежащим у ног псом, лучше уж прямо сейчас начать. «А может, это пастуший пес», – думает он. – Ты пастуший пес?

Пес садится, чего-то ожидая.

– Ты пес пастуха?

Пес скулит.

– Ты бы мне пригодился для коров, – произносит Адельмо Фарандола, прежде чем вспомнить, что коров у него нет уже много лет и в хлеву, где пол покрыт старым, засохшим навозом, пусто и холодно.

– Неважно, – говорит он тогда. – Охранять умеешь? Покусать приставал сможешь?

Пес лает. Человек решает, что это можно считать согласием.

– А то, знаешь, ходят тут всякие приставалы. Вот поэтому я летом поднимаюсь повыше, туда им не добраться. Вот этим летом, например…

Он прерывается, чтобы поддержать огонь.

– …Этим летом три идиота с рюкзаками явились. Пристали ко мне с разговорами, тебе не перескажу. «Нет у меня ничего. Ничего нет!» – говорю им. Не поверили. Хотели в дом ко мне войти. Сыры мои отобрать. «Нет у меня сыра!» – говорю. Хотели меня сфотографировать. Чтобы посмеяться надо мной потом, когда домой придут, зачем еще. «Не нравится, не хочу!» – говорю я. А им хоть бы хны. Пришлось камнями забросать. Камней тут хватает, слава богу. Камней тут больше, чем травы. Я много в них пошвырял, много. Думаю, попал даже. Удирали, придурки, по тропинке вниз. Падали, я видел.

Человек усмехается.

– Ты, – обращается он к псу, – загрызть приставал сможешь? Тогда ты мне нужен. А нет, так я тебя и так могу оставить. Нет, не за компанию, компания мне не нужна. На случай, если еда закончится раньше, чем надо.

Пес слушает внимательно.

– В некоторых краях каждый день собак едят. Ничего в этом плохого, думаю. Вы животные, такие же, как другие. Главное, приготовить правильно.

Огонь уже потрескивает.

– Ничего в этом плохого, – повторяет Адельмо Фарандола в ответ на короткий скулеж пса.

На следующее утро Адельмо Фарандола и пес выходят подышать и помочиться у одной из многочисленных груд камней.

Травянистое дно впадины, в которой находится пастбище, покрыто этими грудами камней, пастухи столетиями собирали их, пытаясь расчистить участки луга. Но обломки, крупные и мелкие, падавшие с вершин, возникавшие от постоянных оползней и обвалов, заполняли расчищенные пастухами места, погребая их снова. Поколения людей пытались спасти хоть немного травы в этой неблагодарной впадине, хоть немного лютиков и сольданелл, примул и прострелов, бобовых и злаков для немногочисленных своих коров. Поколения людей бедных, ограниченных и оттого упрямых. И лишь в последние сто лет они поняли, что практичнее бросить эту каменистую долину, и ушли в другие места, где реже случаются оползни, а впадину, как русло пересохшей реки, заполонили обломки и осколки. Теперь ее населяет безмолвное множество каменных идолов, конусов и полусфер, отдаленно напоминающих своей формой людей, они покоятся на траве, примятой ими навечно, и словно бы наблюдают за редкими проходящими.

Когда выходит солнце, Адельмо Фарандола зовет пса и предлагает прогуляться к освещенному склону.

Осенью в самые теплые дни эти остатки травы, уцелевшей среди каменных завалов, заполоняют неугомонные кузнечики, которые при малейшем шорохе начинают скакать как ненормальные, безо всякой цели, в разных направлениях. Пытаясь ускользнуть от человека и пса, они наскакивают на них стаями, попадая даже в глаза и рот. Адельмо Фарандола и животное находят некоторое удовольствие в этом безумстве и бродят, раскрыв рты, позволяя кузнечикам туда запрыгивать. Пес принимается жевать, развлечения ради, и сплевывает крылышки и ножки, которые не хочет глотать. Адельмо Фарандола жует более тщательно и чаще решается сглотнуть.

Среди зарослей огуречной травы и пучков камнеломки множество пауков плетут мохнатые гнезда, обвивают траву белесыми нитями так, что она почти скрывается под ними.

Пес созерцает эту маленькую жизнь.

– Давай, – задорно подначивает человек, – пробуй, пробуй!

Три

В общем, пес этот каждый день лежит у его ног. Адельмо Фарандола выгоняет его за дверь, когда темнеет, и каждый вечер слышит, как пес подолгу воет, прежде чем смиренно свернуться клубком на старом одеяле, которое человек постелил ему снаружи. Иногда по ночам он слышит, как пес облаивает какое-нибудь пробегающее животное – ласку или зайца. Пес лает до хрипоты, но не отходит от дома, не гонится за добычей. Он быстро понял, что лучше дождаться, пока человек подбросит ему объедков, чем впустую гоняться за слишком быстро бегающими животными, рискуя к тому же сорваться со скал или получить в морду копытом.

Этот пес по-своему мудр, но не исключено, что он просто стар и его трезвый взгляд продиктован лишь возрастным упадком сил. Иногда, поощряя за эту покладистость, Адельмо Фарандола позволяет ему войти в жилье, где пес с жадностью бросается все обнюхивать. Человек давно уже, с тех пор как перестал мыться, не чувствует запахов, он утратил чувствительность и к собственным запахам; газы, испускаемые по ночам под одеялом, теперь для него лишь ласковые прикосновения тепла, которые он поддерживает соответствующим питанием. Он удивляется, видя, как пес все обнюхивает, он не понимает, сколько запахов витает кругом. Пес останавливается, чтобы понюхать и человека тоже – его ботинки, лодыжки, он благодарен за эти запахи, они для него питательны, как еда.

Однажды Адельмо Фарандола обнаружил, что разговаривает с псом. «Делай это, делай то», – говорит ему. Рассказывает обо всем. Спрашивает, не видел ли пес того, чего сам он не может отыскать. Говорит ему про снег, который скопится снаружи за зиму, столько снега, что ничего не будет видно, кругом только снег, и они окажутся погребены в этом доме, и крыша под весом завалившего ее снега может обрушиться в любую секунду. Он говорит ему об этом, чтобы посмотреть – как отреагирует, чтобы посмотреть – испугается ли.

Пес настораживает уши, высовывает розовый язык, глаза его блестят. Будь у него хвост, он вилял бы им, как делают все псы, у которых есть хвост. Адельмо Фарандола протягивает ему кусок и говорит:

– Вкусно, да?

Или:

– А в прошлом году хлеб был лучше.

Пес покачивает головой, глубоко дышит, словно готовится тоже заговорить.

– В прошлом году хлеб был мягкий и вкусный, – произносит человек. – Мягкий и вкусный. Берешь кусок и макаешь в вино. Вот так.

Показывает. Пес следит за каждым движением.

– А потом берешь его и вот так.

С пальцев капает вино, Адельмо Фарандола отправляет пропитавшийся вином кусок в рот. Легкий, невнятный вкус обволакивает рот. Если бы он не бросил чистить зубы несколько лет назад, вкус был бы сильным, резким, заполнил бы все, но сейчас его зубы покрыты камнем, а язык – белым налетом, и вкус проскальзывает быстро и неотчетливо.

– Так вкусно, – удовлетворенный Адельмо Фарандола смотрит прямо в блестящие глаза пса, сидящего перед ним. – Так вкусно.

С песьего языка капает, как из подтекающего крана, слюна падает на пол, лужица становится все шире.

Второй кусок обмакивается в вино, и пес начинает сглатывать воображаемую пищу.

– Можно мне тоже попробовать? – спрашивает он наконец человека.

– Нет, – отвечает Адельмо Фарандола, принимаясь за третий кусок.

– Ну один кусочек, – говорит пес. – Ну пожалуйста. Один малюсенький кусочек!

– Нет.

– Только чтобы понять. Как я узнаю, что ты не врешь, если не попробую?

– Поверь.

– Я бы предпочел ощутить сам.

С третьим куском покончено. К человеку приходит насыщение. Он утратил привычку набивать брюхо, он умеет быстро остановиться. Зимний рацион и отдаленность деревни приучили его довольствоваться малым, очень малым. Урчание в животе – нечто вроде внутреннего голоса, с которым он иногда болтает о том о сем.

Но теперь есть пес, можно говорить с ним.

– Подумаешь, – изрекает тот.

Адельмо Фарандола, чтобы заткнуть пса, швыряет ему кусок черствого хлеба. Пес фыркает – возможно, это вздох облегчения, – ловит кусок и мгновенно заглатывает. А потом вновь смотрит на Адельмо Фарандолу как ни в чем не бывало.

– А еще один мне?

– Ты только что поужинал.

– Это корка черствого хлеба! Хочешь, чтобы я тут помер прямо перед тобой? Мне же нужно питаться, я не шучу. Одного куска мне мало.

– Вина не получишь.

– Да забудь про вино. Я подумывал про колбаски кусочек.

– Потом.

– Собаки – хищники, нам черствого хлеба мало, мы ж не курицы какие-нибудь, при всем уважении к курицам.

На мгновение пес раздувает ноздри и жадно поглощает воздух. Видимо, дума о курицах напомнила ему, как сладко сырое мясо, откушенное от еще живого существа. Как прекрасно утопать мордой в топорщащихся перьях дергающей лапами живой добычи.

– Что я говорил? – пес приходит в себя.

– Колбаса, сказал, – отвечает Адельмо Фарандола. – Можешь о ней забыть.

Вскоре становится видно, что вся морда пса покрыта желтыми волдырями. Между прядками жесткой шерсти надуваются полные крови брюшки клещей, удобно угнездившихся в подшерстке.

– Да у тебя клещей полно! – вопит Адельмо Фарандола, заметив это.

– Клещи? – тявкает пес. – Где, где? – Он крутится, пытаясь укусить себя за несуществующий хвост.

– Да везде, зверина! На башке, за ушами, на морде, на шее, на брюхе, на лапах! – отвечает человек по мере того, как обследует пса, поворачивает, ощупывает. – Стой ровно, я погляжу.

Пес, чувствуя прикосновения, умиленно поскуливает.

– Да молчи ты, я тебя не глажу.

– Нет?

– Нет, я клещей ищу.

– Клещей? Где, где, где?

Пес, радостно лая, снова начинает вертеться, словно ему нравится бесить человека.

– Клещи тут, на горе, не заводятся, – изрекает Адельмо Фарандола, окончив обследование. – Они берутся снизу, с полей, из травы в долине.

– Ну ладно, я их там подцепил. Но я их не чувствую, они мне не мешают, и не знаю, давно ли они у меня.

– Они кровь твою сосут, тупица.

– Да ну?

– Я их должен выжечь.

– Шутишь, да?

Адельмо Фарандола открывает печь, вытаскивает щипцами раскаленную головешку и подносит к песьей морде.

– Даже не пытайся! – гавкает пес и убегает.

– Иди сюда, я выжгу клещей, не тебя.

– Да иди-ка ты! Я не хочу, чтобы ты меня жег!

Они носятся по хижине долго, пока головешка не остывает, а человек не начинает задыхаться.

Адельмо Фарандола дожидается, пока пес засыпает и начинает храпеть. Достает другую головешку, подкрадывается к животному и прикладывает раскаленный уголь к его шее. Пес просыпается, лает, визжит, отбивается, но Адельмо Фарандола успевает выжечь двух или трех клещей прежде, чем тому удается вырваться.

– Спятил? – обиженно гавкает пес.

– Я буду это делать всякий раз, как ты заснешь, – говорит Адельмо Фарандола. – Просто буду ждать. Зима долгая, других дел у меня немного.

– Больше даже не пытайся, дружок, – рычит зверь.

– Тебя никто не держит, можешь убираться. Выбор за тобой.

Пес сопит, пыхтит, фыркает.

– Я взойду на костер, – говорит, еще возмущенный.

– Да какой костер, – человек издает смешок. – Это только пахнет шерстью паленой.

– Моей паленой шерстью. Моей! И кровью жареной тоже.

– Кровью, от которой клещи распухли.

– Мерзкие твари, – пес чихает.

– Такая уж порода ваша, – произносит Адельмо Фарандола. – Вечно мордой по земле возите, в чем-то роетесь, в траве вынюхиваете. Или в пыли валяетесь, в грязи, в говне других тварей.

– Ну да, со мной бывало.

– И чего удивляться потом…

Пес держится начеку, но он же, сукин сын, уже в летах, и рано или поздно сон одерживает верх. Адельмо Фарандола только того и ждет: отламывает крупный уголь щипцами и сует его в собачью шерсть. Вой, визг, лай, даже и пара укусов. А потом все заново.

– Я еще погляжу, кто тут самый упорный, – говорит человек.

Увлеченно копаясь в жесткой песьей шерсти, Адельмо Фарандола в один прекрасный день, почувствовав желание почесаться, обнаружил клеща у себя на правом предплечье. Пригляделся. И еще одного, и еще, почти под мышкой. И еще одного на другой руке, и еще двоих на ногах.

Пес веселится, предвкушает уже, как насладится зрелищем: человек выжигает на себе клещей горячим углем – и почувствует снова запах жареной крови.

– Твой подарочек, – роняет Адельмо Фарандола.

– Надеюсь, тебе нравится, – отвечает пес с непривычным сарказмом.

* * *

Уже много месяцев Адельмо Фарандола не моется, вонь создает вокруг него теплую оболочку. Постепенно он обрастает потом и грязью, землей, нанесенной ветром, пылью, поднимающейся с пола в хлеву, пыльцой, окрашивающей воздух в определенное время года, ошметками отмершей кожи. Приятный липкий слой образуется на нем месяц за месяцем, равномерно, он замечает его, только когда зуд выводит из оцепенения и вынуждает нагнуться или повернуться, чтобы дотянуться до места, которое чешется. Он стал смуглым, цвета пыли и грязи, высушенных солнцем.

И какое ему дело до того, что люди обходят его стороной, или распахивают окна и двери, когда он заходит, или закрывают рот руками, чтобы не вдыхать? Так даже и лучше, нечего связываться с народом, который моется и живет в чистоте, и меняет простыни, и стирает и сушит белье, народом, который душится и причесывается, который хочет выглядеть красивее, чем есть, который делает вид, что не пахнет. Такие заболевают от всякой ерунды, сквознячка из окошка, чиха в лицо, от малейшей оплошности. Такие и помирают без всякой причины, вода делает их слабыми, запахи их оглушают.

Сам Адельмо Фарандола не раздевается годами. Не чистит зубы, потому что их защищать надо, не портить щетками. Годами не подтирается, сходив по-малому или большому, потому что не следует слишком много внимания уделять этим частям тела, и уж точно не следует там руками шарить, среди того, что служит для выделения. Годами его ноги, которые он укутал в три пары шерстяных носков, одна поверх другой, парятся в ботинках, а почерневшие ногти скручиваются и обламываются сами. Годами он холит и лелеет корки в жирных редеющих волосах, бороде и косматых бровях.

Так, он уверен, лучше приспособиться к зиме. Эту грязь он защищает и от скверной погоды, особенно от дождя, который может ее смыть, обнажив его кожу и подставив ее болезням, и от нежных песьих облизываний. У него есть дополнительный защитный слой, вроде как его вторая кожа.